Глава сорок третья
Ли Хент впервые видел умирающего. Последние сутки, проведенные с Китсом – про себя Хент все еще называл его Джозефом Северном, – были самыми трудными в его жизни. Хент буквально оглох от клокотания мокроты в горле и груди несчастного, боровшегося со смертью. Кровохарканье усилилось, перемежаясь приступами рвоты.
Хент сидел рядом с кроватью в маленькой гостиной в доме на Площади Испании и прислушивался к бормотанию умирающего. Раннее утро состарилось, перешло в позднее, наступил полдень. Китса лихорадило, он ненадолго приходил в себя и вновь терял сознание. Однако он требовал, чтобы Хент слушал и записывал каждое его слово – в соседней комнате нашлись чернила, перо и бумага. И Хент торопливо записывал горячечный бред умирающего кибрида. Речь шла о метасферах и потерянных божествах, об ответственности поэтов и смене богов, и еще – о мильтоновской гражданской войне в Техно-Центре.
– Война в Техно-Центре? Где же он? Где находится Техно-Центр, Сев… Китс? – воскликнул Хент, схватив его горячую руку.
Умирающий, весь в поту, отвернулся к стене.
– Не дышите на меня – от вас веет холодом!
– Техно-Центр, – повторил Хент, выпрямившись, готовый расплакаться, как ребенок, от жалости и разочарования. – Где находится Техно-Центр?
Китс улыбнулся и замотал головой. При каждом его вздохе раздавался присвист, точно из рваных кузнечных мехов.
– Как пауки в паутине, – бормотал он, – пауки в паутине. Ткут… нет, подстроили, чтобы мы сами ее ткали… потом связали нас ею и сосут нашу кровь. Как у мух.
Бред какой-то. Хент даже перестал записывать – и вдруг понял.
– Боже! – прошептал он. – Они в нуль-сети!
Китс крепко сжал пальцы Хента.
– Расскажите это вашей начальнице, Хент. Заставьте Гладстон вырвать их из Сети. Вырвать. Пауки в паутине. Бог людей и бог машин… должны слиться. Не я! – Он упал на подушки и беззвучно заплакал. – Не я.
После полудня Китс немного поспал, но сон этот был предвестником смерти. Малейший звук будил умирающего, и вновь начиналось единоборство с удушьем. К закату Китс настолько ослаб, что не мог отхаркаться, и Хенту приходилось поддерживать его голову над тазиком, чтобы кровавая слизь вытекала изо рта и горла.
Когда Китс забывался на миг, Хент подходил к окну, а однажды даже сбегал вниз, к парадной двери – выглянуть на площадь. На противоположной стороне, у основания лестницы, в густой тени виднелась высокая фигура, утыканная шипами.
К вечеру Хент сам задремал у постели Китса – прямо на стуле. Ему приснилось, что он падает. Он выставил руку – и очнулся. Китс смотрел на него.
– Вы когда-нибудь видели, как умирают? – спросил поэт, хватая ртом воздух.
– Нет. – Взгляд у Китса был какой-то странный, словно он видел перед собой не Хента, а кого-то другого.
– В таком случае сожалею. И без того вы претерпели из-за меня массу неудобств и опасностей. Мужайтесь. Теперь уже недолго.
Хента не столько поразило благородство и мужество этих слов, сколько внезапный переход Китса со стандартного английского Сети на некий более древний и более богатый язык.
– Чепуха! – выпалил Хент, пытаясь передать Китсу энтузиазм и энергию, которых сам не испытывал. – Мы выберемся отсюда еще до завтра. Как только стемнеет, я выйду и отыщу где-нибудь портал.
Китс покачал головой:
– Шрайк вас не пропустит. Он никому не позволит мне помочь. Я должен сам спасти себя. – Он задохнулся и закрыл глаза.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Хент, сжимая руку юноши. Он счел бы все это бредом, но, поскольку Китс находился в полном сознании (редкий случай за последние двое суток), Хент решил расспросить его подробнее. – Что значит «сам спасти себя»?
Китс широко открыл глаза. Светло-карие, с лихорадочным блеском.
– Уммон и другие пытаются заставить меня спастись, принять на себя роль божества. Приманка для белого кита, мед для высшей… мухи. Беглое Сопереживание должно найти свое пристанище во мне… во мне, мистере Джоне Китсе, пяти футов роста… А затем начнется примирение.
– Какое примирение? – Хент наклонился над поэтом, стараясь не дышать на него. В ворохе простыней и одеял Китс казался иссохшим мальчиком, но исходящий от него жар обволакивал всю комнату. В сумраке его лицо мерцало бледным овалом. Хент не замечал золотой полоски солнечного света, ползущей по стене, но Китс не мог оторваться от последнего знака уходящего дня.
– Примирение человека и машины. Творца и творения. – Китс закашлялся и выплюнул в тазик, подставленный Хентом, комок красной слизи. Откинувшись на подушки, передохнул и, тяжело дыша, добавил: – Примирение человечества с теми расами, которые оно пыталось истребить, Техно-Центра с человечеством, которое он хотел ликвидировать. Прошедшего через муки эволюции Бога Связующей Пропасти с его предшественниками, пытавшимися его уничтожить.
Хент покачал головой и перестал записывать.
– Не понимаю. Вы можете стать этим… мессией… покинув свой смертный одр?
Бледный овал лица Китса задрожал на подушке. Казалось, он смеется.
– Каждый может, Хент. Величайшая глупость и гордыня человеческая. Мы принимаем нашу боль. Освобождаем дорогу нашим детям. Это дает нам право стать Богом, о котором мы мечтаем.
Хент опустил глаза и увидел, как его рука сжимается в кулак.
– Если вы это можете – стать такой силой… тогда сделайте это. Вытащите нас отсюда!
Китс снова закрыл глаза.
– Не могу. Я не Тот, Кто Придет, а Его Предтеча. Не крещенный, но креститель. К черту, Хент, я вообще атеист! Даже Северн не мог убедить меня в реальности всей этой дребедени, когда я тонул в смерти! – Китс с пугающей силой вцепился в рукав Хента. – Запишите это!
И Хент потянулся за древним пером и грубой бумагой, торопясь запечатлеть на ней слова, нашептываемые поэтом:
…но я уже питаю сам
Урок чудесный на лице безмолвном
И чувствую, как в бога превращает
Меня громада знаний! Имена,
Деянья, подвиги, седые мифы,
Триумфы, муки, голоса вождей,
И жизнь, и гибель – это все потоком
Вливается в огромные пустоты
Сознанья и меня обожествляет,
Как будто я испил вина блаженных
И приобщен к бессмертью!
Китс прожил еще три мучительных часа. Как пловец, он выныривал из пучины агонии, чтобы сделать судорожный вдох или пробормотать какую-нибудь нескладицу. Один раз, уже в полной темноте, он потянул Хента за рукав:
– Когда я умру, Шрайк не причинит вам вреда. Он ждет меня. Может, вы и не найдете дороги домой, но он не причинит вам вреда, пока вы будете ее искать. – И снова, в тот самый момент, когда Хент, прислушиваясь к его дыханию, наклонился над ним, Китс заговорил и продолжал бормотать между спазмами, сказав напоследок, что хочет быть погребенным на Римском протестантском кладбище, вблизи пирамиды Гая Цестия.
