Столь напряженные, упорные бои сопровождались и большими потерями. Лихо приходилось советским воинам. «Убиты и умерли от ран — 51 человек, ранены — 63», — докладывал после описанного выше боя командир роты 9-го ОШБ старший лейтенант Баздырев. Иначе говоря, из 225 человек выбыли из строя 114, т.е. половина. И это всего за несколько дней. 66 переменников были убиты и ранены из 110 подчиненных старшего лейтенанта Руникина в ходе штурма и удержания высоты Безымянная (Гороховский район Волынской области). Из 170 человек роты старшего лейтенанта Кузьмина, принявших бой, 58 человек ранены, 14 — убиты в бою, 4 — умерли от ран в госпитале.

357-я отдельная армейская штрафная рота, в которой служил Н.Г. Шелепугин, принимала участие во многих боях. И все они отличались особой жестокостью и кровопролитием. Ветерану часто вспоминается эпизод при освобождении Белоруссии. Рота прорывала оборону в полосе наступления стрелковой дивизии, действовавшей на направлении главного удара. Ценой больших потерь выполнила задачу, с ходу форсировала реку Сож и захватила небольшой плацдарм. Три дня и три ночи она удерживала клочок земли, отбивая многочисленные атаки фашистов. В строю осталось около тридцати человек. Свыше ста штрафников было убито, около трехсот ранено. Но плацдарм отстояли. Переправившиеся затем войска использовали его для развития дальнейшего наступления.

В 8-м ОШБ Сталинградского (Донского) фронта из 177 человек, направленных туда по приказу «о трусости», и 154 — по суду, с 1 августа по 30 декабря 1942 г. 71 переменник был убит и 138 получили ранения. Очень большие потери батальон понес в боях на Курской дуге: в общей сложности погибли 143 человека и 375 получили ранения.

Эти пропорции, как свидетельствуют документы и вспоминают ветераны, редко изменялись в сторону снижения потерь.

Нашей роты хватало на один-два, редко на три серьезных боя. Практически никто во время наступательных боев более месяца в строю не держался.

Сколько людей теряла рота после каждого боя? Я не могу сказать. Я не знал, сколько личного состава вошло в бой и сколько из него вышло. Бои шли непрерывно. За первой полосой фронта шла вторая. Пока одна восполняет потери, другая продолжает сражение. И так постоянно. Рубеж за рубежом. Я отчетливо помню бои под Брестом. Брали высотки. Так там из роты почти никого не осталось в живых. Я был ранен и контужен. Родители получили извещение о моей гибели. Кстати, и под Ростовом тоже после одного из боев на меня была отправлена похоронка...

Потери, насколько мне помнится, были большие. Примерно 50— 70 процентов.

Пошли цепью, друг от друга шагах в 8—10, тихо, без криков. Немец огня не вел. Сколько прошли — не знаю. Вдруг разрыв мины. Цепь залегла. Стоны, крики подорвавшихся, проклятия в адрес наших саперов за то, что не все сделали, как надо, снимая мины.

А тут немцы начали артобстрел, и, конечно, — новые потери. Получилось, назад нельзя — свои убьют, вперед тоже нет возможности... По памяти скажу, после этого дня половину личного состава списали (около 70 человек).

А не были ли штрафники смертниками? Я считаю — да! Когда из 1200 человек в батальоне осталось в строю 48 — это мало?.. Выжить штрафнику было большим счастьем.

Как видим, многие склонны считать штрафников обреченными на неминуемую гибель. Но коль они имеют возможность высказаться сами, значит, уже их собственная судьба подправляет эту точку зрения. Есть и более яркие примеры. Так, красноармеец Ф.В. Головачев трижды попадал в штрафную роту, но тем не менее остался в живых. На 2-м Украинском и 2-м Прибалтийском фронтах в составе штрафных рот дважды смывал вину кровью неоднократно упомянутый на страницах этой книги Н. И. Сапрыгин, удостоился там ордена Славы 3-й степени (о своей одиссее он уже в 90-е годы подробно рассказал автору настоящей книги). Вспомним и А.В. Пыльцына, полтора года — с декабря 1943 по май 1945 г. — отвоевавшего в постоянном составе 8-го ОШБ.

Выжить в той жестокой схватке с фашизмом повезло, конечно, далеко не всем. Победа доставалась дорогой ценой. Светлая память тем, кто не дожил...

