Спецназ сорок второго
Мы прорывались ночью. Трассирующие пули проносились рядом. Одна из трасс прошила моего товарища, и он упал. Телогрейка на глазах пропитывалась черным. Меня потянули за руку. Быстрее! Ему уже не поможешь.
Полеев В. Г.
Василий Григорьевич Полеев ушел на фронт добровольцем в семнадцать лет. Получилось так, что мальчишкой он попал в 27-ю воздушно-десантную бригаду. Первое свое задание выполнял в группе опытных десантников, заброшенных в тыл врага, взрывая немецкий понтонный мост через Дон, а затем пробивался через линию фронта, снова в Сталинград.
О людях этой профессии, бойцах-десантниках, любят снимать фильмы, показывая их необыкновенные подвиги, сверхъестественное умение стрелять и сражаться.
Неоднократно встречаясь с Василием Григорьевичем Полеевым, я понял, что это не совсем так. Они были обычными солдатами, выполнявшими в самых сложных условиях свой долг. И все же я смело могу назвать их вполне современным, почетным словом «спецназ». Они были спецназовцами Великой Отечественной.
Я родился 26 мая 1925 года на Дону, в станице Потемкинской, Калачевского района, Сталинградской области. Места наши живописные, быстрая чистая река, поросшие лесом холмы на правом берегу, обширная пойма. Отец и мама работали в колхозе, детей в семье было трое: две сестры и я. Сестры были постарше.
Как все мальчишки, любил рыбалку. На Дону и сейчас рыбалка хорошая, а до войны — вообще отличная. Можно было увидеть рыбака, вытаскивающего из лодки сома килограммов на двадцать или здоровенного сазана с полпуда весом, и никто не удивлялся. Попадались крупные судаки, лещи, а вяленый синец и чехонь такие жирные, что на солнце просвечиваются.
В нашей мальчишечьей компании имелись свои любимые места. Обычно на перекатах, песчаных плесах. Ловили удочками, донками. Лучше всего клевало вечером, ночью или рано утром. Бывало, до конца сентября рыбалили. В этот период крупные судаки на малька хорошо брались. Разведем костер вечером на песке, сидим, что-то варим, разговариваем. Кое-кто уже покуривает. Взрослыми себя торопились почувствовать. Война нас быстро взрослыми сделала. Мне в мае сорок первого шестнадцать исполнилось. Я уже год работал в колхозе, закончив восемь классов. Летом собирался поступать в техникум, а какой там техникум, когда 22 июня немцы начали войну! Надежда на быстрый разгром врага не оправдалась. На фронте творилось что-то непонятное. Наши войска оставляли город за городом. Как и все, мы, мальчишки, переживали отступление Красной Армии.
В августе ушел на фронт отец. Из родни и знакомых тоже многих призвали. Женщины ходили растерянные, плакали, предчувствовали плохие вести. Посыпались осенью сообщения. В основном «пропал без вести», но много было и похоронок. Моя тетка так кричала, когда похоронка на сына, моего двоюродного брата, пришла! Ему и девятнадцати не исполнилось. Меня обняла и давай причитать: «Ой, Вася, какая судьба вам выпала!»
Выкрикивала что-то еще, себя не помня. Я испугался, вырвался и убежал. А войны я не боялся. Матери как-то заикнулся, что добровольцем пойду. Она заплакала и уговорила меня глупостей не делать. Некоторые мальчишки ездили в район, записываться в армию. Кому отказали, а кому сем надцать исполнилось, взяли. Вроде в военные училища направили. Я им завидовал.
Когда под Москвой немцам нанесли хороший удар, я не сомневался, что скоро их погонят. Красная Армия всех сильней! В мае сорок второго началось наступление на Харьков. Мощное и успешное поначалу. А потом радио замолчало. Не то чтобы совсем, а заговорили про отбитые контратаки немцев, перечисляли, сколько фашистов убито, сколько их танков и самолетов уничтожено. В то время мы о трагедии, которая под Харьковом произошла, не знали. Зато появилось в хуторе много беженцев. А в конце мая пришел черный день для нашей семьи. Почтальон принес похоронку на отца. Он погиб под Керчью.
Описывать нашу беду не надо. Какие тут слова подберешь? Мы жили дружно, отца любили. И вот нет его и никогда не будет. Когда я собрался в военкомат, мать на этот раз меня не отговаривала. Может, для кого-то удивительно звучит. Сейчас от армии пытаются уклониться, кто как может. А тогда настрой другой был. И еще такая деталь. Наши края казачьи, хотя слово «казак» с двадцатых годов означало едва ли не врага Советской власти. Веками сложилась традиция: как война, так казаки коней седлают. Хоть с плачем, но провожали мужей и сыновей на все войны.
Коня у меня не было. Добирался вместе с группой призывников пешком. Это было примерно в середине июня. В райцентре я соврал, что мне восемнадцать. Поначалу толком не проверили, а когда выяснилось, подошел ко мне лейтенант и велел собираться домой. «Куда я тебя дену? Приходи через пару месяцев — зачислим в училище, на танкиста или командира пехотного взвода». На танкиста я был учиться готов. Но домой он меня все же не отпустил, сказал, подумает. Я написал заявление, что прошу зачислить меня добровольцем в ряды Красной Армии, чтобы мстить за погибшего отца.
Поболтался еще дня четыре на призывном пункте. Харчи кончились, кормили раз в день жидким супом или кашей. Ходил голодный. Приезжали «покупатели». Уводили команды, а меня неожиданно приметил лейтенант с необычными эмблемами, который набирал людей в воздушно-десантную бригаду. Он рассказывал, что служба в воздушно-десантных войсках особая. Ребят берут смелых, которые будут действовать в составе парашютных десантов, драться с немцами в их тылу.
В сорок втором мало у кого имелись награды, а у лейтенанта блестел орден Красной Звезды. Сопровождавший его высокий светловолосый старший сержант имел медаль «За отвагу». И еще, что я приметил, хоть и мальчишкой был. Мне показалось, что у них и вид другой был. Мускулистые, крепкие, хотя не сказать, что «амбалы». Словом, тертые ребята. Я полез в числе других записываться. А потом меня дернул за локоть мужчина лет тридцати и отозвал в сторону: «Ты парень молодой, мало в жизни понимаешь. В десант не иди, живыми оттуда не возвращаются».
Я сначала подумал, что провокация. Но мужчина, оглядываясь по сторонам, повторил, что лучше мне записаться в шоферы или радисты. Убеждал он меня с сочувствием, и я заколебался.
И все же я попал в команду, которую составлял лейтенант. Познакомился с сопровождавшим его старшим сержантом, разговорились. Сержанта звали Леонид Иванович Коваленко. Он выслушал мою нехитрую биографию и предложил: «Не раздумывай, иди к нам». До Сталинграда мы добирались пешком, переночевав в каком-то складе. Было полно мошки, в такую пору днем даже скотину стараются выгонять на луга реже. Наша команда, человек сто, представляла странное зрелище. Мало того, что одеты в рванье (все равно форму дадут!), да еще идем, размахивая руками, отгоняя мошкару. Поздно вечером пришли в Сталинград. По дороге троих или четверых недосчитались. Лейтенант с орденом сплюнул и сказал, что обойдемся без них. Это не бойцы.
— Так, что ли? — обратился он ко мне.
— Так точно, товарищ лейтенант! — бодро ответил я, хотя все лицо опухло от укусов мошки.
— Зовут тебя как?
— Красноармеец Полеев. Василий Григорьевич.
— Наш парень, — поддержал меня Коваленко. — Отца у него под Керчью убили. Хочет мстить.
— Ты еще не красноармеец, — усмехнулся лейтенант. — Для этого присягу принять надо. Лет-то тебе сколько?
— Семнадцать с половиной, — ответил я, твердо уверенный, что из Сталинграда меня домой не отправят — слишком далеко.
В Сталинграде, на призывном пункте, нас покормили и в тот же день отправили на «полуторках» через паромную переправу в Среднюю Ахтубу, поселок километрах в тридцати от города. Потом отметились в штабе и снова пешком шагали целый день к месту расположения части.
Я мало знал, что представляла тогда 27-я воздушно-десантная бригада. Но то, что это была не совсем обычная часть, понял быстро. С месяц я провел в учебном батальоне. Нас переодели в сильно поношенное обмундирование, ботинки с обмотками. Когда сдавали нашу гражданскую одежду, ко мне подошел какой-то парень, оглядел мои гражданские башмаки, довольно крепкие, и предложил:
— Буханку хлеба за них хочешь?
— Их же сдать положено. В фонд обороны, — возразил я.
— На положено хрен заложено! Соглашайся.
Я согласился, потому что все время хотелось есть. Ботинки исчезли, а хлеб я, конечно, не получил. Вскоре этот обидный случай сгладился в памяти, потому что началась учеба. Обычно занятия проводились по взводам. Сорок человек, а во главе младший лейтенант или сержант. Жили мы в палатках среди живописной Волго-Ахтубинской поймы. Подъем, пробежка километра два, зарядка, завтрак, изучение уставов, строевая подготовка и так далее. Можно сказать, проходили курс молодого бойца. Но одновременно нас проверяли, как говорится, «на вшивость». Из взвода куда-то исчез курсант, который постоянно ныл, что «немцы прут и никак их не остановишь». Его не забрал особый отдел, а просто, как мы поняли, перевели в обычную часть.
Через неделю нам устроили кросс километров на восемь. Я едва выдержал. Спасли крепкие легкие, не отравленные табаком, и упрямство. Но еще двоих, «скапустившихся» на полдороге, тоже отчислили. Из-за чего-то убрали чернявого паренька. Якобы из-за национальности или из-за социального происхождения. Так потихоньку оставляли костяк, не сказать, чтобы самых крепких ребят, но упрямых и надежных. Через месяц подготовки человек двадцать, в том числе меня, перевели в военный городок. Снова разбили по взводам, и я неожиданно увидел старшего сержанта Коваленко. Он командовал взводом, и я упросил взять его к себе. Впрочем, уговаривать долго не пришлось. Коваленко, сразу узнав меня, спросил:
— Ну что, обкатали маленько? Выдержал?