– Чушь, чушь, – повторял Хент, словно заклинание, сжимая горячую руку умирающего.
– Цветы, – прошептал Китс, немного погодя, когда Хент зажег лампу на бюро. Широко раскрытыми глазами, он смотрел на потолок с наивным детским изумлением. Хент поднял голову и увидел в синих квадратах потолка роспись: выцветшие желтые розы. – Цветы… надо мною, – преодолевая удушье, снова прошептал Китс.
Хент стоял у окна, глядя во тьму у Испанской Лестницы, когда позади раздался скрипучий, полный мучительной боли вдох.
– Северн… подними меня! Я умираю, – едва слышно произнес Китс.
Хент сел на кровать и приподнял его за плечи. От иссохшего тела исходил такой жар, словно оно действительно сгорало в пламени болезни.
– Не бойся. Будь тверд. Слава Богу, она пришла! – выдохнул Китс и затих. Хент уложил его поудобнее. Дыхание поэта стало ровнее.
Когда Хент, сменив воду в тазике и достав свежее полотенце, вернулся в комнату, Китс был мертв.
Едва рассвело, Хент завернул почти невесомое тело в чистые простыни, которые снял со своей постели, и понес его на площадь.
* * *
Когда Ламия Брон добралась до конца долины, буря стихла. Пещерные Гробницы испускали такой же призрачный свет, что и остальные, но из них, кроме того, доносились леденящие кровь звуки. Казалось, в недрах планеты стонут тысячи душ. Ламия прибавила шагу.
Небо уже очистилось, когда она подошла к Дворцу Шрайка. Название Гробницы подходило ей как нельзя лучше: выпуклый полукупол напоминал панцирь, кривые ятаганы колонн словно вонзались в землю, прочие опоры и балки торчали в разные стороны – точь-в-точь шипы чудовища. От яркого света, горевшего внутри, стены стали прозрачными, и сооружение походило на фонарь из тончайшей рисовой бумаги. Купол же был цвета пламени, пылавшего в глазах Шрайка.
Ламия вздохнула и положила ладонь на живот. Еще на Лузусе она узнала, что беременна. Казалось бы, будущий ребенок должен теперь занимать все ее мысли. Кто ей этот болтливый старикашка, именующий себя поэтом? Разумеется, никто. И что из этого следует? Постояв немного, она все же двинулась к Дворцу Шрайка.
Снаружи казалось, что Дворец имеет не более двадцати метров в ширину. По прошлому посещению Ламия знала, что внутри гробница совершенно пуста, если не считать обоюдоострых опор, скрещивающихся под светящимся сводом. Теперь же перед ней оказалось пространство едва ли не превосходящее по размерам саму долину. Двенадцать, а то и больше ярусов из белого камня громоздились друг на друга и уходили вдаль, теряясь в туманной дымке. И на каждом лежали человеческие тела, от голов которых отходили полуорганические кабели-пиявки – такие же, как тот, которым, по словам друзей, была привязана к Сфинксу она сама. Только здесь металлические пуповины были полупрозрачными и светились красным, то расширяясь, то сжимаясь, словно через головы лежащих прокачивали кровь.
Ламия попятилась и бросилась прочь. Однако, отбежав метров на десять, она увидела, что снаружи Гробница ничуть не изменилась. Каким же образом она могла вместить это многокилометровое пространство? Впрочем, если Гробницы открываются, что мешает Дворцу существовать в разных временах? Так или иначе, но когда Ламия медленно приходила в себя после путешествий в мегасфере, своим киберзрением она разглядела недоступные человеческому глазу энергетические волокна, соединявшие Дворец Шрайка с терновым деревом.
И она снова направилась ко входу во Дворец.
Внутри ее ждал Шрайк. На фоне сверкающего белого мрамора его блестящий панцирь казался черным.
У Ламии перехватило дух. Надо было повернуться и бежать без оглядки, но она вошла внутрь.
Вход тут же затуманился и сделался почти неразличимым в молочно-белом сиянии. Только слабая рябь выдавала его присутствие. Шрайк стоял неподвижно, лишь багровое пламя пульсировало в его глазах.
Ламия сделала еще шаг. Странно, но каменный пол заглушал всякий шум, словно она ступала по вате. Шрайк находился метрах в десяти от нее, у подножия напоминавших анатомический театр ярусов, которые громоздились до самого потолка, терявшегося в сияющей мгле.
Чудовище не шевелилось. В воздухе пахло озоном и еще чем-то – тошнотворно-сладким. Ламия двинулась вдоль стены, шаря взглядом по рядам неподвижных тел. Каждый шаг отдалял ее от входа, и Шрайк, пожелай он ее перехватить, сделает это без труда. Но он застыл черной статуей в океане света.
Ярусы простирались на километры. Кое-где виднелись лестницы со ступенями почти метровой высоты. Ламия взобралась по одной из них на второй ярус, коснулась ближайшего тела и с облегчением отметила, что оно теплое. Грудь человека медленно вздымалась и опадала. Но это был не Мартин Силен.
И она продолжила свой путь, боясь обнаружить среди этих живых мертвецов Поля Дюре, Сола Вайнтрауба или даже себя саму. Вдруг Ламия заметила знакомое лицо: она видела его изваянным в камне. Печальный Король Билли возлежал на белом мраморе пятого яруса. От королевской мантии остались обгоревшие лохмотья, а лицо было искажено страшной мукой. Ярусом ниже лежал Мартин Силен.
Ламия опустилась на корточки рядом с поэтом, покосившись через плечо на черное пятно Шрайка в конце зала. Силен, как и все, казался живым. Пульсирующая пуповина, выходя из разъема у него за ухом, исчезала в стене, сливаясь с камнем.
Задыхаясь от ужаса, Ламия провела рукой по черепу поэта и нащупала границу пластмассы и кости, затем осмотрела саму пуповину. Ни единого сочленения или шва до самой стены. Внутри струилась алая жидкость.
– Господи! – прошептала Ламия и в ужасе обернулась. Ей почудилось, что Шрайк уже рядом, но тот словно и не думал сдвигаться с места.
Карманы Ламии были пусты. Ни оружия, ни инструментов. Она понимала, что должна отправиться к Сфинксу и, отыскав в рюкзаке что-нибудь пригодное для резания, вернуться сюда. А потом, набравшись мужества, вновь переступить порог Дворца.
Нет, она не сможет заставить себя войти сюда снова.
Ламия опустилась на колени, набрала в грудь побольше воздуха, вскинула руку над головой и резко опустила. Пуповина только казалась пластиковой. От удара заныла вся рука – от кисти до плеча.
Глаза Ламии сами собой обратились к Шрайку. Он двигался к ней медленными шагами, словно старик, вышедший на прогулку.
