Книга: Испытание огнем. Сгоравшие заживо
Назад: Глава третья. ФРОНТ ЗАПАДНЕЕ
Дальше: Глава пятая. ИСПЫТАНИЕ

Глава четвертая.
ВЫСТОЯТЬ

Вчера железнодорожный состав увез на фронт последнее имущество и людей наземных служб полка. А сегодня уходил на запад и воздушный эшелон.
Осипов своим звеном взлетел последний, и теперь их замыкающая четверка «илов», выполнив прощальный круг над аэродромом, шла следом за виднеющейся впереди такой же группой. Погода была ясная, и видимость ориентиров более десяти километров создала у Матвея благодушное настроение. Делать было вроде бы и нечего: самолет летел как бы сам по себе, самостоятельно, и он стал вспоминать вчерашнее вручение ему карточки кандидата в члены партии.
Событие это вызвало у него праздничное ощущение и даже тревожное сердцебиение. Слова благодарности за доверие прозвучали у него напыщенно и очень громко, что не осталось незамеченным Мельником.
Он улыбнулся доброжелательно. И неофициально, по-дружески, сказал ему:
— Ты, Матвей, хотя и не казак, но карточку получаешь из рук донского казака. И с моим же поручительством. Так что я тебя считаю теперь донским казаком. А у нас обычай: когда бы и сколько бы казак ни пересекал Дон, вброд или вплавь, на коне, в лодке, на пароме, он всегда отдает Дону монету. Хоть копейку, но бросает в воду. Имей теперь это в виду.
Матвей не забыл наказ и запасся медным пятаком, он потяжелее других денежек. И теперь ждал свидания с рекой, готовясь исполнить положенный ритуал. Слева от самолетов на зеленоватых холмах проплыла Пенза с белыми дымками из паровозных труб. А потом показалась железная дорога, вдоль которой предстояло им лететь. Железные ниточки рельсов вначале ушли на юг от линии пути, а потом вернулись к самолетам, чтобы вновь убежать в сторону. Затейливо петляя в хаосе долин и холмов, дорога как бы сопровождала «илы» в их движении на запад. И когда самолет Осипова вновь пересек ее полотно, он усмехнулся: «Это тебе не в авиации: соединил на карте пункты вылета и посадки прямой линией, и вперед. Ни ухабов, ни мостов, только сам не заблудись». Определив, над какой точкой на местности они находятся, Матвей сказал по радио: «Пилоты, отметьте на карте место, где мы идем». И вновь стал рассматривать землю, стараясь запомнить увиденное.
Вскоре впереди появился лесной массив, протянувшийся полосой с юга на север, а за ним еще по-весеннему полноводная и задумчивая, прикрытая тенями леса река Цна.
Под правым крылом остался Моршанск, и ландшафт внизу быстро приобрел другой характер. По берегам безымянных речушек и оврагов вытянулись рядами домов деревни, а сама земля выровнялась, и вскоре в степной дали показался Мичуринск — первая и последняя посадка перед фронтовым аэродромом.
Быстрая заправка — и снова в воздух. Теперь самолеты пошли на юго-запад: за хвостом остались Липецк и Воронеж, потом показался капризный, весь в замысловатых завитушках изгибов, открытый ветрам и солнцу Дон. Осипов снизил группу, прижал ее поближе к земле. И когда самолеты оказались над водой, он в открытую форточку фонаря выбросил пятак, рассчитав, чтобы он попал по назначению.
Снова высоту набирать не стал, чтобы незаметно подойти к месту посадки. У земли скорость полета стала виднее, и навстречу помчались холмы, овраги, перелески, деревни с паутиной проселков. Потом как-то неожиданно из-за бугристого горизонта вырвалась Косторная, а за ней конечный пункт перелета — фронтовой аэродром.

 

Вечерело. Осипов собрал свое звено.
— Наш полк вошел в состав штурмовой авиационной дивизии. Отступать больше не будем: пора и совесть знать. Под Москвой и Ростовом дали фрицам жару, и под нами земля, на которой были фашисты. Капониры для самолетов и землянки построены руками русских людей под дулами немецких автоматов, а доски взяты с разрушенных домов. Враг использовал наш лес для своих нужд. Оставил здешних людей без крова, многих лишил жизни. Это первый наш аэродром на освобожденной земле. Еще раз проверьте, все ли у вас в порядке на самолетах. Завтра готовность к боевому вылету с рассветом. И еще: командир разрешил по очереди звеньями облетать район, чтобы мы могли приспособиться к полетам и ориентировке в условиях магнитной аномалии, когда компас не всегда будет другом в нашем деле. Летать будем с полным боекомплектом реактивных и пушечных снарядов, пулеметов и подвеской четырех фугасных соток. Никто из нас с такой загрузкой «ила» не взлетал и не садился, поэтому такая тренировка не помешает, да и готовность самолетов к бою не снижается.

