Эпилог

Через пять с половиной месяцев, на седьмом месяце беременности, Ламия Брон вылетела утренним рейсом дирижабля в Град Поэтов на проводы Консула.

Озаренная первыми солнечными лучами столица, которую все – и местные жители, и офицеры ВКС, и Бродяги – называли теперь Джектауном, нарядная и чистая, осталась внизу. Дирижабль отчалил от причальной башни в центре города и взял курс на северо-запад, вверх по реке Хулай.

Искалеченный войной крупнейший город Гипериона за короткое время был почти полностью восстановлен. Многие из трех миллионов беженцев с фибропластовых плантаций и маленьких городов южного континента не хотели возвращаться, несмотря на спрос Бродяг на фибропласт. Так что дома росли как грибы, а электричество, канализация и кабельное головидение уже дотянулись до холмов между городом и космопортом.

Вскоре после распада Сети боевые действия в системе Гипериона прекратились. Столица и космопорт, практически оккупированные Бродягами, получили статус особого района, управляемого Бродягами и вновь избранным Комитетом местного самоуправления на основе договора, который разработали и отстояли Консул и бывший генерал-губернатор Тео Лейн. Но пока на поле космопорта садились лишь катера с уцелевших кораблей ВКС да экскурсионные челноки Роя. Никого больше не изумляло, что мохнатые, крылатые и прочие Бродяги разгуливают по базару на Джектаун-Сквер или заходят пропустить рюмочку в «Цицерон».

Последние несколько месяцев Ламия жила как раз в «Цицероне», в одном из люксов на четвертом этаже уцелевшего крыла гостиницы. Все это время Стен Левицкий в поте лица отстраивал разрушенное здание.

– Клянусь Богом, я не нуждаюсь в помощи беременной женщины! – кричал он всякий раз, когда Ламия вызывалась подсобить ему.

Этим утром Стен отвез ее к причальной башне, внес в гондолу багаж и сверток, который она везла для Консула, после чего вручил ей небольшой пакет от себя лично.

– Раз уж вас понесло в это занудное путешествие в забытую богом и чертом страну, – проворчал он, – пусть хоть будет что почитать.

В пакете оказалось репринтное издание «Стихотворений» Джона Китса 1817 года, переплетенное в кожу самим Левицким.

Ламия повергла гиганта в смущение, а пассажиров немало позабавила, когда обняла владельца гостиницы так, что у того ребра затрещали.

– Хватит, черт возьми, – бормотал он, потирая бока. – Скажите Консулу, что я хочу вновь увидеть здесь его ободранную рожу, прежде чем передам эти развалины своему сыну. Не забудете?

Ламия кивнула и помахала ему рукой. Остальные пассажиры тоже махали друзьям и близким на башне. Наконец корабль отдал швартовы, сбросил балласт и величественно воспарил над крышами Джектауна.

Теперь, когда дирижабль миновал предместья и повернул на запад, она впервые увидела вершину горы, по-прежнему созерцавшую город глазами Печального Короля Билли. На щеке Билли виднелся десятиметровый шрам, чуть сглаженный дождями, – военный сувенир, след от лазерного копья.

Но гораздо больше Ламию интересовало скульптурное изображение на северо-западном склоне. Несмотря на современные лазерные резаки, позаимствованные у саперов ВКС, работа продвигалась медленно: большой орлиный нос, широкий рот и печальные умные глаза были пока едва заметны. Застрявшие на Гиперионе граждане Гегемонии возражали против памятника Гладстон, но Рифмер Корбе-III (которому гора теперь принадлежала), праправнук скульптора, изваявшего в этой же горе портрет Печального Короля Билли, сказал, не мудрствуя лукаво: «А пошли вы все…» – и продолжил работу. Еще год, может быть, два – и портрет будет готов.

Ламия вздохнула, погладила живот – жест, который она ненавидела в беременных женщинах, – и двинулась к своему креслу на смотровой палубе. Если на седьмом месяце она уже превратилась в воздушный шар, что будет в конце срока? Ламия взглянула на выпуклую оболочку дирижабля над головой и поморщилась.

Благодаря попутному ветру перелет отнял всего двадцать часов. Ламия немного подремала, но большую часть путешествия следила за проплывавшей внизу знакомой местностью.