— Нормально.
— Тогда пойдем со мной.
Было начало августа. Уже прочитали грозный приказ Верховного Главнокомандующего № 227 «Ни шагу назад». Мы приняли присягу. Шли ожесточенные бои в большой излучине Дона, откуда рукой подать до Сталинграда. Сводки Информбюро, как всегда, грешили туманными фразами. Я не знал, может, и нашу станицу оккупировали немцы. Шестого августа фашистские части взяли станцию Тингуту, менее чем в ста километрах от Сталинграда. Я представлял фашистов, сжигающих наш дом, расстреливающих мою родню. Однажды не спал всю ночь, даже тихо плакал, чтобы никто не слышал.
Утром начиналась учеба, и я брал себя в руки. Занятия носили уже другой характер. Взводы по сравнению с учебным батальоном были меньшего состава, человек по двадцать пять. Почти исчезла строевая подготовка, меньше мучили уставами. По-прежнему делали по утрам долгие пробежки, но появились новые дисциплины. Каждый день по часу, разбившись на пары, изучали приемы рукопашного боя. Сержантов-преподавателей было двое. Один смуглый, жилистый, по фамилии Айдашев. Мы называли его «Айда». Конечно, за глаза.
Айдашев вел занятия очень жестко. Никто не любил быть у него спарринг-партнером. Он с такой силой шмякал о землю, что курсанты порой не могли долго прийти в себя. Если шли упражнения с учебным ножом или пистолетом, Айдашев безжалостно выворачивал руки, заставляя людей вскрикивать от боли. Однажды он нарвался на хорошо подготовленного парня. Тот не поддался и сам сбил с ног Айдашева. Сержант пришел в ярость и буквально измолотил парня. Мы возмутились, подняли шум. Пришел Коваленко, построил взвод и отчитал всех:
— Сержант Айдашев вас фашистов бить учит, а вы синяков испугались. Как же вы в бою себя поведете?
Но Леонид Иванович все же поговорил с инструктором, тот немного приумерил пыл. Хотя бы в нашем взводе. В других взводах он действовал по-прежнему. Второй инструктор, наш, русский, из борцов, был душевнее, хотя заставлял нас проводить приемы в полную силу:
— Никаких касаний. Девок будете гладить! Резкий удар. Вот так!
И кто-то из нас катился по траве, а деревянный нож или пистолет летел в другую сторону. Мы старались, понимая, что это важно. Однажды один из парней сломал кисть руки. Его отправили в санбат. Разбираться, кто прав, кто виноват, не стали.
Кормили нас неплохо. Каждое утро, кроме каши и хлеба, — кусочек масла. На обед хороший суп, каша с мясом. Вокруг было много садов и плантаций. Я-то привык к помидорам, а те, кто с севера, прямо объедались ими. Хватало и яблок, которые мы приносили в гимнастерках, завязав воротник и рукава. Сторожа нас не гоняли, только просили не ломать стебли и ветви. Начальство предупреждало: если схватим дизентерию, будет расценено как членовредительство. Обходилось! Пока молодые, все впрок шло.
Много занимались боевой подготовкой. Изучали винтовку, ручной пулемет, автоматы. Коваленко учил нас разбирать и собирать немецкий автомат МП-40. Нам он нравился. Коваленко сразу предупреждал, что это оружие ближнего боя и все автоматы рассчитаны на стрельбу короткими очередями. Проводились стрельбы из пистолетов ТТ, наганов. Из ТТ я попадал точнее. Чтобы метко управляться с наганом, нужны навыки и сильные пальцы. У пистолета после каждого выстрела курок взводится автоматически, а чтобы выстрелить из нагана, надо приложить дополнительное усилие для взведения курка и лишь затем стрелять. На стрельбище мы иногда хитрили, незаметно взводя курок перед первым выстрелом. Это помогало попасть в цель, но последующие выстрелы уходили в края мишени или «в молоко».
Леонид Иванович Коваленко относился ко мне хорошо. Я был самым младшим во взводе. И, если быть объективным, во многом уступал другим курсантам. Хотя в неразберихе сорок второго года в воздушно-десантную бригаду брали порой случайных людей, но в основном ребята были проверенные, прошедшие отбор. Я подружился с Федей Марковым, бывшим киномехаником из-под Куйбышева. Он был худощавый, среднего роста, но хорошо развит физически. Крутил на турнике «солнце» — залюбуешься. Когда я спросил, где он так научился, ответил, что в его прежней части старшина был въедливый. Заставлял после ужина на турнике и брусьях заниматься.
— А у меня руки тренированные. Знаешь, сколько коробка с кинолентами весит?
Я не знал, и Федя сообщил, что две коробки тянут двадцать четыре килограмма. Приходилось таскать на себе и за десять, и за пятнадцать километров. Я любил кино и завидовал Феде, интересовался, где учат на киномеханика.
— Ерунда все это, ручку крутить да ленты склеивать. Человек должен настоящую профессию иметь. Я просто перед армией подрабатывал. А вообще-то моряком хотел стать. Может, и стану.
Преподавали взрывное дело. Но это была слишком сложная наука. Нас учили основам. Взрывников готовили специально, и все они, как правило, уже имели какую-то подготовку. Я тоже прошел курс. Узнал, что основной взрывчаткой, которой пользуются десантники, являются тол и тротил. Несколько дней посвятили изучению разного рода взрывателей и дважды съездили на полигон, где взрывали с помощью бикфордова шнура толовые шашки. Тола выделяли немного, и взрыв небольшой шашки метров за сто гремел глухо и не слишком впечатляюще. Я ожидал большего.
Взвод Коваленко готовился для непосредственной работы в тылу противника. Я не знал, что в тот период решалась судьба о моем отчислении. Прежде всего, Коваленко не хотел брать на опасное дело семнадцатилетнего мальчишку, да и подготовка, по сравнению с другими, у меня была слабее. Как я понял, собирались перевести в одну из вспомогательных частей. Но события на фронте изменили мою судьбу.
В июле — августе уже вовсю шли налеты немецкой авиации на Сталинград. Бомбили Волжскую флотилию, нефтяные караваны, минировали фарватер реки. 8 августа немецкие бомбардировщики бомбили Красноармейские причалы, взорвали несколько барж с боеприпасами. Отголоски взрыва слышали даже мы, под Средней Ахтубой, хотя не знали в тот день, что случилось. Но главные события были впереди. 23 августа немцы обрушили сотни самолетов и буквально за день разрушили центральную и северную части города. В этот же день немцы прорвали фронт, и немецкие танки появились на окраине Сталинграда.
В подготовку взводов вносили изменения. Отбирали курсантов и куда-то увозили. Части 27-й бригады участвовали в боях за Сталинград, а в тыл забрасывались разведывательные и диверсионные группы. Как-то вечером меня вызвал Коваленко и спросил, как идут занятия. Ответ выслушал рассеянно, потом заговорил о другом:
— Ты места на Дону хорошо знаешь?
— Неплохо. В Калач сколько раз сопровождал подводы с зерном. На рыбалке все вокруг исходил. К тетке в станицу Суровикинскую на катере плавал. Другие места знаю…
Коваленко расстелил на столе большую карту, склеенную из нескольких кусков. Карты и хождение по азимуту мы уже изучали, и я довольно уверенно находил хутора, которые он мне называл.
— Вася, — сказал он, — ты ведь понимаешь, в какую бригаду попал?
— Конечно. В десантники.
— Да ничего ты не понимаешь. Будем работать в тылу у немцев. Там законы другие. Попадешься живым, будут пытать, а потом убьют. Или на них работать заставят.
Мои слова звучали наивно, но я напомнил о том, что я комсомолец, что давал присягу. Вспомнил Зою Космодемьянскую, которая выдержала все пытки и с честью погибла. Леонид Иванович Коваленко не принадлежал к числу политработников. Он достаточно хорошо изучил меня и проверять мой патриотизм не собирался. Просто он откровенно и жестко объяснил суть предстоящей работы. Это не фронт, где кругом свои. А в тылу действуют в полной изоляции. Все силы — на выполнение поставленного задания. Остальное не имеет значения.
— Представляешь, что будем делать, если кто-то ногу сломает?
Я подумал и ответил, что понесем с собой. Повторил чьи-то слова, что «разведка своих не бросает».
— Чтобы нести раненого, надо четыре человека и плюс двое в дозоре. А если в группе всего четверо?
Я не знал, какого ответа ждал от меня Коваленко, и, помявшись, ответил, что раненого надо спрятать поглубже в кусты, а на обратном пути забрать.
— А если он к немцам в плен попадет? — настаивал старший сержант. — Они умеют языки развязывать.
Я догадывался, какого ответа ждет от меня командир взвода, но не мог вслух произнести, что человек, ставший обузой в глубоком тылу, обречен. Он обязан либо застрелиться сам, либо… Ну, не знал я точного ответа!
Из нас уже формировали группы или, по крайней мере, костяк будущих групп. Я познакомился с Федором Марковым и Саней Погодой. Оба были специалисты — минеры. Помню, взяв еще двух бойцов, мы возводили примитивный мосток через узкий ерик. С трудом ворочали тяжелые кривые бревна, перетаскивали по грудь в грязи и воде, сколачивали досками. Досок поблизости не было, и мы отрывали их от старого сарая. Там же добывали ржавые гвозди. Уже к вечеру на нашу работу пришел глянуть Коваленко.