Откровенно говоря, часть потерь можно было если и не избежать, то сократить. Увы, иные воинские начальники, получив в свое распоряжение штрафников, видели в них лишь преступников и не считали необходимым беречь их как живую силу. Подчас ими просто затыкали дыры, бросая в бой, не обеспечив проделывания проходов в минно-взрывных заграждениях, оставляя без огневого прикрытия или поддержки.

Такие начальники рассуждали просто: раз штрафникам положено смыть вину кровью, пусть смывают и уповают при этом только на себя. Собственную нераспорядительность в организации артиллерийской подготовки или нежелание поддержать атакующие действия штрафников огнем они списывали на необходимость исправления переменного состава штрафных формирований в максимально тяжелых условиях. Вероятно, о таких вот случаях и вспоминал Виктор Астафьев, когда ложились на бумагу строчки его сурового, исполненного жестокой правды, столько раз клятого критиками романа «Прокляты и убиты»:

«Еще только-только прах земной и дым успели приосесть, после первой волны бомбардировщиков на полоске берега, по речке Черевинке и по оврагам рассредоточилась, потопталась, пошебуршилась и мешковато пошла в атаку штрафная рота. Без криков «ура», без понуканий, подстегивая себя и ближнего товарища лишь визгливой матерщиной, сперва вроде бы и слаженно, кучно, но постепенно отсоединяясь ото всего на свете. Оставшись наедине со смертью, издавая совершенно никому, и самому атакующему тоже, неведомый, во чреве раньше него самого зародившийся крик, орали, выливали, себя не слыша и не понимая, куда идут, и чего орут, и сколько им еще идти — до края этой земли или до какого-то другого конца, — ведь всему на свете должен быть конец, даже Богом проклятым, людьми отверженным существам не вечно же идти с ревом в огонь. Они запинались, падали, хотели и не могли за чем-либо спрятаться, свернуться в маняще раззявленной темной пастью воронке. По «шурикам» встречно лупили вражеские окопы. Стоило им подзадержаться, залечь — сзади подстегивали пулеметы заградотряда. Вперед, только вперед, на жерла пулеметных огней, на харкающие минометы, вперед, в геенну огненную, в ад — нету им места на самой-то земле — обвальный, гибельный их путь только туда, вон, к рыжеющим бровкам свежевырытых окопов,

Человек придумал тыщи способов забываться и забывать о смерти, но, хитря, обманывая ближнего своего, обирая его, мучая, сам он, сам, несчастный, приближал вот эти минуты, подготавливал это место встречи со смертью, тихо надеясь, что она о нем, может, запамятует, не заметит, минет его, ведь он такой маленький и грехи его тоже маленькие, и, если он получит жизнь во искупление грехов этих, он зауважает законы людские, людское братство. Но отсюда, с этого вот гибельного места, из-под огня и пуль до братства слишком далеко, не достать, милости не домолиться, потому как и молиться некому, да и не умеют. Вперед, вперед к облачно плавающим, рыже светящимся земляным валам — там незатухающими свечами, пляшущим и плюющим в лицо пламенем — означен путь в преисподнюю, а раз так, значит, в Бога, в мать, во всех святителей-крестителей, а-а-а-а-о-о-о-о — и-и-и-и-и-и-и-и-ы-ы-ы-ы-за-а-а—ду-ду-ду-ду... и еще, и еще что-то, мокрой, грязной дырой рта изрыгаемое, никакому зверю неведомое, лишь бы выхаркнуть горькую, кислую золу, оставшуюся от себя, сгоревшего в прах, даже страх и тот сгорел или провалился, осел внутри, в кишки, в сердце, исходящее последним дыхом. Оно, сердце, ставшее в теле человека всем, все в нем объявшее, еще двигалось и двигало, несло его куда-то. Все сокрушающее зло, безумие и страх, глушимые ревом и матом, складно-грязным, проклятым матом, заменившим слова, разум, память, гонят человека неведомо куда, и только сердце, маленькое и ни в чем не виноватое, честно работающее человеческое сердце, еще слышит, еще внимает жизни, оно еще способно болеть и страдать, еще не разорвалось, не лопнуло, оно пока вмещает в себя весь мир, все бури его и потрясения — какой дивный, какой могучий, какой необходимый инструмент вложил Господь в человека!»