Часов в десять утра они миновали шлюзы Карлы, и Ламия, улыбнувшись, погладила сверток, который везла Консулу. К вечеру впереди замаячил речной порт Наяда, и с высоты трех тысяч футов она разглядела старую баржу, которую тянули против течения манты. Уж не «Бенарес» ли это?

Когда в верхней гостиной подали обед, они пролетали над Эджем. Травяное море возникло как раз в тот миг, когда его малахитовую безбрежность озарили лучи заходящего солнца. Миллионы травинок затрепетали, потревоженные тем же ветром, который подгонял дирижабль. Ламия с чашкой кофе уселась в свое любимое кресло, распахнула окно и любовалась открывшимся ей видом, пока не стемнело. Как раз перед тем, как в рубку внесли лампы, ее терпение было вознаграждено: внизу показался ветровоз, который шел с севера на юг. На носу и на корме раскачивались фонари. Высунувшись из окна, она ясно услышала рокот большого колеса и хлопанье парусов при смене галса.

Когда Ламия поднялась в свою каюту, постель была уже постлана. Переодевшись в халат и прочитав несколько стихотворений, она вернулась на палубу и просидела там до рассвета: вдыхала доносящийся снизу запах молодой травы, грезила и время от времени дремала.

У Приюта Паломника они сделали остановку, чтобы пополнить запас продуктов, взять балласт и сменить команду, но Ламия сходить на землю не стала. Наконец освещенная прожекторами станция осталась позади, и внизу замелькали огоньки опор подвесной дороги.

Горный хребет дирижабль пересек в полной темноте. Чтобы загерметизировать гондолу, окна закрыли, но в разрывах облаков Ламия успела разглядеть вагончики, плывущие от вершины к вершине, и сиявшие в звездном свете ледники.

На рассвете они прошли над Башней Хроноса. Даже в розовом свете зари каменные стены казались холодными, как лед. Вскоре по левому борту замаячил белый Град Поэтов, и дирижабль опустился к башне, установленной на восточном краю нового космопорта.

Ламия рассчитывала, что встречающих не будет. Все ее знакомые думали, что она прилетит позже, на скиммере Тео Лейна. Но ей хотелось побыть наедине со своим мыслями, и она предпочла медленный дирижабль обществу бывшего генерал-губернатора.

И вдруг, еще до того, как спустили трап, она заметила в небольшой толпе знакомое лицо. Консул! Рядом с ним, щурясь от утреннего солнца, стоял Мартин Силен.

– Черт бы побрал этого Стена, – пробормотала Ламия, вспомнив, что радиосвязь восстановлена и на орбиту выведены новые УКВ-ретрансляторы.

Вместо приветствия Консул молча обнял ее. Силен зевнул и рассеянно пожал ей руку:

– Более неудобного времени не могла выбрать, а?

В тот же день состоялась прощальная вечеринка. Утром улетал не только Консул – систему Гипериона покидала большая часть кораблей ВКС, а с ними и добрая половина Роя. С десяток разномастных катеров заняли всю полоску дюн возле корабля Консула. Бродяги осматривали Гробницы Времени, а офицеры ВКС в последний раз замерли у могилы Кассада.

В Граде Поэтов уже насчитывалось не меньше тысячи постоянных обитателей, в их числе художники и поэты. Впрочем, Силен иначе как «позерами» их не называл. Они дважды пытались избрать его мэром, и он дважды отказывался, потешаясь над незадачливыми избирателями. Но при этом старик влезал во все дела города, руководил реставрационными работами, разрешал споры, распределял жилье, организовывал подвоз по воздуху припасов из Джектауна и южных районов. Град Поэтов больше не был Мертвым Городом.

Правда, Силен утверждал, что от этого его коллективный коэффициент интеллекта значительно снизился.

Банкет состоялся в восстановленном обеденном зале, и высокий свод вибрировал от громкого смеха, когда Мартин Силен читал непристойные стихи, а группа актеров разыгрывала пародийные сценки. Помимо Консула и Силена, за столик Ламии уселись шестеро Бродяг, в том числе Свободная Дженга и Центральный Минмун, а также Рифмер Корбе-III, вырядившийся в хламиду из лоскутков меха и высокий колпак. Запоздавший Тео Лейн рассыпался в извинениях. Он поделился с гостями свежайшими анекдотами из Джектауна и присел отведать десерт. Лейна прочили на пост мэра Джектауна – приближался Четвертый Месяц, а вместе с ним выборы. Тео симпатизировали и местные, и Бродяги, да и сам он не давал повода думать, что откажется от такой чести.