— А почему мостик без перил? Так не пойдет.
Он был прав. Взрывники ушли, а мы, трое, сколачивали до ночи перила. Получились хоть и корявые, но достаточно крепкие. Искусанные комарами, но довольные, мы проверили крепость мостика и перил. Предположили, что здесь будет новая площадка для занятий. Постирали одежду, помылись и вернулись к себе за полночь. Ужин нам, конечно, не оставили. Побурчав, легли спать. Утром, уже группой, отправились к нашему мосту.
Марков и я прикрутили к бревнам толовые шашки. Федя еще раз показал, как устанавливается детонатор и крепится электрошнур. Отойдя метров на восемьдесят, Марков настроил машинку с рукояткой, приказал всем лечь.
— Крути рукоятку. Резко, — скомандовал он мне.
Я крутнул раз и второй. Грохнул взрыв. Когда мы подошли к ерику, наш мостик был разнесен и разбросан. На воде покачивались оторванные щепки, и плавала вверх брюхом глушеная мелочь.
— Чего смотришь? — засмеялся Федя. — Собирай рыбу. Может, на уху хватит.
Запомнились марш-броски с наполненными всякой всячиной вещмешками. Выдали нам и винтовки с пятью патронами на каждую. В день проходили километров по сорок. На нары валились замертво. Тренировались, как бесшумно снять часового. По много раз подползали к чучелу в драной немецкой форме (где-то достали для такого случая) и вонзали нож в плотно набитый травяной мешок. Не обходилось и без досадных случайностей.
Ползти приходилось по тридцать-сорок метров. Видимо, специально нам подбрасывали сухие ветки. Впрочем, в начале сентября их и так в лесу хватало. Хрустнет под локтем сучок — все, задание сорвано. Я сообразил и начал подползать стороной, по траве, осторожно отодвигая сушняк. Один раз до того увлекся ползаньем, что уткнулся в сапоги сержанта Погоды.
— Ну, и что дальше? — насмешливо спросил Саня. — Ты хоть вперед смотришь?
Отчитал меня. В другой раз я кинулся на чучело с такой прытью, что поскользнулся. Но не растерялся, а мгновенно вскочил и, перехватив фашиста «за горло», вонзил нож точно в цель.
— Молодец, правильно сработал!
Саня Погода был с Урала. Успел повоевать, получил ранение. Хорошо разбирался в радиоделе, взрывчатке, гранатах. От него я узнал много полезного. Гранаты мы метали в основном учебные, добиваясь точности и автоматизма. Дважды бросали боевые: РГ-42, новую для того времени гранату, и знаменитую «лимонку». Я считал, что шестисотграммовая «лимонка» поражает осколками все живое чуть ли не в радиусе ста метров.
— Нет, — качал головой мой новый товарищ со странной уральской фамилией Погода. — На это не надейся. В «лимонке» тротила гораздо больше, чем в РГ-42, а корпус из чугуна. Ее взрывом сильно крошит. Можно, конечно, и на полста шагов фрица завалить, но это маловероятно. Слишком много мелких осколков. Крошево. Так что бросай точнее. Рассчитывай попасть не дальше десятка шагов от фашиста, да и то, если он в рост. Лежащего только в упор возьмешь. А РГ-42 вообще наступательная граната. Ее прямо под ноги или в окоп кидать надо.
На стрельбы ходили группами по десять-двенадцать человек. Это не сорок курсантов, когда по три патрона выдавали. Здесь патронов не жалели. Возглавлял группу Коваленко или Федя Марков, который являлся его заместителем. Коваленко учил меня правильной стрельбе из нагана.
— Это наше основное оружие. Автоматов не хватает, — объяснял он. — Все в Сталинград идут. Нас сбрасывают в тыл не для боя. Наше дело выполнить задание и с немцами без крайней необходимости в бой не ввязываться.
Какое предстоит задание, Коваленко умалчивал. Я с лишними вопросами не лез. Продолжались тренировки и боевые стрельбы. Из нагана я выпустил по мишеням штук семьдесят патронов. Стрелять научился более-менее прилично. Тренировались из ППШ на сто и двести метров. На сто — я выбивал неплохие результаты, на двести — похуже, да и то одиночными выстрелами.
Вот только с парашютом мне ни разу не удалось прыгнуть. Теоретически вроде все знал: как правильно уложить купол и стропы, как учитывать направление ветра, как приземляться, чтобы не переломать ноги, и как быстро и четко собрать парашют. Практически же не получалось. То воздушную тревогу объявят и единственный тренировочный аэростат прячут под защитную сетку, то какая-нибудь неисправность, то очередь до меня не дойдет. В общем, когда полностью экипированной группе объявили, что вылет состоится через сутки, я почувствовал себя неуютно.
— Держи себя спокойно, — сказал Коваленко. — Парашют уложен надежно. Твое дело шагнуть через дверку, а купол, как и у всех, будет открываться автоматически.
К тому времени группа была уже полностью укомплектована. Шесть человек, в том числе одна девушка, Зина Стебловская. Высокая, темноволосая, Зина напоминала наших казачек, но на вопрос откуда, засмеялась:
— Далеко. Да ты не обижайся, Васек. Чем меньше знаешь, тем лучше спишь.
Я буркнул что-то в ответ. Выделывается! Ребята проще себя ведут, не делают всяких секретов и мне вполне доверяют. Позже я узнал, что семья Зины Стебловской осталась в оккупации. Если бы до немцев просочились слухи о ее службе в десанте, родню наверняка бы расстреляли. Кстати, это касалось и меня. Коваленко запретил мне говорить кому-либо, из каких я мест, и вообще реже называть фамилию.
Зина не носила наград, а может, не имела их. Но я понял, что Стебловская не новичок в десанте. Это чувствовалось во всем. Держалась она уверенно, Коваленко ее давно знал. Зина немного говорила по-немецки. Единственный человек в нашей группе. В школах нам иностранный язык преподавали кое-как, да мы и не стремились его учить. Зачем? Есть вещи поважнее. Сейчас бы нам знание немецкого пригодилось.
Кстати, стреляла Зина отлично. У нее был обычный ТТ. Иногда она приносила консервные банки, расставляла их и сбивала одну за другой. С ней мог бы соперничать только Коваленко, но он добровольно отдавал ей первое место. Еще говорили, что Зина хорошо владеет приемами нападения и защиты. Она тренировалась отдельно, вместе с несколькими девушками-десантницами.
Как мы были экипированы? Добротная красноармейская форма без знаков различия, сапоги, которые мы хорошо разносили. У всех легкие телогрейки. Федя Марков и Саня Погода были вооружены автоматами ППШ и пистолетами. Остальные — пистолетами и наганами. У всех десантные ножи, по две-три гранаты. В вещмешках — запас продовольствия на трое суток, индивидуальный пакет, по двенадцать толовых шашек, бикфордов шнур, по пачке-две патронов.
Задание мы узнали незадолго до отправки. Впрочем, Коваленко, наверное, знал заранее. Нам предстояло взорвать понтонный мост недалеко от станицы Потемкинской. Получилось так, что я стал едва ли не центральной фигурой в группе. Леонид Коваленко уточнял со мной маршрут, задавал десятки вопросов: какова ширина Дона, сила течения, где находятся открытые места и лес, есть ли поблизости мелкие хутора.
До вечера отдыхали, а затем нас отвезли на аэродром. Вылетели уже в темноте. Какой тип самолета, я не знал. Разглядел, что небольшой, одномоторный. Летели часа полтора и довольно высоко. Как я понял, летчики делали крюк, обходя Сталинград. Насколько я мог ориентироваться, южнее города нас обстреляли. Возможно, наугад. Под нами сверкнули три яркие вспышки, потом еще одна. Звуки доносились как из-под земли, их заглушал мотор, но встряхнуло нас крепко.
— Готовьтесь! — прокричал пилот.
Стыдно сказать, но я трясся, как мальчишка. А кем я был? Мальчишкой, с наганом и гранатами на поясе. И боялся я не столько немцев, которые могли встретить нас огнем с земли, сколько падения в черную пустоту. А вдруг парашют не раскроется? Говорят, был такой случай незадолго до моего прибытия в учебный лагерь. Стропы перепутались, и от парня остался один мешок с костями. Наверняка происходили и другие подобные случаи, о которых предпочитали не распространяться, чтобы не портить нам нервы. Хотя слухи всякие ходили. На лбу пот выступил. Я незаметно смахнул его ладонью. Но времени на страх уже не оставалось. Первый из десантников, Саня Погода, карабкался на крыло, следом Зина Стебловская, а дальше моя очередь.
— Быстрее! — торопил Коваленко.
Старший сержант прыгал в тыл немцев не в первый раз и знал, как важно четко, без заминок, покинуть самолет и приземлиться, не отдаляясь друг от друга. Иначе группу придется собирать до утра. Я сжал зубы и, стараясь не смотреть вниз, полез на крыло. Парашют открылся автоматически. Толчок, и над головой повис круглый купол.
Приземлились, в общем, благополучно. Если не считать, что парашют Феди Маркова зацепился за большой вяз, а сам сержант повис в двух метрах от земли. Подрывник пытался рывком сдернуть купол, но ничего не получилось.
— Отцепляйся, — сказал Коваленко. — Сейчас все вместе что-нибудь придумаем.
Ветки вяза гибкие, крепкие, и группе пришлось повозиться. Перерезали ножами несколько строп и стащили купол. Торопливо орудуя саперными лопатками, закопали все шесть парашютов, притоптали яму, забросали ветками и пучками сухой травы. Теперь бегом от места приземления к Дону! Хотя с десантным грузом не очень-то разбежишься.
