Белкин Лазарь Абрамович
Интервью Григория Койфмана

— После побега из лагеря военнопленных и года скитаний по оккупированной территории в начале сентября 1943 года я перешел передовую. Сплошной линии фронта не было. Увидел, как навстречу мне идет цепь солдат с оружием наперевес, и побежал навстречу. У меня от волнения, впервые после всех мытарств и мучений, покатились слезы, кинулся обнимать своих.

Привели в штаб, переодели, расспросили, кто, как и что, накормили. И оставили меня служить и воевать в этом полку, командиром пулеметного взвода.

Никаких проверок не было. В штабе полка выдали новые документы, офицерское удостоверение. И в составе 314-го стрелкового полка 73-й стрелковой дивизии 48-й армии я провоевал больше двух месяцев. После взятия города Добруш наше наступление застопорилось. Меня вызвали в штаб полка, приказали прибыть в штаб дивизии, а там мне сказали, что я направляюсь в командировку в 29-й ОПРОС (отдельный полк резерва офицерского состава), находящийся под Смоленском, якобы за пополнением. Выписали все необходимые документы. Прибыл в ОПРОС и сразу оказался на допросе в Смерше. В совхозе «Жуковка». В этот момент до меня дошло, что вся эта «история с командировкой» была «липовой» и просто таким образом «завуалировали» истинную причину моего отзыва с передовой. И здесь «понеслось»… Начались ежедневные допросы, дневные и ночные…

Смершевцы бесились: «Как ты, еврей, остался у немцев живым в концлагере?!» Заваливаются в комнату к следователю три пьяных «чекиста» и орут на меня: «А!.. Это ты, тот еврей! Да мы тебя сейчас на месте шлепнем, сволочь! Немецкий шпион! Предатель!» Моим рассказам не верили.

И вскоре как «не заслуживающего доверия» меня отправили в спецлагерь НКВД, в Рязань, на дальнейшую проверку.

Конвоировал меня только офицер с пистолетом, но я ехал в лагерь со знаками различия, погоны с меня не сорвали.

В лагере я подробно рассказывал следователю все, что со мной произошло за последние два с лишним года, но мне не верили. Все упиралось в одно: «Как же, еврей, и остался жив?! Здесь что-то не так». Мой сосед по нарам, земляк, посоветовал напрямую обратиться к следователю капитану Соколову, имевшему репутацию порядочного и справедливого человека. И я, минуя все запреты, подошел к нему и попросил Соколова взять мое дело на проверку.

Рассказал ему все, что пережил, перечислил все населенные пункты и назвал людей, которые могут подтвердить сказанное. Прошло несколько недель, и меня вызывает капитан Соколов: «Мы все проверили. Воевать хочешь?»

Я ответил: «Только воевать!» И вскоре, в конце февраля, с группой бывших офицеров меня отправили в Подольский проверочный лагерь НКВД, а оттуда — на станцию Щербинки, на формирование 10-го отдельного штурмового батальона. Одним словом — в штрафники, искупать вину кровью…

— Да, но мне было оставлено офицерское звание. И по прибытии в батальон штрафников из переменного состава, но с сохраненным званием, назначали командирами взводов. И меня, на формировке штурмбата, поставили на должность командира взвода в пулеметной роте. Другими взводами также командовали штрафники — лейтенанты Токарев и Оснач. Оба после плена.

— Я считался обычным штрафником, только со званием, и это ровным счетом ничего не означало — верят мне или нет. Все остальные солдаты в 10-м отдельном штурмовом батальоне, за исключением нескольких взводных-штрафников, были лишены воинского звания — «до искупления вины»…

— Батальоном командовал майор Русаков.

Командиром моей пулеметной роты был капитан Грабченко, туповатый службист, обожающий «казарменные шуточки». К нам относился как к быдлу.

1-й стрелковой ротой командовал капитан Федин, хороший человек, его уважали, он ходил в бой со штрафниками вместе.

Замполита в батальоне вроде не было, а вот особист 10-го ОШБ мне крепко запомнился, был там у нас один… «товарищ капитан».

В ротах, из «постоянного состава», еще были писаря в старшинском звании.