Выкрикнув «ки-я», Ламия вновь нанесла удар ребром ладони. По всему бесконечному залу прокатилось эхо.
Она выросла на Лузусе, где гравитация на треть превосходила стандартную, но даже по меркам своей родины отличалась недюжинной силой. Девяти лет она задумала стать сыщиком и активно готовила себя к этому. Частью ее довольно бестолковой, но выполнявшейся с неукоснительной тщательностью программы были боевые искусства, так что бить она умела. И Ламия ударила рукой словно топором, мысленно рассекая пуповину.
Жесткий кабель сплющился, трепеща, как живой. И даже вроде бы съежился, когда Ламия размахнулась снова.
Внизу уже слышались шаги. Ламия едва не расхохоталась. Шрайк мог мгновенно переместиться в любую точку, не пошевелив ногами, а тут топает, как ни в чем не бывало. Ему, должно быть, нравилось вселять в своих жертв ужас. Но она не чувствовала страха. Ей было некогда.
Ну-ка, еще разок! Тут, пожалуй, и камень не устоял бы. Она снова ударила ребром ладони по пуповине, и тут в руке что-то хрустнуло. Боль отозвалась во всем теле, будто грохот. Или шум шагов внизу.
«Дорогая, а тебе не кажется, – спросила себя Ламия, – что, если эта фигня порвется, Силен умрет?»
Она снова занесла руку, задыхаясь от напряжения. Со лба капал пот.
«Кстати, я терпеть тебя не могу», – мысленно обратилась она к Силену и снова ударила. С тем же успехом можно пытаться перерубить ногу стального слона.
Шрайк уже поднимался по лестнице.
Тогда Ламия привстала и вложила весь свой вес в последний удар, выбивший плечо из сустава и доконавший-таки ее треснувшее запястье.
И перерубила пуповину.
Красная жидкость, похожая скорее на подкрашенную водичку, чем на кровь, брызнула на ноги Ламии и белые плиты. Рассеченный кабель, все еще торчавший из стены, колотил по камню и корчился, как злобное щупальце. Потом угомонился, вытянулся и скользнул умирающей змеей в отверстие, затянувшееся, как только пуповина скрылась из виду. А еще через пять секунд обрывок, вросший в разъем нейрошунта, засох и съежился, как выброшенная на берег медуза. Красные брызги на лице и груди поэта прямо на глазах Ламии поголубели.
Веки Мартина Силена задергались. Совиные глаза распахнулись.
– Эй, – сказал он, – ты в курсе, что этот блядский Шрайк прямо у тебя за спиной?
Гладстон перенеслась в личные покои и, не останавливаясь, прошла в кабину мультисвязи. Ее ждали два рапорта.
Первый – из системы Гипериона. Гладстон не поверила собственным ушам, услышав голос бывшего генерал-губернатора, доложившего ей вкратце о заседании Трибунала Бродяг. Откинувшись на спинку кожаного кресла, Гладстон охватила голову ладонями. Лейн вновь повторил заявление Свободной Дженги: Бродяги не имеют отношения к агрессии. Заканчивая мультиграмму кратким описанием Роя, он заявил, что, по его мнению, Бродяги говорят правду. Что же до Консула, то дальнейшая судьба его неизвестна.
– Отвечать? – спросил компьютер, ведающий мультисвязью.
– Подтвердите получение сообщения, – распорядилась Гладстон. – Передайте приказ «Ждать» одноразовым дипшифром.
Она включила вторую мультиграмму.
Перед нею возникло плоское изображение адмирала Вильяма Аджунты Ли, разрываемое помехами. Бегущие по краям колонки цифр свидетельствовали о том, что его корабельный мультипередатчик работал на частоте стандартной телеметрии флотских передач. При анализе информации связисты, конечно, заметят несоответствие, но до этого еще надо дожить.
Лицо Ли было в крови, вокруг клубился дым. Гладстон догадалась, что передача ведется из причального отсека крейсера. На железном рабочем столе позади Ли лежал труп.
– …морпехи сумели взять на абордаж один так называемый «улан», – задыхаясь, говорил Ли. – С экипажем из пяти… особей. Внешне они походят на Бродяг, но посмотрите, что получается при вскрытии. – Изображение сместилось – Ли подключил к мультипередатчику портативный имиджер. Глядя сверху вниз на белое развороченное лицо мертвого Бродяги, Гладстон догадалась, что тот погиб от взрывной декомпрессии.
Появилась рука Ли (об этом свидетельствовали адмиральские нашивки на рукаве), сжимающая лазерный скальпель. Не потрудившись даже раздеть Бродягу, командующий сделал вертикальный разрез от грудной клетки к паху.
Рука отдернула скальпель, и стало видно, что с трупом творится что-то странное. В нескольких местах на одежде появились темные широкие полосы и тут же задымились – словно лазер поджег ее. Затем в мгновение ока комбинезон прогорел, и на груди мертвеца появились и начали расти отверстия с неровными краями. Из них брызнул свет – такой яркий, что имиджер зашкалило.
Словно не выдержав жара, объектив отстранился от горящего муляжа. Снова возникло лицо Ли.
– Так обстояло дело со всеми пятью телами, госпожа секретарь. Мы еще не нашли ядра Роя, и я думаю, что…
Изображение исчезло. Инфоколонки сообщали, что передача оборвалась на середине.
– Отвечать?
Гладстон покачала головой и распахнула дверь кабины. Очутившись снова в своем кабинете, она невидящим взглядом окинула длинный диван и села за стол, зная, что сразу отключится, стоит ей хоть на секунду закрыть глаза. Седептра, шептавшаяся тем временем с комлогом, объявила, что генерал Морпурго желает срочно увидеться с секретарем Сената по весьма важному делу.
Лузианец вошел и, даже не поздоровавшись, принялся мерить шагами кабинет.
– Госпожа секретарь, я понимаю мотивы, побудившие вас пойти на применение «жезла смерти», но…
– Что, Артур? – спросила она, впервые за много месяцев назвав его по имени.
– Черт возьми, мы совершенно не представляем, каким будет результат. И к тому же… это безнравственно.
Гладстон приподняла брови.
– Значит, потерять миллиарды граждан в затяжной изнурительной войне нравственно, а использовать эту штуку для ликвидации миллионов, тем более врагов – безнравственно? Это что, позиция ВКС?
– Нет, моя личная, госпожа секретарь.
Гладстон кивнула.
– Понятно, Артур. Но решение принято и обсуждению не подлежит. – Она увидела, что ее старый друг вытянулся по стойке «смирно», и, прежде чем он успел возмутиться или заявить об отставке, предложила: – Не прогуляешься ли со мной?
Генерал изумился:
– Прогуляться? Зачем?
– Нам необходим свежий воздух. – Не дожидаясь ответа, Гладстон прошла к своему порталу, набрала вручную нужный код и шагнула в него.
