Глава пятая
Самый ближний к фронту полевой госпиталь располагался в разбитом районном центре Мышковцы, в здании школы. После боев школа сильно пострадала, но ее на скорую руку подлатали, застеклили, заделали пробоины в крыше и стенах, починили пристройки, у которых всегда толпился народ, потому что в пристройках находились кухня, прачечная и склад провианта и медикаментов. Здесь же, в одной из пристроек, размещалась и баня, где мыли вновь прибывших раненых. Из окна своей палаты Савелий Цукерман подолгу смотрел, как выгружали из полуторок и телег раненых и санитары помогали им ковылять в баню, над которой уже вился дым из печной трубы, и двое ражих банщиков охапками таскали внутрь березовые поленья.
— Че там? — раздался голос раненого из глубины палаты. — Пополнение прибыло?
— Да, новых привезли, — отозвался Савелий.
— Много? — спросил раненый. Он был лежачий, с загипсованными ногами и поясницей.
— Порядочно. Лежачих много… — ответил Савелий.
— Стало быть, операционная всю ночь трудиться будет.
— Тебе-то что? Помогать позовут?
— Да мне Либермана жалко, чудило. И этого — Коростылева. Как они еще на ногах ходят? Да операции делают… В чем душа держится? — Загипсованный по имени Микола Сагайдак задумался, глядя в потолок. — Живых людей резать… в кишках ковыряться — это ж с ума сойти… Меня застрели — не заставишь…
Савелий не ответил, продолжая смотреть в окно. Двое раненых спали, зарывшись головами в подушки, двое листали затрепанные журналы «Огонек» и «Крокодил».
Двое ходячих играли в шахматы.
— Лучше офицером ходи, — посоветовал один.
— А ты у меня коня съешь, да? — зло ответил другой.
— А по-другому я тебе следующим ходом вообще мат поставлю, Капабланка хренов.
Дверь в палату отворилась, вошел человек лет тридцати, стройный, улыбчивый, в свежих кальсонах, белой рубахе и коротком, до колен, фланелевом синем, в белесых карболовых пятнах, халате. Левая забинтованная рука висела на перевязи, в правой он держал пузатый увесистый вещмешок.
— Здравия желаю, славяне. Сказали, тут у вас местечко лишнее имеется. — Человек обвел взглядом палату, увидел пустую койку и направился к ней. — Разрешите представиться — капитан Красной Армии, временно разжалованный Вячеслав Бредунов, тридцати годов от роду, временно не женатый.
— Штрафной, что ли? — не очень приветливо спросил один из шахматистов.
— Вроде того. Документы уже отправили в обратку — через месяц вернут погоны и ордена, и выпьем мы по такому случаю по полному ведру самогона! — Бредунов разобрал одеяло, присел на край кровати.
— Второй штрафной будешь, — сказал загипсованный раненый.
— А кто ж первый?
Савелий Цукерман медленно повернулся от окна и смотрел теперь на Бредунова.
— Мама родная, Абраша собственной персоной, — продолжая улыбаться, развел руками бывший капитан. — Мне всегда бабы говорили, что я везучий! Ты еще живой, Абраша? Как здоровье?
Савелий молча смотрел на улыбающегося Бредунова, а в памяти всплывало совсем другое лицо — зверино-злобное, с оскаленными зубами…
…На привале подошла полковая кухня и раздавали с пылу с жару пшенный кулеш с тушенкой — царская еда. К двум кухням выстроилась очередь солдат. Веселые подвыпившие повара накладывали котелки с верхом, и солдаты, не успев отойти и несколько шагов, на ходу начинали жадно есть, вонзая ложки в дымящуюся кашу, обжигаясь и наслаждаясь едой.
— Ай да кулеш, братцы! Ешь — пока на четвереньках пойдешь!
— Аромат какой! Щас вся деревня сбежится — просить будут!
— Эй, кошевой, че ты жидишься-то? Накладывай с верхом — всем хватит!
— А этот ушастый уже получал! Эй, как тебя, Куроедов, что ли? Ну-кось, выйди из строя, Куроедов! Иль ты совесть с соплями в детстве съел?
— И этого рыжего гоните! Тоже по второму заходу нацелился! Ишь, летчик-истребитель!
Савелий Цукерман медленно двигался в очереди к кухне, наконец дождался, когда повар протянул руку, рыкнул:
— Давай, чего раззявился?
— А он уже ест, — сказали со смехом сзади. — Он в мечтах ест!
Повар навалил каши щедро, протянул Савелию котелок, усмехнулся:
— На, теперь наяву попробуй!
Савелий отошел в сторону и принялся за еду.
И тут появился комроты капитан Бредунов — шинель нараспашку, на гимнастерке орден Боевого Красного Знамени и несколько медалей, одна — «За отвагу». Он шел по-хозяйски, размашистым шагом, разбрызгивая весеннюю грязь, сверкая белозубой улыбкой.
— Здорово, солдаты! — прозвенел его высокий, полный энергии голос. — Как кулеш?
— Мировой кулеш, товарищ капитан! Давненько такой вкусноты не едали!
— Ешьте от пуза! Солдат на отдыхе должен быть сыт, пьян и нос в табаке!
— Да мы бы и от наркомовских не отказались, товарищ капитан, — кто поднесет?
— К ужину наркомовские будут! Обещаю! Когда капитан Бредунов обещает — он все делает, верно говорю?
— Так точно, товарищ капитан! — дружно рявкнула чуть ли не вся рота.
А Савелий Цукерман промолчал — был слишком занят едой. И капитан Бредунов это заметил, остановился перед Савелием, переспросил:
— Верно говорю, Абраша, или нет?
— Прошу извинить, товарищ капитан, не расслышал, — поперхнувшись, ответил Савелий, и несколько солдат рядом засмеялись.
— Ишь ты, не расслышал! — усмехнулся Бредунов, и глаза его зло сощурились. — Ты по-русски плохо понимаешь, да? Ты больше по-еврейски, да? Может, тебе и кулеш русский не нравится? Ну да, ты же больше мацу уважаешь! Эй, ребята, нашему Абраму кулеш не нравится! Жидам больше маца нравится!
И снова вокруг раздался смех.
Савелий перестал есть и молча смотрел на капитана Бредунова — улыбка та же, белозубая, и глаза вроде те же — веселые, а рожа сделалась вдруг звериная.
— Сколько время? — продекламировал капитан. — Два еврея, третий жид по веревочке бежит!
И опять вокруг засмеялись, но смех получился какой-то осторожный, неуверенный.
У Савелия потемнело в глазах, и он уже не помнил, как с маху ударил котелком с кашей капитана в лицо. Горячая каша расползалась по лицу, текла на шинель, на гимнастерку с орденами… А Савелий молча кинулся на капитана с кулаками и бил, бил, бил… Капитан упал, однако Савелий не остановился — навалился сверху и продолжал остервенело молотить по лицу, по груди, по бокам. Он был явно слабее плечистого капитана, но ярость утраивала силы. Савелия оттаскивали несколько человек, он вырывался, брыкался, кусался…
Капитан с трудом поднялся, лицо его было окровавлено, он кашлял, согнувшись пополам, потом рванул из кобуры пистолет:
— Молись своему Богу, жидяра!
Лейтенант Петушков, стоявший рядом, метнулся к капитану и успел ударить его по руке снизу вверх. Два выстрела прогремели, и пули ушли в весеннее теплое небо. А Петушков вцепился в Бредунова выкручивая из руки капитана пистолет, бормотал:
— Опомнись, что ты делаешь? Не надо, прошу тебя, Слава…
Цукерман еще долго сидел в грязи, словно оглушенный. Он не слышал и не видел ничего, что происходит вокруг. К нему подходили солдаты, что-то говорили, заглядывали в невидящие неподвижные глаза. Потом подошли два красноармейца, отобрали винтовку, ремень, приказали подняться и повели…
— …Говорить не желаешь, понимаю, — вздохнул Вячеслав Бредунов, — Зря, конечно… На войне каждый разговор последним оказаться может, Абраша, особенно для тебя.
Савелий взял костыль, стоявший у изголовья кровати, и с силой метнул в Бредунова. Тот едва успел увернуться — костыль с треском ударился в стену, отлетел в сторону. Раненые вздрогнули, уставились на Цукермана.