Позиция тех воинских начальников, которые без оглядки жертвовали штрафниками, была не только циничной, но и противозаконной: ведь штрафные части предназначались не только для искупления провинившимися собственной вины, но и для решения конкретных боевых задач. В этом смысле штрафные формирования ничем принципиально не отличались от обычных линейных частей. Боевой устав в отношении них никто не отменял, и все виды обеспечения должны были осуществляться сполна: Но так происходило далеко не всегда, тем самым успешное решение боевой задачи приносилось в жертву ложно понятому воспитательному моменту.

Атаки были такие. Вот первый раз пошли 196 человек, а вернулось только 8. Вот какая была мясорубка. Глупо, без должной артиллерийской поддержки. Но это первое время. Потом это поправили.

Задачу командир роты поставил просто: «Наши войска недавно оставили деревню Березовку, что километрах в полутора-двух отсюда. Нам приказано штурмом овладеть ею. Для этого нужно подойти как можно ближе и броситься на немцев, выбить их из деревни. Первый взвод лейтенанта Гудошникова идет правофланговым, второй — лейтенанта Голощапова — пойдет слева от него, а ты, Ганжа, со своим взводом будешь поддерживать их сзади, если начнут дрейфить. Все ясно?»

Для меня неясностей было более чем достаточно. Ведь надо хотя бы примерно знать силы противника, кто нас поддерживает, кто справа, кто слева от нас? Подумал тогда: боевая задача поставлена штрафникам; тут, как видно, не до правил.

Но вот бездумное, пренебрежительное отношение к людям нельзя было оправдать ничем. Так случилось и под Стародубовкой.

Немцы укрепили деревню основательно. Все подходы к своему переднему краю они перекрыли многослойным огнем, густо усеяли противопехотными и противотанковыми минами. Малейшее подозрение на атаку с нашей стороны вызывало у немцев самые решительные действия. Даже не слишком искушенному в военном доле человеку было совершенно очевидно, что овладеть таким сильно укрепленным опорным пунктом без всесторонней предварительной его «обработки» просто немыслимо, бросать на него людей — настоящее безумие. Тем не менее мы получили приказ: «Взять Стародубовку».

Стояла необычно холодная для этих мест зима. Вокруг, насколько хватало глаз, лежал глубокий снег, и это создавало дополнительную трудность, сковывало маневр. Немцы подпустили нас метров на двести и ударили изо всех стволов. Сразу появились раненые и убитые, а мы только-только сдвинулись с «насиженных» мест. Новая попытка продвинуться вперед стоила еще нескольких человеческих жизней. Тут бы и прекратить неуместную затею — атаку без основательной артиллерийской подготовки. Но нас вновь и вновь толкали вперед. В один из таких бессмысленных бросков нас накрыл минометный огонь, и я лишь услышал, как охнул находившийся неподалеку от меня Щербаков (ординарец. — Ю.Р.). Он так и остался лежать на заалевшем снегу, сраженный осколком наповал.

В том бесславном бою, когда, к слову, я получил легкое ранение в руку, но остался в строю, почти третья часть взвода полегла под Стародубовкой, так и не овладев ею. Погибли многие из тех, кто уже давным-давно, в предыдущих боях, своим мужеством, верностью воинскому долгу заслужил право быть реабилитированным и без «первой крови». Приходят на память имена этих ребят: Блинов, Бабенко, Плотников, Никифоров... Да разве всех перечислишь!

Между тем, когда операция «Кольцо» по окружению и уничтожению 300-тысячной группировки немцев в районе Сталинграда успешно завершилась, наши войска располагали в достаточном количестве разнообразной боевой техникой и вооружением, в том числе и знаменитыми «катюшами». Так что имелись все возможности избегать напрасных жертв. Как это было, допустим, при взятии той же деревни Елхи. Тогда нашей атаке предшествовала достаточно надежная артподготовка. Десятки орудий и минометов обрушили уничтожающий огонь на хорошо разведанные позиции противника. Вслед за тем двинулись вперед танки, а уже по следам их гусениц рванулась к вражеским траншеям 610-я отдельная штрафная. Противник был деморализован и быстро отступил, понеся ощутимые потери. Мы же выиграли бой практически без человеческих жертв. (С. 361—362.)

Перед нами была поставлена задача — перерезать дороги, соединяющие Нарву с Таллином, и выйти к Финскому заливу. Атака — на рассвете. Но не было ни одного артиллерийского или минометного выстрела. Даже крупнокалиберные пулеметы молчали.