Морпурго, последовавший за ней, недоуменно огляделся. Он стоял по колено в золотой траве на лугу, тянувшемся до самого горизонта. На абрикосовом небе теснились бронзовые кучевые облака. Портал исчез. Его местоположение отмечал только низкий столбик с пультом – единственный рукотворный предмет в этом царстве травы и облаков.
– Где мы, черт возьми?
Гладстон сорвала и принялась жевать длинную травинку.
– Кастроп-Роксель. Здесь нет ни инфосферы, ни орбитальных спутников. Вообще никого и ничего.
Морпурго фыркнул.
– Знаешь, Мейна, это напоминает мне тайные поляны, куда нас водил Байрон Брон, чтобы спрятаться от Техно-Центра.
– Как знать… – неопределенно отозвалась Гладстон. – Послушай-ка вот это, Артур. – И она прокрутила по комлогу две мультиграммы – Тео Лейна и Вильяма Аджунты Ли.
Когда передача оборвалась и лицо Ли исчезло, Морпурго пошел вперед, путаясь в высокой траве.
– Ну? – спросила Гладстон, еле поспевая за ним.
– Значит, тела этих Бродяг саморазрушаются тем же самым манером, что и трупы кибридов, – сказал он. – Ну и что? Разве Сенат или Альтинг воспримут это как доказательство связи между вторжением и Техно-Центром?
Гладстон вздохнула. Легкая, густая трава манила к себе. Как хорошо было бы здесь уснуть и больше не просыпаться!..
– Это доказательства для нас. Для Группы. – Гладстон не нужно было пускаться в объяснения. С первых дней работы в Сенате она и Морпурго делились подозрениями относительно Техно-Центра. Оба не теряли надежд, что когда-нибудь людям удастся избавиться от него. «Группой» руководил сенатор Байрон Брон… Боже, как давно это было.
Морпурго смотрел, как ветер колышет золотое море травы. В бронзовых облаках у горизонта плясали шаровые молнии.
– Ну и? Что толку от твоих доказательств, если мы не знаем, куда нанести удар!
– У нас еще три часа.
Морпурго взглянул на комлог.
– Два часа сорок две минуты. Вряд ли за такое время можно сотворить чудо, Мейна.
Гладстон не улыбнулась его замечанию.
– Да, Артур, этого времени не хватит ни на что – только на чудо.
Она коснулась кнопки вызова. Перед ними возник портал.
– Что мы можем сделать? – спросил Морпурго. – ИскИны Техно-Центра уже инструктируют наших техников относительно своей адской игрушки. Факельщик будет готов через час.
– Мы включим устройство там, где оно не причинит никому вреда, – неторопливо сказала Гладстон.
Генерал остановился.
– Где же это, хотел бы я знать? Ублюдок Нансен уверяет, что радиус поражения составит минимум три световых года, но чего стоят его уверения? Кто поручится, что мы не истребим людей во всей галактике?
– У меня есть идея, но я хочу обдумать ее во сне, – задумчиво объявила Гладстон.
– Во сне? – удивился Морпурго.
– Я собираюсь немного вздремнуть, Артур. И тебе советую. – И Гладстон шагнула в портал.
Морпурго выругался про себя и прошел вслед за нею, высоко подняв голову, как солдат, шагающий к плацу на казнь.
На самой высокой террасе горы, летевшей в космосе примерно в десяти световых минутах от Гипериона, Консул и семнадцать Бродяг сидели в кругу из невысоких камней, заключенном в более широкий круг – из камней повыше, и решали судьбу Консула.
– Ваши жена и ребенок погибли на Брешии, – заявила Свободная Дженга. – Во время войны клана Моземана с этим миром.
– Да, – сказал Консул. – Гегемония была уверена, что в нападении участвовал весь Рой. И я не проронил ни слова, чтобы вывести ее из заблуждения.
– Но ваши жена и ребенок были убиты.
Консул взглянул на вершину, которая уже погружалась в ночь.
– Ну и что? Я не прошу у вас пощады. Не лепечу о смягчающих обстоятельствах. Я убил вашу Свободную Андиль и трех техников. Убил преднамеренно и, более того, злонамеренно. Убил, желая лишь одного: запустить вашу машину и открыть таким образом Гробницы Времени. Так что моя жена и ребенок тут ни при чем!
Во внутренний круг вошел бородач, представленный Консулу как Глашатай Стойкий Амнион.
– Это устройство было пустышкой. Оно ни на что не повлияло.
Консул уставился на говорящего, раскрыв рот, как ребенок.
– Испытание, – пояснила Свободная Дженга.
Консул пробормотал одними губами:
– Но Гробницы… открылись.
– Мы знали, когда они откроются, – сказал Центральный Минмун. – По скорости распада антиэнтропийных полей. Устройство было испытанием для вас.
– Испытанием? – повторил Консул. – Я убил четверых из-за пустышки. Испытание…
– Ваши жена и ребенок погибли от рук Бродяг, – сказала Свободная Дженга. – А Гегемония надругалась над вашей родиной – Мауи-Обетованной. Таким образом, и Гладстон, и мы ожидали от вас подобных действий. Но нам нужно было установить степень предсказуемости ваших поступков.
Консул встал, сделал три шага и повернулся ко всем спиной.
– Все впустую.
– Что вы сказали? – переспросила Свободная Дженга. Безволосая голова великанши сверкала в свете звезд и солнечных лучах, отраженных пролетающей мимо кометной фермой.
Консул негромко рассмеялся.
– Все впустую. Даже мои предательства. Все – одна видимость. Ерунда.
Глашатай Центральный Минмун встал и оправил одежды.
– Трибунал вынес приговор, – объявил он. Остальные шестнадцать Бродяг кивнули в знак согласия.
Консул повернулся к Минмуну. На его усталом лице отразилось нетерпение.
– Бога ради, приводите его в исполнение. Скорее.
Глашатай Свободная Дженга поднялась и торжественно произнесла:
– Вы приговорены к жизни. Вам надлежит исправить причиненное вами зло.
Консул отпрянул, как от пощечины.
– Вы не можете… не должны…
– Вы приговорены вступить в эпоху хаоса, которая грядет, – сказал Глашатай Стойкий Амнион. – Приговорены помогать нам в деле объединения разрозненных колен человеческих.
Консул, словно защищаясь от ударов, поднял руки:
– Я не могу… не хочу больше… виновен…
Свободная Дженга, сделав три размашистых шага, без церемоний схватила Консула за лацканы парадного костюма.
– Вы виновны. Да. И именно поэтому должны содействовать обузданию грядущего хаоса. Вы помогли освободить Шрайка, а теперь должны вернуться и сделать так, чтобы он оказался в клетке. Только тогда начнется примирение.
Плечи Консула тряслись. В этот момент гора подставила свой бок солнцу, и все увидели катившиеся по его щекам слезы.
– Нет, – прошептал он.
Свободная Дженга разгладила на нем помятый пиджак и своими длинными пальцами сжала его плечо:
– У нас тоже есть пророки. Тамплиеры помогут нам вновь засеять жизнью галактику. Постепенно те, кто жил во лжи, называемой Гегемонией, выберутся из руин своих миров и вместе с нами займутся истинным поиском, истинным исследованием вселенной и того огромного мира, что внутри каждого из нас.