Самый тяжелый для Сталинграда месяц, сентябрь 1942 года, достаточно описан в литературе. Почти полностью разрушенный город горел. Потоки горящей нефти плыли по реке. Зенитные орудия били и по немецким самолетам, и по танкам. Шли ожесточенные уличные бои, и линия фронта тянулась едва не по самому берегу Волги. Нам оставалась узкая полоска, которую немцы так и не смогли преодолеть.
С правой стороны Дона по ровной степи потоком двигались на Сталинград немецкие танки, бронетранспортеры и машины с пехотой.
Большими и малыми группами в сторону города шли в небе бомбардировщики, штурмовики в сопровождении истребителей. Над Доном и междуречьем постоянно вспыхивали воздушные бои, и люди напряженно следили за исходом неравных схваток — в 1942 году немцы в основном превосходили нас и в количестве, а особенно в качестве самолетов. Даже под Средней Ахтубой, в учебном лагере, мы с горечью видели, что чаще одерживают победы немецкие летчики, хотя доставалось и фрицам.
Почти вся немецкая техника и пехота переправлялись ночами по этим легким, но имеющим большую грузоподъемность мостам. Утром саперы отцепляли края моста, и небольшие буксиры отводили мосты в затоны или заливы, поросшие камышом, и тщательно маскировали. Ни техники, ни немецких частей поблизости от мест переправы и мостов не оставалось. В числе групп и отрядов, формировавшихся в составе бригады, готовились также группы для уничтожения понтонных мостов через Дон.
Авиации для нанесения днем ударов у нашей армии не хватало. Да и прежде, чем нанести такой удар, требовалось время, чтобы обнаружить мост. Кружить над Доном не давали немецкие истребители. Ночные бомбежки мостов не приносили эффекта из-за отсутствия приборов ночного видения. Поэтому главная роль в уничтожении понтонных мостов через Дон возлагалась на диверсионные группы.
Старший сержант Леонид Коваленко был опытным десантником. За успешно проведенные операции был награжден медалью «За отвагу», а орден Красной Звезды получил в начале сентября. Группа подобралась опытная. Саня Погода, Федор Марков, Зина Стебловская, назначенный к нам незадолго до отлета Витя Калинчук уже участвовали в десантных операциях, воевали в составе частей бригады.
В Придонье с первых дней оккупации действовали небольшие партизанские отряды. Здесь, как и всюду на занятой врагом территории, шла борьба с немцами. Отряды в основном были сформированы из сотрудников НКВД, милиции, добровольцев, коммунистов и комсомольцев. Уже позже я понял, на какой риск шли эти люди. И много ли было «добровольности» в таких решениях?
Ведь Сталинградская область — сплошные степи. Лес идет неширокой полосой вдоль Дона, его притоков. Имеются довольно крупные лесные овраги (в наших местах их называют «балки»). Но это не то место, где могут скрываться партизанские отряды. Большинство наших южных лесов легко просматриваются с воздуха, даже когда деревья покрыты листвой. Зимой и поздней осенью все просматривается насквозь. Судьба большинства партизанских отрядов в тылу Сталинградского фронта оказалась трагической. Они погибли почти полностью, сражаясь в окружении немцев.
У группы Коваленко имелись примерные координаты нужной им переправы — место нахождения передали партизаны. Без этих данных было бы просто невозможно найти тщательно замаскированное место. Несколько часов группа торопливо шагала в сторону переправы. Места вокруг были глухие: лес, заросли ивняка, болотца, овраги. Следов немецкой техники группа не видела. Зато встречалось много воронок от снарядов и бомб, поржавевшие каски, стреляные гильзы — следы летних боев. Видели несколько братских могил — песчаные осевшие холмы. На дощечках выжженные или написанные химическим карандашом фамилии и имена погибших. Кое-где и этого не было — в земле лежали безымянные защитники.
Часа через три группа разделилась на две части. Трое подрывников во главе с Саней Погодой остались в заросшей терновником лощине. Там же оставили мешки со взрывчаткой и продовольствием. Коваленко, Зина и я пошли дальше. Впереди уже виднелся Дон. Зина сняла камуфляжный комбинезон и, оставшись в простом платье, шагала впереди, делая вид, что собирает ежевику.
Через сотню шагов мы увидели что-то вроде причала — несколько бревен, забитых в береговой откос. Здесь, видимо, ночью цеплялись понтоны. Неподалеку под деревом стояла дощатая будка, из которой сразу вышел немец.
— Эй, фройлян, иди сюда, — на ломаном русском языке позвал он Зину.
Но Зина, ничего не отвечая, быстро пошла прочь в сторону, где лежали Леонид Коваленко и я. Немец тоже ускорил шаг. Скорее всего, он не подозревал, что здесь, далеко в тылу, девушка может находиться с диверсионной группой, а Зину посчитал легкой добычей, с которой можно заняться любовью. Зина побежала, сделала вид, что споткнулась и упала.
Немец уже ничего не видел вокруг, кроме своей добычи. Из-за кустов выскочил Коваленко и обрушил свой огромный кулак на голову немца. Тот свалился как подкошенный. Леонид сорвал с него автомат и, связав с моей помощью, повел «языка» к лощине, где ждали трое других парашютистов во главе с Погодой.
Медленно подбирая немецкие слова, Зина вместе с Коваленко допросили пленного. Немцу было за тридцать, и он хорошо понимал, что его ждет. Оставалось надеяться только на чудо. А может, его все же пощадят и оставят в живых? Умирать не хочет никто, и даже спустя много лет я вспоминал, что, рассказывая о затоне, где спрятан понтонный мост, немец не переставал говорить о своей семье, о том, что он антифашист, из семьи рабочих, и сам трудился на судостроительной верфи. Он никогда не стрелял в русских, был сапером. Он верил в чудо.
— Сколько человек охраняют мост? — спросила Зина.
— Драй. Три человека.
— А вооружение?
— Три винтовки.
— Пулемета нет?
— Машингевер? Найн.
— Поблизости другие посты есть?
— Нет, — покачал головой немец. — Их всех отводят подальше от переправы. Поверьте мне, я сделаю все, чтобы вам помочь.
— Ну ладно, — перебил его Коваленко. — Пойдешь впереди, будешь показывать, где находится мост.
Немец замолчал. Ему завязали рот, и цепочка из семи человек — шесть парашютистов и пленный немецкий сапер — двинулась по изрытому воронками придонскому лесу. Я уже примерно представлял, где находится этот затон. Лишь бы фриц не навел на какую-нибудь засаду.
Через полчаса сапер остановился и показал на камышовые заросли.
— Василий, Зина, оставайтесь с пленным, а мы вчетвером налегке пойдем вперед, — дал команду Коваленко.
Понтонный мост стоял в затоне, среди камышовых зарослей, и был сверху накрыт маскировочной сеткой. Разглядеть его с воздуха было почти невозможно. Да и само место, окруженное высокими тополями, было выбрано умело. Видимо, рассчитывая на хорошую маскировку и своего часового, трое саперов дремали после трудной бессонной ночи. На войне такая беспечность часто стоит жизни.
Десантники подползли на десяток шагов и бросились вперед. Двое саперов были убиты ножами, третий успел вскочить и побежал.
— Не стрелять! — крикнул Коваленко, уверенный, что на своих длинных ногах догонит немца.
Но Федя Марков не выдержал. Сухо треснул выстрел, и немец, сделав по инерции два-три шага, повалился лицом вниз. Для командира группы треск пистолетного выстрела прозвучал, как грохот.
— Ты в своем уме, Федор! — не выдержав, выругался старший сержант. — Задание провалишь! Ведь был приказ действовать только ножами.
Марков понуро промолчал. Он понимал, что из-за этого дурацкого выстрела нас могут услышать. Возможно, уже услышали.
— Боялся, что убежит, — наконец выдавил он.
Смертельно раненный немец скреб пальцами землю. Через несколько минут он умер. Настала тишина. Коваленко подал сигнал.
— Начали действовать! Времени в обрез.
Всего понтонов было семьдесят. К каждому предстояло прикрепить несколько толовых шашек, снарядить взрыватели и присоединить бикфордов шнур. Меня послали охранять подходы к затону, а подрывники минировали понтоны. Все они, в том числе Зина Стебловская, действовали быстро, но для меня, лежавшего в охране, время тянулось нескончаемо медленно. Неподалеку, за лесом, находилась родная станица, Потемкинская, мать и сестры, которых я не видел уже несколько месяцев, и на душе стало тоскливо. Увидимся ли мы еще?
Дон был пустынный. Высоко в безоблачном небе мерно гудели моторы немецких самолетов. Тройками шли на Сталинград тяжелые бомбардировщики «Дорнье-217». Каждый нес четыре тонны авиабомб. Технические данные наших и немецких самолетов я изучил хорошо. Насчитал двадцать четыре машины. Почти сто тонн взрывчатки обрушатся на город, если их не остановят наши истребители и зенитная оборона. Несмотря на кажущуюся медлительность, самолеты шли со скоростью 500 километров в час. Их сопровождали истребители, штук двадцать, не меньше. Тяжко придется нашим!
По Дону прошел немецкий катер. Я вцепился пальцами в рукоятку автомата. Если катер свернет в затон, группе не уйти от его крупнокалиберных пулеметов. Я разложил на траве три свои гранаты. Катер, конечно, ими не возьмешь, но задержать можно, да еще три автоматных магазина в запасе! Я уже мысленно готов был к бою. В семнадцать лет не веришь в собственную смерть. Но катер прошел мимо.
Время, казалось, замерло! Ну, скоро они там? Где-то далеко на горизонте разгорелся воздушный бой. Наверное, наши истребители пошли на перехват немецких самолетов. Оставляя дымный хвост, вниз падал самолет. Но чей, наш или немецкий, я не разглядел. Было слишком далеко.