— Ты че, Савелий, сдурел? — спросил один из шахматистов.
— Кажись, они знакомцы, — предположил второй. — Небось раньше чего-то не поделили…
— Ребятки, тут бодаться не надо, — предупредительно поднял руки загипсованный. — У нас тут тяжелые лежат — их тревожить нельзя.
— Об чем речь, братцы-славяне, покой — главное лекарство! — Бредунов продолжал улыбаться, приложив руку к сердцу. — А потому предлагаю культурно провести знакомство. Тут меня нагрузили в медсанбате… — И Бредунов зубами развязал вещмешок, здоровой рукой вытащил из мешка банки тушенки, шмат сала, завернутый в промасленную тряпицу, несколько крутобоких красных яблок. Последним сюрпризом была литровая бутыль самогона, обернутая в чистую белую тряпку. Бредунов с торжественным видом водрузил ее на тумбочку.
— Чем богаты, тем и рады, братья-славяне! — Бредунов глянул на Савелия. — Ладно, Цукерман, подгребай давай. Простим друг другу старые обиды… — Он подобрал с полу костыль и ловко бросил его Савелию.
Помедлив немного, Савелий поднялся и пошел к кровати Бредунова. Следом за ним, привлеченные таким богатством, потянулись остальные ходячие, прихватывая с собой кружки и стаканы, весело спрашивали:
— Это всех штрафных так-то в госпиталь провожают?
— Ага, в качестве компенсации за приговор трибунала! — отвечал Бредунов, выразительно глядя на Цукермана.
— Хорошо живут штрафные, позавидуешь.
— А як же! — весело подхватил загипсованный Сагайдак. — Воны ж обиженные, а обиженных на Руси страсть як любят!
— Сестрички тут не лютуют? Начальству стучать не побегут? — на всякий случай спросил Бредунов, зубами выдергивая из горлышка бутыли кукурузный огрызок.
— Не-не, девчата тут с пониманием, — успокоил его один из шахматистов.
Через час вся палата была уже основательно навеселе. Кто-то раздобыл гитару, и Микола Сагайдак рвал струны, надрывно выводя:
Дывлюсь я на нэбо тай думку гадаю,
Чому я не сокил, чому не летаю,
Чому мэне, Боже, ты крылив не дав,
Я б землю покинув тай в нэбо взлетав…
Голос поющего бился о стены палаты, вырывался в открытое окно, и скоро в маленьком скверике перед госпиталем собралась толпа ходячих раненых. Они слушали, и лица их были полны печальных мечтаний.
Еще дрожали струны, когда певец замолк, тяжело вздохнул. Бредунов улыбнулся, хлопнул Миколу по загипсованной ноге:
— Не, старина, не надо нам грустить! Давай другую! Нашу! — Бредунов вскочил, сделал круг по палате, запел:
Крутится, вертится шар голубой!
Крутится, вертится над головой!
Крутится, вертится, хочет упасть,
Кавалер барышню хочет украсть!
И все раненые в палате, в том числе и Савелий, дружно подхватили:
Где эта улица, где этот дом,
Где эта барышня, что я влюблен?
А вот эта улица, вот этот дом,
Вот эта барышня, что я влюблен!
Дверь в палату распахнулась, вбежали сразу две медсестры, всплеснули руками:
— С ума сошли, бессовестные! Весь госпиталь подняли!
Бредунов подскочил к одной из сестер, подхватил за талию и закружил по палате, громко напевая, и гитарист тут же подхватил мелодию:
Моя любовь не струйка дыма,
Что тает вдруг в сиянье дня,
Но вы прошли с улыбкой мимо
И не заметили меня!
И вся палата снова дружно подхватила:
Вам возвращая ваш портрет,
Я о любви вас не молю,
В моем письме упрека нет,
Я вас по-прежнему люблю!
Медсестра наконец вырвалась из объятий Бредунова, оправила халат, топнула ножкой. Лицо ее раскраснелось и стало еще привлекательнее, круглые серые глаза сверкали:
— Я коменданту пожалуюсь! Немедленно прекратите!
— Галочка, миленькая, разве можно прекратить радоваться жизни!
— Это хулиганство, больной! Это нарушение госпитального режима!
Вторая медсестра, темненькая, с черными испуганными глазами, стояла у дверей, лукаво улыбаясь, и теребила белый поясок халата.
Савелий Цукерман быстро налил в стакан самогону, подскакал на одной ноге к Гале, протянул стакан:
— Богиня! Глоток нектара! За победу!
— Ого, Абраша… да ты гусар… — изумленно протянул Бредунов.
— Слушай, Ванек, с мордой, что пенек, еще раз назовешь меня чужим именем, получишь в морду, — обернувшись к Бредунову, тихо проговорил Савелий и снова повернулся к медсестре. — Галя, не сердитесь! Ведь благодаря вашим заботам и стараниям мы такие веселые! И скоро уйдем на фронт!
И у Гали не было сил отказаться. Она взяла стакан, оглянулась на подругу. Тут верх сообразительности проявил Бредунов — он кинулся к тумбочке, налил второй стакан и бросился к другой медсестре:
— Красавица, как вас величать прикажете?
— Ну, Света, ну и что? Мы на работе не выпиваем. — Девушка по-прежнему улыбалась.
— Светлана, жар сердца моего! У нас праздник! У нашего сокамерника сегодня именины! — Бредунов обернулся к Цукерману, прошипел: — Как тебя?
— Савелий… — прошипел в ответ Цукерман.
— Отмечаем день Савелия! Саввы! Светочка! Галочка! Женщина не может испортить праздник! Женщина может его только украсить!
Савелий проскакал к тумбочке-самобранке, схватил два румяных яблока и протянул медсестрам.
— Так у вас день рождения, что ли? — спросила Светлана, сверкая черными лукавыми глазами.
— Наконец достиг совершеннолетия и могу жениться! — улыбался в ответ Савелий.
— Тогда с днем рождения вас, Савелий. — Светлана и Галя выпили самогон не поморщившись, с хрустом надкусили яблоки, щеки у них раскраснелись еще больше, засияли ярче глаза.
— Ну, Савелий, ну, пройдоха… — покачал головой Бредунов. — Чует сердце — наломаем мы с тобой дров на любовном фронте.
В это время в палату заглянула пожилая санитарка, глаза у нее были разъяренными:
— Девки, вы с ума посходили! Майор помирает! Пал Палыч орет, как припадочный!
Медсестер как ветром сдуло. В палате стало тихо.
— Вот так, ребята, — вздохнул раненый с загипсованными ногами и отложил гитару. — Так оно всегда — где жизнь, тут она рядышком и смерть…
— Что за майор-то? — спросил Савелий.
— Танкист. Командир полка. Восемь ранений и обгорел весь. В бою шесть танков лично сжег, — сказал другой раненый. — Говорят, к Герою представили…
Савелий проснулся ночью от негромкого шороха. Раненые спали, и один тихо стонал во сне. Савелий присмотрелся и увидел, как между кроватями к двери осторожно движется фигура Бредунова.
— Ты куда? — шепотом задал глупый вопрос Савелий и получил такой же ответ:
— На кудыкины горы чертей ловить… — Бредунов обернулся в дверях, прошептал: — Хочешь, давай на пару?
Савелий Цукерман секунду раздумывал, потом откинул одеяло, схватил фланелевые пижамные брюки, согнувшись в три погибели, принялся натягивать штанину на загипсованную ногу…
Светлана сидела у постели тяжелораненого. Светил подслеповатый ночничок, на коленях девушки лежала раскрытая книга. Она дремала, уронив голову на грудь, чуть откинувшись на спинку стула. Раненый лежал под капельницей, забинтованный как кокон, даже лица не видно — одни глаза да щель вместо рта. От обеих рук тянулись резиновые трубки к банкам с цветными растворами, укрепленными на высоких штативах. Палата была маленькая, на двоих, но лежал в ней только один человек. Командир танкового полка.
Стараясь ступать потише, Савелий вошел в палату, медленно приблизился к спящей. Девушка очнулась, испуганно посмотрела на него. Он прижал к губам палец, улыбнулся. Она осуждающе покачала головой, но прогонять не стала.