Консул, будто не слыша, резко отвернулся от Дженги.
– Техно-Центр вас уничтожит, – сказал он, ни на кого не глядя. – Так же, как уничтожил Гегемонию.
– Вы не забыли, что ваш родной мир держался на торжественном договоре о святости жизни? – спросил у него Центральный Минмун и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Аналогичный договор определяет и наше существование и поступки. Дело не в том, чтобы сохранить несколько видов со Старой Земли, а в том, чтобы найти единство в разнообразии. Бросить семя человечества во все миры, все биосферы. И свято чтить любое проявление иной жизни.
Лицо Свободной Дженги озарил яркий солнечный свет.
– Техно-Центр предложил единение рабства, – произнесла она негромко. – Покой затхлого болота. Где революции в человеческой мысли после Хиджры?
– Миры Сети – бледные копии Старой Земли, – подхватил Центральный Минмун. – Наша эра, эра новой экспансии человечества, не нуждается в узах землеподобия. Трудности не страшат нас, неизвестность только радует. Мы не будем силой приспосабливать вселенную к себе… Мы сами к ней приспособимся!
Глашатай Стойкий Амнион простер руку к звездам:
– Если человечество переживет этот час испытаний, нашим будущим станут не только освещенные солнцем миры, но и темные пространства между ними.
Консул вздохнул.
– На Гиперионе остались мои друзья, – сказал он спокойно. – Могу я вернуться, чтобы помочь им?
– Можете, – кивнула Свободная Дженга.
– И мне придется встретиться со Шрайком?
– Придется, – ответил Центральный Минмун.
– И выжить, чтобы увидеть эпоху хаоса?
– Обязательно, – сказал Стойкий Амнион.
Консул снова вздохнул и вместе с остальными отошел в сторону, когда огромная бабочка с крыльями из солнечных батарей и блестящей кожей, непроницаемой для сурового вакуума и смертоносного излучения, слетела с небес, чтобы доставить его к друзьям.
В лазарете Дома Правительства отец Поль Дюре спал неглубоким, навеянным транквилизаторами сном, и ему снилось море пламени и гибель миров.
Если не считать краткого визита секретаря Гегемонии и еще более краткого – епископа Эдуарда, весь день Дюре пробыл в одиночестве, то приходя в себя, то вновь соскальзывая в глубины боли. Доктора заявили, что пациенту можно будет встать только через двенадцать часов. Коллегия кардиналов на Пасеме согласилась с этим решением – поскольку пациента ожидал торжественнейший ритуал, который через двадцать четыре часа превратит иезуита Поля Дюре, уроженца Вильфранш-сюр-Сона, в папу Тейяра I, 487-го Епископа Римского, прямого преемника апостола Петра.
Потихоньку выздоравливая (его тело и нервы подвергались ускоренной регенерации посредством РНК-терапии) благодаря чудесам современной медицины (и все же не настолько чудесной, думал Дюре, чтобы остановить его сползание к смерти), иезуит лежал в постели, размышляя обо всем понемногу – о Гиперионе и Шрайке, своей долгой жизни и беспорядке, царящем в мире Божьем. В конце концов он уснул. Ему снилась горящая Роща Ботов и Истинный Глас Мирового Древа, вталкивающий его в портал, его мать и женщина по имени Семфа, работавшая когда-то на плантации Пересебо, на самой окраине Окраины, где-то к востоку от Порт-Романтика.
И во всех этих снах, по большей части печальных, Дюре неизменно чувствовал чье-то присутствие: не другого сновидения, но видящего этот сон.
Дюре шел рядом с кем-то. Воздух был прохладным, а небо пронзительно синим. Они только что миновали поворот дороги, и их взорам открылось озеро, окаймленное стройными деревьями. За деревьями громоздились горы в венце из низких облаков, придававших пейзажу глубину и драматизм. Посреди зеркальной глади виднелся одинокий островок.
– Озеро Уиндермир, – произнес спутник Дюре.
Иезуит медленно повернул голову. Его сердце, снедаемое страхом и тревогой, бешено колотилось. Однако, разглядев своего спутника, он почувствовал разочарование.
Рядом с Дюре брел невысокий молодой человек в куртке с кожаными пуговицами и широким кожаным ремнем. Прочные башмаки, потертая меховая шапка, потрепанный рюкзак, странного покроя штаны с множеством заплат, в руке – массивная трость. С плеча свисал плед. Дюре остановился, и его спутник тоже замер, по-видимому, радуясь передышке.
– Фернесские холмы и Камберлендские горы. – Молодой человек указал тростью на озеро и синевшие за ним холмы.
Дюре разглядел каштановые локоны, выбивающиеся из-под причудливой шапки незнакомца. Заглянул в его глаза – большие, светло-карие. Такой необычный рост… Дюре понимал, что это сон, но что-то мешало ему отмахнуться от странного видения.
– Кто вы… – начал он, по-прежнему чувствуя, как сильно бьется сердце.
– Джон, – представился спутник, и его приветливый спокойный голос несколько развеял тревогу священника. – Или Иоанн, как вам нравится. Я думаю, на ночь мы сумеем устроиться в Боунессе. Браун говорил, там чудесная гостиница, прямо у озера.
Дюре машинально кивнул, совершенно не понимая, о чем говорит незнакомец.
Низкорослый юноша вдруг схватил Дюре за руку, сжав ее не сильно, но настойчиво.
– Будет идущий за мною, – медленно произнес он. – Ни альфа, ни омега, но свет, который укажет нам путь.
Дюре снова кивнул. Ветер взрыхлил водную гладь, принес из предгорий запах влажной травы.
– Он родится далеко, – продолжал Джон. – Так далеко, что невозможно представить. Теперь мы с вами будем заниматься одним делом – исправлять ему путь. Вы не доживете до дня, когда этот человек начнет учить, доживет ваш преемник.
– Да, – пробормотал Поль Дюре пересохшими губами.
Юноша снял шапку и заткнул ее за пояс. Затем поднял с земли плоский камешек и зашвырнул в озеро. По воде пошли круги.
– Вот незадача! – огорченно воскликнул Джон. – Я-то хотел, чтобы он попрыгал. – Юноша обернулся к Дюре и продолжил прерванный разговор: – Вы должны покинуть больницу и без промедления вернуться на Пасем. Понимаете?
Дюре захлопал глазами. Это требование как-то не вязалось с происходящим.
– Почему?
– Не важно, – весело произнес Джон. – Просто сделайте это. Не медлите. Если вы не уйдете сейчас, потом не удастся.
Дюре растерянно обернулся, почти ожидая увидеть за спиной свою больничную койку, но там по-прежнему безмятежно синели холмы. Он перевел взгляд на невысокого худого юношу, стоявшего на берегу, усыпанном круглой галькой.
– Ну а вы?
