Лишь перед самым рассветом Ламия Брон забылась тревожным сном. Ее видения были полны странных, запредельных образов и звуков: вполуха услышанные, вполразума понятые обрывки бесед с Мейной Гладстон, комната, плавающая посреди космоса, люди, идущие по коридорам, где стены бормотали, как плохо настроенный приемник мультилинии. И во всех этих горячечных видениях и бессвязных картинах трепетало до безумия живое ощущение, что Джонни – ее Джонни – близко, совсем рядом. Ламия закричала во сне, но крик утонул в нестройных отголосках остывающего в ночи Сфинкса и шелесте перегоняемых ветром дюн.

Внезапно Ламия проснулась, словно кто-то включил сознание. Сол Вайнтрауб, вчера сам напросившийся на пост караульного, дремал у низкого входа в комнату, приютившую паломников. Его крохотная дочка спала в гнездышке из одеял рядом с ним, во сне она перевернулась на животик, и в такт дыханию на ее губах дрожали пузырьки слюны.

Ламия огляделась. В тусклом свете маломощного люм-шара и немногих солнечных лучей, преодолевших четырехметровый коридор, был виден лишь еще один из ее спутников – темный, храпящий куль на каменном полу. Кажется, Мартин Силен. Сердце Ламии ушло в пятки – ей вдруг померещилось, что, пока она спала, все исчезли. Силен, Сол, ребенок… – нет, не хватает одного Консула. Группа паломников из семи взрослых и ребенка истаяла, как мартовский сугроб: Хет Мастин пропал, когда они пересекали Травяное море в ветровозе; Ленар Хойт был убит вчера ночью, вскоре после этого исчез Кассад… Консул… что случилось с Консулом?

Ламия Брон снова огляделась, удостоверилась, что в сумрачном помещении нет ничего и никого, кроме рюкзаков, груды одеял и трех спящих – поэта, ученого и ребенка, нашла в складках одеяла автоматический пистолет отца, достала из рюкзака нейропарализатор и проскользнула мимо Вайнтрауба и младенца в коридор.

Стояло утро, такое ясное, что Ламия невольно прикрыла глаза ладонью. Она сошла с каменных ступеней Сфинкса на утоптанную тропу, ведущую в глубь долины. Буря миновала. Небосвод Гипериона сиял хрустально-чистой первозданной лазурью с зелеными переливами, звезда Гипериона – яркая белая лампочка – только что взошла из-за скалистой стены на востоке. Тени утесов смешались с причудливыми тенями Гробниц Времени на дне долины. Нефритовая Гробница вся искрилась. Ламия увидела свежие сугробы и дюны, наметенные прошедшей бурей – белые сугробы и алые пески перемешались и сияли на солнце, образовав валы и горки вокруг камней. От вчерашнего лагеря не осталось и следа. Консул сидел на валуне, метрах в десяти ниже по склону. Он смотрел на долину, над его трубкой вился дымок. Ламия спустилась к нему.

– Полковник исчез, – произнес Консул, даже не взглянув на нее, когда она подошла ближе.

Ламия посмотрела в сторону Хрустального Монолита. Его сияющий фасад зиял дырами и выбоинами, а верхние метров двадцать – тридцать как ножом срезало. Обломки у подножия все еще дымились. Полукилометровое пространство между Сфинксом и Монолитом превратилось в выжженное, изрытое пепелище.

– Да уж, драться полковник умеет, – заметила Ламия.

Консул что-то промычал в знак согласия. От табачного дыма Ламии захотелось есть.

– Я обшарил долину на два километра вплоть до самого Дворца Шрайка, – сказал Консул. – Бой, видимо, разыгрался вблизи Монолита. У основания в нем по-прежнему нет ни одного отверстия, но повыше дыр хватает. Ясно видна ячеистая структура, которую всегда показывали радары.

– И никаких следов?

– Никаких.

– Кровь? Обугленные кости? Записка, что полковник отлучился сдать белье в прачечную?

– Ничего.

Ламия, вздохнув, уселась на другой валун, по соседству с Консулом. Солнце припекало. Прищурившись, она оглянулась на вход в долину.

– Обалдеть можно, – пробормотала она. – Что же теперь делать?

Консул вынул трубку изо рта, хмуро посмотрел на нее и покачал головой:

– Сегодня я попытался вызвать корабль, но его по-прежнему держат под арестом. – Он выбил из трубки пепел. – Пытался использовать частоты экстренной связи, но никак не удается соединиться. Либо корабль не ретранслирует сигнал дальше, либо запрещено отвечать нам.