Савелий взял другой стул, осторожно поставил рядом, сел, отставив в сторону несгибающуюся загипсованную ногу. Спросил шепотом:
— Это тот самый?
— Какой тот самый? — так же шепотом переспросила Светлана.
— Ну, танкист… Герой Советского Союза?
— Он еще не Герой… его только представили… Представляешь, его танки пошли в атаку, попали под немецкую батарею и повернули назад, — начала горячим шепотом рассказывать девушка. — Так он сел в командирский танк, поднял красное знамя и пошел им навстречу… И остановил их. И снова повел в атаку. А тут немецкие танки вышли. И начался встречный бой… Так он в этом бою шесть немецких танков подбил, представляешь? И немцы назад повернули. А его полк — за ними! Всех уничтожили, представляешь? И батарею артиллерийскую с землей сровняли. И фронт прорвали…
Савелий смотрел на наглухо забинтованное тело человека, судорожно пытаясь проглотить комок в горле. Капельки воздуха медленно пробирались по резиновым трубочкам — майор был еще жив.
— Какие люди воюют… представляешь? — Светлана наклонилась к самому лицу Савелия, и книга, лежавшая у нее на коленях, соскользнула на пол, захлопнулась. Большими кроваво-красными буквами на ней было написано: «Как закалялась сталь».
Савелий перевел взгляд на книгу и все молчал.
— Тебя в армию сразу после школы забрали? — тихонько спросила Светлана.
— Почему забрали? — наконец очнулся Савелий. — Я сам пошел.
— Добровольцем?
— Ну да…
— Молодец, — улыбнулась Светлана. — Ты знаешь, о чем я все время думаю? Если человек таким героем в бою оказался, значит, он всегда героем был, правда? Только он жил среди нас, а мы не замечали, что он герой.
— Не знаю…
— Но ведь если человек не герой, он не может вдруг в одну секунду стать героем? — Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых застыл мучительный вопрос.
— Не знаю… — повторил Савелий, все так же глядя на забинтованного танкиста, потом с трудом оторвал взгляд, посмотрел на Светлану. — Слушай, чем твоя голова забита, а? Такая красивая, молодая девушка… Тебе о любви мечтать надо, стихи читать…
— Какие стихи? Какая любовь? — с искренним недоумением посмотрела на него Светлана. — Ты вообще соображаешь? Война идет…
Савелий хотел еще что-то сказать, но только вздохнул и опустил голову.
— А за что ты в штрафбат попал? — вдруг спросила Светлана.
— Долго рассказывать…
— Наверное, струсил, да? — с беспощадной прямотой продолжала спрашивать медсестра.
— Да… струсил… — кивнул он, не поднимая глаз.
— Эх, ты-ы… — Она с сожалением покачала головой. — А я-то подумала…
— Что ты подумала? Что я украл что-нибудь? Или девушку изнасиловал?
— Подумала, что ты… приказ не выполнил. У нас лежал один такой штрафник. Командир батальона. Его полку приказали отступать, а он приказ не выполнил, остался на рубеже обороны. Его за это разжаловали, в штрафбат отправили. Вот он для меня — герой.
— Небось весь батальон положил этот герой, — усмехнулся Савелий.
— Ну, ты бы, конечно, еще до приказа отступил, — съязвила Светлана.
— Бывает так, Светлана: лучше отступить, чтобы потом хорошо ударить, — сказал Савелий и схватился за голову. — Боже мой, о чем мы говорим? О чем говорим?
И вдруг забинтованный майор зашевелился, закашлялся, делая руками судорожные короткие движения. Светлана вскочила, бросилась к кровати, наклонилась к раненому.
— Что, Андрей Витальевич? Вам хуже?
— Про что ты с парнем говоришь, дуреха? — прохрипел комполка. — Ты что, старуха, что ли? Совсем спятила, девка? — Его черные блестящие глаза в упор смотрели на медсестру, запекшиеся губы кривились в улыбке.
— А я думала, вы без сознания… — Светлана счастливо улыбнулась. — А вы все слышали?
— Конечно… Эй, малый… ты кто, рядовой?
— Сержант, товарищ майор.
— Поди сюда, — приказал майор.
Савелий встал, подковылял к кровати, наклонился над майором. Тот несколько секунд смотрел на него, спросил:
— А за что все-таки в штрафбат попал? Только правду, сержант.
— Да так… — нахмурился Савелий. — С командиром роты подрался.
— Ого! За что ж это?
— Жидом обозвал.
— Молоток… — с хрипом выдохнул майор. — За такое скотство морду в кровь бить надо. Слышь, Светка…
— Да, да, Андрей Витальевич… — отозвалась медсестра.
— Молодец твой парень. Помяни мое слово, героем будет… — И комполка снова чуть улыбнулся, и черные глаза его весело смотрели на Савелия и Светлану. — Тебя как звать?
— Савелий.
— Наклонись-ка поближе, Савелий, — шепнул комполка и громче добавил: — А ты отойди, Светка, у нас мужской разговор.
Светлана пожала плечами, состроила рожицу, дескать, не очень-то и надо, и отошла от кровати, отвернулась к окну. А Савелий наклонился совсем близко к лицу майора.
— Ты не тушуйся, парень… — с присвистом зашептал майор. — Ты атакуй, понял? Тут буря и натиск, понял?
— Понял, — кивнул Савелий.
— Действуй, сержант… — опять с трудом улыбнулся командир полка и вновь позвал. — Светлана!
— Я здесь, Андрей Витальевич.
— Я спать буду. Чего тебе тут сидеть? Иди погуляй…
— А дежурная придет? Она ж меня прибьет, — испугалась Светлана.
— Ничего, я ей скажу…
— Видишь, Света, командир полка сказал, что я молодец и будущий герой.
— Ой, держите меня, а то упаду — герой… — насмешливо протянула Светлана.
— Так командир полка сказал, — развел руками Савелий. — Ты ведь его очень уважаешь?
— Ладно, пойду я. А то, не дай бог, ему хуже станет. У тебя правда сегодня день рождения?
— Да вранье, конечно, — улыбнулся Савелий. — Пришел капитан Бредунов, ну и со знакомством выпили… — Савелий нахмурился. — Хотя мы с ним давно знакомы.
— Я так и подумала.
Они стояли в скверике недалеко от входа в госпиталь — трехэтажного бревенчатого здания с освещенными окнами. Вокруг была ночь, где-то рядом ровно и мощно работала дизельная установка. Яркое звездное небо раскинулось над землей. Мерцающий голубой свет исходил от звезд. Подняв голову, Светлана смотрела на небо.
— Где-то там горит моя звезда — и твоя… Мама говорила, у каждого человека есть в небосводе своя звезда…
— О-ой, нога что-то… — вдруг тихо простонал Савелий и медленно опустился на скамейку, у которой они стояли, стал тереть загипсованную ногу ладонями.
— Что? Что такое? — испугалась Светлана, присела рядом, наклонилась к ноге. — Ты, наверное, резко повернул ногу, а у тебя кость раздроблена — могли осколки сместиться.
— Откуда ты все знаешь? — улыбнулся Савелий.
— Как откуда? Я же медучилище перед самой войной кончила…
Савелий вдруг обнял ее за плечи и поцеловал в губы, крепко прижав к себе. У девушки перехватило дыхание, она попыталась было сопротивляться, но через секунду сдалась, и вот уже ее руки обвили его шею, пальцы ерошили густые черные волосы… Наконец долгий поцелуй кончился, они чуть отодвинулись друг от друга и разом глубоко вздохнули.
— Захотелось скрасить скуку госпитальным романом, да?
— Ты мне очень понравилась. — улыбнулся Савелий и поцеловал Светлану в кончик носа.
— Так я тебе и поверила…
— А я тебе понравился?
— Совсем-совсем чуточку…
— Неправду говоришь. Так страстно целуются, когда парень очень нравится.
— Ты-то откуда знаешь?
— Опыт большой, — важно ответил Савелий.
— Ой, не могу — опыт! — прыснула в ладонь Светлана. — А целоваться не умеешь.
— Что значит не умею? — обиделся Савелий.
— Хочешь, научу? — лукаво прищурилась Светлана.