Когда запасы вина истощились, Консул пригласил гостей на корабль – продолжить возлияния и послушать музыку. Ламия, Мартин и Тео расположились на балконе, а Консул играл им Гершвина и Студери, Брамса и Люзера, «Битлз» и снова Гершвина. Закончил он поразительным Вторым концертом для фортепиано с оркестром до-минор Рахманинова.

Потом они сидели в сумерках, смотрели на город и долину, пили вино и беседовали.

– Интересно, что вас ждет в Сети? – спросил Тео Консула. – Анархия? Власть толпы? Новый каменный век?

– Все это и, возможно, кое-что еще, – улыбнулся Консул, согревая в ладонях бокал с бренди. – А если серьезно, я ни секунды не сомневаюсь в том, что мы выкарабкаемся!

Лейн отставил стакан с вином, к которому так и не прикоснулся:

– Как вы думаете, почему отключилась мультилиния?

Мартин Силен фыркнул:

– Неужели не ясно? Богу надоела чушь, которую мы царапаем на стенках его сортира.

Они вспомнили старых друзей, поговорили об отце Дюре. В одной из последних мультиграмм сообщалось о его избрании. Кто-то произнес имя Ленара Хойта.

– Как вы думаете, после смерти Дюре он автоматически сделается папой? – спросил Консул.

– Сомневаюсь, – покачал головой Тео Лейн. – Но если крестоформ, который Дюре все еще носит на груди, сохранил свою силу, шансы у него есть.

– Интересно, вернется ли он за своей балалайкой, – протянул Силен, пощипывая струны инструмента. В сумерках его все еще можно было принять за сатира.

Они поговорили о Соле и Рахили. За последние шесть месяцев в Сфинкс пытались проникнуть сотни людей, но удалось это только одному – неприметному Бродяге по имени Специальный Аммениет.

Все эти месяцы специалисты Бродяг не сидели сложа руки – они исследовали Гробницы и следы темпоральных полей. Когда Гробницы распахнулись, на некоторых проступили иероглифы и странно знакомая клинопись, позволившие выдвинуть обоснованные гипотезы о назначении сооружений.

Сфинкс был односторонним порталом в будущее – об этом говорила Рахиль/Монета. Никто не знал, по какому признаку он отбирает кандидатов, но очереди выстраивались громадные. Дальнейшая судьба Сола и его дочери пока оставалась неизвестной. Ламия часто ловила себя на мыслях о старом ученом.

Ламия, Консул и Мартин Силен выпили за здоровье Сола и Рахили.

По-видимому, Нефритовая Гробница была каким-то образом связана с газовыми гигантами. Ее портал никого не впускал, но Бродяги, выращенные и подготовленные к жизни в юпитерианских условиях, не оставляли попыток проникнуть туда. Специалисты – и Бродяги, и эксперты ВКС – неоднократно указывали, что Гробницы не привычная нуль-Т, а совершенно иная форма космической связи. Туристы в подобные тонкости не вникали.

Обелиск оставался загадкой. Гробница все еще светилась, но входа в нее не было. Бродяги считали, что внутри прячутся армии Шрайков. Мартин Силен видел в ней фаллический символ, служащий исключительно украшением долины. Остальным казалось, что она имеет какое-то отношение к Тамплиерам.

Ламия, Консул и Мартин Силен выпили за Хета Мастина, Истинного Гласа Древа.

Хрустальный Монолит стал мавзолеем полковника Кассада. Надписи на камне расшифровали. В них говорилось о вселенской битве и великом воине, который явился из прошлого, чтобы помочь разбить Повелителя Боли. Юные матросы с факельщиков и авианосцев зачарованно созерцали Гробницу. Этим кораблям, возвращавшимся на планеты бывшей Сети, предстояло разнести легенду о Кассаде во все уголки галактики.

Ламия, Консул и Мартин Силен выпили за Федмана Кассада.