— Нас в армии называли штрафниками. Не было такого термина — «штурмбатовцы».

А в батальоне все бойцы были в одном звании — «товарищ рядовой», и у всех штрафников, кроме взводных командиров, на гимнастерках были погоны рядовых. Но я к своим пулеметчикам обращался по имени-отчеству.

— Офицеров, направляемых в штурмовые батальоны, никто не ставил в известность, на какой срок они идут в эту часть. Нам никто из начальства, из постоянного состава батальона, ничего об этом конкретно не говорил. На уровне слухов муссировалась цифра — 6 месяцев, но мы знали, что воюем до первого ранения или до своей гибели.

Ну и за взятого «языка» могли освободить из штурмбата, об этом, кстати, нас как-то предупреждали. Но были еще исключительные случаи.

Летом 1944 года, по «указу об отзыве с передовой специалистов с высшим образованием для народного хозяйства», от нас ушел в тыл прекрасный человек, бывший интендант 2-го ранга, химик по специальности, Константин Сергеевич Булгаков. Я написал на него хорошую боевую характеристику и ходатайствовал о его досрочном освобождении из 10-го ОШБ. Эту просьбу удовлетворили.

— У нас таких не было. Штурмбат формировался только из бывшего комсостава. Могли только случайно «пропустить» на спецпроверке командира РККА, который у немцев служил в полицаях или был в лагерной полиции. Например, у нас в батальоне был обнаружен бывший полицай из Смоленска, числившийся под фамилией Иванов. Его опознал и разоблачил кто-то из бывших пленных, видевший этого полицая на немецкой службе.

— Скромно именуясь батальоном, 10-й ОШБ насчитывал более тысячи солдат.

— Старший лейтенант Валентин Буц, наводчик пулемета первого расчета. До войны окончил Ленинградский судостроительный институт, знал немецкий язык. Бывший ополченец, Константин Сергеевич Булгаков, о нем я уже упоминал.

До войны — доцент Московского пищевого института, человек высокой культуры и блестящей эрудиции. В минуты отдыха читал на память целые литературные произведения. Во взводе его очень любили, и, чтобы его сохранить, я назначил Булгакова начальником взводного патронного пункта — это в 100–150 метрах от передовой траншеи, и это назначение дало повод Буцу называть Булгакова «тыловой крысой». По ночам Булгаков приползал с набитыми лентами к нам в первую траншею и говорил: «Ребята, дайте стрельнуть по немцу. Если живой с войны вернусь, в коллективе спросят: какие они, немцы, а я что скажу?»

Сибиряк, старший лейтенант Галузин.

Первые номера расчетов — Шевченко, Колесников.

Почти всех помню, и по сей день. В каждом расчете — по семь человек: командир, 1-й и 2-й номера, четыре подносчика патронов. Один расчет — одно отделение.

Из бывших танкистов, зенитчиков, интендантов, политработников и даже летчиков и так далее я готовил пулеметчиков.

Все хорошие люди и смелые солдаты. Боевые ребята, все рвались в бой, все горели желанием отомстить врагу. И было за что!

И повторяю вновь, эти люди были без вины виноватые!..

— В начале апреля 1944 года нас погрузили в эшелон и сказали: едем брать Одессу. Но в Белгороде наш эшелон задержали, пропускали к фронту какую-то польскую часть, и, пока мы до Одессы доехали, ее без нашего участия освободили. Нас высадили на станции Новый Буг, и оттуда пешим порядком, километров четыреста, мы топали до Днестра. Сменили в обороне какой-то поредевший стрелковый полк в районе села Шерпень, и тут снова началась для нас война на передовой. Вокруг фруктовые сады и… смерть… Тех, кто получал легкое ранение, отправляли после санбата «на освобождение» — в 18-й ОПРОС.

— Да. Помню, как у нас группа добровольцев отправилась вплавь через реку за «языком», но была обнаружена на воде и перебита.

— В августе нас перебросили по понтонному мосту через Днестр на плацдарм. Заняли траншеи. От нас до немцев всего метров восемьдесят, нейтральной полосы фактически не было. И все эти метры до окопов противника были нашпигованы минами. Расставили пулеметы на обороняемом взводом участке.