Наконец, Коваленко закончил подготовку и приказал всем отойти подальше. Шипя, загорелся бикфордов шнур, один за другим загремели взрывы. Вверх взметнулись фонтаны воды, куски камыша. Кажется, все! Дело сделано. Показались Зина Стебловская и Федор Марков.
— А где командир с Калинчуком? — спросил Василий.
— С фрицем разговаривают, — отозвался Марков. Василий уже знал жестокие законы диверсионной войны. Пленных здесь не бывает, пусть даже действительно тот немец не хотел идти на войну и был когда-то антифашистом. Сейчас он был враг. И в голосе Федора Маркова была одна злость. В начале войны у него погиб брат, и с зимы не было известий от другого брата. Или убили, или в плену у немцев. У Калинчука под Киевом осталась в оккупации вся семья. Война коснулась каждого из десантников.
Через несколько минут появились Коваленко и Калинчук.
— Пошли, — коротко скомандовал сержант. — Идем в сторону хутора Генераловского. Полеев — рядом со мной, будешь показывать дорогу.
Пока нам везло. Я хорошо знал здешние места и уверенно вел группу в сторону хутора Генераловского, выбирая наиболее глухие участки: балки, низины, заросли кустарника. Коваленко да и остальные не сомневались, что немцы обнаружили следы их «работы» и ищут группу. Шли несколько часов без отдыха, выбросив все лишнее: динамо-машину, электрошнур, взрыватели, взятые про запас. Из трофейного оружия сержант разрешил мне взять только автомат. Длинноствольные австрийские винтовки, которыми были вооружены немецкие саперы, были утоплены вместе с понтонами. Они бы только мешали пробираться в зарослях.
— Главное наше оружие — скорость! — вытирая пот, говорил Коваленко. — А если нарвемся на фрицев, то — внезапность. Сопли не жевать, гранаты под ноги, пуля в упор, и пробьемся через любого гада.
Леонид Коваленко был настоящим вожаком группы. Очень сильный физически, почти на голову выше любого из десантников, он действовал с врагом жестоко, и статьи о нем в тот период вряд ли бы пропустили редакторы газет. Такого авторитета не имели даже многие офицеры. Он шел впереди и внушал людям уверенность. Автомата он не имел, держа при себе неизменный ТТ, из которого стрелял мастерски. Впрочем, чаще пользовался тяжелым десантным ножом, взятом в бою у немецкого эсэсовца. Слово «спецназ» тогда не знали, но Коваленко и его группа вполне потянули бы на это звание, постигнув в совершенстве за месяцы войны ее хитрости и законы. Поэтому и выжили, выполнив несколько сложных заданий.
Невысоко над землей прошел самолет-разведчик «Шторьх». Скорость этого небольшого самолета всего 170 километров в час, и группа, услышав издалека шум мотора, успела даже заползти в камыши. Самолет прошел стороной.
— Нас ищут? — спросил я Леонида.
— Черт его знает. Может, по своим делам летит, а может, такую же группу выискивает. Ты думаешь, мы одни эти мосты рвем? Каждую ночь группы улетают.
Без понтонов немцам не обойтись. Днем переправляться их наша авиация отучила. Ну, пошли дальше.
Когда парашютисты едва не падали от усталости, сержант объявил:
— Привал!
В узкой сухой балке, в зарослях терновника, впервые за сутки перекусили. Диверсионные группы снабжали по первым нормам — на голодное брюхо не навоюешь! Имелась в запасе американская тушенка, наши советские консервы, сахар, чай, сухари. Все внезапно почувствовали голод. Мне запомнились очень вкусные ржаные сухари. Окунешь в котелок с водой, и получается почти натуральный ржаной хлеб. Да еще когда намажешь его тушенкой! Наелись, да еще нервное возбуждение. Потянуло на сон. Коваленко видел: сил ни у кого не осталось. Скомандовал:
— Четыре часа сна!
Поделили ночное охранение на пять человек — каждому дежурить чуть меньше часа. Исключение сделали лишь для Зины Стебловской. Мне досталось дежурить третьему. Сменил Саню Погоду. Позевывая, я спросил:
— Ну как, тихо?
— Вроде тихо. Но будь настороже. Если совсем на сон потянет, прогуляйся вон до тех акаций. В темноте тебя никто не увидит, главное, слушай внимательно.
Вот она, вторая ночь в тылу врага. Звездное сентябрьское небо. Ковш Большой Медведицы, россыпь Млечного Пути. То же небо, те же звезды, что и два года назад, когда на донских плесах я ловил с приятелями судаков. Только как все перевернулось. Нет в живых отца, двоюродного брата. Пришли похоронки и в соседние дома.
Высоко в небе снова послышался гул тяжелых самолетов. Сталинград бомбили днем и ночью. Вдали прошла колонна грузовиков. Фары погашены, а оставлены лишь узкие щели. Их едва заметно, но у меня зрение острое, почти кошачье. До грузовиков километра три, значит, там одна из степных дорог, ведущих на Сталинград.
У фашистов сейчас одно направление — Сталинград, Волга. Спать не хотелось, но я и сам себе не хотел признаваться, что жутко одному в ночи. По траве пробежал легкий ветерок, и, кажется, послышались чьи-то шаги. Патрон в патроннике, остается только сдвинуть предохранитель и нажать на спуск.
Прислонившись к дереву, я представлял, вот появится тень, за ней — другая. Провел стволом автомата слева направо. Стрелять придется без прицела — мушку в такой темноте не углядишь. Но я их уложу, первых двух или трех гадов одной длинной, веером, очередью. И потом сразу пару гранат. Подсумок расстегнут, только протяни руку. Так просто фрицам меня не взять, а там подоспеют остальные.
Но воображаемый бой не состоялся. Зато спустя несколько часов группа наткнулась на следы настоящего боя. И это было скорбное зрелище. До боли знакомый по фильмам и парадам истребитель И-16 чадил, косо врезавшись в песок. Одно крыло было сломано у основания, второе — с рваными отверстиями пушечных, пробоин. Я впервые видел так близко И-16. От задней части самолета остался лишь каркас, тонкий перкаль выгорел. По сравнению с металлическим корпусом «мессершмитта», который мне пришлось увидеть сбитым под Средней Ахтубой, И-16 был очень легкий и даже внешне сильно устаревший самолет. И все же на них дрались.
Мы подбежали к летчику, выброшенному из кабины и лежавшему шагах в десяти от истребителя. Комбинезон на нем тлел, и десантники торопливо отнесли тело в сторону. Пилот был мертв. Это была девушка лет двадцати. Все мы с горечью смотрели на нее.
Она, наверное, только что закончила училище и вот на этом устаревшем самолете до конца сражалась с немецкими истребителями! Были ли при ней какие документы, я не запомнил. Пистолет погибшей девушки Коваленко отдал кому-то из десантников. К сожалению, похоронить летчицу не удалось. Невдалеке продолжался воздушный бой, место было открытое, и рисковать группой Коваленко не мог.
Группа торопливо уходила на восток. Это уже была прифронтовая полоса, насыщенная войсками. На перекрестках степных дорог стояли замаскированные легкие броневики или мотоциклы с пулеметами. Свой тыл немцы охраняли повсеместно. В этот день группа едва не попала в засаду. Шли по низине, заросшей ивняком. Впереди, как всегда, Коваленко, шагах в пятидесяти — остальная группа. Вдруг сержант подал знак, и все залегли. Метрах в семистах, на небольшом холме, виднелись две каски и ствол пулемета. Присмотревшись в бинокль, Коваленко увидел у подножия холма мотоцикл.
Место для засады немцы выбрали не случайно. Здесь, в стороне от дорог, среди кустарника, по широкой низине, прорезанной извилистыми овражками, могли пробираться окруженцы, партизаны или диверсионные группы. Техникой эти непроезжие места не проутюжишь. Отползали цепочкой, вжимаясь телами в пожухлую, осеннюю траву. Десантников с холма уже видно не было, но немцы уловили какое-то движение. Застучал пулемет. Одна, вторая, третья очередь. Очереди следовали одна за другой, простегивая кусты, густую некошеную траву, срезая кукурузные стебли небольшого поля за овражком.
— Не двигаться! — передал по цепочке Коваленко.
Я впервые оказался под огнем и всем своим существом ощущал гудение тяжелых пуль. Каким незащищенным кажется собственное тело!
Пилотка, гимнастерка, телогрейка, тощий вещмешок на спине с остатками еды и санитарным пакетом. Разрывная пуля щелкнула о тонкий ствол акации. Вспышка крошечного взрыва разорвала деревце на две половинки и отбросила верхушку в сторону. Рядом со мной лежал Витя Калинчук.
— Нас они не видят, — тихо говорил Калинчук. — На нервах играют. Вот если кто не выдержит, побежит, то всем конец будет. Насмотрелся я летом на такие вещи.
Пулеметчик, наконец, расстрелял ленту. Наступила тишина. Шестерка неподвижно лежала в бурьяне, а там, наверху, о чем-то совещались немцы. Затарахтел мотор мотоцикла, и тяжелый «зюндапп», переваливаясь через кочки, двинулся по полю. Дорогу мотоциклу преградила узкая глубокая балка. Объезжать ее было далеко, да и вообще вся эта низина не была рассчитана для езды на технике. К тому же немцы совсем не были уверены, что в шевелившейся от ветра траве находились люди.
Встав на пригорок, оба постовых разглядывали в бинокль окрестности. Десантников закрывали верхушки терновника, кочки и густая трава. Если бы немцы оказались более дотошными и все же полезли через колючки, схватки было бы не миновать. Но немцы, потоптавшись на бугорке и осмотрев все вокруг, снова сели на мотоцикл и уехали к своему посту на холме. А группа торопливо отползала к балке и, продираясь сквозь колючки, спешила прочь от опасного места.