Джон поднял еще камешек, швырнул его и присвистнул, когда галька, отскочив от поверхности, тут же канула в зеркальную воду.
– Пока мне и здесь хорошо, – сказал он скорее себе самому, чем Дюре. – Я действительно был счастлив во время этого путешествия. – И словно спустившись с небес на землю, он улыбнулся Дюре: – Идите же! Пошевелите задницей, Ваше Святейшество.
Пораженный, не зная, то ли сердиться, то ли смеяться, Дюре раскрыл было рот, чтобы отчитать нахала… и вдруг обнаружил, что лежит на больничной койке. Тускло, чтобы не тревожить больного, горела лампа. Тело было облеплено датчиками.
С минуту Дюре лежал, морщась от зуда в ожоговых струпьях. Как хорошо, что все это только сон и можно поспать еще часок-другой, а потом явится монсеньор – епископ Эдуард – со свитой и препроводит его на Пасем. Дюре закрыл глаза, и снова перед ним возникло юношеское открытое лицо со светло-карими глазами.
Отец Поль Дюре из Общества Иисуса через силу поднялся и тут заметил, что всю его одежду убрали и он может рассчитывать лишь на тоненькую больничную пижаму. Запахнувшись в одеяло, он босиком побрел к выходу, надеясь опередить медиков, которых непременно всполошат сигналы датчиков.
В приемном покое он видел служебный портал. Если он не действует, Дюре отыщет другой.
Ли Хент вынес тело Китса из полутемного подъезда на залитую солнечным светом Площадь Испании, почти уверенный, что Шрайк уже там. Но на площади была только лошадь. Хенту все лошади казались одинаковыми, поскольку этот вид животных давным-давно исчез, но он почему-то решил, что лошадь та самая, что доставила их в Рим. Тем более что запряжена она была в ту же небольшую повозку – Китс называл ее «веттура», – на которой они сюда приехали.
Хент уложил завернутое в простыни тело на сиденье, и повозка медленно тронулась. Хент пошел рядом, придерживая льняной кокон рукой. Китс просил похоронить его на протестантском кладбище – близ стены Аврелиана и пирамиды Гая Цестия. Хент смутно помнил, что во время их странного путешествия они как будто проезжали мимо стены Аврелиана, но ни за что не смог бы отыскать ее сейчас – даже ради собственного спасения. Однако лошадь шла уверенно, словно знала дорогу.
Хент брел рядом с медлительной повозкой, вдыхая свежий воздух весеннего утра, к которому примешивался какой-то запах… словно от гниющих листьев. Неужели тело уже разлагается? Он плохо разбирался в физиологии, однако неведение в этой области вполне его устраивало. Хент не удержался и хлестнул лошадь по крупу – пусть пошевеливается. Но кляча взглянула на него с укором и потащилась дальше, по-прежнему едва переставляя ноги.
Хент и сам не понял, что его встревожило – то ли какой-то звук, то ли отблеск, пойманный краем глаза. Он резко обернулся – и увидел Шрайка. Чудовище следовало за повозкой на расстоянии десяти – пятнадцати метров, приноравливаясь к черепашьему шагу лошади, с комичной торжественностью высоко вскидывая шипастые колени.
Первым побуждением Хента было бежать куда глаза глядят, но чувство долга и еще более сильный страх заблудиться перевесили. Кроме того, бежать некуда, разве что назад, на Площадь Испании. Мимо Шрайка.
Смирившись с участием чудовища в этом фантасмагорическом шествии, Хент повернулся к нему спиной и продолжал идти рядом с повозкой, крепко держа покойного за лодыжку.
Всю дорогу Хент жадно высматривал что-то хоть отдаленно напоминающее портал, какую-нибудь технику или просто следы человеческого присутствия. Тщетно. Зато иллюзия, что перед ним воистину Вечный город свежим, по-весеннему светлым февральским днем 1821 года от Рождества Христова, была полной. Лошадь, отъехав на квартал от Испанской Лестницы, поднялась на вершину холма, несколько раз сворачивала с широких проспектов в узкие переулки и снова оказалась в центре города. Повозка теперь тряслась неподалеку от исполинского кольца руин – Хент сообразил, что это и есть пресловутый Колизей.
Когда лошадь наконец остановилась, Хент, совершенно измотанный бесконечной дорогой, очнулся от полудремы и огляделся. Они находились около заросшей бурьяном груды камней – видимо, это и была стена Аврелиана. Поодаль виднелась невысокая пирамида, но протестантское кладбище – если это действительно было оно – походило, скорее, на пастбище. В тени кипарисов паслись овцы. От пронзительного звона их колокольчиков бросало в холод, несмотря на жару. Кладбище сплошь заросло высокой, по пояс, травой. Приглядевшись, Хент различил разбросанные там и сям надгробия, а совсем близко, прямо под носом у лошади, увидел свежевырытую яму около четырех футов глубиной.
Шрайк держался позади, среди кипарисов, но Хент ни на минуту не терял из виду его сверкающие красные глаза.
Он обошел лошадь, сосредоточенно жевавшую траву, приблизился к вырытой могиле и поискал глазами гроб, но его не было. От кучи земли на краю ямы пахло перегноем и сыростью. Рядом валялась лопата – словно могильщики только что ушли. В изголовье стояла гранитная плита с абсолютно чистой поверхностью. На верхнем торце блеснуло что-то металлическое. Впервые с тех пор, как они попали на Старую Землю, Хент увидел современную вещь – миниатюрное лазерное перо. Такими пользуются строители и художники для нанесения рисунка на сверхтвердые сплавы.
Он схватил перо и крепко зажал в руке. Защитит ли эта соломинка от Шрайка? Вздор. Тем не менее Хент приободрился.
Несколько минут спустя он стоял у земляной кучи, держа лопату и глядя на кокон из простыней, покоящийся на дне ямы. Хент пытался придумать хоть что-нибудь приличествующее случаю, пусть два-три искренних слова. В силу своей должности он провожал в последний путь всех сколько-нибудь выдающихся деятелей Сети и даже был автором некоторых надгробных речей, произнесенных Гладстон. Но сейчас ничего не приходило ему на ум. Всю его аудиторию составляли Шрайк, прячущийся в тени кипарисов, и овцы – шарахаясь от чудовища и звеня колокольчиками, они медленно брели к могиле, как опоздавшие на похороны родственники.
Самое лучшее было бы вспомнить несколько строк самого Джона Китса. Но политику некогда читать, а тем более запоминать всякие сонеты. И тут Хента осенило: не далее чем вчера он собственноручно записал стихотворение, продиктованное умирающим. Что-то насчет того, как стать богом… и еще про вино блаженных. Но кто в состоянии запомнить подобную чушь? Не говоря уже о том, что блокнот со стихами остался на Площади Испании, в темной комнате с разрисованным цветами потолком.