С немцами переругивались. Можно было увидеть и такое — Валентин Буц вылезает на бруствер, садится возле пулемета, закуривает самокрутку и разговаривает с немецким пулеметчиком! Говорю ему: «Буц, немедленно спустись в траншею! Тебя же сейчас немцы «снимут»!» Он отвечает: «Все в порядке, командир, я тут с одним немцем познакомился, — и, сложив ладони рупором, кричит: Карл! Карл!»

С немецкой стороны доносится: «Момент, нихт шпрехен! Фельдфебель комт!»

А бывало и так — Валентин стреляет из пулемета по противнику, оттуда отвечают огнем, но показалось ему, что эта пулеметная дуэль — пустая, только зря патроны тратят. Валентин кричит немцам: «Эй! Фриц! Какого черта стреляешь?!» Неожиданно оттуда отчетливо доносится: «Я не Фриц, я Карл!» — «Давай не будем стрелять!» — «Гут!» — согласился Карл. Но война есть война. Я быстро Буца в сторону отодвинул, мол, ты здесь еще натуральное братание прямо на глазах у особиста устрой, и дал длинную очередь по немецким позициям.

Карл орет со своей стороны: «Нит гут! Мы же договорились!»

Но 18 августа ночью этой «фронтовой идиллии» наступил конец.

На передовую привезли водку в бочках, каждому налили по 200 граммов, плотно накормили и сказали, что на рассвете, после залпа «катюш», мы должны атаковать немцев. Всех пулеметчиков раскидали по стрелковым ротам.

За 15 минут до начала атаки мы изготовились, но команды не поступало.

Все утро мы провели в напряженном ожидании.

Передали приказ: «Атака отменяется».

И вдруг в 9.50 новый приказ: «Атаку начать ровно в 10.00. Без артподготовки!»

И в десять часов утра, в полной тишине, мы поднялись в атаку.

— Нет. Передний край так и оставался заминированным, саперов к нам не прислали. В атаку батальон пошел прямо по минному полю… А чему тут удивляться? С нами, штрафниками, никто никогда не считался. Мы были, по сути дела, смертниками. Я думаю, это никто не станет оспаривать…

— Командиры стрелковых рот пошли. По крайней мере, капитан Федин все время был в бою рядом, я лично видел, как он поднимал людей в атаку. Майор Русаков со штабом остался на месте, в тылу. Туда же, в штаб, перебрался мой ротный Грабченко, но это, наверное, по уставу — во время боя командир пулеметной роты находится с управлением батальона.

— Пошли в атаку молча, без криков «Ура!». Сразу бойцы стали подрываться на минах, но наша лавина, невзирая на взрывы мин и потери, быстро проскочила эти смертельные восемьдесят метров. Немцы отдыхали в блиндажах и землянках, в траншеях находились только наблюдатели и дежурные пулеметчики.

У нас, у многих, были штыки от АВТ, так немцев просто перекололи и перерезали в первой траншее, они не успели толком занять позиции.

А потом захватили вторую и третью траншеи и вырвались вперед.

Возле третьей траншеи я погнался за немецким офицером, он добежал до пулеметной точки, бросился к пулемету, моментально навел ствол на меня, но очереди в упор не последовало. Он вдруг снова поднялся и побежал назад, но я «догнал» его гранатой. Подскочил к пулемету, а там, оказывается, патроны в ленте кончились. Мы захватили батарею 6-ствольных минометов, развернули их и стали бить по отступающим немцам. У меня в первом расчете сразу убило Валю Буца, ему пуля попала в шею. Пришлось лечь за пулемет вместо него и вести огонь.

И снова — вперед! К вечеру батальон прорвал немецкую оборону вглубь на 12 километров. Окопались. И тут на нас налетели свои штурмовики Ил-2 и начали бомбить. Мы встали в полный рост и махали летчикам пилотками, показывая, что здесь свои! Летчиков не виню, они не знали, что мы так стремительно наступаем и находимся далеко впереди от намеченного рубежа.