Первая и вторая из Пещерных Гробниц, судя по всему, никуда не вели, но из третьей, похоже, можно было попасть в лабиринты многих миров. После исчезновения нескольких исследователей, администрация Бродяг, ссылаясь на то, что лабиринты расположены в иных эпохах прошлого и будущего – отстоящих на сотни тысяч лет от настоящего – и в иных пространствах, запретила вход в пещеры всем, кроме специалистов.

Ламия, Консул и Мартин Силен выпили за Поля Дюре и Ленара Хойта.

Дворец Шрайка оставался загадкой. Когда Ламия и другие вернулись туда через несколько часов, ярусов уже не было, зал уменьшился до привычных размеров, а в середине его сиял светящийся квадрат. Входившие в него исчезали. Никто не вернулся назад.

Ученые закрыли Дворец Шрайка для посетителей и взялись за расшифровку высеченных на камне и сильно поврежденных временем надписей. До настоящего времени им удалось разобрать всего три слова – на земной латыни: «Колизей», «Рим» и «Вновь населите». Пошли слухи, что светящийся квадрат позволяет попасть на исчезнувшую Старую Землю и что жертвы тернового дерева перенесены именно туда. Сотни желающих ожидали своей очереди.

– Вот видишь, – поддел Ламию Мартин Силен, – не помчись ты спасать меня, я был бы уже дома.

Тео Лейн вышел из задумчивости:

– Неужели вам действительно хочется на Старую Землю?

Силен ухмыльнулся:

– Да ни хрена подобного! Я там чуть не умер со скуки, и скука смертная там будет всегда. Вот здесь – настоящая жизнь. – И Силен провозгласил тост за себя.

«В каком-то смысле, – подумала Ламия, – он прав». Именно на Гиперионе пересеклись пути Бродяг и граждан бывшей Гегемонии. Гробницы Времени были мощным катализатором для развития торговли, туризма и транспорта в галактике, которая приспосабливалась к жизни без нуль-Т. Она попыталась представить себе будущее таким, каким видели его Бродяги: огромные флоты расширяли горизонты человечества, генетически перестроенные люди обживали газовые гиганты, астероиды и миры, еще более суровые, чем Марс и Хеврон до терраформирования. Возможно, эту вселенную увидит ее дочь… или ее внуки.

– О чем вы задумались? – нарушил Консул затянувшееся молчание.

Ламия улыбнулась.

– О будущем. И о Джонни.

– О да! – подхватил Силен. – О поэте, который так и не стал Богом.

– Как по-вашему, что случилось с его второй личностью? – негромко спросила Ламия.

Консул развел руками.

– Вряд ли она пережила гибель Техно-Центра. А вы что об этом думаете?

Ламия покачала головой.

– Мне остается лишь завидовать. Сколько людей его видело! Даже Мелио Арундес столкнулся с ним в Джектауне.

Они выпили за Мелио, который пять месяцев назад улетел с первым же спин-звездолетом ВКС, возвращавшимся в Сеть.

– А я его так и не встретила. – Ламия хмуро уставилась в свой бокал с бренди. Она чувствовала, что слегка пьяна. Надо будет обязательно принять антиалкогольные таблетки, чтобы не причинить вред ребенку. – Я возвращаюсь, – объявила она, поднимаясь. – Завтра мне нужно встать затемно, чтобы полюбоваться вашим взлетом на фоне рассвета.

– Может, переночуете на корабле? – предложил Консул. – Из гостевой каюты открывается чудесный вид на долину.

Ламия отрицательно покачала головой.

– Мой багаж в старом дворце.

– Мы еще увидимся, – сказал Консул. Они снова обнялись, быстро, чтобы скрыть блеснувшие в глазах слезы.

Мартин Силен проводил ее до Града Поэтов. Они прошли освещенную галерею и остановились у дверей ее комнаты.

– Ты действительно висел на дереве, или это было что-то вроде фантопликации, а сам ты спал во Дворце Шрайка? – спросила Ламия.

Поэт ткнул пальцем в то место на груди, откуда торчал стальной шип.

– Был я китайским мудрецом, воображавшим себя бабочкой, или бабочкой, воображавшей себя китайским мудрецом? Ты об этом, детка?

– Об этом.