 

…Утро выдалось тихое. И командир полка разрешил изучение района базирования с воздуха, но перед обедом Наконечному самолетом связи доставили боевой приказ, а вместе с ним и фотопланшет большого немецкого аэродрома. Когда уже заканчивалась подготовка летчиков к боевому вылету, на аэродром прибыли командир дивизии с командиром истребительного полка, который должен был обеспечить штурмовиков прикрытием при проведении этой операции. Командиры расписали боевые группы и уточнили их задачи по фотопланшету, а потом обговорили с летчиками все вопросы взаимодействия с истребителями и зенитной артиллерией на линии фронта.
«…Наконец-то первый раз боевой вылет будет осуществлен под прикрытием истребителей. Как оно выйдет: блином или комом?…»
Матвей не впервой думал о совместных будущих полетах на боевые задания в составе смешанной группы, в условиях визуального и тактического и огневого взаимодействия. И сегодня, то есть завтра, мечта его могла осуществиться. Как? «Мы же идем с Борисом замыкающей четверкой. Если «мессеры» прорвутся, то нашей спиной будет закрываться от атак врага идущий впереди полк. Нам первыми с ними драться. Надо их будет увидеть, понять их замысел и обыграть».
Первый штурмовой вылет, впервые один, без человека с пулеметом и глазами за спиной. Как взаимодействовать с прикрытием? Связь у них только между собой, так как у нас передатчики и приемники на другой частоте. Мы, значит, не можем друг другу подсказать, попросить, предупредить друг друга. Почему же начальники не договорились? Может, это не в их власти? Дивизии-то разные.
Рассвет застал Наконечного и его летчиков в кабинах самолетов. Командир испытывал желание как можно быстрее приступить к выполнению задания, но вынужден был ждать данных новой разведки аэродрома, на которую ушла пара истребителей ЛаГГ-3. Улетели они позже, чем планировалось, и от этого Гавриил Александрович нервничал, понимая, что ожидание в кабинах самолетов тяжело для летчиков. Командир дивизии, дав ему готовность к вылету с рассветом, изменил план, тянул время, осторожничал, видимо, хотел убедиться, что утреннего тумана не будет. Наконец стало известно, что немецкие самолеты пока на своих местах, погода хорошая, и аэродром ожил.
На старт вынесли знамя полка.
Первым на взлет пошел командир полка с эскадрильей Горохова, второй взлетела эскадрилья Русанова. На земле из пилотов остался один Митрохин — заместитель командира полка. Он стоял на взлетном поле и взмахом флажка отправлял в бой каждый очередной самолет.
Последними взлетели пары Шубова и Осипова, которым предстояло выполнять задачу подавления зениток противника на аэродроме врага, а если будет угроза, то и сорвать первую атаку фашистских истребителей. Летчиков успокаивало то обстоятельство, что обеспечивающие «лагги» должны были выйти на аэродром врага раньше штурмовиков за минуту, чтобы отвлечь огонь зениток на себя и не допустить взлета вражеских истребителей.
Наконечный, верный своей старой тактике, вел полк в тыл врага на малой высоте. Двадцать «илов» шли колонной четверок над поймой реки, стараясь как можно ниже прижаться к земле, чтобы не выдать себя.
Промелькнула под самолетами еще сонная линия фронта. Впереди курилась белым паром речка, виднелось пустынное шоссе… Низко стоящее над горизонтом солнце ярко светило летчикам в спину и прятало самолеты в своих лучах.
Сейчас успех решала внезапность. Надо было застать фашистские самолеты на аэродроме и выйти на него неожиданно.
Симметрию полета ударных четверок нарушали две пары, которые шли по флангам последней группы, то расширяя, то свертывая фронт построения полка. Маневрируя, Осипов и Шубов осматривали воздушное пространство позади группы. При этом траектории полета их пар, как лезвия раскрытых ножниц, перекрещивались.
Полет самолета с одной стороны боевого порядка на другую, в непосредственной близости от других машин, вызывал в Осипове напряженную настороженность из-за боязни столкновения с ними, но и одновременно вселял уверенность, что их не смогут неожиданно атаковать фашистские истребители. Он знал по своему опыту, что внезапная атака всегда опасней. И опасна она особенно сегодня в далеком стокилометровом тылу противника, когда большинство летчиков выполняют свой первый боевой вылет.