Первые сто метров нужно было преодолеть по открытой местности. Какой дорогой ценой мы заплатили за каждый из них! Только у меня сменилось десять подносчиков. С большим трудом мы прошли по глубокому снегу двенадцать километров. Осталось каких-то 100—200 метров до дороги, но кончились боеприпасы. Вынуждены были остановиться, а потом отойти километра на два.

Два месяца мы пытались затем преодолеть снова эти километры, атакуя по нескольку раз в день. К середине марта из 1200 бывших офицеров нас осталось в батальоне сорок восемь человек.

Фронтовики знают, что ситуации, подобные приведенным выше, сплошь и рядом случались, к позору старших начальников, и с обычными частями. М.И. Сукнев до назначения командиром штрафбата воевал в составе той же 225-й стрелковой дивизии, которой была временно придана его штрафная часть, поэтому прекрасно знал людей и обстановку в дивизии. Нужны ли какие-то дополнительные краски к нарисованной им картине боя стрелкового батальона, которым командовал его фронтовой друг капитан Г. Гайченя!

В первых числах октября, еще было тепло, 1-й батальон Гайчени бросили форсировать Волхов и брать высоту Мысовая, расположенную неподалеку от новгородского пригорода Кречевицы. Это была не высота, а береговой мыс на западной стороне реки. На рассвете без надлежащей артподготовки, не подавив основные огневые средства противника, батальон на лодках (в которых каркасы были обтянуты брезентом) достиг середины реки и был встречен ураганным артиллерийским и пулеметным огнем немцев. На противоположный берег высадились две трети батальона, остальные пошли на дно Волхова с лодками и пулеметами... Это был расстрел, как и при штурме Новгорода!

Семь дней бился батальон, погибая в неравной схватке. Они все-таки прорвались до шоссе Подберезье — Новгород, уже северо-западнее высоты! Но помощи не было ни от полка, ни от дивизии. Эту высоту хотели взять «на авось», что стоило полку гибели батальона, его командира Григория Гайчени и замполита Федора Кордубайло. Что думали они, погибая?..

Без резервов, необходимой артподготовки им было приказано брать высоту с форсированием реки шириной 600 метров. Это — безумие! (С. 143.)

Беда в том, что если таких преступных авантюр не избегали и в обычных линейных частях, то для штрафных формирований иные старшие начальники считали подобные действия чуть ли не нормой. И хорошо, если среди командиров штрафных частей попадались не формалисты-исполнители, а думающие, совестливые люди, понимавшие, что это преступление — вести личный состав на неподавленную вражескую оборону и, значит, даром, напрасно терять людей.

Мемуарист рассказывает, как ту же задачу — взять высоту, где уже напрасно полег целый батальон, и тем же самым способом — штурмом, не обработав передний край вражеской обороны артиллерией, поставили теперь уже перед штрафниками — его новыми подчиненными.

Мы заняли оборону центром в селе Слутка, где не осталось ни одного дома, избы, все изрезано траншеями и ходами сообщений, на высоком берегу против высоты Мысовая, где погиб 1-й батальон Гайчени...

Командование дивизии пыталось-таки наш батальон бросить снова на захват этой высоты, которая нам не была и нужна. Но тут узнаем: мы переданы 59-й армии генерала И.Т. Коровникова — блестящего военачальника! Но я [все же] послал вперед несколько басмачей, которые имитировали атаку через волховский лед и вернулись тотчас. Немцы искрошили лед в крошево снарядами, но впустую.

Командование дивизии молчит. Полка тоже. Будто проглотили горькую пилюлю. Конечно, я рисковал головой, но меня тут поддерживал наш незаменимый оперуполномоченный Проскурин. А у него, чекиста, был авторитет «выше наркома», в нашем, конечно, масштабе! (С. 156—158.)

Такие командиры, разумеется, не столько уповали на собственную хитрость, сколько стремились грамотно организовать бой, сделать все, чтобы и боевую задачу выполнить, и людей сохранить.

Мы заняли позицию напротив выселка с церквушкой. Название выселка — Георгиевский. Мы его называли Георгием. Справа широким заливом от Ильмень-озера тянулась Веряжа, в ширину не менее 500 метров. По приказу начальника штаба дивизии мы должны были выбить противника из Георгиевского, но артиллерийской поддержки нам не обещали!.. Надо преодолеть 500 метров ровного снежного поля! Вечером я отправил две сильные разведгруппы с заданием подобраться как можно ближе и ворваться в поселок. Вперед по-пластунски начали движение одесситы-разбойнички. Правей, по берегу Веряжи, — офицеры-штрафники, солдаты временные.