— Ну, если тебе хочется… — Савелий смущенно отвел взгляд в сторону, а девушка вдруг прильнула к нему и осторожно коснулась губами его губ, и кончик языка нежно прошелся по обветренным, потрескавшимся губам Савелия и мягко проник внутрь…
В глубине ночи послышался рокот моторов, потом сверкнули огни автомобильных фар, и по большаку, разделявшему скверик и здание госпиталя, проехали одна за другой три полуторки. У входа в госпиталь машины уже ждала группа санитаров и медсестер с носилками.
Со скрежетом упали борта, осторожно вылезали ходячие раненые. Санитары забирались в кузов, им подавали носилки, и санитары укладывали на них лежачих, осторожно спускали вниз. Во мраке молочными пятнами проступали белые халаты медсестер, белые куртки санитаров, слышались глухие голоса, громкие стоны.
Светлана высвободилась из объятий Савелия, вскочила:
— Ой, мне влетит! Я же знала, что раненые должны прибыть!
— А когда продолжим обучение? — Савелий задержал ее за руку.
— Ну ты и настырный… — она вырвала руку и побежала через дорогу к машинам и толпившимся вокруг них людям.
Когда Савелий приковылял в свою палату, все давно спали и даже капитан Бредунов был на месте и тоже, казалось, спал. Но едва Савелий заскрипел койкой, Бредунов приподнял голову, спросил глухим шепотом:
— Савва, ты?
— Ну, я…
— Ну, как ты?
Савелий сел на кровати, глаза его ярко блестели в темноте.
— Нормально…
— Чего-нибудь получилось?
— А что должно было получиться?
— Ну ты даешь… — Бредунов коротко гоготнул. — А у меня получилось! Капитан Бредунов отстрелялся по полной программе.
— Ладно врать-то… — поморщился Савелий.
— Да ты че? Когда Слава Бредунов врал про это дело? Она сама легла сразу. Они ж тут, бедняги, сердобольные… жалеют нас… — снова рассмеялся Бредунов.
— Поздравляю с победой, товарищ капитан. Спать давайте. Сил набираться для новых побед… — И Савелий закрыл глаза.
Когда окровавленное солнце свалилось за западный край неба и темнота сделалась плотной, разведчики подползли к рядам колючей проволоки.
Антип Глымов и Жора Точилин, лежа на спинах, широкими кусачками резали проход в проволочном заграждении. Остальные придерживали прикрученные к проволоке консервные банки, чтоб не звенели, когда проволока дергалась. В черном небе, шипя и разбрызгивая искры, взлетели три ракеты, на несколько мгновений осветив землю. Начал накрапывать дождь, через секунду полил сильнее.
Миновав первый проход, разведчики двинулись к следующему ряду, и Глымов с Жорой вновь принялись резать проволоку. Снова взлетело несколько белых ракет, осветило позиции немцев. Через минуту вновь раздалось металлическое клацанье кусачек, тихое позвякивание пустых консервных банок. Разведчики замерли, прижавшись к земле.
И вдруг в правой стороне от них, почти у горизонта, зажглись лучи прожекторов, застыли горизонтально, и застучали автоматные очереди, к ним присоединились стук пулеметов и разрывы гранат. Следы трассирующих пуль полосовали темноту. И с каждой минутой грохот боя нарастал.
— Небось, другая наша группа напоролась… — проговорил вполголоса Глеб Самохин.
— Зато нам пофартило, — ответил Глымов, — немцы сейчас все туда кинутся. — И он быстрее стал работать кусачками. — Эй, Шутов, от меня ни на шаг.
— Я тут, тут… — поспешно отозвался Степка Шутов.
Они миновали последний ряд колючей проволоки и медленно поползли к окопам.
К изумлению разведчиков, окопы были пусты. Лишь в глубине за поворотом маячил красный огонек и над бруствером торчал ствол крупнокалиберного пулемета. Еще дальше, в плотной темноте, мерцали частые огни, вспыхивали белые всполохи взрывов, вздрагивала земля. Разведчики сбились в кучу, не зная, что делать. И дождь лил, не ослабевая.
— Че стоим, как бараны? — спросил Леха Стира. — Щас нас застукают.
— Во-он блиндаж. Небось все там прячутся, — сказал Жора Точилин.
В глубине позиций пробежала, громко переговариваясь, группа солдат — они удалялись в сторону гремевшего боя. А из-за поворота хода сообщения показался солдат в шинели и надвинутой на глаза каске. Он что-то крикнул, всматриваясь в темноту. Разведчики присели. Немец медленно пошел к ним, хлюпая сапогами по лужам и бормоча под нос ругательства.
— Всем сидеть, — прошипел Глымов и бесшумно двинулся навстречу немцу, вытягивая из-за голенища нож.
— Га-а-анс! — снова прокричал немец. — Куда ты провалился? Мне за кипятком надо сходить! Проклятый дождь — в сапогах полно воды… — Немец посмотрел на свои сапоги, утонувшие по щиколотку в грязи, а когда поднял глаза, оцепенел от ужаса — на него уставилась небритая звериная рожа, с рожи лилась вода, а глаза отсвечивали сатанинским блеском. И таким же дьявольским блеском сверкнуло лезвие ножа…
Они быстро содрали с немца шинель, в которую тут же облачился Самохин. Он первым двинулся по ходу сообщения до поворота, заглянул, обернулся:
— Там дзот. И под укрытием солдаты сидят.
— Офицера не видно? — спросил Леха Стира.
— В блиндаже небось. Будет тебе офицер под дождем прохлаждаться…
Справа от них все еще гремел бой. Огненные трассы пуль перекрещивали горизонт, ухали разрывы гранат, стучали пулеметы.
— Наши-то еще дерутся… — прошептал Степка Шутов.
— Слава богу, — ответил Глымов и сплюнул. — Пока их до одного не перебили, нам языка взять надо, поняли, выродки лагерные? — Глаза Глымова смотрели с яростью. — Или я сам вас тут всех положу, к едреной фене…
В блиндаже было жарко — горели две бочки-буржуйки. Трое офицеров — капитан и два обер-лейтенанта — в расстегнутых мундирах играли за столом в карты. Яркая электрическая лампочка освещала горку денежных ассигнаций, две початые бутылки вина и одну шнапса, высокие узкие стаканы, деревянные чашки с солеными огурцами и пирожными, две новенькие нераспечатанные колоды и пару пистолетов системы «Вальтер».
На топчане у стены, рядом с рацией и полевым телефоном, на толстом матраце спал на спине, раскинув руки, толстый человек в кителе с майорскими погонами, тихо похрапывая и причмокивая во сне толстыми губами.
И сквозь толстые стены блиндажа смутно доносился грохот боя.
Один из лейтенантов налил из бутыли шнапса, выпил, и другой с улыбкой протянул ему соленый огурец.
— Солененького хорошо, — сказал второй, доставая пирожное, — а теперь сладенького.
Прожевав огурец, первый взял пирожное и с удовольствием откусил:
— Это вы замечательно придумали, Курт. Словно после парильни окунуться в ледяную воду.
— Вы давно могли заметить, что Курт в закуске и выпивке кое-что понимает. Ваш ход, Гельмут.
Гельмут посмотрел свои карты и бросил одну на стол. Оба посмотрели теперь на капитана. Тот некоторое время думал, нервно барабаня пальцами по столу и глядя в карты, веером раскрытые в левой руке. Неожиданно зазвонил телефон. Капитан шепотом выругался, взял трубку, некоторое время слушал, потом резко ответил:
— Сколько смог, столько людей я вам и послал. Вы хотите, чтобы на моем участке ни одного солдата не осталось? Мне жаль, Шредель, если вы целым батальоном не можете справиться с двумя десятками русских десантников, очень жаль. Рапортуйте об этом командиру полка! — Капитан бросил трубку, вернулся к столу и метнул на стол короля пик.
— Ваша взяла! — развел руками Гельмут. — Вам сегодня здорово везет!
— Это потому, что майор спит, — усмехнулся капитан, быстро сгребая со стола кучку ассигнаций. Потом движения рук сделались медленнее, потом совсем остановились.
В дверях стояли двое мокрых страшных русских, направив на них стволы автоматов.