И здесь на нас навалилась немецкая армада. Танки, БТРы, буквально «тучей», пехота. К немцам постоянно подходили подкрепления.

Артиллерии у нас не было. И так двое суток, в непрерывном тяжелейшем бою, мы отходили назад к реке. Я только успевал перебегать от одного «осиротевшего» пулемета к другому и стрелять из разных точек. Расчеты выбило…

У нас был свой санитарный взвод под командованием бывшего подполковника медицинской службы, они не успевали оттаскивать раненых в тыл, а потом и всех санитаров поубивало. Нас атаковали, бомбили и обстреливали беспрестанно.

К нам никто на помощь не приходил, и приказа на отход тоже не было.

Только постоянно передавали одно указание: «Стоять насмерть!»

А после и связи не было. Мы стали экономить боеприпасы, стреляли только наверняка. Но нас давили танками…

На третьи сутки боя остатки батальона, истекая кровью, были вынуждены вернуться на исходные позиции, в ста метрах от Днестра.

— Задачу поставили следующую — прорвать немецкую оборону на шесть километров, закрепиться на рубеже и сражаться до последнего патрона и солдата. Мы «перевыполнили это задание на 200 %».

Уже позже, когда всех выживших собрали в тылу, мы узнали от «Штабников», что произошло с нами на самом деле.

Наша атака была запланирована как отвлекающий маневр, штрафники своим прорывом должны были создать у немцев впечатление, что именно в данном месте наносится главный удар, и заставить противника снять с других участков передовой и спешно перебросить в этот район танки и мотопехоту для отражения атаки и ликвидации прорыва.

Немцы «клюнули» на эту приманку и действительно ввели в бой против нас крупные механизированные силы.

И тут произошло следующее, о чем мы даже не догадывались.

За рекой, за нашими исходными позициями, было скрытно сосредоточено несколько полков «катюш» и множество артиллерии.

И когда немцы своей громадой прижали нас к реке и все свои силы сосредоточили на относительно небольшом участке, по ним был нанесен массированный артиллерийский налет из многих стволов и установок.

Пожгли и побили очень много немецкой техники и пехоты.

Уцелевшие после этого жуткого по силе артналета, ошеломленные огнем «катюш», немцы бежали в нашу сторону с поднятыми вверх руками и кричали: «Нихт шиссен! Их бин коммунист!»

Одним словом, наш 10-й ОШБ был принесен в жертву с целью обеспечить удачное наступление для всей армии. Как сказал один из выживших товарищей: «Обычная судьба обычного штрафного батальона».

— Сто тридцать человек, включая легкораненых, не ушедших в санбат. Чуть больше десяти процентов от личного состава батальона, пошедшего в атаку 18 августа. Остальные были убиты или ранены.

— Нас вывели с передовой и отправили в 18-й ОПРОС, для восстановления в званиях и в правах. На всех штрафников командованием батальона были заполнены боевые характеристики. Потом мы сдавали экзамен на знание Боевого устава Красной Армии, и только после этого нам вернули звания и выдали офицерские документы и погоны.

— Только всех выживших взводных командиров. Я тоже был представлен к ордену Красной Звезды. Вот моя боевая характеристика из штурмбата, там об этом прямо говорится. Но этого ордена я не получил. По слухам, майор Русаков порвал мой наградной лист, или, может, еще что-то случилось. Точно не знаю…