В августе здесь шли ожесточенные бои. Прорываясь к городу, немцы наталкивались на упорное сопротивление наших войск. Тела погибших красноармейцев местные жители в основном хоронили, но о прошедших боях говорили траншеи, сгоревшие танки, машины, орудия. Я заглянул в одну из «тридцатьчетверок». Из распахнутого люка тянуло запахом мертвечины. В другом месте находились остатки артиллерийского дивизиона. Пушки были размолочены взрывами, вмяты в землю гусеницами танков. Останки двух погибших артиллеристов, без обуви, были расклеваны воронами. У одного из погибших оторвало ногу и вмяло грудную клетку. Из-под лохмотьев нательной рубашки торчали ребра и почерневшая ссохшаяся плоть.
Тяжелый немецкий танк Т-4, угловатый, с длинной пушкой, застыл на обочине. Боковой люк был вырван взрывом, правая гусеница змеей распласталась на земле. Крест на борту был закопчен, а возле него темнела пробоина. Металл спекся и отливал фиолетовым наплывом.
— Бронебойным уделали, — сказал Федя Марков. Остальные промолчали, потому что, сколько хватало взгляда, валялись обломки наших советских пушек и танков. Артиллеристы даже не успели окопаться, их уничтожили на открытых позициях. Тогда немцы за считанные дни прорвались от Дона до Сталинграда, а теперь завязли в уличных боях. Но сколько погибло наших солдат здесь и сколько гибнет в Сталинграде каждый час и каждую минуту!
Во второй половине дня вышли к хутору Генераловскому. Коваленко направил Зину и меня выяснить обстановку. Оставили оружие, вещмешки, я снял гимнастерку, оставшись в нательной рубашке и фуфайке. Армейские кирзачи тогда носили многие.
— Ты креститься умеешь? — спросила Зина.
— Могу, если надо.
— Ну-ка, покажи.
Я перекрестился, и Зина сказала, чтобы я не забывал креститься, когда это будет делать она.
От лишних вопросов меня давно отучили, и я шагал молча. Осторожно приблизились к крайнему дому. Две женщины и старик, жившие там, смотрели на нас не слишком приветливо. Прибежали двое мальчишек, лет по семь-восемь, но старик их прогнал и велел молчать, что видели чужих. Слово «чужие» меня неприятно задело. Мы — свои, мы воюем с немцами. Но ничего этого я не сказал. Разговор вела Зина, вернее, отвечала на вопросы старика.
— Далеко идете?
— В Сталинград, — коротко сказала Зина.
— Каждый день его бомбят. Отсюда зарево видно.
Небось от города ничего не осталось. Брат с сестрой, что ли? — Да.
— Чего-то вы не похожи… родственнички. Братишка светлый, а ты — темная.
— Бывает, — устало согласилась Зина. — Немцы в хуторе есть?
— Ты с ними, никак, воевать собралась?
— Встречаться не хочется. Беженцы мы. В Сталинград возвращаемся.
Женщина, которая помоложе, рассказала, что немцев в хуторе нет. Километрах в шести южнее стоит зенитная батарея, но немцы появляются в Генераловском редко — раз или два в неделю. Сплошного фронта впереди нет, а позиции занимают отдельные части румын.
— Те вреднючие, — вмешалась жена старика. — Хватают все что не попадя. Порося увидят, тут же по нему из винтовки палят. Ведро или тряпку углядят — все тащат. Но до хутора им не с руки добираться: ерики да камыши. Тем и спасаемся.
Зина осторожно расспрашивала дорогу, но деду это не понравилось. Оглядев мои армейские шаровары и сапоги, ехидно заметил:
— Вам немцев не искать, а прятаться от них надо. Ходють всякие! Мальчишкам рот не закроешь, наболтают лишнего, и каюк вам.
— Кому каюк, неизвестно, — побледнела от злости сержант Стебловская. Она поняла, что дед примерно догадался, кто мы такие.
— Не знаю, как мальчишки, а если ты лишнее слово вякнешь, сгоришь вместе с домом. Обещаю!
— Да ладно вам! — испугалась женщина постарше. — И ты, дед, не мели глупости. Сейчас я вам молочка с хлебом вынесу.
Зина, успокаиваясь, подробнее расспрашивала дорогу. Я тоже кое-что уточнял. Бабка вынесла кувшин молока и четвертушку хлеба. Молиться уже было ни к чему, дед и так нас угадал. Мы поблагодарили, выпили молоко, а хлеб завернули в платок. Вначале шли неторопливо, потом ускорили шаг. Рассказали о встрече ребятам.
— Немцы с казаками заигрывают, — сказал Коваленко. — Обещают после войны землю вернуть. Кто-то верит. Ладно, пожуем, и в путь.
Шли, вернее, бежали, торопясь уйти подальше от хутора. Впереди старший сержант Коваленко, а за ним — след в след остальные. Группу замыкал Федя Марков.
Взошла луна, голубоватым светом окрашивая траву и отбрасывая густые тени одиноких деревьев. Узкие глубокие балки казались черными колодцами. Впереди, за горизонтом, колыхалось далекое зарево — там горел Сталинград. Шли молча, иногда останавливаясь, настороженно вслушивались в ночные звуки. Как и каждую ночь, гудели самолеты — очередная эскадрилья или полк шли бомбить Сталинград. Уже доносились взрывы бомб и звуки орудийных выстрелов, до города оставалось не так далеко.
На румынский пост наткнулись рядом с поселком Абганерово. Взвилась ракета, и Коваленко, идущего впереди, окликнули по-румынски. Знавший несколько румынских фраз, сержант отозвался, что идут свои, и тут же скомандовал группе:
— На прорыв!
Позже детали этого короткого ночного боя сплелись для меня в яркие искры калейдоскопа. Замолотил совсем рядом, кажется, прямо под ногами, пулемет. Вразнобой стучали винтовочные выстрелы, частыми очередями огрызались два наших ППШ. Коваленко и Погода одновременно бросили гранаты, целясь в пулеметное гнездо. Одна перелетела за бруствером, вторая рванула в окопе. Федор Марков успел тоже бросить гранату и, присев на колено, стрелял из автомата по вспышкам.
— Не задерживаться! Вперед! — крикнул Коваленко.
При свете очередной ракеты я увидел человека, наполовину высунувшегося из окопа. Чужая форма, непривычная каска. Румын передернул затвор винтовки, но я опередил его. Автомат забился в руках, как живой. Румына отбросило к другой стене окопа, винтовку вышибло из рук, а я продолжал давить на спусковой крючок автомата, пока не кончился магазин. Я перезарядил автомат. Трассирующие пули проносились рядом. Одна из трасс уткнулась в Саню Погоду, и он упал. Я наклонился над ним. Телогрейка на глазах пропитывалась большим черным пятном. Коваленко потянул меня за руку. Быстрее! Сане уже не поможешь.
Я успел пробежать еще десяток шагов. Яркая вспышка и удар по голове швырнули меня на землю. Со лба текла кровь, одним глазом я ничего не видел. Кто-то помог подняться, я побежал дальше. Вскрикнув, упал Витя Калинчук. У него случилось что-то серьезное с ногой, ступня бессильно болталась. Идти он не мог, и его подхватили под руки.
Бежали из последних сил. Федя Марков прикрывал отход, расстреливая последний диск. Румыны преследовать группу не решились. Потеряв несколько человек убитыми и ранеными, они предпочли отсидеться в траншее. Да и боевой дух румынских крестьян, согнанных немцами воевать в чужой стране, был невысокий. Русские дерутся за свою землю насмерть, а ради чего им подставлять свои лбы на чужбине?
Группу проводили беспорядочным огнем и несколькими ракетами, а затем все стихло. На рассвете, укрывшись в низине, осмотрели и перевязали раны. Тяжелее всех был ранен Витя Калинчук. Разрывная пуля раздробила ему ступню, от сильной боли по лицу катились крупные капли пота. Временами он терял сознание. Ему наложили шины и, чтобы хоть немного облегчить боль, налили спирта.
Осколок гранаты попал мне в лоб, но, к счастью, лишь скользнул по кости. Еще несколько мелких осколков угодили в голову и шею. Левый глаз распух. Голову и часть лица туго перемотали бинтами. Ранен был и Федя Марков.
Израненная и истратившая почти все боеприпасы группа кое-как двинулась дальше. Вскоре мы вышли на передовые посты наших войск. Я и Федя Марков попали в медсанбат. Витю Калинчука сразу отвезли в госпиталь. Наверное, удар крепко врезал мне по мозгам. На следующий день я вскакивал с кровати, искал Леню Коваленко и просился в бригаду. Мне сделали укол, и я проспал почти сутки. Немного успокоился. Врачи объяснили, что черепно-мозговая травма — штука серьезная и может кончиться плохо. Так что лежи и не суетись.
Операцию признали удачной, и всю группу представили к наградам. Зина Стебловская получила орден Красного Знамени. Чем были награждены остальные, не помню. Я получил медаль «За отвагу». Медаль носил гордо, на больничном халате. Редко кто получает такие награды в семнадцать лет. Помню, случайно услыхал, как один из бывалых десантников сказал другому:
— Повезло этому парню, да и всей группе. Из шестерых человек пятеро вернулись. А под Голубинкой три группы сбросили, и все три, как в воду. Ни слуху, ни духу. В живых, наверное, никого нет.
Тогда я еще не понимал, насколько опасна «работа» десантников в тылу врага. Редкая группа выходила без потерь, многие гибли в окружении, и часто никто не знал, где их могилы. Но урон десантные группы наносили значительный. За удачные операции и риск десантников наградами не обделяли.
После госпиталя меня направили на трехмесячные курсы. Я добился возвращения в свою бригаду, Леонид Иванович Коваленко, получивший звание «младший лейтенант», снова взял меня в свой взвод.
