Литвинов Евгений Митрофанович
Интервью Дмитрия Литвинова

Пришли немцы в нашу Алексеевку, и началась обычная оккупационная жизнь: того расстреляли, этого расстреляли, схватили кого-то, евреев каких-то привезли с Венгрии на какие-то работы. Мама картошку им иногда варила, потому что они бедные люди, тоже сильно страдали. Оккупация была очень сложная, но мы выкручивались — у нас была картошка, огород. Семья наша не голодала.

В конце немцы стали увозить молодых людей в Германию, наверное, чувствовали, что не удержат село. И мой отец, чтобы спасти меня от этого, чтоб меня не взяли, пристроил меня на работу. Была у нас Анфиса, счетоводом работала. Вот к ней, как будто я на работе. Но я ничего не делал, потому что не разбирался в учете. Она мне только один раз поручила пронумеровать какие-то дела. Больше я ничего не делал. Но это было спасение, а так бы меня забрали бы в Германию.

Потом освобождение. Алексеевка — населенный пункт небольшой, и особенных боев за него не было.

Как освободили, сразу пришел военкомат, и стали призывать на военную службу. Нас с Васькой Лакеевым забрали. Воспитание у меня было самое патриотическое. Мы были очень довольные, что нас призывают. Прошли курс молодого бойца, обучился на минометчика — пора отправляться на фронт. А тут ночью вызывает Смерш — армейская контрразведка. Землянка, он сидит, прихожу, докладываю, что такой-то прибыл. Он начинает допрос: «Где был в оккупации?» — «Вот там-то». — «Чем занимался?» — «Ничем не занимался». — «Работал?» Говорю, вот так и вот так, когда стал вопрос об отправке в Германию, пристроили на работу. Я ему все рассказал. Потому что тут же нет ничего особенного, криминального, и за собой я вины не видел. Да и не мог брехать вообще, не способен был, да в то время и нельзя было. «Все, иди».

На следующий день нас, несколько человек, вызывают, строят и объявляют — два месяца штрафной роты. Отправляют под Курск, в Горелый лес, по-моему, 77-й запасной полк. Там формируют эту роту. Ее номер был 220, и какое-то еще число. Когда нас сформировали (нас было 370 человек), отправили на передовую.

В штрафной роте пошла война, которую я не мог ни понять, ни разобрать. Куда меня посылали? Что мы делали? Как мы делали? Я не пойму.

И вот перед курскими событиями нам приказали пробиться и захватить высоту Фарыгино. Было уже тепло, май, наверно. Фарыгино — это господствующая высота, и немцы могли все просматривать. Наша задача была захватить эту высоту. Нас должна была поддержать и расширить наступление с флангов целая дивизия, то есть закрепить наш успех. Так говорили. И я считаю, по-моему, это та же 193-я дивизия, в которую я потом попал, но не могу утверждать. Я сразу предупреждаю, что солдат тогда ничего не знал, поэтому я могу ошибаться или говорить то, что я услышал от кого-то. Солдат просто выполняет приказы. Кто-то командует, а ты не знаешь, куда, что. Наша задача выполнять приказы умно, разумно.

Это был мой первый бой. Дали команду. Мы как заорали, закричали. Немцы разбежались, часть их мы побили. Вышли к этой позиции и захватили высоту. Окопались.

Командиры взводов были с нами, а командир роты, фамилия его была, как говорили, Борщ, — нет. Не успел он на высоту пройти — открыли такой огонь со всех сторон, что и дивизия не расширила наши фланги, и командир отстал.

Наступает ночь. Все затихло, связь есть или нет — я не знаю. Немцы нас отрезали, опять захватили те траншеи, через которые мы прорвались. Командиры взводов решают, что дальше делать, и говорят: будем пробиваться назад. Наутро построились мы и пошли в атаку в спину немцам. Мы снова пробились через них относительно легко. Но когда мы пробились и начали двигаться по нейтральной полосе, тут наступила беда. Немцы открыли такой артиллерийский огонь по этому месту!

Немцы умели стрелять. Они сосредоточивали огонь со всех концов: стреляют и оттуда, и оттуда, и прямо, и точно попадают в эти зоны. Это их метод обстрела. Даже при наступлении они не били, как наши, по площадям. Вся артиллерия бьет по одному участку, потом по второму, потом по третьему. И только потом наступают. Это их методика.

Выползли мы. Нас собрали, построили в овраге, и оказалось, что нас осталось всего 70 человек. Говорят, Борща в штрафной батальон отправили, но я не утверждаю.

— Все давали: пулеметы, немного автоматов, а в основном винтовки. Патронов всегда хватало. В этом бою просто стрелять некуда было, целей особенно не было, мы прорвались, и на том все. Если ты видел немца — мог стрелять, но немцы убежали. У них несколько погибших только было, не так много.

— Несколько выстрелов сделали, артподготовку, перед тем как мы рванулись. Ну это не артподготовка, это мелочь. Назад нам пути нет, мы штрафники. Нам сказали, что самое главное — не отступать, а то сзади будут стрелять свои же. Правда, сзади, как оказалось, никого не было.

— Нет. Говорили, что они есть, но я их не видел. Да и как я их увижу, я все время был впереди, на передовой.

Дальше пополнили штрафную роту. Помню, мы атаковали какое-то село. Рассредоточились и движемся. Немец открыл огонь, мы шли по открытой местности. Кто мной командовал? Что я должен делать? Я не знаю. Я вижу, что одного убило, второго, третьего, нас меньше уже стало. Я приблизился к немецким позициям так, что слышу немецкие команды. Помню, они говорили: «Приготовить хэндгранаты!» А некому уже наступать, все побиты. Я упал и лежу. Куда мне идти? Настала ночь, и я отполз назад. Это был мой второй бой. А немцы потом отступили.

Вернулись, опять нас пополняют. Находились мы на самом дурацком участке. Там болотистая местность, а немцы на возвышенности, траншеи на склоне.

Последняя атака в штрафной роте была у сел, которые назывались, кажется, Красная Поляна и Бычки, там меня ранило. Мы снова наступали. Опять не знаю, добились мы успеха или не добились. Ничего не знаю. Немцы открыли артиллерийский огонь по нам. Никто из наших уже не наступает, и я не бегу. Я вижу: вокруг погибают люди. Я начал окапываться, потому что невозможно дальше наступать, а земля спасает, это ясно, я сразу это понял. Окопался не глубоко: стою на коленках, а голову еще видно. И снаряд этот разорвался сзади, в меня как будто кто-то с ружья выстрелил в спину дробью — это ударили земля и мелкие осколки.

Хорошо, что сзади разорвалось, в таком случае больше шансов спастись, так как большинство осколков летят вперед по инерции. За плечом была немецкая винтовка, ее ствол просто срезало на уровне головы, а я выжил — есть какие-то чудеса. Ну а в спине — куча мелких осколков, а два из них до сих пор там, на рентгеновском снимке видно.

В медсанбат я не пошел. Санинструктор у кухни что-то там мне перевязал, и все. Потом оно гноится начало, и осколочки сами выходить начали. Но ни в госпиталь, никуда я не ходил.

Дальше срок пребывания в штрафной роте уже кончался. Начали нас переводить в полки дивизии.

— Да. Если ранение, то ты искупил вину кровью.

— Откуда я знал, что нужно было делать? Где этот госпиталь находился? Я мог ходить, двигаться. Было больно, ну и что? Гноится — ну и слава богу. Я не знал, что нужно делать, если ранят.

Я попал в 895-й полк, батальон не помню, 193-я дивизия. С ним я дошел до Данцига.