Взвизгнули разом два выстрела — оба лейтенанта, не успев схватить лежавшие на столах «вальтеры», рухнули на пол. А из-за спин русских появился еще один, шагнул к столу, направив пистолет на капитана, сказал тихо:
— Хенде хох.
Ошеломленный капитан машинально подчинился. Ему заломили руки за спину, скрутили веревками, заткнули кляпом рот и силой усадили на стул. А в блиндаж ввалились еще трое русских. Один, увидев на столе карты и деньги, сморщился, как от зубной боли:
— Люди делом занимались, а мы помешали…
Шум и возня разбудили майора. Он тяжело поднялся, сел, хлопая глазами и не понимая, что происходит вокруг. Под нос ему тут же сунули ствол пистолета и дрожащий голос спросил по-немецки:
— Где офицерские оперативные карты?
— Что-о?! — заорал майор и попытался вскочить.
Глымов, стоявший рядом с Шутовым, резко ударил майора пистолетом по голове, и тот повалился на топчан.
— Вяжите его, — приказал Глымов, — и валим отсюда по-быстрому.
— А карты? — спросил Глеб Самохин.
— Че ты меня спрашиваешь? Ищи! Стира, паскуда, ты чего делаешь?
Леха Стира лихорадочно собирал со стола карты и деньги и совал их за пазуху. Сунул заодно и две нераспечатанные колоды, оглянулся на Глымова, ответил виновато:
— Я это… к-карты ищу… — Он принялся обшаривать карманы мундиров, висевших на спинках стульев, и вдруг увидел офицерские планшетки, лежавшие на полу, поднял одну, посмотрел. — Да вот же карты, Антип Петрович!
— Бери! Все планшетки заберите! Самохин! Светличный! Первыми выходите!
Стира успел подхватить бутыль шнапса и две бутылки вина, рассовал по карманам бушлата, потом схватил пирожное и сунул в рот, схватил другое, тоже запихнул.
— Подавишься, крохобор, — прошипел Глымов.
— Не… оно во рту тает, — ответил Леха.
— Дай-ка попробовать, — потянулся к чашке Жора.
— Мародеры… — презрительно сплюнул Светличный.
— Заткнись, мразь политическая, пасть порву, — еле выговорил набитым ртом Леха, развязывая узел вещмешка, высыпая туда из чашки пирожные и последним выскакивая из блиндажа.
Согнувшись и пригибая к земле капитана и майора, разведчики рысцой побежали к окопам. Дождь все шел и шел, стоял завесой, и темень была, хоть глаза выколи.
Первыми в окопы свалились Самохин и Светличный, приняли на руки связанных пленных, потом выбрались на другую сторону. Снизу пленных подталкивали, чуть ли не поднимали на руках, а Самохин и Светличный тянули их вверх, и все матерились шепотом, поминая и черта, и Бога, и родную мать.
Бой — теперь он доносился слева — стал затихать. Все реже и реже стучали автоматы и рвались гранаты.
— Кажись, добивают наших, — сказал Жора Точилин.
— Заткнись, блядь, сердобольный какой выискался! — обжег его яростным взглядом Глымов. — Пошел вперед, пока я тебе в зад пулю не всадил!
Разведчики бросились через поле к зарослям. Под руки тащили упиравшихся майора и капитана.
Лучи прожекторов, шаривших по полю, вдруг выхватили из темноты бегущие фигуры, и тут же ударили трассирующими пулеметные очереди.
Разведчики с маху попадали на землю. Пули свистели над головами. Мычал и дергался майор, выпучивал глаза. Глымов сказал:
— Шутов, переведи этим паскудам. Если они мешать нам будут, кочевряжиться и вообще если нас немцы догонят, я их постреляю первыми.
Заикаясь и с трудом подбирая слова, Степа Шутов стал переводить. Майор напряженно слушал, потом замычал что-то, замотал головой. Глымов вынул кляп, и майор чуть ли не заорал, фразы сыпались у него изо рта, как горох из порванного мешка.
— Чего он травит? — спросил Глымов.
— Да не пойму я ни черта, — поморщился Степа Шутов. — Все говорит, не имеете права, не имеете права!
— Тут права качаловские, — усмехнулся Глымов. — Кто больше накачал, тот и прав.
Пулеметы пристрелялись, и пули цвенькали совсем рядом.
— Гляди, Антип Петрович, немцы! — Леха Стира показал в сторону окопов.
Там, вдали угадывались черные цепи немцев, бегущих по полю следом за разведчиками. Изредка они попадали в лучи прожекторов, на бегу били из автоматов веером, от живота.
— Перебьют нас, как куропаток, — сказал Глымов и скомандовал: — Давай за мной, братцы, перебежками. Фрицев прикрывайте. Убьют — с вас спрошу! К лесу поспеть надо, к лесу! Или нам всем каюк! Пошел!
И они поднялись и трусцой побежали к лесу, уворачиваясь от света прожекторов. Пулеметы заторопились: в пелене дождя трассирующие следы показывали, куда точнее бить. И вот пуля ударила в спину Жору Точилина. Он споткнулся на бегу, упал на колени, на локти, тут же вскочил и побежал снова и через несколько шагов снова упал.
Самохин обернулся, но кинуться на помощь товарищу не мог — держал под руку майора. К Жоре бросился Степа Шутов, попытался приподнять его за плечи, бормотал бессвязно:
— Давай, Жора… за меня берись… вместе побежим… давай, Жора…
— Пошел вперед, сучонок, вперед! — Выросла рядом фигура Глымова.
И Шутов побежал. А Глымов присел, посмотрел Жоре в глаза. Шумел дождь, грохотали автоматы, и лучи прожекторов, как очумелые, метались по полю.
— Добей меня, Антип Петрович… все равно хана…
— Прощевай, Жора. Ты никогда не был фраером…
Одинокий выстрел прозвучал особенно громко.
Они упорно бежали, хотя силы были на пределе. Глеб Самохин сбросил вещевой мешок, и бежать стало легче. За ним скинул вещмешок Родион Светличный. Только Леха Стира упрямо не желал расставаться со своим добром.
И тут, уже перед самым лесом, пули клюнули толстяка майора и Глеба Самохина.
— Немца убило! — крикнул с отчаянием Шутов.
— Какого?! — фомко спросил на бегу Глымов.
— Толстого! Майора! И Самохина убило!
— Не повезло, твою мать! Столько тащили!
Оглянулись в последний раз — майор лежал навзничь, капли дождя стучали в неподвижную спину Самохина.
Они ворвались в лес, но не остановились. Мокрые ветви кустарников больно хлестали по лицам и плечам, они все бежали — уже из последних сил.
Наконец под ногами зачавкала болотная жижа.
— Болото! — задыхаясь, крикнул Глымов. — Болото пошло! Поберегись — вытаскивать некому!
Грохот автоматов стал стихать. Лучи прожекторов упирались теперь в редколесье, расплывались молочным туманом. И немцы замедлили бег, понимая бессмысленность дальнейшего преследования…
Утро застало разведчиков на небольшом островке посреди болота. Дождь кончился, под солнцем сохли во мху мокрые телогрейки и бушлаты, штаны, сапоги и портянки. Меж кочками, поросшими папоротником и яркими незнакомыми цветами, живые окна воды, куда попасть было страшнее всего.
Глымов, Светличный и Шутов спали вповалку, накрывшись немецкой шинелью, Леха Стира играл с немецким капитаном в карты. Леха сидел в капитанском мундире, наброшенном на голые плечи, офицер — в линялой красноармейской гимнастерке, из коротких рукавов торчали длинные волосатые руки.
— Че там у тебя еще есть? Ага, котлы! Давай, ставь на кон! А я вот ножик ставлю. Видишь, какая наборная ручечка? Дорогой ножичек, не хуже твоих часиков.
Капитан пожал плечами, снял часы и положил их на расстеленный бушлат.
— Играем в очко, понял? Очко! Двадцать одно! Вот смотри: дама, семерка, туз — двадцать одно. — Леха взял из планшетки чистый лист бумаги и нацарапал тузов, дам, королей, семерки и восьмерки, а напротив цифру. Протянул капитану. Тот внимательно посмотрел, вдруг улыбнулся и ответил на ломаном русском:
— Понял…
— Ну, поехали, — Леха выдал немцу карту.