И надо же было такому случиться: только наши подобрались на бросок, как за Веряжей, в береговом селе Храмцове, занятом противником, вспыхнуло несколько пожаров. Оттуда фрицы готовились уходить. Но здесь в свете зарева от пожаров немцы, обнаружив наших, начали бросать вверх осветительные ракеты и открыли пулеметно-минометную стрельбу. Без потерь, но разведчики вернулись.

Утром из дивизии вновь приказ и опять от начштаба, будто командир исчез: «Взять Георгия, и точка!» Я по телефону требую поддержки артиллерией или минометами. Опуца свое: взять и доложить! Это являлось грубейшим нарушением боевого устава — не подавив пулеметные точки, наступать на открытой местности нельзя...

С трудом вызвал по телефону командира минометной батареи, своего друга еще по Свердловскому училищу Николая Ананьева, кричу ему: «Поддержи огнем по Георгию! Я двину батальон!» Ананьев что-то буркнул в трубку, и я не понял: есть ли у него мины или «в обрез», как всегда! Десятки мин взорвались по выселку, но не задев колокольни и деревянной церквушки, что явилось просчетом (высотные сооружения применялись гитлеровцами для наблюдения и устройства огневых точек. — Ю.Р.). Под прикрытием пулеметов «максим», открывших сильный огонь, батальон по красной ракете бросился вперед, в атаку! Но взрывы наших мин вдруг прекратились, и мы остались в поле «голенькими»! Ранены командиры рот Крестьянинов и Николай Шатурный! Посылаю туда Николая Лобанова, заменить Крестьянинова. Через считанные минуты мне сообщили: Лобанов убит! Справа, в роге одесситов, — двадцать убитых и столько же раненых! Есть потери у 1-й роты, офицерской! Даю зеленую ракету — отбой. Перед этим я, заменив у «максима» пулеметчика, вел стрельбу по колокольне, и оттуда немецкий пулемет прекратил стрельбу. К выселку слева по траншее бежал фриц, я короткой очередью уложил его.

Единственная вражеская мина, прилетев от выселка, разорвалась передо мной. Результат — я оглушен, ранен в нос и в лоб осколками. Лицо залило кровью...

Наложив бинты, санинструктор Александра Лопаткина, черноглазая и не по-женски отважная, подозвала моего заместителя по строевой части капитана Кукина, похожего на меня и по характеру, и по облику.

— Прими батальон! Я ничего не вижу, все идет кругами! — выдохнул я ему.

Тотчас меня Александра увела в медпункт, откуда я попал в медсанбат, расположенный у штаба нашего 14-го корпуса.

Поначалу замену комбата в батальоне никто не заметил — дым и взрывы. В ту же ночь на броневичке Кукин с группой солдат смело и прямехонько примчались в тот поселок, и фрицы, было их 15, дружно подняли руки. Они выполнили приказ своего командования: сдержать нас до этого часа. Разъяренные штрафники никого в плен не взяли, прикололи всех штыками.

Уходя в медпункт, я зашел на секунды в дом, занятый под штаб полка. Здесь были новые командир полка и замполит. Я бросил им с гневом слова:

— Вы наблюдатели, а не командование! Почему не поддержали нас артиллерией?

Но они только пожали плечами. Что понимали они, еще не нюхавшие пороху?.. (С. 169—171.)

С другой стороны, если штрафники оказывались в такой ситуации, особого выбора у них не было. Они, безусловно, острее, чем бойцы линейных частей, чувствовали необходимость выполнить приказ командования, невзирая ни на какие обстоятельства. Дополнительный стимул к их активным действиям очевиден: чтобы рассчитывать на реабилитацию, одного пребывания на переднем крае для них было недостаточно, следовало активно проявить самопожертвование, героизм и искупить вину, как требовал приказ № 227, кровью.

Кто случайно оступился, допустил преступление по недосмотру или в минуту слабости, будет стремиться, невзирая на опасность, смыть с себя пятно, как можно быстрее встать вровень с прежними товарищами по воинскому строю.