– Вы бы улетели?

Консул пожал плечами. Вместо вчерашнего парадного мундира на нем был шерстяной джемпер грубой вязки, серые вельветовые брюки и высокие ботинки.

– Будь корабль под рукой, у нас – у вас – была бы возможность выбора. Я бы посоветовал всем хорошенько подумать, есть ли смысл оставаться теперь. Хет Мастин исчез, Хойта и Кассада больше нет с нами – я и сам толком не знаю, что делать.

Низкий голос произнес у них за спиной:

– Можно попытаться приготовить завтрак.

Оглянувшись, Ламия увидела, как по тропе к ним спускается Сол. На его груди качалась в люльке Рахиль. Лысина старика сверкала на солнце.

– Неплохая мысль, – встрепенулась Ламия. – Как там у нас с продуктами?

– Позавтракать хватит, – ответил Вайнтрауб. – В резерве еще несколько пайков из мешка полковника. Потом примемся за тысяченожек, акрид и друг за друга.

Консул, изобразив на губах что-то вроде улыбки, убрал трубку в карман джемпера.

– Предлагаю вернуться назад в Башню Хроноса, пока до этого не дошло. Замороженные продукты с «Бенареса» мы съели, но в Башне есть кладовая.

– Это было бы здо… – начала было Ламия, но ее прервал дикий крик. Похоже, из Сфинкса.

Она первой добежала до Гробницы и, прежде чем войти, выхватила пистолет. В коридоре было темно, в помещении, где они спали, еще темнее, и Ламия не сразу разглядела, что там пусто.

Снова раздался крик невидимого Силена:

– Эй! Сюда!

Оглянувшись, она увидела входящего в Гробницу Консула.

– Стойте там! – приказала Ламия и быстро двинулась по коридору, прижимаясь к стене и держа в вытянутой руке снятый с предохранителя пистолет. У входа в небольшую комнату, где лежало тело Хойта, она остановилась на секунду, затем вошла, выставив перед собой оружие.

Мартин Силен, сидевший на корточках перед трупом, поднял голову.

В руке он сжимал угол фибропластовой простыни, которой они накануне накрыли тело священника. Он посмотрел на Ламию, невидяще глянул на пистолет в ее руке и снова уставился на тело.

– Вы можете в такое поверить? – спросил он, скорее у самого себя, чем у Ламии.

Ламия опустила пистолет и подошла ближе. Из-за ее плеча высунулся Консул. В коридоре послышались торопливые шаги: Сол Вайнтрауб спешил к ним с плачущей Рахилью на руках.

– Боже мой, – произнесла Ламия и присела у тела Ленара Хойта.

Изможденное бесцветное лицо молодого священника преобразилось. Перед ними лежал человек лет семидесяти: высокий лоб, изящный аристократический нос, тонкие губы, застывшие в легкой благожелательной улыбке, высокие скулы, заостренные уши под седыми прядями, окаймлявшими лысину, большие глаза с бледными, точно пергаментными веками.

Консул наклонился над ним.

– Я видел голограммы. Это отец Поль Дюре.

– Смотрите, – прошептал Силен. Он стащил простыню с тела, помедлил, а затем повернул лежавшего на бок. Два маленьких крестоформа на груди мужчины пульсировали розовым цветом так же, как на теле Хойта, но спина была чистой.

Сол стоял у входа, стараясь успокоить раскричавшуюся Рахиль. Когда ребенок замолчал наконец, он сказал:

– Кажется, бикура для… регенерации требовалось трое суток.

Мартин Силен вздохнул.

– Бикура воскрешались крестоформами более двух стандартных веков. Возможно, по первому разу дело проходит быстрее.

– Он что… – начала Ламия.

– Живой? – Силен коснулся руки девушки. – Потрогайте.

Грудь мужчины едва заметно подымалась и опускалась. Кожа была теплой. Под ней отчетливо прощупывались горячие крестоформы. Ламия, содрогнувшись, отдернула руку.

Существо, которое шесть часов назад было трупом Ленара Хойта, открыло глаза.

– Отец Дюре? – Сол шагнул к нему.

Голова мужчины повернулась. Он заморгал, будто свет резал ему глаза, затем что-то невнятно произнес.