– Да, – ответил Силен негромко. – Я был и тем, и другим. И оба были настоящие. И обоим было больно. И я буду вечно любить и лелеять тебя за то, что спасла мне жизнь. За то, что ходила по воздуху. Такой ты и останешься в моей памяти. – Он взял ее руку и нежно, почтительно, почти благоговейно, поцеловал. – Пойдешь к себе?

– Нет, хочу немного прогуляться по саду.

Поэт нахмурился:

– У нас здесь есть патрули – роботы и люди – и Грендель-Шрайк еще не выходил на «бис»… Но будь осторожна, ладно?

– Не забывай, – поддразнила его Ламия, – я гроза Гренделей. Хожу по воздуху и превращаю их в хрупких стеклянных чертиков.

– Угу, только из сада не выходи. Ладно, детка?

– Ладно, – сказала Ламия и коснулась своего живота. – Мы будем начеку.

Он ждал в саду, в уголке, куда не проникал свет.

– Джонни! – вырвалось у Ламии, и она бросилась вперед по дорожке.

– Нет. – Он покачал головой и поспешно сдернул шапку.

Те же рыжевато-каштановые волосы и светло-карие глаза, та же улыбка. Только одет как-то странно: куртка из толстой кожи, подпоясанная широким ремнем, тяжелые башмаки, в руке трость.

Ламия застыла в нерешительности.

– Конечно, – прошептала она и хотела дотронуться до него, но под рукой оказался воздух, хотя характерного для голограмм мерцания не было.

– Тут сохранились довольно плотные поля метасферы, – пояснил он.

– Угу, – согласилась она, совершенно не понимая, о чем он. – Вы другой Китс. Близнец Джонни.

Юноша улыбнулся и протянул руку к ее выпуклому животу.

– То есть что-то вроде дяди?

Ламия молча кивнула.

– Это ведь вы спасли ребенка… Рахиль?

– Вы видели меня?

– Нет. – У Ламии вдруг перехватило дыхание. – Но я чувствовала ваше присутствие. – Она помолчала. – Уммон говорил о Сопереживании, ипостаси людского Высшего Разума. Это ведь не вы?

Он покачал головой, и его кудри сверкнули в тусклом свете фонарей.

– Нет, я всего лишь Тот, Кто Приходит Раньше. Предтеча. И чудес особых не совершал – разве что ребенка подержал, пока его у меня не забрали.

– Так вы не помогали мне… драться со Шрайком? Ходить по воздуху?

Джон Китс засмеялся.

– Нет. Так же, как и Монета. Все это, Ламия, сделали вы сами.

Она замотала головой.

– Быть не может.

– Почему же? – Он опять улыбнулся и снова протянул руку, словно хотел коснуться ее живота, и Ламии показалось, что она ощущает давление его ладони.

– О строгая невеста тишины, дитя в безвестье канувших времен… – прошептал он. – Матери Той, Кто Учит, несомненно, положены кое-какие поблажки!

– Матери Той… – Ламию внезапно замутило. Слава Богу, рядом оказалась скамейка. Никогда в жизни она не чувствовала себя такой неуклюжей, но седьмой месяц – есть седьмой месяц, и сесть ей удалось с немалым трудом. Аналогия с дирижаблем, причаливающим к башне, напрашивалась сама собой.

– Той, Кто Учит, – повторил Китс. – Даже предположить не могу, чему Она будет учить, но это изменит всю вселенную и положит начало тому, что не утратит важности и через десять тысячелетий после нас.

– Мой ребенок? – вымолвила она, чувствуя, что ей не хватает воздуха. – Наш с Джонни ребенок?

Двойник Китса потер щеку.

– Слияние человеческого духа и логики ИскИнов, которое безуспешно искали Уммон с Техно-Центром, – сказал он и отступил на шаг. – Хорошо бы оказаться здесь, когда Она будет учить тому, чему должна научить. Увидеть все собственными глазами.

Голова Ламии шла кругом, но что-то в его тоне насторожило ее:

– В чем дело? Ты разве уйдешь? Куда?

Китс вздохнул:

– Техно-Центр исчез. Здешние инфосферы слишком малы, чтобы вместить меня… даже частично. Остаются ИскИны кораблей ВКС, но, боюсь, это не для меня. Не терплю приказов.

– А больше негде?

– Метасфера, – с таинственным видом ответил он и оглянулся. – Но там львы, и тигры, и медведи. А я еще не готов.