Была уже весна сорок третьего. Бригада, как и остальные войска, продолжала наступление, потом мы надолго застряли в обороне. Витю Калинчука списали по инвалидности, у него была ампутирована часть ступни. Зина Стебловская пропала без вести вместе с целой группой. Что с ними случилось, можно только догадываться. Скорее всего, они погибли в бою. Зина в плен бы не сдалась, это я знал точно.
Прыгать в тыл врага мне довелось уже после Курской битвы, в ходе наступления на Днепр. Если на Дону мы взрывали понтонный мост, то здесь нам дали задание уничтожить небольшой железнодорожный мост. Задание было примерно схожее. Но в пойме Дона мы могли скрыться в лесу, многочисленных камышовых зарослях. Кроме того, я неплохо знал свои родные места. На Украине нам пришлось туго. Я в полной мере осознал, что такое война в тылу врага. Группа состояла из одиннадцати человек. Старшим был Коваленко, заместителем у него — Федя Марков. Мы были хорошо вооружены. У всех — автоматы, имели кроме взрывчатки две железнодорожные мины, которые могли снести с насыпи паровоз вместе с передними вагонами.
Но уже при десантировании нас обнаружили немцы и полицаи. Мы трое суток уходили от преследования, потеряв пять человек. Одному из ребят пуля перебила руку. Рана воспалилась, пошла чернота. Парень сильно страдал. Гангрена перешла на плечо, а мы отсиживались в степной балке не в силах ему помочь. Утром обнаружили его тело, уже остывшее. Короткая записка, начирканная в темноте корявыми буквами: «Прощайте все». И подпись. Он убил себя ударом ножа в грудь. Возможно, ему кто-то помог. На эту тему речь не заводили. Просто я вспомнил давнишний разговор с Леонидом Коваленко еще в Средней Ахтубе. Закопали товарища и пошли искать мост.
Нас отогнали от железной дороги далеко, да и взрывчатки оставалось совсем мало. Кончилась еда, а заходить в украинские хутора мы не рисковали. Нас четко инструктировали, что в селах достаточно людей, настроенных против Советской власти, и везде имеется полиция. И все же в одном из хуторов нам помогли. Хозяин накормил яичницей с салом, дал с собой мешочек творога и сырой картошки. Рассказал, где находятся немецкие и полицейские гарнизоны. Когда мы завели речь, что Красная Армия уже близко, он равнодушно отмахнулся:
— Шо, вона слаще нимцев? Эти гады все подчистую гребут, и ваши небось грабить будут.
Потом спохватился, сказал, что немцы молодежь угоняют в Германию, расстреливают заложников. Скорее бы Красная Армия пришла. Так я и не понял, чего хотел этот крестьянин. Через много лет понял: покоя и мира. Уйдут немцы, придут наши и заставят в колхозе от темна до темна задарма работать. Но такие мысли мне тогда в голову не приходили. Когда сидели на берегу озера в зарослях густого жесткого вяза, Коваленко пересчитал остатки патронов, взрывчатки:
— Получается так: на железку нам идти не с чем. Динамита пять шашек осталось. Патронов кот наплакал. Получается, что мы вроде дезертиров. Что-то надо делать.
Пять человек, оборванные, первый раз за последние дни наевшиеся досыта, чистили автоматы. У меня в диске ППШ осталось четыре патрона. Еще восемь в магазине ТТ. У остальных примерно столько же. Гранаты мы использовали, когда прорывались сквозь окружение. Помню, что мылись в уже захолодавшей воде, штопали, стирали обмундирование, брились. Я первый раз тогда брился. Смахнул за компанию с ребятами мягкую поросль со щек и подбородка. Надо мной смеялись:
— Васька-то мужиком стал! Ему бы еще бабу.
— Справишься с бабой, Васек?
Я что-то пробурчал в ответ, и все опять смеялись. Все же опытным командиром был Леонид Иванович Коваленко. Знал, чем встряхнуть людей. Когда высохла наша одежка и мы, вымытые, побритые (снова голодные), выстроились на берегу безымянного озерка, Коваленко отдал приказ:
— Будем выполнять свой долг — бить немцев. Обязательно брать документы. Они нашим пригодятся.
Насчет документов мы поняли правильно. На кой черт наступающим к Днепру войскам какие-то солдатские книжки? Их при наступлении мешками собирают. Но для нас эти книжки и «аусвайсы» станут доказательством, что мы не отсиживались в кустах, а воевали.
Долго наблюдали за степной дорогой, по которой нескончаемым потоком двигались и немцы и беженцы. Обгоняя толпу, проносились легковые машины. На восток, навстречу нашим войскам, двигались танковые колонны, грузовики, набитые пехотой.
Вот бы эскадрилью-другую наших штурмовиков! Но не было в небе наших самолетов. Может, другие объекты бомбили, а может, по-прежнему не хватало самолетов. Мы поняли, что возле проселка нам делать нечего. Надо искать цель полегче и прежде всего разжиться патронами. Так получилось, что я почти всю войну пройду рядом с Леонидом Ивановичем Коваленко. Мне очень повезло. Не будь его рядом и не постигни я военный опыт своего старшего друга — не дожить мне до Победы! Он был человеком, о ком можно писать книгу. Коваленко обладал чутьем, без которого не могут воевать и выживать разведчики, летчики, танкисты (извините, если кого не упомянул!), то есть люди, которым надо принимать мгновенные, единственно правильные решения. И в этот раз, в бескрайней украинской степи, он быстро принял решение.
Мы наткнулись на степную речку. К началу сентября от нее мало что оставило раскаленное южное солнце. Это была извилистая низина с лужами мутной воды, соединенных между собой крохотным руслом, по которому пробивались родниковые струйки. Низина была глинистая, с проплешинами буро-зеленого солончака. На этом ложе удерживались остатки речки. Глина и солончак не давали влаге впитываться в землю. Кое-где попадались участки воды длиной метров сто-двести, окаймленные зарослями камыша. Кусты терновника, акации, редкие тополя вот и вся растительность.
Немцы сюда не стремились. Через солончаковую низину не проедешь — завязнешь. Укрытие от самолетов и летней жары — хилое, вода для питья непригодная. Даже купаться в этих лужах было почти невозможно. Но все же сюда подъезжали беженцы, распрягали лошадей и, обессиленные, валились спать. Иногда подъезжал грузовик или два. Водители долго цедили мутную взвесь и заливали через фильтры в радиаторы.
Мы искали добычу. Прятались, наблюдая за немцами. Беженцы нас интересовали меньше, хотя ребята вслух высказывались, что не худо бы их потрясти. Это же фашистские пособники, старосты! Небось едой запаслись. Но в первую очередь мы нуждались в патронах. Без них группа была обречена. Помню, мы долго наблюдали из кустов за чешской «шкодой», возле которой топтались человек восемь солдат. Вместе с водителем и унтер-офицером — всего десять человек.
Расстояние не превышало ста метров. Но немцы были вооружены. На поясах висели полные подсумки патронов, за спинами карабины, кое у кого — автоматы. Нас изрешетят, забросают гранатами в момент. В другой раз подъехала открытая машина-вездеход. Там было всего четверо. Но у пулемета дежурил солдат. Кусты и крутой берег позволяли подползти метров на сорок. Ну, и что толку? Сорок метров — это десяток секунд бега, а МГ-42 выпускает в секунду двенадцать пуль. За десять секунд — сто двадцать. Хватит на всю оставшуюся группу.
Наконец, мы увидели мост. Нет, не тот, железнодорожный, который мы были обязаны взорвать. Это было бревенчатое сооружение длиной метров тридцать. В центре дубовые «быки», защита в половодье, по краям бревна-опоры. Мост был так себе. Мог выдержать грузовик, легкий бронетранспортер, небольшой тягач с пушкой. Танки и тяжелая техника здесь бы не прошли. Поэтому и охрана была небольшая. В чудом уцелевший бинокль Коваленко разглядывал мост. Я находился рядом с ним. Федя Марков и двое других десантников лежали позади.
Полицаев было четверо. Черные куртки, белые повязки, пилотки с трезубцем. Из оружия: ручной пулемет и винтовки. Иногда шли беженцы. Их останавливали, проверяли бумаги, что-то забирали, возможно, еду или вещи. За час наблюдения проехали двое немцев на мотоцикле. Видимо, это были «свои», местные немцы, из ближнего гарнизона. О чем-то поговорили с полицаями, и мотоцикл с ревом умчался. Потом проехал грузовик с солдатами. Судя по форме, чехи-саперы, может, венгры. Один из полицаев оседлал лошадь и неторопливо потрусил на хутор.
Впереди будут ожесточенные бои, форсирование Днепра, гибель многих товарищей. Но я навсегда запомнил тот сентябрьский день, когда мы с Леонидом Коваленко шагали прямо на стволы. Вряд ли кто, кроме Леонида, решился бы на такое. Сколько у нас было шансов на успех? Двадцать, десять… один из ста?
Прежде всего мы переоделись. Коваленко был в старой завалянной шинели, с оборванным хлястиком, которую мы вчера подобрали у дороги. Мы подбирали и другие вещи, потому что ночью было холодно. Сейчас этот хлам пригодился. Я снял гимнастерку, сапоги. На меня натянули свитер с рукавами едва не до колен. Из рукавов телогрейки быстро смастерили подобие поршней и примотали нищенскую обувку к ступням. Я получил самую длинную телогрейку (она принадлежала Коваленко), завернули рукава, оборвали пуговицы, и я надел ее на свитер. Ничего удивительного в этом маскараде полицаи бы не увидели. Беженцы шли порой в таком хламье, босые или, наоборот, на сентябрьской жаре в шубах и полушубках, спасая зимнюю одежду. План действий был разработан. Коваленко взял у кого-то из десантников ТТ и, передернув затвор, сунул в карман шинели. Свой трофейный «парабеллум» Леонид завернул в пилотку. Я тоже зарядил свой ТТ и спрятал его на спине, за пояс.