Поглядывая на горбатые силуэты «илов», Матвей сравнивал их с Су-2 и при этом испытывал чувство гордости. Сейчас его товарищи летели на врага не на деревянно-стеклянном бомбардировщике, а в бронированном летающем танке, вооруженном пушками, пулеметами, реактивными снарядами, начиненном бомбами. И все это через считаные минуты обрушится на вражеский аэродром. Ему было приятно, что бронестекла толщиной в шестьдесят миллиметров защищают его от пуль и осколков, придают уверенность и даже какое-то спокойствие, хотя он и знал, что снаряд все равно сильнее брони.
Матвей слышал в себе знакомую взволнованность и представлял, что сейчас переживает летящий в последней четверке Ловкачев, но был уверен в успехе, тем более что свои истребители получили задачу не допустить взлета «мессершмиттов». Но чем ближе была цель полета, тем меньше оставалось в Осипове оптимизма, острее становилось ощущение надвигающейся на него опасности. Он понял, что это чувство пришло к нему вместе с воспоминанием его последнего вылета, который закончился госпиталем.
«А ну-ка, Матвей, сосредоточься… Война — это тяжелая работа». И эти слова, сказанные самому себе, сняли с него напряжение и избавили от ненужных сейчас мыслей.
В воздухе было спокойно. Но вот в наушниках шлема послышался голос Наконечного:
— До цели три минуты. Начинаем разгон.
Осипов дал мотору почти полные обороты и пошел в развороте с правой на левую сторону строя, чтобы еще раз тщательно посмотреть, что делалось позади группы. В это же время пара Шубова пошла ему навстречу, пересекая его маршрут.
— Командир, сзади спокойно. Можно выполнять маневр.
— Добро. Смотреть внимательно. Справа под тридцать градусов аэродром, ориентируетесь по разрывам зенитных снарядов. Бьют по нашим истребителям.
Последние слова Наконечного о зенитном огне хлестнули Осипова по нервам, подобно кнуту. Он еще больше напрягся и подумал: «Тоже мне нашел ориентир! Чтобы его во веки веков не было!…» Мысль оборвалась новой командой: «…Приготовились… Горка…»
«Илы», задрав носы и заваливаясь в правый разворот, пошли ввысь. Сверху, поперек курса последней четверки, теперь уже справа налево шел Шубов и скороговоркой докладывал:
— Матвей, у меня норма. За тобой чисто.
— Хорошо. Я пошел низом. Хвосты почищу.
Врага за хвостами группы не было. И Осипов, поглядев на ведомого, резко потянул свою пару вверх, чтобы самому выйти на высоту начала пикирования и в это время осмотреть землю, уточнить, где же батареи зенитной артиллерии.
Наконечный набрал триста метров и увидел аэродром. Все было как на фотоснимке, только перед взлетной полосой находилось несколько рулящих бомбардировщиков.
Враг еще не обнаружил выходящих в атаку самолетов.
— Последняя группа, какая высота?
— Командир, — ответил Русанов, — у замыкающего четыреста метров. Дотянем до шестисот.
— Добро. Атака с шестисот. Разойдись по своим целям. Я пошел на взлетающих.
И в это время зенитчики увидели штурмовиков. Эрликоны сразу суматошно «замахали» своими снарядными трассами. Но было уже поздно. Симметрия копья распалась: четверки пошли по своим объектам. Еще мгновение, и поплавки фюзеляжей повернулись толстыми своими концами к земле: «илы» начали свое грозное пикирование. Теперь каждый на земле, кто хотел жить, должен был пасть ниц и надеяться, что в него не попадет снаряд, пуля или бомба.
Осипов увидел-таки «свою» батарею и, положив «ил» на крыло, пошел на нее. Поймал в прицеле орудия и ударил из пушек, пулеметов, ракет. Выходя из атаки, взглянул направо — ведомый рядом — и снова вверх.
— Шубов, где ты?
— Я на своей стороне. Не лезь на аэродром. Сейчас замедление кончится и бомбы будут рваться.
— Хорошо. Я только короткий боевой и по аэродрому зайду, у меня еще бомбы целы.
— Давай. Я тебя вижу.
В наушниках послышался голос Наконечного:
— Я — Сотый, ухожу. Замыкающие, я — Сотый, ухожу.
— Понятно, — ответил Шубов. — Мы сейчас тут подчистим и тоже домой.