– Воды, – догадался Консул и торопливо достал из кармана джемпера пластмассовую фляжку. Мартин Силен поддерживал голову незнакомца, пока Консул поил его.

Сол опустился перед ним на одно колено и дотронулся до его руки. Казалось, даже темные глаза Рахили с любопытством наблюдают за происходящим.

– Если вы не можете говорить, моргните дважды вместо «да» и один раз вместо «нет». Вы Дюре? – спросил Сол.

Мужчина повернул голову в сторону ученого.

– Да, – произнес он негромким, хорошо поставленным низким голосом. – Я отец Поль Дюре.

Они позавтракали ломтиками мяса, поджаренными прямо на пластинах обогревателя, и болтушкой, состряпанной из пригоршни зерна и разведенного молочного концентрата. Огрызок последнего батона разделили на пять кусочков. Высыпали в котелок остатки кофе. Ламии показалось, что ничего вкуснее она в жизни не ела.

Они сидели в тени растопыренного крыла Сфинкса вокруг «стола» – широкого валуна с плоской макушкой. Солнце было уже на полпути к зениту. Небо оставалось безоблачным. Стояла полная тишина – только звуки человеческих голосов да звяканье вилки или ложки нарушали ее.

– Вы помните… прежнее? – спросил Сол.

Священник надел запасной костюм Консула: серый, с гербом Гегемонии под сердцем. Эта домашняя, точнее, корабельная одежда Консула отцу Дюре была явно маловата.

Он держал кружку с кофе обеими руками, словно чашу для причастия.

– Прежнее… то есть то, что было, пока я не умер? – уточнил он, поднимая на собеседника глубокие умные глаза. Красивые старческие губы тронула улыбка. – Да, помню. Помню ссылку, бикура… – Он опустил глаза. – И даже дерево тесла.

– Хойт рассказывал нам о дереве, – тихо произнесла Ламия. – О том, как священник распял себя на активном дереве тесла в огненном лесу, предпочтя годы пытки бездумной жизни в симбиозе с паразитом-крестоформом.

Дюре покачал головой:

– В те последние секунды я думал, что победил их.

– Вы и победили, – быстро отозвался Консул. – Отец Хойт и другие отыскали вас. Вашему телу удалось отторгнуть паразита. Тогда бикура прирастили ваш крестоформ Ленару Хойту.

Дюре кивнул:

– Значит, от юноши не осталось и следа?

Мартин Силен указал на грудь Дюре:

– Очевидно, эта гадина не может совладать с законом сохранения массы. У Хойта были страшные боли, и очень долго: ему никак не удавалось вернуться туда, куда его гнали эти твари. Поэтому он так и не набрал веса для этого… черт, как бы его обозвать… двойного воскрешения.

– Это не важно, – сказал Дюре, грустно улыбнувшись. – Паразитной ДНК в крестоформе не занимать терпения. Если понадобится, она будет воскрешать своего хозяина из века в век. Рано или поздно оба паразита заживут своими домами.

– Вы помните, что было с вами после дерева тесла? – помедлив, спросил Сол.

Дюре допил кофе.

– Вы хотите спросить, помню ли я свою смерть? Рай или ад? – Он смущенно улыбнулся. – Нет, ничего такого я, увы, не помню. Помню боль. Бесконечную. Потом избавление. А потом – тьма. И наконец, пробуждение. Здесь. Сколько, вы говорите, лет прошло?

– Почти двенадцать, – сказал Консул. – Но для отца Хойта вполовину меньше. Он провел много времени в перелетах.

Отец Дюре встал, потянулся и принялся ходить взад и вперед. Он был высокого роста; несмотря на худобу, в нем чувствовалась сила. Глядя, как старик прохаживается вокруг стола, ступая по-кошачьи грациозно и уверенно, Ламия Брон с удивлением осознала, что этот человек волнует ее. Он был наделен харизмой – необъяснимым обаянием, обещающим немногим избранным либо безмерную власть, либо мученическую гибель. Ламия напомнила себе, что, во-первых, он священник церкви, требующий от своих служителей целомудрия, во-вторых, час назад был мертвецом. Интересно, как он действует на мужчин?

Дюре между тем уселся на валун, вытянул ноги и начал массировать бедра, видимо, борясь с судорогой.

– Вы уже поведали вкратце о себе: кто вы и зачем вы здесь, – проговорил он. – Если не возражаете, я хотел бы узнать о вас побольше.

Паломники молча переглянулись.