Типичной в таком плане представляется мне судьба паренька из Тамбовщины Николая Щербакова. Нам, взводным, полагалось иметь ординарцев. Понятно, не для того, чтобы чистить сапоги или раздувать самовар. Боевая обстановка требовала живой оперативной связи с соседями, быстрой реакции на складывающуюся ситуацию. Для выполнения таких и иных, порой непредсказуемых, задач нужен был человек смелый, сообразительный и надежный во всех отношениях. Щербаков — крепыш, крестьянский сын, толковый противотанкист, — по моим наблюдениям, вполне подходил на роль ординарца. Поначалу, однако, сдерживало немаловажное обстоятельство — он был приговорен, как дезертир, к расстрелу. А что если, воспользовавшись некоторой «вольницей» при выполнении приказа, оказавшись вне контроля за расположением подразделения, махнет сперва куда-нибудь в тыл, а потом и на родную Тамбовщину?

И вспоминались его искренние раскаяния. «Великую глупость я по молодости совершил, товарищ командир. Никогда себе не прощу, — часто сокрушался Щербаков в те холодные ноябрьские ночи, когда я оказывался рядом с ним в траншее. — После ранения, на побывке дома, приворожила меня одна краля, не хватило сил и ума вовремя избавиться от ее чар. Месяц не являлся в часть. И вот — дезертир, вышка... Но ничего, я еще докажу, что умею исправлять ошибки...»

Он доказывал это неоднократно. Постоянно рвался туда, где жизнь бойцов висела на волоске и где огонь его противотанкового ружья оказывался как нельзя кстати. С огромным уважением и теплотой вспоминаю Николая Щербакова еще и потому, что он дважды отводил от меня беду — закрывал собой, когда в разгар боя попадали мы под губительный артиллерийско-минометный обстрел немцев. А вот себя отчаянный парень не уберег. (С. 360.)

По архивным документам автору удалось, правда, не полностью, проследить судьбу одного из штрафников 9-го ОШБ 1-го Украинского фронта рядового В.П. Щенникова. К сожалению, неясно, по какой причине он попал в штрафбат, но многие обстоятельства убеждают: скорее всего нелепая случайность привела его сюда с должности командира стрелкового батальона 1052-го стрелкового полка 301-й стрелковой дивизии 5-й ударной армии 4-го Украинского фронта. Не мог быть трусом, дезертиром старший лейтенант — участник боев с 1941 г., награжденный четырьмя (!) орденами, трижды раненный. На примере таких людей особенно выпукло выражена суровая справедливость такой меры, как направление в штрафбат (разумеется, если в данном случае не было, скажем, завуалированной мести со стороны прямого начальника или чего-то подобного). Неужели такому испытанному бойцу лучше было бы «загибаться» где-нибудь на лесоповале, считать дни до освобождения на тюремных нарах? Нет, лучше уж смотреть судьбе в глаза в открытом бою.

И Щенников не гнется под пулями, не «тянет» срок в надежде уцелеть и как-нибудь переждать те два месяца, на которые он определен в штрафбат. Вот строки из боевой характеристики на бойца-переменника Виктора Павловича Щенникова, подготовленной командиром взвода гвардии лейтенантом Балачаном сразу же по окончании боя: «При наступлении на сильно укрепленную полосу обороны противника 8 июля 1944 года... будучи первым номером ручного пулемета, он подавил огневую точку противника, чем дал возможность продвинуться остальным. Когда вышел из строя его второй номер, он взял диски и продолжал продвигаться в боевых порядках... Во время выхода с поля боя он вынес 2 ручных пулемета, 2 винтовки, 4 автомата и одного раненого командира отделения. Достоин представления к правительственной награде». На характеристике резолюция командира роты гвардии капитана Полуэктова: «Тов. Щенников достоин досрочной реабилитации».

Под стать Щенникову был его товарищ по расчету ручного пулемета штрафной рядовой Н.С. Корбань. Бывший старший лейтенант, адъютант старший стрелкового батальона 1340-го стрелкового полка 234-й стрелковой дивизии 4-й ударной армии 1 -го Прибалтийского фронта, он, обеспечивая командира расчета боеприпасами, успел в то же время оказать помощь четверым раненым в эвакуации с поля боя, вынес два ручных пулемета и винтовку.

Как отличившиеся в боях, и Щенников, и Корбань были представлены к досрочной реабилитации (заметим в скобках: по не совсем понятной причине офицеры, воевавшие на 4-м Украинском и 1-м Прибалтийском фронтах, отбывали наказание в штрафбате 1-го Украинского фронта).