Ламия пропустила эту тираду мимо ушей.

– Есть идея, – заявила она. И тут же изложила ее.

Двойник ее возлюбленного обнял ее своими бесплотными руками и сказал:

– Вы чудо, мадам. – И вновь отступил в сумрак.

Ламия покачала головой.

– Всего лишь беременная женщина. – Она положила руку на живот и пробормотала: – Та, Кто Учит, надо же. – Затем обратилась к Китсу: – Раз уж ты у нас архангел, посоветуй, как ее назвать?

Ответа не последовало, и Ламия огляделась по сторонам.

В саду никого не было.

Ламия пришла в космопорт на рассвете. Проводы получились не слишком веселые. Мартин, Консул и Тео страдали от головной боли, поскольку пилюли от похмелья исчезли вместе с Сетью. Одна Ламия была в чудесном расположении духа.

– Чертов бортовой компьютер все утро чудит, – проворчал Консул.

– Это как? – улыбнулась Ламия.

Прищурившись, Консул посмотрел на нее.

– Прошу провести стандартную проверку перед взлетом, а этот кретин выдает мне стихи.

– Стихи? – Мартин театрально выгнул бровь.

– Да… послушайте… – Консул нажал кнопку комлога, и Ламия вновь услышала знакомый голос:

– Может, какой-то дефект? – предположил Тео Лейн. – Ведь ИскИн вашего корабля сравним по мощности с разумами бывшего Техно-Центра.

– Так и есть, – сказал Консул. – Я проверил. Все в порядке. Но он раз за разом подсовывает мне… это! – Он взмахнул распечаткой.

Мартин Силен посмотрел на Ламию и, заметив, что она улыбается, повернулся к Консулу.

– Ну что ж, похоже, ваш корабль решил научиться грамоте. Пусть это вас не беспокоит. Он будет хорошим спутником в вашем долгом странствии.

Возникла пауза. И тут Ламия извлекла из сумки объемистый сверток.

– Прощальный подарок, – сказала она.

Консул принялся его разворачивать, сначала медленно, затем все быстрее, разрывая и комкая обертку. Глазам присутствующих открылся свернутый в трубку выцветший и потертый маленький коврик. Консул провел по нему ладонью, поднял глаза и проговорил дрожащим голосом:

– Где… как вы…

Ламия улыбнулась.

– Местная беженка нашла его ниже шлюзов Карлы. Она пыталась продать его на базаре в Джектауне, когда я шла мимо. Кроме меня никто на него не позарился.

Консул сделал глубокий вдох и провел пальцем по узору ковра-самолета, который доставил его деда на роковое свидание.

– Боюсь, он больше не летает, – сказала Ламия.

– Надо перезарядить левитационные нити, – пробормотал Консул. – Не знаю, как вас благодарить…

– Не благодарите. – Ламия улыбнулась. – Это вам талисман в дорогу.

Консул покачал головой, обнял Ламию, пожал всем руки и поднялся на лифте в рубку. Ламия и остальные двинулись к зданию космопорта.

В лазурном небе Гипериона не было ни облачка. Солнце окрасило далекие вершины Уздечки в бледно-розовые тона. Все предвещало чудесный теплый день.

Ламия оглянулась на Град Поэтов и долину за ним. Из-за скал виднелись верхушки Гробниц Времени. Одно крыло Сфинкса озарило солнце.

В ту же секунду эбеново-черный корабль Консула беззвучно поднялся на струе голубого пламени и устремился в небо.

Ламия пыталась вспомнить стихи, которые только что прочла, и последние строки неоконченного шедевра своего возлюбленного:

Теплый ветер играл ее волосами. Задрав голову, Ламия отчаянно махала рукой, не пытаясь скрыть или смахнуть слезы, а красавец-корабль поднимался все выше и выше, оставляя за собой ослепительный голубой след, и наконец преодолел звуковой барьер. Громовой удар разнесся по пустыне и эхом отозвался в далеких горах.

Ламия плакала в голос и все махала улетевшему Консулу, небу, друзьям, которых больше никогда не увидит, кусочку своего прошлого и кораблю, уносившемуся в небо, словно гигантская черная стрела, выпущенная из лука каким-то божеством.

«Пылая, он прошел…»