Подобраться к мосту незамеченным было невозможно. Коваленко выбрал другой способ. Мы дождались группу беженцев и вышли на дорогу. Леонид шагал, опираясь на палку, сильно прихрамывая. Длинная завалянная шинель была распахнута. Я шел чумазый и нес узелок из-под творога, набитый тряпьем. В общем, мы вполне могли сойти за беженцев. А могли и получить очередь из пулемета. Но полицаи в сентябре сорок третьего не спешили накручивать на себя новые грехи. Красная Армия наступала. Лишняя кровь была «бобикам» ни к чему. Возможно, и на это рассчитывал Леонид. Впереди нас катила тележку с барахлом бабка с внуком и поминутно оглядывалась на нас.
— Не верти головой, мамаша, — весело проговорил Коваленко. — Или понравился?
Бабка ускорила шаг. Ручной пулемет был установлен на небольшом возвышении. Пулеметчик сидел рядом. Двое полицаев стояли у шлагбаума. Один держал винтовку наперевес, второй готовился проверять документы. Кобура с наганом была расстегнута.
— Стой! — крикнул нам полицай. — Откуда?
— Откуда и все. Спасаемся, — устало отозвался Коваленко.
— Бумаги е?
— Е-е! — закивал Леонид.
Опередить полицая с заряженной винтовкой было сложно, и Леонид применил нехитрый прием, который мог и не сработать.
— Вон и бабы наши, — показал он полицаю с винтовкой левой рукой куда-то в сторону.
Полицай обернулся. Леонид выстрелил в него из «парабеллума». Второй полицай с необыкновенной быстротой выхватил наган. Коваленко нажал на спуск три раза подряд и крикнул мне: «Пулеметчик!» Полицай с наганом, падая, успел выстрелить, и пуля отрикошетила от твердой, как камень, глины. Я торопливо опустошал обойму, целясь в пулеметчика. Но достал его все же Коваленко, выпустив два последних патрона.
Дальнейшее происходило, как в ускоренном фильме. К нам бежали трое оставшихся десантников. Полицай с пулеметом был жив. Из всех выпущенных пуль лишь одна разорвала кожу на скуле и, возможно, слегка оглушила его.
— Дяденьку, ридный… не убивай! — кричал он, протягивая мне навстречу заляпанные кровью ладони.
Он был не старше меня, и я не знал, что делать. Пистолет был пуст, про нож я забыл, а схватить пулемет не догадался. Подскочивший десантник выстрелил в него из автомата. Бабка, не выпуская тележку и внука из рук, с криком убегала прочь. Еще двое беженцев прыгнули с откоса. Коваленко командовал быстро и уверенно:
— Федор и Гриша, закладывайте взрывчатку. Мост к чертовой матери! Остальным собрать оружие, патроны, документы.
Коваленко подхватил ручной пулемет Дегтярева. Я помог собрать запасные диски, повесил на плечо винтовку, набил карманы патронами. Гранаты заталкивал за пояс и в вещмешок, который мне подставил наш десантник. В небольшой будке нашли еще патроны, гранаты, кое-какую еду.
— Отходите! — крикнул Марков. — Взрываю!
Но взрывчатки не хватило. Перебило пару бревен центральной опоры. Мост осел и перекосился. Со стороны хутора уже хлопали выстрелы. Коваленко, встав на пригорок, выпустил несколько длинных очередей. Сменил диск.
— Федор, собирай гранаты.
— Не хватит, — отозвался Марков. — Здесь как минимум пару килограммов тола надо.
— Тогда поджигай.
В будке мы обнаружили пятилитровый бидон керосина. Для ламп и фонарей. Лихорадочно выламывали доски, крушили стол, лавки, заталкивая весь хлам в основание моста. Пыхнуло пламя, а со стороны хутора начал пристрелку наш «максим». Но в чужих руках. Полицаи под прикрытием станкового пулемета двумя группами, человек по семь, обходили нас с флангов. Доски и тряпье, облитые керосином, горели вовсю, но толстые бревна лишь дымили.
— Бросай туда гранаты! — кричал Коваленко.
Он стрелял из пулемета, не давая полицаям приблизиться. Они и не рвались под пули, но упорно обходили нас. Десантник, стрелявший из винтовки рядом со мной, вскрикнул. Пуля попала в лицо, из уха брызнула кровь. Я попытался перевязать товарища, но кровь шла так обильно, что мгновенно пропитывала бинты и вату. Он умирал у меня на руках. Очередь прошла над головой, и я снова взялся за винтовку.
Федя Марков собрал в мешок гранаты, выдернул пару колец и едва не в упор швырнул тяжелый мешок под мост. У него оставалось три или четыре секунды. Он успел отбежать на десяток метров и бросился на землю. Отколотая взрывом острая щепка, как нож, вонзилась ему в бок. Несколько осколков попали в руки. Федор поднялся, вскарабкался на дорогу.
— Федя, лежи! — крикнул я. — Сейчас поможем. «Максим» в руках полицаев молотил, не переставая.
Когда я подполз, увидел, что у Феди раздроблено пулями плечо. Он пытался что-то сказать, но деревянная щепа пробила легкое, изо рта текла розовая пена. Не помня себя, я куда-то тащил Федю. Я знал его больше года, он показывал фотографию отца, матери, братьев. Я видел его невесту, и вот он умирал. Мой друг, с которым когда-то я начинал службу десантником. Наверное, правду говорил тот мужик на призывном пункте, что из десанта живыми не возвращаются.
Гранаты не причинили мосту особого вреда. Вышибли бревно и снесли часть перил. Но пламя уже лизало нижнюю часть бревен и вырывалось вверх через пробитые щели. Еще бы десять минут! Для нас этот проклятый мост, который мы никак не могли разрушить, стал бы хоть частичной местью за гибель наших товарищей. Но и медлить было нельзя. Мы подхватили Федю на руки, но он уже умирал. Пуля попала в шею Михаилу, нашему товарищу, оставшемуся в живых, кроме меня и Леонида. Я перетянул шею тряпкой. Кажется, пуля не задела позвонки и артерию, а лишь прошла под кожей.
Мы медлили. И еще пять или шесть минут отстреливались. Мы не могли оставить Федю Маркова. У него началась агония. И лишь тогда побежали. Мы сумели уйти от полицаев. Потому что нам нечего было терять, и мы стреляли в рост, даже не ложась. Леониду пуля разбила бинокль, прошла вскользь по ребрам. Полицаи воевали смело и упорно, но не рисковали приближаться ближе чем на триста-четыреста метров. Они не хотели умирать от пуль обреченных десантников. Но мы выжили. Нам помогли наступившие сумерки. Мы шли всю ночь. Михаил шагал, шатаясь. Мы поддерживали его, и он повторял адрес, куда надо сообщить, если он умрет:
— Астрахань, Черноярский район… Я остался у матери один…
Тогда, осенью сорок третьего, было много семей, где сыновей уже не оставалось. На рассвете мы сменили Михаилу повязку. Нашли тряпки почище, мочились на них и обматывали шею, покрытую коркой крови. — Выживешь, — повторял Леонид. — Тебе только разорвало кожу.
У Коваленко распух и посинел бок. Я наложил давящую повязку на сломанные ребра. Ручной пулемет с пустым диском перешел ко мне. Я набил диск патронами. Кроме этого, у нас оставалась винтовка с несколькими обоймами и две гранаты. В пистолетах было по два-три патрона — для себя.
Потом я не раз задумывался, надо ли было связываться с этим мостом. Мы потеряли Федю Маркова и еще одного товарища. Стоило ли это бревенчатое сооружение, которое мы до конца не успели сжечь, двух жизней? Забрали бы оружие, еду у полицаев, и бегом вдоль балки! У нас оставалось время и было оружие, чтобы отбиться. Коваленко не хотел оправдываться, но эти же мысли глодали и его. Немного позже он сказал:
— Нам дали задание взорвать мост, и мы его взорвали. Пусть другой, не железнодорожный. Но по нему через неделю, как крысы, полезут отступающие немцы. А метаться по степи и убегать мы не имели права. Мы и так бегали от немцев все эти дни.
Такие слова были несвойственны жесткому профессиональному десантнику. Это были слишком громкие слова. Но, возможно, они требовались, чтобы успокоить себя и нас. Доказать, что все делалось не зря. Наверное, я тоже слишком много вспоминаю про тот случай. Позже, на фронте, я видел гибель тысяч людей. А это был всего лишь рядовой эпизод войны.
Через сутки мы встретились с наступающей танковой частью. Позже добрались до своей бригады. Нас не хвалили, но и не высказывали претензий. Из группы в одиннадцать человек остались трое. Мы воевали, вернулись с оружием и после лечения снова встали в строй.
Я рассказал о двух эпизодах своего боевого пути. Если успею, что-то еще расскажу позже: Так сложилось, что практически всю войну я воевал в составе 27-й воздушно-десантной бригады, почти все время бок о бок с Леонидом Коваленко.
Правда, прыгать в тыл врага мне больше не пришлось. Учился на курсах минеров, потом воевал в боевых частях бригады и дважды был ранен, в том числе в ногу. Тяжелое ранение в колено не позволяло прыгать с парашютом. Я участвовал в боях за освобождение Донбасса, воевал в Венгрии, освобождал Вену. У реки Табор обнимались с американскими солдатами. Там и закончил войну. Был награжден орденами Отечественной Войны и Красной Звезды, несколькими медалями, в том числе той самой, первой, «За отвагу».
После войны служил некоторое время в армии, трудился на различных предприятиях, а затем был направлен на службу в милицию. Сейчас — полковник в отставке, имею двоих взрослых сыновей, внуков.