Скажем еще вот о чем: командно-начальствующий состав штрафных частей, как и в армии в целом, вели за собой подчиненных не только силой приказа, призывным словом, но и личным примером. Уроженец Курганской области Н.В. Привезенцев, будучи в штрафном батальоне командиром взвода, при прорыве блокады Ленинграда только в одном бою получил семь ран, но поле боя не покинул. Даже видавшие виды штрафники восхищались мужеством своего командира, каждое его слово было для них высшим мерилом справедливости. Заместителем командира в штрафной роте воевал его земляк М.А. Тропия. Также был несколько раз ранен.

Но, как и в армии в целом, командный состав штрафных частей не был одинаков. Одни делили испытания поровну с подчиненными, другие же...

Владимир Карпов, известный писатель, Герой Советского Союза, сам хлебнувший штрафной роты, пишет, что офицеры штрафных рот со своими штрафниками в атаку не ходили. И да, и нет. Если есть опытные командиры из штрафников, можно и не ходить. А если нет или «кончились», надо идти самим. Большей частью именно так и бывало. Вот один из многих тому примеров. Два заместителя командира роты, старший лейтенант Василий Демьяненко и я, повели роту в атаку. Когда задача была уже почти выполнена, меня ранило осколком в грудь. До сих пор помню свою первую мысль в этот момент: «Не упал! Значит, легко!» Демьяненко был в шагах тридцати от меня, увидел, что меня шатнуло и я прыгнул в воронку. Подбежал: «Куда?» Молча показываю на дырку в полушубке. «Скидай!». Весь диалог — два слова. Он же меня перевязал.

Всегда шел в бой вместе со штрафниками, часто прямо в боевых порядках, это им придавало больше уверенности («командир с нами»), решительности, а мне — надежды на успех.

Иные командиры рассуждали так: вы искупаете вину, а почему должны страдать мы? Я почти не помню, чтобы мне приходилось о чем-то спрашивать или выполнять приказания командиров. Они, увы, часто оказывались в стороне. Запомнил только командира батальона.

После приема пищи над траншеей появился командир роты и громко объявил приказ: «Впереди деревня, ее нужно взять и на той стороне закрепиться. Кто туда придет, будет оправдан». И с этого момента офицеров я не видел, пока не взяли деревню.

Были случаи, когда меня, комбата, солдаты не пускали в атаку: «Мы сами, не лезь!» Очень тепло становилось на душе от подобной заботы. Были и такие солдаты, которые после ранения возвращались в батальон, заявляя: «Хотим воевать с тобой». Прошло много лет, но я хорошо помню своих подчиненных...

Командному составу нередко приходилось не только увлекать за собой подчиненных, но и подгонять их сзади. Читатель уже знает, из какого контингента порой комплектовались штрафные роты. Тот кто пустил в ход самые убедительные патриотические доводы с одной лишь целью — побыстрее покинуть колонию или лагерь, чтобы продлить на воле веселую жизнь, вряд ли будет, оказавшись на фронте, торопиться пролить кровь.

Не следует думать, что все штрафники рвались в бой. Вот вам пример. Атака захлебывается. Оставшиеся в живых залегают среди убитых и раненых... Вдвоем с командиром роты капитаном Щучкиным под немецким огнем возвращаемся к исходному рубежу. Так и есть! В траншее притаилась в надежде пересидеть бой группа штрафников. И это когда каждый солдат на счету! С противоположных концов траншеи, держа в каждой руке по пистолету: в левой — привычный ТТ, в правой — трофейный парабеллум, он тяжелее, чуть не разрываясь над траншеей — одна нога на одном бруствере, другая — на противоположном, двигаемся навстречу друг другу и, сопровождая свои действия соответствующим текстом, стреляем над головами этих паразитов, не целясь и не заботясь о целости их черепов. Проворно вылезают и бегут в цепь. Сейчас, когда вспоминаю этот эпизод, думаю: «Господи! Неужели это был я!»

В штрафных и штурмовых батальонах — подобного не может быть. Здесь все поставлено на карту. Эти офицеры не лишены званий (разумеется, речь может идти лишь о тех, кто не лишен воинского звания по суду. — Ю.Р.) и в большинстве случаев не имеют судимости. По ранению или отбытию срока они имеют право на прежние должности.