В итоге весь ритуал свелся к минуте молчания. Хент замер, склонив голову и закрыв глаза (но пару раз все же покосился на Шрайка). Затем засыпал могилу, на что ушло больше времени, чем он предполагал. Когда он напоследок хорошенько утрамбовал землю, поверхность могилы оказалась слегка вогнутой, словно хрупкое тело усопшего не смогло образовать надлежащего бугорка. Овцы терлись у ног Хента, пощипывая траву, крокусы и фиалки, которые в изобилии цвели вокруг.
У Хента сроду не было памяти на стихи, но эпитафию, которую Китс просил сделать на своем надгробии, он запомнил. Когда он впервые услышал ее, защемило сердце: в задыхающемся, истаявшем голосе поэта было столько горечи, столько одиночества. Но Хент не считал себя вправе спорить с мертвым. Его дело – сделать надпись и поскорее убраться отсюда.
Лазерное перо, включенное на пробу, выжгло в траве трехметровой ширины просеку, и Хенту пришлось ее затаптывать. Зато гранит оно резало, как масло. Хент порядком измучился, прежде чем определил на обратной стороне камня нужную глубину строки. И все равно надпись – плод двадцатиминутных стараний – вышла какая-то корявая, кустарная.
Сначала Хент нанес на камень рисунок, заказанный Китсом вместе с эпитафией, – поэт показывал ему альбомный лист с неумелыми набросками: греческая лира, четыре из восьми струн порваны. Художник из Хента получился неважный, еще хуже, чем знаток поэзии. Одна надежда – те, кто знает, с чем едят эту чертову греческую лиру, опознают ее. Ниже расположилась эпитафия – слово в слово то, что продиктовал Китс:
ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ НЕКТО,
ЧЬЕ ИМЯ
НАПИСАНО НА ВОДЕ
И ничего больше – ни даты рождения и смерти, ни даже имени. Хент отошел, окинул критическим взглядом результаты своих трудов и, зажав в руке перо, побрел назад, в город, обойдя стороной кипарисовую рощу и чудовище.
У арки в стене Аврелиана он помедлил и оглянулся. Лошадь, таща за собой повозку, спускалась по пологому склону – видимо, ее привлекла сладкая трава у ручейка. Овцы бродили меж надгробий, пощипывая цветы, клеймя своими копытцами сырую землю над свежей могилой. Шрайк стоял на прежнем месте, едва заметный в тени кипарисов. Но Хент мог бы поклясться, что чудовище не отводило глаз от могилы.
День близился к концу, когда Хент отыскал портал. Тускло-синий прямоугольник висел прямо в центре Колизея, издавая негромкое жужжание. Ни пульта, ни дискоключа. Непрозрачная, парящая над землей дверь.
Она не была заперта, но Хента не впускала.
Хент сделал не меньше пятидесяти попыток, но энергозавеса оставалась неподатливой и твердой, как камень. Он осторожно касался ее кончиками пальцев, уверенно делал шаг – однако тут же его отбрасывало обратно. Наваливался грудью на синий прямоугольник, швырял в него камни – они тоже отскакивали. Пробовал подступиться к порталу с обеих сторон, потом сбоку. И всякий раз подлая дверь отбрасывала его, пока плечи и руки Хента не превратились в сплошной синяк.
Это был портал. Самый настоящий. Но Хента он не пропускал.
Хент обшарил весь Колизей, даже подземные коридоры, точнее, подземные клоаки с жидким пометом летучих мышей, но ничего не нашел. Обошел окрестные улицы и заглянул в каждое здание. Все напрасно. Он осматривал теперь все подряд – базилики и соборы, дворцы и хижины, высокие многоквартирные дома и узкие проулки. Вернувшись на Площадь Испании, Хент наскоро перекусил, сунул в карман блокнот и еще кое-какие мелочи и покинул последнее пристанище Джона Китса, чтобы возобновить поиски.
Увы – портал в Колизее был единственным. К закату Хент принялся исступленно царапать его, пока не обломал ногти. Портал всем походил на своих собратьев – видом, жужжанием, запахом, – но Хента не пропускал ни в какую.
Взошла луна – не луна Старой Земли, ибо по ее диску катились тучи и пыльные вихри. Сейчас она висела над черной дугой стены Колизея. Хент сидел посреди заваленной обломками арены, уставившись на синий светящийся прямоугольник. Откуда-то сзади донеслось хлопанье крыльев, покатились мелкие камни.
С трудом поднявшись, Хент вытащил из кармана лазерное перо и застыл, расставив ноги, напряженно вглядываясь в сумрак бесчисленных расселин и арок Колизея. Никого.
Шум за спиной заставил его вздрогнуть – Хент резко обернулся и чуть не резанул лазерным лучом по порталу. Оттуда появилась рука. Затем нога. Кто-то вышел из портала. За ним – еще кто-то.
Вопль Ли Хента эхом прокатился по Колизею.
Мейна Гладстон понимала, что сейчас не время для отдыха, но еще в детстве она научила себя засыпать минут на десять – пятнадцать, чтобы стряхнуть напряжение и изгнать из мозга токсины усталости.
Она едва держалась на ногах; голова гудела. Свистопляска последних сорока восьми часов, кажется, доконала ее. Гладстон прилегла на диван в кабинете и принялась наводить порядок в мыслях; вытряхивать сор эмоций и всяких привходящих обстоятельств. Дремота пришла незаметно, как всегда. А вместе с дремотой – сны.
Не открывая глаз, Мейна Гладстон села, смахнув на пол вязаную шаль, и нажала на кнопку комлога.
– Седептра! Пусть генерал Морпурго и адмирал Сингх зайдут ко мне минуты через три.
Войдя в прилегающую к кабинету ванную, она приняла водный и ультразвуковой душ, достала чистую одежду – парадный костюм из мягкого черного вельвета и сверкающий шитьем красный сенатский шарф, прикалываемый золотой булавкой в виде геодезической линии – символа Гегемонии. Туалет дополняли древние серьги со Старой Земли и топазовый браслет с комлогом, подаренный ей сенатором Байроном Броном еще до его женитьбы… Поправляя серьги, Гладстон вернулась в кабинет, и в ту же самую минуту туда вошли оба командующих ВКС.
– Должен заметить вам, госпожа секретарь, что ваш вызов не очень-то кстати, – резко заявил Сингх. – Идет анализ последних данных с Безбрежного Моря. Кроме того, мы обсуждаем необходимые перегруппировки флота для обороны Асквита.
Гладстон молча включила личный портал и жестом пригласила обоих следовать за нею.
Ступив в золотую траву под тревожным бронзовым небом, Сингх завертел головой.
– А-а, Кастроп-Роксель, – догадался он наконец. – Ходили слухи, что по приказу предыдущей администрации сюда провели секретный нуль-канал.
– Именно. А секретарь Сената Евшиньский распорядился включить планету в состав Сети, – пояснила Гладстон. Она взмахнула рукой, и портал исчез. – Он считал, что секретарю Сената совершенно необходимо оставаться порой в одиночестве, не опасаясь подслушивающих устройств Техно-Центра.
Морпурго с беспокойством покосился на облака, стеной нависшие над горизонтом, где вспыхивали шаровые молнии.