Выйдя на исходную позицию для атаки, Матвей Осипов увидел пару Шубова, которая прокладывала себе дорогу огнем и пикировала на дальнюю окраину аэродрома. Матвей быстро посмотрел вокруг: разрывов и истребителей врага рядом нет. Довернулся на пикировании. В прицеле двухмоторный бомбардировщик с работающими двигателями. Вновь ударил из пушек, пулеметов и ракет. «Юнкерс» взорвался. Осипов вывел свой «ил» из атаки над дымами взрывов и, когда нос самолета уперся в топливный склад севернее аэродрома, бросил серию соток.
Взгляд вправо назад. Ведомый на месте.
— Борис, уходим. Как ты?
— Уходим! Уходим!
Матвей развернулся вправо на солнце: оно теперь было и главным маскировщиком, и главным поводырем. Курс на него — это курс домой.
— Борис, ты меня видишь? Борис?…
Сделал змейку вправо, влево… Не видно.
Ввел машину в крутой разворот, чтоб осмотреть воздух вкруговую. Шубова не увидел, но услышал его короткую фразу:
— Матвей, «мессера».
Вираж заканчивался, и он решил уходить от аэродрома на восток, на солнце. Еще раз осмотрелся и увидел на подходе к нему, выше, цепочку немецких истребителей, идущих парами.
Истребителей увидел, а Шубова нет. Но он и не мог его увидеть, так крутил свою пару около аэродрома, а друг уходил следом за полком.
«Что делать? Если пойду на восток, то подставлю свою спину. Сразу собьют. Надо не от них, а на них. Все равно уйти без боя не дадут. Так хоть задержим. Полк уйдет».
— Володя, немцев видишь? Пойдем в лоб. Пушки перезаряди. Держись за меня зубами!
Оглянулся на ведомого. Тот качнул крыльями: «Готов!»
Матвей добавил мотору мощности и пошел на немцев с набором высоты. Мгновение, и он, поймав самолет ведущего в прицел, дал длинную очередь из пушек
…Не попал. Немцы шарахнулись в разные стороны и вверх. Первый этап боя он выиграл.
Осипов проскочил под истребителями и круто развернулся им в хвост. Но враги уже разобрались в обстановке и выше «илов» стали в круг, чтобы каждому по очереди можно было идти в атаку.
Четыре пары фашистов наверху, а под ними только два его «ила» в крутом вираже.
Матвей посмотрел на ведомого:
— Бензин, снаряды есть?
Самолет качнул крыльями.
«Что делать? Сейчас немцы разберутся и начнут бить. Надо уходить».
Быстро взглянул на землю. Над фашистским аэродромом стоял сплошной дым, из которою вырывались вверх языки пламени. Удовлетворенно подумал: «Хорошо поработали».
И в это время пара «мессершмиттов», находящихся за хвостом, свалилась в атаку.
«Илы» сманеврировали. А когда немцы стали проскакивать вперед, Матвей поймал немецкого истребителя в прицел и нажал на гашетки… Пушки молчали.
В атаку пошла вторая пара. Он быстро перезарядил пушки и пулеметы.
Атака пришлась на ведомого, «ил» загорелся и, сменив сторону разворота, стал уходить к востоку, на лес.
Теперь уже Осипов оказался на месте ведомого и, закладывая немыслимые развороты, старался не давать бить горящий самолет товарища и себя.
Пушки и пулеметы по-прежнему молчали. Он перестал нажимать гашетки, понял, что боеприпасов нет, но этого нельзя было показать врагу. Маневрируя, бросаясь в атаку, он делал все, чтобы дать возможность ведомому отойти от аэродрома и сесть теперь уже где придется.
Попало и самолету Осипова: очередь прошила раскаленными иглами фюзеляж и крыло.
…Новая атака. Впереди сверкнул огненный шар: у напарника взорвался бензиновый бак «Ил» ведомого, развалившись на части, упал на землю. А Володя не выпрыгнул.
Матвей положил машину в глубокий вираж над местом падения своего товарища. И как только перед носом самолета показалось солнце, резко вывел самолет на прямую, прижал его к самой земле и пошел на восток.
Выждал секунд тридцать. Быстро поразворачивал самолет из стороны в сторону: сзади, с дымком за хвостом, шел один Me-109 — догонял. Бой еще не был закончен…
Одна, вторая, третья атака. Немец стрелял экономно, короткими очередями. Знал, что, если первыми снарядами не попал, остальные тоже пойдут впустую.