Через три хода немец бросил карты на бушлат. Там лежали семерка, туз и дама.
— Очко! — улыбнулся немецкий капитан.
— Ох ты, ехам бабай! — поскреб в затылке Леха. — Как же это я прокинулся? Ладно, давай, банкуй, фашистская морда, — И Леха Стира протянул капитану колоду.
Тот принялся тасовать. Его напряженный взгляд скользнул по обнаженному животу Стиры на пояс, из-за которого торчали рукоятки пистолетов. Но Стира мгновенно перехватил его взгляд и погрозил капитану пальцем:
— И не думай. Сразу — капут! Смотри, Гитлер, я ставлю…
— Найн, — сказал немец. — Я не есть Гитлер.
— А кто же ты? Я Леха. Кликуха моя — Стира. А ты — Гитлер.
— Найн, — немец покачал головой и нахмурился. — Я есть Генрих Бонхоф, гауптман абвер.
— Ну, по петухам будем, Генрих. — Леха протянул ему руку, и немец неуверенно пожал ее, а Леха громогласно добавил, опять ткнув себя пальцем в грудь: — Леха!
— Леха… — повторил Бонхоф.
— Значит, смотри, Генрих, я ставлю зажигалку. Ваши делали, отличная вещь! А ты давай часы клади. Так, поехали. Давай карту.
Генрих снял сверху колоды карту, протянул Лехе. Тот посмотрел:
— Давай еще. Две сразу. — Леха показал немцу два пальца.
Тот выдал две карты. Леха посмотрел, сморщился:
— Не очко его сгубило, а сгубило двадцать два. Попал. — Он бросил карты на бушлат, порылся в вещевом мешке, выудил губную гармошку и положил на бушлат рядом с часами и зажигалкой.
…А Степе Шутову снился сон, необыкновенный и пугающий. Он видел жену комдива Тамару Васильевну почти голой, в одной шелковой комбинации, едва прикрывавшей мощные белые бедра, и белые большие груди, как футбольные мячи, выпирали из-под этой полупрозрачной комбинации.
— Какой вы нерешительный мальчик, Степа… — Тамара Васильевна шевелила ярко-красными пухлыми губами, и голос ее звучал гулко, будто колокол, и она протягивала к нему белые полные руки. — Ну, иди же ко мне… не бойся, Степа, я тебя не съем… мы будем наслаждаться друг другом, Степа… мой юный хрупкий любовник… — И она вдруг взяла его своими могучими белыми ручищами, подняла высоко, как ребенка, повертела в воздухе и засмеялась. — Какой вы бравый гвардеец, Степа!
А потом положила маленького хрупкого Степу прямо между двух грудей, как между двух белых упругих холмов, и Степа все пытался обнять эти холмы, но рук не хватало, и он барахтался в объятиях великанши и слышал гулкий, страстный голос Тамары Васильевны:
— Мы будем наслаждаться друг другом, Степа… будем мучить друг друга, Степа…
Глымов заворочался под шинелью, высунул голову, с трудом разлепил глаза. Тут же проснулся и Шутов.
— Подъем, — сказал Глымов, вылезая из-под шинели.
Поднялся Степа Шутов, последним встал Родион Светличный.
— Баба голая снилась, — встряхнув головой, сообщил Шутов.
— В твоем возрасте, парень, такое часто бывает, — усмехнулся Светличный. — Небось жинка комдива привиделась?
— Такая большущая… прямо статуя… — вздохнул Шутов.
— Вот отмотаешь срок в штрафниках, вернешься в свою часть, а там тебя жинка комдива ждет не дождется, — улыбаясь, заговорил Светличный. — Что делать будешь? Прятаться от нее? Как-то не по-мужски.
— А че мне делать? Опять в штрафбат идти? Буду в другую часть проситься.
— Правильно, Степан, по-умному. Любовь любовью, но жизнь дороже. — И Светличный негромко рассмеялся.
— Ты ж мухлюешь, Генрих! Куда вальта червей девал? — ворвался в разговор голос Стиры. Ну, сучара, ты у меня дождешься по соплям!
Капитан с коротким смешком извлек из-за воротника карту, положил на бушлат.
— Не, Антип Петрович, ты видал, а? У них там в Германии шулера, выходит, похлеще наших! А еще капитан! Ну, падла, щас мы посмотрим, кто кого!
— Сбирайтесь, картежники хреновы! Сейчас пойдем, — негромко скомандовал Глымов. Потом достал из вещевого мешка офицерские планшетки с картами и записями, вынул одну карту, развернул, стал разглядывать многочисленные пометки. Полистал блокнот с записями. Позвал: — Эй, Шутов, ходи-ка сюда.
Степа подошел, присел рядом.
— Гляди, перевести сможешь? То что надо мы добыли или филькина грамота?
Шутов долго старательно рассматривал крючки, стрелки и кружочки с номерами, шевеля губами, по слогам читал надписи.
— Ну? — нетерпеливо спросил Глымов.
— То что надо, Антип Петрович… Тут вроде расположение частей южного крыла четвертой армии… вот семьдесят девятая танковая дивизия в резерве… вот четырнадцатая моторизованная дивизия… глубина обороны… Тут непонятно, что написано… а вот артиллерийские батареи по линии фронта…
— Ладно, понял. — Глымов отобрал у него карту, свернул. — Где вторая планшетка?
— Вот… — Шутов протянул Глымову.
Глымов поднялся, глянул на немца и Леху Стиру, усмехнулся:
— Во друзья стали — водой не разольешь.
— Давай, игруля, бери карточку, — бормотал Леха, сверкая глазами. — Что, очко играет? Ну, тогда я себе набирать буду… Оп-па… семерочка… оп-паньки… десяточка крестей… Что, фашист, думаешь, остановлюсь? Испугаюсь? Не-е, по роже твоей вижу — у тебя не больше семнадцати.
— О, я-а-а-а! — улыбался Генрих Бонхоф.
— Э, была не была, век воли не видать! — Леха снял третью карту, открыл и заорал: — Есть король, ехам бабай! Наша взяла, Антип Петрович, утерли нос Генриху-фашисту! — Леха сгребал выигрыш с бушлата и складывал его в вещевой мешок. Бонхоф сидел перед ними босой, в коротких красноармейских штанах и гимнастерке.
— Ладно, возьми, — Леха Стира бросил немцу разбитые армейские ботинки и две портянки. — Должен будешь.
Пузыри шли из самой глубины трясины, булькали, лопались на поверхности, и тогда слышался глухой звук, похожий на протяжный вздох огромного таинственного животного. Разведчики передвигались медленно, тыкая березовыми шестами во все стороны, выбирая кочки повыше. Под ногами с хрустом ломались густые пахучие заросли громадных папоротников, хвощей и каких-то диковинных растений с большими листьями, толстыми стеблями и махровыми ядовито-желтыми и сиреневыми цветами. И отовсюду веяло зловещей опасностью.
Впереди шел Шутов, за ним — Светличный, налегке скакал с кочки на кочку Генрих — все остальные были нагружены оружием и вещмешками — и замыкал шествие Антип Глымов.
Шутов скакнул на высокую кочку, она предательски прогнулась, и, оскользнувшись, Степа упал в жидкую трясину. Он провалился по грудь, забарахтался, пытаясь стащить с себя тяжелый мешок.
— Держи! — крикнул Светличный, протягивая Шутову березовую жердь. Тот тянул к жерди руку, но дотянуться не мог, и трясина медленно засасывала его.
— Держи! Держи! — Светличный шагнул ближе к Степе Шутову и сам провалился выше колен, а сам все старался достать шестом до Шутова и кричал:
— Держи! Держи!
От их судорожных движений болотная топь всколыхнулась, и немец, стоявший на кочке, не удержал равновесия, ухнул по грудь в трясину, отчаянно замолотил руками, выпучив от ужаса глаза.
— A-а, чтоб тебя! — выругался Глымов. — Леха, спасай фашиста!
Леха Стира бросил свой шест немцу — Генрих проворно ухватился за конец, с силой потянул к себе и едва не стащил в трясину Леху. Тот уперся сапогами в кочку, собрав все силы, держал шест, и немец начал потихоньку выкарабкиваться.
Тем временем Степа Шутов смог ухватиться за конец шеста, но вытащить его у Светличного сил не было.