Дюре понимающе кивнул.

– Вы думаете, я тоже чудовище? Агент Шрайка? Я не удивлюсь, если у вас возникнет такая мысль. Это естественно.

– Да нет, мы так не думаем. – Ламия подняла глаза на священника. – Шрайк не нуждается в агентах. Кроме того, мы знаем вас по рассказу отца Хойта и по вашим дневникам. – Она покосилась на остальных. – Но нам было… ужасно трудно… рассказывать друг другу, почему мы попали на Гиперион. И мы просто не в силах повторять сейчас эти рассказы.

– Я делал записи на свой комлог, – сказал Консул. – Это только выжимки, но по ним можно составить некоторое представление о наших историях и об истории Гегемонии за последние десять лет. Почему Сеть ведет войну с Бродягами и тому подобное. Я с удовольствием предоставлю его в ваше распоряжение, если хотите. Это отнимет у вас не более часа.

– Буду вам очень признателен, – живо откликнулся отец Дюре и двинулся вслед за Консулом к Сфинксу.

Ламия, Сол и Силен направились к воротам долины. С седловины между низкими скалами хорошо просматривались дюны и пустоши, простирающиеся на юго-запад, в направлении Уздечки, до которой было неполных десять километров. Разбитые купола, покосившиеся шпили и разрушенные галереи мертвого Града Поэтов, все глубже погружающегося в пески, виднелись в каких-то двух-трех километрах справа, за возвышенностью.

– Я схожу в Башню за продуктами, – предложила Ламия.

– Не стоит дробить группу, – возразил Сол. – Может, пойти всем вместе?

Мартин Силен скрестил руки на груди.

– Кто-то должен остаться здесь на случай возвращения полковника.

– Тогда, – заметил Сол, – осмотрим сначала оставшуюся часть долины. Утром Консул не углублялся дальше Дворца Шрайка.

– Верно, – отозвалась Ламия. – Давайте сделаем это прямо сейчас, чтобы я успела потом набрать в Башне провианта и вернуться до темноты.

Они спустились к Сфинксу в тот момент, когда оттуда вышли Дюре и Консул. Священник держал в руке запасной комлог Консула. Ламия рассказала им о своем плане, и оба немедленно присоединились к остальным.

Они вновь обошли все залы Сфинкса. И везде лучи карманных фонариков и лазерных карандашей выхватывали из тьмы лишь мокрый камень да причудливые выступы. Выйдя на полуденный солнцепек, паломники прошли триста метров до Нефритовой Гробницы. На пороге комнаты, где лишь вчера ночью им явился Шрайк, Ламию охватила дрожь. На зеленых изразцах еще темнело ржаво-коричневое пятно: кровь Хойта. Прозрачный люк в полу, ведущий в лабиринт, исчез бесследно. Не оставил следов и Шрайк.

В Обелиске не было ни комнат, ни перегородок – лишь уходящая вверх шахта с черными как смоль стенами и винтовой лестницей, настолько крутой, что далеко не каждый отважился бы на подъем. Здесь даже шепот отдавался бесконечным эхом, и паломники старались обходиться без слов. В пятидесяти метрах над полом лестница обрывалась; обшарив гладкие, без единого отверстия стены, лучи фонарей уперлись в черный свод над головами. Прикрепленные к стенам веревки и цепи – память о двух столетиях паломничества к Гробницам – позволили спуститься с этой весьма опасной высоты без особого риска. У выхода паломники помедлили. Силен позвал напоследок: «Кассад!» – и эхо вырвалось вслед за ними наружу, в освещенный солнцем мир.

На осмотр мертвой зоны вокруг Хрустального Монолита ушло не меньше получаса. Посреди песка блестели стеклянные проплешины, достигавшие пяти – десяти метров в диаметре. Эти зеркала концентрировали жар полуденного солнца, обжигая лицо и руки. Взглянув на истерзанный фасад Монолита, весь в дырах, выбоинах и потеках расплавленного хрусталя, можно было подумать, что Гробница стала жертвой вандалов, но все понимали: Кассад защищал свою жизнь. Приборы показывали, что Монолит по-прежнему пуст и изолирован от окружающего мира. Сотовидный лабиринт внутри него оставался недоступным. Постояв несколько минут, паломники направились по крутой тропе к подножию северных скал, где находились Пещерные Гробницы.