Me-109 заходил вновь. Матвей видел через заднее бронестекло его желтый мотор. Видел, как немец водил носом самолета, уточняя прицеливание. Ждал, когда надо сманеврировать, но не успел. Вражеский огонь опередил его. Что-то стукнуло, звякнуло в самолете прежде, чем он успел дать ногу и выйти из прицела.
Глянул на крыло — новые дырки, посмотрел назад через бронестекло: понял, что звякнуло на том месте, через которое он смотрел на истребитель, вместо трех слоев брони остался один.
И так семьдесят, восемьдесят километров.
Сзади идущий прицеливается, передний маневрирует и обманывает: тащит заднего за собой на церковную колокольню, столбы около дорог, ныряет за бугры и перелески, рассчитывая, что, увлекшись прицеливанием, немец просмотрит препятствие и врежется в него, потому что на солнце смотреть трудно. Однако немец оказался опытный и, видимо, тоже в светофильтровых очках.
Игра в «кошки-мышки» продолжалась, но немец больше так и не мог попасть в штурмовик ни одной очередью.
…Промелькнула линия фронта, и немец ушел назад с разворотом вверх.
«Вот когда кончился бой», — подумал Осипов, сориентировавшись по солнцу, довернул самолет в сторону аэродрома. Жить пока еще было можно: горючее есть и мотор исправен. Матвей прикинул, сколько времени ударная группа была над аэродромом врага, и удивился: с подходом к цели и уходом от нее не более минуты. А они с Шубовым оставались над целью около трех минут. Все знания, умение и ненависть к врагу были вложены в этот малюсенький отрезок войны. Годы учебы и секунды атаки.
Осипов подошел к своему аэродрому, быстро осмотрел его и отметил, что все самолеты на своих местах. Не будет только одного — Володиного.
После посадки к капониру подъехал на полуторке майор Митрохин, не торопясь вылез из кабины и стал молча осматривать самолет.
Обошел кругом, потом спросил:
— А где ведомый?
— Товарищ майор, во время воздушного боя ведомый был подожжен, самолет взорвался в воздухе.
— Садись в кузов. Поедем к командиру объясняться.
Разговор у командира полка закончился быстро.
Осипов на листочке бумаги нарисовал все, что он делал в воздухе, и рассказал, как был сбит ведомый.
— Зачем же ты полез парой в эту волчью стаю?
— Товарищ командир! Если бы я повернулся к ним сразу спиной, было бы хуже не только мне, но и Шубову, и всему полку. Я думаю, что они от нашей атаки просто обалдели от неожиданности и все восемь остались при мне.
— Похоже, что так, — откликнулся Наконечный. — Значит, говоришь, ведомый твой наверняка погиб?
— Жаль, но так. Я же рядом был. А взрыв случился на высоте метров двадцать. Тут ничего не сделаешь.
— Подождем донесения партизан. Ладно. В вину мы это тебе не ставим. Если все так, то и поблагодарим. Иди отдыхай. А на разборе вылета расскажешь летчикам, как маневрировал. Ошибочка, конечно, вышла, но более чем потом исправился: не удача, а умение твое видно, раз за семьдесят километров немец тебя не мог сбить. Комиссар! А ведь прав Осипов. Если бы не его разумная дерзость, то могли бы и нас догнать.
— Могли. Мне думается, что немцы от жадности торопились и при атаках мешали друг другу. А когда поняли это, он уже уходил, поэтому послали вдогонку только одного, чтобы сподручней было «добить».
— Начальник штаба! Этот эпизод в донесение. Посмотрим контрольный фотопланшет. Если налет получился хороший, а я в этом уверен, то через денек представим Осипова к ордену. Нет возражений?… Митрохин, разбор боевого вылета вечером. А сейчас первую эскадрилью в готовность к новому полету, второй эскадрилье отдыхать.
— Есть!… Товарищ командир, разрешите подготовить проект приказа и поздравить полк с успешным началом боевых действий, а тем, кто сегодня выполнил первый боевой полет, объявить благодарность.
— Не возражаю. А как комиссар?
— Согласен. Добро. Быть по сему.
Матвей не первый раз видел, как погибают самолеты и люди в бою. Но сегодня он никак не мог избавиться от чувства вины перед Володей, перед полком. Если он себя рассматривал в третьем лице, то был прав. Но как только переходил на «я», у него сразу возникало множество вопросов к себе, которые обобщались одним: а все ли ты сделал, чтобы вернугься с задания вдвоем? И тут его начинали осаждать разные варианты маневров и собственного поведения, которые теоретически «обеспечивали» уход из боя без потери ведомого.