— Я не удержу его! — с отчаянием закричал Светличный. — Потонет Степка!
Услышав крик Светличного, Леха инстинктивно метнулся к нему и они вдвоем потянули Шутова. А лишенный опоры Генрих тут же начал тонуть, завопил истошно:
— Капут! Капут!
— Фашиста тащи! Леха! Кому сказал?! — заорал Глымов. Он и сам стоял почти по пояс в трясине.
— Степка утонет! — обернулся к нему Леха Стира.
— Фашиста тащи, сволочь, убью! Задавлю! — уже не кричал, а рычал Глымов.
Леха кинулся обратно к немцу, поднял жердину, ткнул концом в грудь Генриха. Тот ухватился за шест, и Леха осторожно стал тащить его, перебирая руками шершавое березовое древко. Немец медленно выдирался из тягучих объятий трясины, наконец уцепился за стебли на большой, словно шапка, кочке и рывком подтянулся и выбрался на сухое место. Упал на колени, взахлеб дыша, и вода текла с него ручьями. Рядом стоял, навалившись на шест, Леха Стира, задыхаясь, не в силах шевельнуться.
А Светличный сделать уже ничего не мог. Степа Шутов с головой погрузился в трясину, через мгновение вынырнул, хватая ртом воздух и все еще держась за конец шеста… Глымов рванулся к нему, разбрызгивая жижу, но не смог пройти и четырех шагов — трясинная гладь тяжело заколыхалась вокруг него. Там, где только что был Шутов, стали всплывать и лопаться большие мутные пузыри. Светличный плюхнулся на кочку и выронил шест, глядя, как успокаивается трясина.
— Помоги… — прохрипел Глымов.
Леха Стира дернулся, но немец опередил его — растянулся на кочке и протянул Глымову руку, другой упираясь в зыбкую почву.
Глымов поймал руку немца, вцепился в нее и стал медленно вылезать на сухую и твердую землю. Подскочил Леха и тоже вцепился в руку Глымова. И топь нехотя отпустила свою жертву.
Глымов сел на землю, вылил из сапог воду, выжал портянки. Спросил после паузы:
— Леха, табак сухой есть?
Леха Стира молча протянул ему кисет с махрой и четвертушку бумаги. Глымов свернул «козью ножку», прикурил, глубоко затянулся и протянул цигарку Лехе. Тот закашлялся, вернул цигарку Глымову. Глымов выпустил дым из ноздрей, проговорил:
— Так оно и бывает — где не ждешь, там и теряешь…
Потом они лежали, обессилевшие, перемазанные подсохшей болотной жижей, и ярко светило солнце, и лесные пичуги вовсю орали в зарослях, и стояла дремучая тишина.
— Ладно, подъем, братушки, — докурив самокрутку, сказал Глымов. — Ночью отоспимся.
— Пожрать бы… — вздохнул Леха Стира.
— Ночью жрать будешь. Сутки нам всего остались — должны у своих быть.
— Еще дойти надо, — оглядывая зыбучие трясины, пробормотал Леха Стира. — Потонем тут все к едреной фене…
Через сутки, оборванные, грязные и небритые, они стояли в блиндаже генерала Лыкова. Немецкие офицерские планшетки с картами лежали на столе. Рядом вытянулся Генрих Бонхоф, в солдатских ботинках на босу ногу, в коротких красноармейских галифе и разодранной на груди гимнастерке с рукавами, едва доходившими до запястий.
— Парадный вид у вас, господин гауптман, ничего не скажешь, — усмехнулся Лыков, и офицеры, которых в блиндаже было много, дружно рассмеялись.
Переводчик, молоденький лейтенант Васильев, перевел слова генерала, и Генрих Бонхоф ответил по-немецки, вежливо улыбнувшись:
— Прошу прощения, господин генерал, за внешний вид. Дело в том, что все мои вещи, и мундир в том числе, ваши солдаты выиграли у меня в карты.
— В карты?! — изумился Лыков и медленно перевел взгляд на комбата Твердохлебова, потом на Глымова, Родиона Светличного и Леху Стиру. — Как это в карты?
— Пока через болото шли… — подал голос Глымов, — по ночам время коротали… А уж где немцу с нашим братом в карты тягаться, — Глымов усмехнулся. — Раздели бедолагу до трусов.
Генерал Лыков довольно рассмеялся, и следом за ним одобрительно засмеялись офицеры, помягчели жесткие взгляды, которыми они окидывали штрафников.
— Молодцы, ребята. — Лыков глянул на Твердохлебова. — Представить мне все документы штрафников, участвовавших в рейде. Живых и погибших. Будем направлять командующему армией.
— Ну, Генрих, ну, сучара немецкая, чуть-чуть под монастырь не подвел! — долго еще возмущался Леха Стира, когда они вышли из блиндажа. — Кореш называется! От смерти его спас, в рот тебе оглоблю!
— Ты мундир-то ему верни, — посоветовал Твердохлебов, — а то его сейчас по разным штабам возить будут, допрашивать, а он как босяк…
— А хрена вот! — Леха выставил перед собой согнутую в локте руку. — Воровской закон — что проиграл, об том не вспоминай! Мне бабы в деревне из его мундира такой куртоганчик сошьют — картинка будет! А я ему еще свои ботинки армейские отдал! Почти новые! Пожалел гада, чтоб ноги босиком не сбивал!
— Да там подметок уже не было, у твоих ботинок, — усмехнулся Глымов.
— Ну как нехорошо, Антип Петрович, западло говорить! Новые ботинки от сердца оторвал!
— А ты у него котлы новые отобрал, швейцарские, — сказал Светличный.
— А ты видел?
— Видел, конечно, — усмехнулся Светличный. — «Омега», шикарные часы!
— Вот бендеровец, а?! — хлопнул себя по бокам Леха Стира. — И че тебя из лагеря отпустили, не пойму! Тебе весь четвертной надо было сидеть от звонка до звонка, а его отпустили.
— Воевать отпустили! — поправил его Светличный. — И я не бендеровец.
— А кто же ты? — вытаращил не него нахальные глаза Леха Стира. — Верный ленинец-сталинец?!
— Я работал инструктором ЦК партии на заводе «Шарикоподшипник!» — начал заводиться Светличный.
— Кончайте базарить, — остановил их Твердохлебов. — Глядишь, скоро все будем одинаковые — бойцы Рабоче-крестьянской Красной Армии.
— Твоими устами да мед пить, — усмехнулся Глымов.
— Слышал, что Лыков сказал — готовь документы, — возразил Твердохлебов.
— Я еще пословицу старую слышал: гладко было на бумаге, да забыли про овраги, — нахмурился Глымов.
— Ох, и натура у тебя, Антип, — осуждающе покачал головой Твердохлебов, — так и норовишь в каждый чугунок с кашей плюнуть.
— Если б не моя натура, Василий, меня давно бы червяки доедали, — парировал Глымов.
— Что бы там ни было, а выпить я просто обязан! — вслух размышлял Леха Стира. — Ребят помянуть надобно, и все такое прочее.
Генриха Бонхофа привели в божеский вид — одели в поношенный немецкий офицерский мундир, галифе и сапоги, и теперь в штабе армии он стоял перед большим столом под зеленым сукном, на котором были разложены добытые штрафниками немецкие карты. Указка командарма ползла по карте, останавливалась у кружков, стрелок и закорючек с номерами.
— Это что? — спрашивал командующий, и переводчик быстро переводил.
— Расположение девяносто первой Баварской дивизии. Прибыла в глубину нашей обороны две недели на зад.
— Какова глубина обороны вашей дивизии?
— Более пятидесяти километров.
— Когда стали поступать первые соединения? Откуда?
— Около месяца назад. В основном из Бельгии, Франции, Италии, — четко отвечал капитан. — Магдебургский пехотный полк, третья танковая дивизия из Франции, Кенигсбергский гаубичный полк, шесть минометных батарей… Баварский пехотный полк. Два танковых батальона дивизии СС «Мертвая голова».
— И все это располагается на таком малом участке фронта?
— Так точно, господин генерал.
— Откуда такая осведомленность?
— Наш батальон обеспечивал связь прибывших соединений со штабом дивизии и штабом фронта, господин генерал.