— Из всех перечисленных вами стран вражеской землей, да и то с натяжкой, считалась только Австрия. А мстить гражданским немцам и австрийцам я не хотел, наоборот, даже иногда приходилось «цивильных граждан» защищать от возможного насилия. Один эпизод хорошо помню. После штурма Вены нас отвели в какой-то австрийский городок на отдых. Один из домов занял я с ординарцем и с командиром минометной роты. В доме несколько женщин, все перемазаны сажей, одеты в старушечьи платки и дряхлую одежду, чтобы скрыть истинный возраст. Боялись насилия. Мой ординарец Иван Прелоус принес большого зеркального карпа, бойцы спустили воду в местном пруду и набрали рыбы. Приготовили карпа, достали тушенку, сели ужинать. Решили выпить. Говорю хозяйке: «Битте, гибен зи гласс» (Дайте, пожалуйста, стаканы). Она дает нам маленькие рюмочки. Пришлось объяснить, что мы русские офицеры, а не хилая немчура. Хозяйка принесла большие фужеры. Поели, выпили, и тут в дверь тарабанят кулаками. Открываем, стоят пьяные солдаты из пехоты: «Лейтенант, у тебя тут баб до черта, поделись, дай нам парочку до утра!» Послал их куда подальше. Снова стук в дверь — на пороге стоят пьяные танкисты: «Лейтенант, дай баб!» И до утра еще парочку таких «делегаций» пришлось отправить к такой-то матери. Хозяйка нас спрашивает: «Как вас зовут, господа офицеры?» — «Алекс». — «Вы коммунисты?» — «Да». — «А нам Геббельс рассказывал, что придут коммунисты, все пьяные, дикие, с рогами, и будут всех женщин насиловать и убивать. А это оказалось ложью!..» Я только подумал, что ожидало бы эту «фрау», если бы в ее доме не оказались на постое два офицера… Пришлось как-то увидеть немку, сошедшую с ума, после того как пехотинцы ее целым взводом «обработали»… И когда за насилие над местным населением стали судить и расстреливать, то я этому факту не возмущался. Я столько в оккупации наслушался и насмотрелся, как немцы убивают евреев и славян, женщин, стариков, детей, как сжигают целые села, но… мы не должны были уподобляться этим зверям.

— Да, влиял, и очень серьезно.

После освобождения из 10-го ОШБ меня направили для дальнейшей службы в 1-й гвардейский механизированный корпус, в 3-ю гвардейскую мех. бригаду.

Явился в штаб. Кто-то из штабных офицеров мне говорит:

— Пойдешь командиром пулеметного взвода в мотострелковый батальон.

Я спросил:

— Опять на взвод? Так что теперь, всю войну я взводным провоюю?

Штабной начал почти орать, и на шум из соседней комнаты вышел командир бригады, полковник. Комбриг поинтересовался:

— Чем тут лейтенант недоволен?

Штабной ему отвечает:

— А он из штрафбата к нам прибыл!

Комбриг процедил:

— А… Ну тогда все понятно, — и удалился. Поставили на взвод.

Несколько раз пришлось заменять выбывших из строя ротных командиров, но после получения пополнения из офицерского резерва меня сразу возвращали на прежнюю должность — командира пулеметного взвода.

Неоднократно хотели представить к ордену Красной Звезды — больше бывшим штрафникам у нас в корпусе не полагалось, — но каждый раз наталкивались на категорический отказ комбрига или моего командира батальона, отъявленного антисемита. Комбат по фамилии Зотов (или Изотов) мне постоянно «тыкал в глаза пленом»: мол, как ты мог, советский командир…

Жаль, что этот Зотов сам, на своей шкуре, лето сорок первого года не испытал… Он бы тогда себе такого не позволял.

После каждой успешной боевой операции выживших офицеров бригады награждали орденами, но я уже знал, что мне наград никогда не видать, хоть я и воевал честно и храбро, себя в бою не жалел.

— К моему великому удивлению, меня оставили в армии, но, согласно приказу Сталина, всех «бывших», оставленных в армии во время «кадровой зачистки», снимали со строевых должностей, и категорически запрещалось присваивать им очередные звания, принимать в партию и в военные академии. Меня перевели на административно-хозяйственную службу. И только с приходом к власти Хрущева вышел новый приказ, снимавший ограничения с бывших военнопленных. Так что старшим лейтенантом я стал только через 15 лет после присвоения первого командирского звания. После войны я женился на девушке, которую знал с детства — жили на одной улице. Когда началась война, моей будущей жене Марии было всего пятнадцать лет. Она, убегая от немцев, под бомбежками пешком дошла до Воронежа, неся на руках двухлетнюю сестренку!.. Служил я в дальних гарнизонах да в пермской тайге. В 1971 году вышел в отставку в звании майора, поселился в Брянске и еще двадцать лет преподавал в школе военное дело.