Угрюмость у Матвея не проходила. Стремление Маслова и Горбатова вывести его из этого состояния не помогло.
Тогда Маслов пошел к Русанову и привел его с собой.
— Осипов, ты чего нос повесил? Жаль ведомого?
— Угу!
— А ты думаешь, нам не жаль? Жаль. Но ты себя казнить не имеешь права. А тебя никто не обвиняет. Ты сделал все правильно. Сделал во имя других.
Матвей молчал.
— Ну чего ты набычился?
— Афанасий Михайлович, в теории все верно, а сердцу не прикажешь. Поймите — первая потеря в первом вылете, да еще моя. А первое всегда тяжелей.
— Хоть первая, хоть последняя потеря, а кого-то нет. Нет человека — друга, товарища, однополчанина. К этому не привыкают.
— Вот-вот. Какой палец ни режь, все равно больно.
— Знаешь что? Снимаю тебя с дежурства. Пойди погуляй, развейся. А успокоишься — придешь.
Весна и на фронтовых землях полностью вступила в свои права. Но летчики мало видели на полях яркой зелени озимых, да и свежая пахота тоже была нечастой. По обе стороны фронта земля пустовала: или пахать было некому, или пахать было нельзя.
Май принес долгожданную весть — части Красной Армии под Харьковом перешли в решительное наступление.
Затишье закончилось, и не только в районе боев, но и на Брянском фронте. Воздушная разведка стала докладывать о том, что немецкие войска по шоссейным и железным дорогам устремились на юг — к Харькову.
Обстановка накалялась. Теперь полк Наконечного вместе с другими полками дивизии делал в день по два-три вылета на колонны врага.
…День был уже на исходе, когда Осипов из боя привез и последние разведданные о передвижениях фашистских войск. Во время доклада Матвея на командном пункте полка появился Михаил Маслов со своими летчиками — очередная группа на боевой вылет. Летчики уселись за стол подготовки, а Маслов подошел к карте командира и, когда Осипов закончил доклад, сказал:
— На этих дорогах в августе прошлого года мы били танки Гудериана. Тогда они шли на Москву. Теперь, выходит, наоборот: дороги те же, но головы колонн повернули на юг. Неплохо. В сорок первом тут тяжело было, делали до пяти вылетов в день.
— Ну, наверное, и сейчас не легче будет, — ответил Наконечный и добавил: — Маслов, времени у нас в обрез, вот-вот стемнеет, быстро готовь группу, пойдешь на эти две колонны. Восточная дорога основная, западная — запасная.
— Есть, командир. Я готов. А порядок в воздухе я разберу у самолетов. Разрешите ехать?
— Добро. Поезжай.
Через несколько минут эскадрилья Маслова взяла курс на запад. Солнце готовилось уходить за горизонт и слепило летчиков. Маслов посмотрел в сторону: видимость отличная, а впереди как будто стена поставлена из света. Взглянул вверх — чистое голубое небо с белыми нитями облаков на большой высоте, а ниже отдельные простыни слоистых. А на земле зелень — многоликая, неисчислимых оттенков от солнечного света. Весенняя цветная молодость природы принесла ему в кабину запахи свежести и чистоты.
В одно мгновение пронеслись воспоминания о поездках с женой и детьми к матери в деревню и тут же сменились ощущением жгучей боли в сердце. Он задержал от боли дыхание, а потом осторожно и глубоко вздохнул. Дышать стало легче. Но через эту боль Маслов заново перечувствовал безвозвратность случившегося и как-то по-новому понял, что ни жене, ни девочкам уже ничего не надо. Все его существо прошило одно чувство: ярая, всепоглощающая ненависть к врагу.
Он сжал зубы, отчего на скулах заходили желваки, и приготовился к тому, что для немцев все эти весенние краски будут сейчас заменены дымом пороха, грохотом пушек и взрывом бомб, завыванием реактивных снарядов. Жизнь будет заменена смертью.
Маслов посмотрел на местность и на карту: скоро появится нужная дорога. Куда за этот час ушли немцы? Теперь, наверное, голова колонны уже километров на двадцать южнее. Довернулся влево и увидел впереди узкую полосу деревьев — дорога. Покачал самолет с крыла на крыло: «внимание» и пошел в набор высоты.
Солнце больше не слепило. Ушло под крыло. И Маслов увидел танки и автомашины, стоящие по четыре-шесть в ряд. Дымились походные кухни, около них толпились людские очереди — солдаты ужинали перед ночным маршем.
Маслов еще раз осмотрел небо:
— Никаких истребителей нет. Идем в атаку!