– Первые археологи считали эти Гробницы самыми древними из-за грубой обработки стен, – тихо заметил Сол, когда они вошли в первую пещеру. Лучи фонариков заскользили по камню, испещренному тысячами не поддающихся расшифровке надписей. Все пещеры имели в глубину не более тридцати – сорока метров, все, как одна, заканчивались тупиками, за которыми не удавалось обнаружить ничего, кроме камня.

Выбравшись из третьей Пещерной Гробницы, паломники расселись на чудом найденном островке тени и поделили поровну воду и белковое печенье из рациона Кассада. Разыгравшийся ветер вздыхал и свистел у них над головами, как Эолова арфа.

– Не найти нам полковника, – сказал Мартин Силен. – Этот гад Шрайк утащил его с собой.

Сол тем временем кормил Рахиль. Как ни старался он прикрывать ее от солнца, ее макушка порозовела.

– Он может быть в одной из Гробниц, которые мы уже осмотрели, – проговорил он, не отрывая глаз от бутылочки. – По теории Арундеса там есть отсеки, существующие в другом времени. Он считает Гробницы многослойными четырехмерными объектами со сложной пространственно-временной структурой.

– Великолепно, – саркастически заметила Ламия. – Значит, даже если Федман Кассад там, нам до него не достучаться.

– Ну что ж. – Консул с видимым усилием поднялся на ноги. – Давайте тогда хотя бы прогуляемся для порядка. Осталась всего одна Гробница.

Дворец Шрайка стоял километром дальше, в самой низкой части долины, прячась за изгибом скалистой стены. Дворец был невелик, меньше Нефритовой Гробницы, но из-за причудливой архитектуры – тщательно продуманному хаосу изогнутых выступов и шпилей, крученых контрфорсов и пилонов – выглядел куда массивнее.

Внутри он представлял собой одну гулкую залу с неровным полом, состоящим из тысяч переплетенных между собой сегментов. Ламия мысленно сравнила их с ребрами и позвонками какого-то ископаемого чудища. В пятнадцати метрах над головой свод пересекали десятки хромовых «клинков», которые, проходя сквозь стены и сквозь друг друга, выныривали на крыше сооружения остроконечным гребнем. Сам свод был полупрозрачным, и казалось, что Дворец до краев налит опалесцирующей жидкостью.

Ламия, Силен, Консул, Вайнтрауб и Дюре начали хором звать Кассада. Их голоса, отражаясь от утыканного клинками свода, снова и снова возвращались к ним искаженным эхом.

– Никаких следов Кассада или Хета Мастина, – сказал Консул, когда они вышли наружу. – Возможно, так и задумано… Мы будем пропадать пoодиночке, пока не останется один из нас.

– И тогда, как гласит легенда, желание этого последнего – или последней – исполнится? – спросила Ламия. Она сидела на каменном фундаменте Дворца, болтая в воздухе крепкими ногами.

Поль Дюре поднял глаза к небу.

– Не могу поверить, что отец Хойт действительно пожелал купить мне жизнь ценой собственной.

Мартин Силен, прищурившись, посмотрел на священника.

– Каким же будет ваше желание, падре?

Дюре не замедлил с ответом:

– Я хотел бы пожелать… помолиться… чтобы Господь раз и навсегда избавил человечество от двух проклятий – войны и Шрайка.

Воцарилось молчание, нарушаемое лишь вздохами и стонами послеполуденного ветра.

– Ну а пока, – сказала Ламия, – мы должны раздобыть какую-нибудь пищу. Или научиться питаться воздухом!

Дюре кивнул.

– Почему вы захватили с собой так мало?

Мартин Силен рассмеялся и напыщенно продекламировал:

Дюре недоуменно улыбнулся.

– Мы надеялись победить или погибнуть в первую же ночь, – пояснил Консул. – И не рассчитывали застрять здесь надолго.

Ламия Брон встала и отряхнула брюки.

– Я пошла, – объявила она. – Попытаюсь принести провианта дней на пять, если, конечно, там есть армейские рационы.

– Я с вами, – внезапно сказал Мартин Силен.

Воцарилось молчание. За ту неделю, что паломники провели вместе, поэт и Ламия раз пять чуть не подрались, а однажды она пригрозила его убить. Ламия пристально посмотрела на Силена.

– Ладно, – согласилась она. – Только сначала зайдем в Сфинкс – за рюкзаками и бутылками для воды.

Тени западной стены уже начали удлиняться, когда паломники двинулись в обратный путь, к воротам долины.