— Майор, который погиб, командовал этим батальоном связи?
— Так точно, господин генерал. Я был его заместителем.
— Значит, на этом участке готовится наступление, так надо понимать все эти дислокации?
— Ничего не могу сообщить конкретного по этому поводу, господин генерал. Но если судить по родам войск и их количестве, можно сделать подобный вывод — готовится наступление, — все так же четко и быстро отвечал Бонхоф.
— Уведите, — негромко приказал командующий армией и, когда капитан в сопровождении двоих конвоиров вышел из штаба, оглядел группу высших офицеров, позвал:
— Лыков? Ты где там спрятался?
Генерал Лыков протолкался к столу, вытянулся по стойке смирно.
— Молодец, Илья Григорьевич, твоя разведка поработала отлично. Благодарю… — Командующий снова взглянул на карты, оперся обеими руками о стол. — А теперь давайте устроим небольшую мозговую атаку… Когда 166 и где господин фельдмаршал Манштейн предполагает наступать?
Офицеры плотнее обступили стол.
А разведчики в это время сидели в особом отделе дивизии у майора Харченко.
— Вот я тебя и спрашиваю… — Харченко расхаживал по блиндажу, а Глымов, Леха Стира и Светличный сидели на табуретах у стола, на котором лежали бумаги и коптили две керосиновые лампы. В углу примостился Твердохлебов, курил самокрутку, слушал разговор. Больше в блиндаже никого не было.
— Да я не пойму, че вы спрашиваете-то, гражданин майор, — прижимал к груди руки Леха, и глаза его выражали искреннее недоумение.
— Я тебя спрашиваю, ты лично видел, что Самохин был убит?
— Да он передо мной бежал, как же не видел-то? Бежал передо мной и упал.
— Ты удостоверился, что он убит? — Харченко остановился перед Лехой Старой.
— Чего удостоверился? — не понял Леха Стира.
— Что он мертвый? А может, его ранило. И, значит, он в плен попал. Теоретически это можно предположить? — Майор Харченко раскачивался с носков на пятки, заложив руки за спину, и в упор смотрел на Леху Стиру. Тот совсем растерялся. За всю его уголовную жизнь самые ушлые следователи не додумывались до таких вопросов.
— Да мертвый он был, че я, мертвяка от раненого не отличу? — махнул рукой Леха Стира.
— Ты на вопрос отвечай, — ледяным тоном остановил его Харченко. — Теоретически можно предположить, что его ранило и он был жив? Я спрашиваю, теоретически можно предположить? Теоретически?
— Теоретически? — Леха Стира мучительно раздумывал, чувствуя какой-то подвох в вопросах особиста и не зная, как от этого подвоха ускользнуть.
— Ну да… — кивнул Харченко. — Чисто теоретически.
— Ну-у… теоретически, конечно, можно… Но только теоретически, гражданин майор!
— Значит, если можно теоретически предположить, что Самохин был только ранен… — майор Харченко вновь заходил по блиндажу, — значит, можно предположить, что Самохин попал в плен?
— Как это? — Леха Стира даже привстал с табурета, — Я ж вам толкую…
— Ты сядь, сядь, я сказал! — вновь повысил голос майор. — Тебя спрашивают — ты отвечай.
— Че отвечать-то?
— Если ты точно не можешь утверждать, что Самохин был убит, значит, можно предположить, что ранен. Так или нет?
— Ну, так…
— Значит, немцы могли захватить его в плен, так или нет?
— Не могли… — мрачно ответил Леха Стира и с надеждой посмотрел в угол блиндажа, где сидел Твердохлебов.
— Как же не могли, если он ранен был? Ты ж только что говорил, — теперь в голосе майора Харченко слышалось искреннее удивление и даже возмущение. — Что-то ты путать начинаешь, Стира? То одно плетешь, то другое… Если ранен был, значит, могли его немцы в плен взять?
— Не надо так, гражданин майор, издеваться, — вдруг глухо из угла проговорил Твердохлебов. — Скотство это…
— Ты-ы!! — майор рванулся к Твердохлебову, сжав кулаки. — А ну, вста-а-ань! С офицером Красной Армии разговариваешь, штрафная морда! И не с простым офицером, псина! С начальником особого отдела дивизии!
Твердохлебов медленно поднялся, опустив руки. В кулаке была зажата самокрутка, оттуда вился сизый дымок. Харченко смерил его взглядом, вернулся к столу и, схватив пачку исписанных листов, заорал, затряс листками:
— Ты мне чего тут понаписал, а? Расписал, раскрасил — аж слеза прошибает! Не иначе как всех к званию Героя Советского Союза представлять надо, да?! Кого, ты подумал?!
— А чего тут думать? Я — сам такой, — пожал плечами Твердохлебов.
— Во-во, потому так и расстарался! В разведку сходили — сразу герои! Всех в задницу расцеловать и в тыл на курорт отправить!
— Ты сам-то хоть раз в разведку ходил, гражданин майор? — вдруг спросил Твердохлебов.
Майор Харченко вздрогнул как от удара, выпрямился, медленно подошел к Твердохлебову, проговорил неожиданно спокойно:
— А мне не надо в разведку ходить. Меня партия и советское государство на другую работу поставили — всякую нечисть на чистую воду выводить. Предателей, которые сперва оружие бросили, в плен сдались, а потом прощения просить приползли! Прости, мать-родина, струхнул я, исправлюсь… Или вот другая сволочь! Контрреволюционная! Против партии воевали! Против товарища Сталина! Против своего народа! А в лагерях сидеть надоело — опять ползут: прости мать-родина, мы исправились! А про всю эту уголовную мразь я и говорить не хочу! Отребье! Им где бы ни воевать, лишь бы не воевать! Как вы быстро решили — вину свою уже искупили! Вре-е-ешь, бывший майор, слишком цена дешевая получается. Смертью — понял? Только смертью вы свои вины пред родиной искупить можете… И я еще больше тебе скажу…
Договорить майор не успел — Твердохлебов тяжело ударил его в скулу. Майор взмахнул руками, рухнул навзничь и еще проехал на спине пару метров. Леха Стира и Родион Светличный вскочили, растерянно глядя то на Твердохлебова, то на лежащего на земляном полу блиндажа майора-особиста. Только Глымов не двинулся с места.
Харченко шевельнулся, медленно сел, ладонью утер кровь с губы, сплюнул. Потом осторожно поднялся, одернул китель, поправил кобуру с пистолетом… Прошел к столу, сел, поворошил исписанные листки. Вдруг спросил, и голос был странно спокоен:
— Боец штрафного батальона Стира.
— Я, — ответил Стира.
— Ты видел, как меня ударил комбат штрафного батальона Твердохлебов?
— Никак нет, гражданин майор, ничего такого не видел. — Леха Стира вытянулся по стойке «смирно».
— Боец штрафного батальона Светличный, — по-прежнему спокойно проговорил Харченко.
— Я.
— Ты видел, как меня ударил комбат штрафного батальона Твердохлебов?
— Никак нет, гражданин майор, не видел. — Светличный также вытянулся.
— Ну что ж, других ответов я и не ждал… — продолжая перебирать листки, проговорил майор Харченко. — Раз не видели, стало быть, ничего и не было, так, да? — Он поднял глаза от стола на штрафников. — Ну, отвечай, Стира?
— Так точно, гражданин майор.
— Ну а тебя, Глымов, и спрашивать не надо, так надо понимать? Заранее ответ знаю.
— Именно так, гражданин майор, — поднявшись с табурета, спокойно ответил Глымов. — Вы же все наперед знаете.
— Именно так… — кивнул Харченко и повторил. — Именно так… ничего и не было. Все свободны. Твои представления, комбат, особый отдел рассмотрит вместе с командованием дивизии и… направит, куда следует. А с вами… с каждым в отдельности… я лично разберусь… с каждым. Всё! — и майор Харченко ударил кулаком по столу.
— Теперь держись, — сказал Леха Стира, когда они вышли из особого отдела и остановились на улице, сворачивая цигарки. — Теперь нас сквозняки замучают.
— Охоту на нас майор устроит, ясное дело, — вздохнул Твердохлебов.
— Видали охотников и пострашнее, — сказал Глымов, прикуривая.