Доворот командира на цель сразу перестроил пеленг восьмерки в колонну. Небо из лобового стекла ушло вверх, а в прицеле показалась косо бегущая под самолет, разбухшая от людей и техники дорога.
Немцы увидели штурмовики и стали разбегаться от кухонь. Эрликоны выбросили навстречу пикирующей группе огненный веер снарядов.
Но куда можно убежать от самолета и снаряда? Маслов, не меняя прицеливания для сброса бомб, дал две короткие очереди из пушек и пулеметов, пустил два реактивных снаряда — удар по психике зенитчиков, — и «эрликоны» захлебнулись.
Скомандовал:
— Первая атака — бомбы!
…Вышел из пикирования. Дал мотору полную мощность и полез правым разворотом вверх, чтобы уже со стороны солнца завершить начатое.
Взглянул назад: ведомые самолеты, накренившись на правое крыло, тянулись за ним. Осмотрел небо. Истребителей врага нет. Смотрел больше за небом и подчиненными. Цель потерять было невозможно: там, где раньше были видны стройные ряды танков и автомобилей, стояли дым и пыль, из которых вырывалось клокочущее пламя.
…И снова вниз — новое пикирование. Опять в прицеле бешено несущийся на самолет враг. Ушли реактивные снаряды, чтобы вновь посеять на дороге смерть.
…Мотор опять ревом тащил самолет вверх, а Маслов смотрел, как его ведомые один за другим по-ястребиному падали на врага, чтобы перед выходом из пикирования послать на вражескую колонну новый залп снарядов.
Затем штурмовики, подставив спину солнцу правым разворотом, вновь набирали за командиром высоту, чтобы оттуда снова устремиться на фашистов.
Огонь и дым захватили новую площадь в стане врага.
Маслов выбрал другую точку прицеливания. И вновь ему навстречу неслись машины и мечущиеся солдаты.
Грохотали пушки, со злым визгом работали пулеметы. И самолет зло содрогался от этих очередей…
Высота минимальная. Пора выходить из пикирования.
Маслов потянул ручку управления самолетом на себя и над самыми деревьями и горящими машинами вышел из атаки.
— Конец атаке. Идем домой.
Кто-то торопливо ответил:
— Командир, давай еще раз!
— Хватит! Всем ко мне!
А сам довернулся на самолеты, выходящие из огня и дыма. Это сразу уменьшило расстояние между ним и замыкающими летчиками.
Осмотрелся назад, вправо, влево: в воздухе, кроме его группы, никого не было. На этот раз обошлось без воздушного боя и, видимо, без потерь.
Через несколько минут солнце ушло за горизонт. За спиной полыхал пожаром закат. Самолеты летели навстречу надвигающимся сумеркам.
Вечерняя пора обычно настраивает человека на задумчивый, умиротворенный лад. Но сейчас природа была бессильна: возвратившиеся летчики, возбужденные боем, веселой гурьбой шли к командному пункту полка, громко разговаривали и смеялись, наперебой делились впечатлениями от вылета, о виденном и сделанном.
Радость за успех, гордость за бескровную победу омрачил майор Митрохин, который после доклада Маслова в чашку меда вылил ложку дегтя:
— Товарищ командир, а ведь Маслов над целью действовал не по боевому уставу. Такой способ атаки документами не предусмотрен. Фактически все летчики действовали над целью без строя, почти самостоятельно. А если бы в это время пришли немецкие истребители? Что осталось бы от группы? Как бы мы потом отчитывались перед вышестоящими начальниками?
Лицо Маслова стало красным, а на лбу выступила испарина.
— Разрешите?
Наконечный немного помолчал и отрывисто бросил:
— Давай оправдывайся.
— Мы на земле этот вариант боя разработали: каждый сзади идущий защищает переднего своим огнем, а моя обязанность защищать последнего, если появится необходимость. В этом случае все самолеты встали бы в такой круг, а потом уже змейкой уходили бы домой.
Однако Митрохин с доводами Маслова не согласился:
— Если каждый будет делать все, что ему взбредет в голову, то мы тогда и летчиков не наберемся.
— Но мы же не выдумывали, а посчитали хорошо и делали это не без ведома командира эскадрильи. Это же неново. Самолет одноместный, и на нем бой надо строить так же, как на истребителе, — не сдавался Маслов.
— Ты, старший лейтенант, меня не поучай, иначе моя должность, да и я сам тут, наверное, буду тогда полку не нужен. Если что-то надумал, то извольте доложить и получить разрешение. А это самоуправство. Я еще комэску за это всыплю.