– На свете нет такого места, куда бы не пролез Техно-Центр, – заметил он. – Мейна, я поделился с адмиралом Сингхом нашими подозрениями.
– Это не подозрения, – спокойно возразила Гладстон. – Это факты. Более того: мне известно, где находится Техно-Центр.
Оба командующих ВКС остолбенели, словно пораженные шаровой молнией.
– Где?
Гладстон принялась расхаживать взад-вперед. Ее короткие серебристые пряди светились в заряженном электричеством грозовом воздухе.
– Техно-Центр прячется в нуль-сети, – деловито сказала она. – Между порталами. ИскИны живут в сингулярном псевдомире как пауки в паутине. А мы ткем ее для них.
Первым обрел дар речи Морпурго.
– Дьявольщина, – почти простонал он. – Что же делать? Через неполные три часа факельщик с нейродеструктором на борту будет переброшен в систему Гипериона.
Гладстон лаконично изложила им план действий.
– Невозможно, – пробормотал Сингх, теребя короткую бородку. – Абсолютно невозможно.
– Не уверен, – возразил ему Морпурго. – Должно получиться. Времени достаточно. А корабли последние двое суток маневрировали так бестолково, что…
Адмирал упрямо покачал головой.
– С технической точки зрения ваш план вполне осуществим. В рациональном и этическом аспектах – порочен. Об этом не может быть и речи.
Мейна Гладстон подошла к нему совсем близко.
– Кушуонт, – обратилась она к адмиралу по имени – впервые с тех пор, когда была молодым сенатором, а он еще более молодым капитаном ВКС 3-го ранга, – вы разве забыли, как сенатор Брон свел нас с Ортодоксами? С ИскИном по имени Уммон? Вспомните его предсказание о двух вариантах будущего – хаосе или неизбежном истреблении человечества.
Сингх отвел глаза.
– Я служу ВКС и Гегемонии.
– Мы оба служим роду человеческому, – отрезала Гладстон.
Руки Сингха, сжатые в кулаки, взлетели вверх, словно он готовился схватиться с невидимым противником.
– Ведь это только предположения! Откуда у вас эта информация?
– От Северна, – бесстрастно ответила Гладстон. – Кибрида.
– Кибрида? – фыркнул генерал. – Ах да, господин Северн. Художник. Припоминаю.
– Кибрид, – повторила Гладстон и рассказала все.
– Северн – воскрешенная личность? – В голосе Морпурго сквозило недоверие. – Вы, что, разыскали его? Каким образом?
– Он меня разыскал. Во сне. Одному Богу известно, как ему удалось связаться со мной. Это была его миссия, поймите, Артур, и вы, Кушуонт. Вот почему Уммон послал его в Сеть.
– Сон. – Адмирал Сингх не мог скрыть саркастическую улыбку. – Значит, этот… кибрид… рассказал вам, что Центр прячется в нуль-сети. И все во сне.
– Да, – подтвердила Гладстон. – У нас с вами очень мало времени.
– Но, – вмешался Морпурго, – если сделать то, что вы предлагаете…
– Миллионы будут обречены, – жестко закончил Сингх. – Возможно, даже миллиарды. Экономика рухнет. Такие миры, как ТКЦ, Возрождение-Вектор, Новая Земля, оба Денеба, Новая Мекка и, кстати, твой Лузус, Артур, всецело зависят от поставок продуктов питания. Планеты-города не выживут поодиночке.
– В виде планет-городов – нет, – согласилась Гладстон. – Но они могут обзавестись фермами, а потом возродится и межзвездная торговля.
– Ерунда! – отрезал Сингх. – О какой жизни может идти речь после чумы, после безвластия и смуты! Как жить без инфосферной поддержки, без техники и лекарств?
– Я все обдумала. – Морпурго ни разу не слышал в голосе Гладстон такой решимости. – Это будет величайшая катастрофа в истории человечества – еще масштабнее, чем все деяния Гитлера, Цзы Ху или Горация Гленнон-Хайта вместе взятые. Единственное, что может быть хуже, – оставить все как есть. Тогда я и вы, господа, окажемся самыми гнусными предателями человечества.
– Мы же ничего не знаем наверняка, – пробормотал Кушуонт Сингх.
– Знаем. – Гладстон не отрывала глаз от лица адмирала. – Техно-Центру больше не нужна Сеть. Ренегаты и Богостроители оставят в живых несколько миллионов рабов, загонят под землю на девяти лабиринтных мирах и будут использовать их нейроны для своих потребностей.
– Нелепость, – возразил Сингх. – Эти люди рано или поздно умрут.
Мейна Гладстон вздохнула и покачала головой.
– Техно-Центр создал органического паразита, так называемый крестоформ. Он… воскрешает мертвых. Спустя несколько воскрешений люди станут безучастными ко всему идиотами, но их мозги не перестанут работать на Техно-Центр.
Сингх отвернулся от собеседников. На фоне стены бронзовых облаков, среди которых вспыхивали молнии, его невысокая фигура казалась изваянной из черного камня. Приближалась буря.
– Вы узнали это из сна, Мейна?
– Да.
– И что еще вам поведали сны?
– Что Сеть больше не нужна Техно-Центру, – устало повторила Гладстон. – Во всяком случае, наша Сеть. ИскИны останутся в ней, как крысы в стенах дома, а прежние хозяева больше не нужны. Основные расчетные функции возьмет на себя их Высший Разум.
Сингх быстро повернулся к ней:
– Вы помешались, Мейна. Окончательно обезумели!
Гладстон схватила адмирала за руку прежде, чем он успел включить портал.
– Кушуонт, пожалуйста, послушайте…
Сингх выхватил из-за пазухи пистолет и приставил к груди женщины.
– Простите, госпожа секретарь, но я служу Гегемонии и…
Гладстон попятилась, прижав руку ко рту, а адмирал Кушуонт Сингх, умолкнув на полуслове, рухнул в траву. Пистолет отлетел в сторону.
Морпурго поднял пистолет и заткнул за пояс свой «жезл смерти».
– Вы убили его, – беззвучно проговорила Гладстон. – Зачем, Артур? Откажись он наотрез сотрудничать с нами, я бы оставила его здесь. Одного.
– Мы не можем рисковать. – Генерал оттащил тело подальше от портала. – В ближайшие несколько часов все решится.
Гладстон смотрела на старого друга.
– Вы согласны на это пойти?
– Не все ли равно? У нас попросту нет выбора. – Морпурго был странно спокоен. – Это наш последний шанс избавиться от рабского ярма. Я немедленно отдам приказ о развертывании флота и лично передам всем командирам запечатанные приказы. Придется задействовать большую часть кораблей…
– Боже мой, – прошептала Мейна Гладстон, глядя вниз на безжизненное тело Сингха. – Я затеяла все это, основываясь на снах…
– Иногда, – генерал Морпурго взял старую женщину в красно-золотом шарфе под руку, – сны – единственное, что отличает нас от машин.