— Вот что, Маслов, — заговорил Наконечный, — в этом Митрохин прав. Есть у тебя рациональное зерно: без поиска бой и жизнь выиграть трудно. На шаблоне долго не проживешь. Но в экспериментах должны быть система и законность, хотя бы определенные командиром полка. Так что ты учти это на будущее.
Но все же вылет по-настоящему удался. И когда через несколько дней от партизан стало известно о больших вечерних потерях немцев, то Маслов и его летчики неприятный разговор на докладе уже восприняли более доброжелательно, как неизбежную и нужную нахлобучку, сделанную для их же пользы.
Маслова радовало и то обстоятельство, что Наконечный, еще раз отчитав его за самовольство, заставил на полковом разборе боевых действий рассказать и нарисовать все маневры, которые он делал над целью. Новый способ атаки в полку получил право гражданства.
Вылет группы Маслова на боевое задание оказался для полка последним на этом фронте. Командир дивизии получил приказ перебазировать свои полки на другое направление.
Отправив тылы и техническую службу железной дороги, Наконечный улетел. Вылет же эскадрилий командир разрешил с таким расчетом, чтобы они прибыли на новое место перед вечером, когда у немецкой воздушной разведки меньше шансов их обнаружения и последующего немедленного нападения на аэродром.
На этот раз вместе с летчиком в самолете летел и техник, который был помещен в технический люк, предназначенный для осмотра управления самолета. Лететь там было неудобно: ни сиденья, ни связи с летчиком. А в случае воздушного боя обстановка еще более усложнялась, так как техник был не только без всякой защиты, но и без парашюта. Это обстоятельство отбирало моральное право у летчика на использование и своего парашюта в случае крайней необходимости. Риск был велик, но оправдан. Самолет и экипаж после прихода на новый аэродром были сразу боеспособны.
Однако комиссар полка Мельник не слышал ни одной жалобы на это нововведение, а, наоборот, убедился, что люди довольны этим решением, так как оно давало большой практический выигрыш. Ну а риск? Риск, конечно, был, но ведь в любом большом деле, а особенно на войне, без разумного риска не обойтись.

 

Эскадрилья Русанова летела в кильватере звеньев. Командир вел своих летчиков на высоте пятьдесят-сто метров вдоль поймы реки Оскола. Осипову хорошо было видно, как передние самолеты, используя левый, более ровный берег, распластав свои широкие крылья, стремительно неслись вперед. Вдоль реки, повторяя ее изгибы, тянулись железная и шоссейная дороги, плотно забитые эшелонами и колоннами войск. Осипов внимательно рассматривал обгоняемые железнодорожные поезда — все старался найти «свой» эшелон, в котором двигались имущество и люди полка, но потом убедился, что это невозможно: составы были похожи друг на друга, как близнецы, потому что везли они подразделения, тоже сделанные по стандарту, по единой схеме. Матвей начал навскидку определять, сколько в каком составе вагонов и платформ, что на них погружено.
И «превращать» составы в танковые и стрелковые подразделения. Он трудился старательно, считая, что такая тренировка пригодится ему в разведывательных полетах над территорией противника.
Наконец лесистый бугор зажал реку в узкую долину. Самолеты пошли вверх, и Осипов увидел Валуйки и железную дорогу, по которой они осенью сорок первого добирались в запасной полк…
Судьба — на полетной карте у него опять появился Харьков. Приказ, как бумеранг, вернул людей Наконечного через год в печально знакомые места.

 

Матвей не нашел «свой» эшелон. Но начальник штаба и люди полка, находящиеся в эшелоне, видели в небе своих. Они с радостью заметили белую стрелу на фюзеляжах — опознавательный знак полка. Посчитали, сколько прошло мимо них самолетов, и узнали, что улетели все. Самолеты вначале летели бесшумно, а потом эшелон догонял рокот моторов, сила которого нарастала по мере того, как горбатые самолеты выходили на траверз состава. Звуковые волны прибоя возвещали появление каждой группы и провожали затухающим гулом отлива. И когда рев моторов достигал наибольшей силы, радость встречи в эшелоне достигала высшего своего проявления и вагон во все свое многоголосое горло кричал «Ура!».
Самолеты ушли, и Сергеев вновь занялся своими штабными делами. Перестук вагонов «Е-дем, е-дем, куда, ку-да? Е-дем, е-дем, ку-да, ку-да?» заставлял его писать под этот ритм. Так было удобней. Буквы выходили из-под пера ровными и без всяких каракуль. Но через какое-то время его ухо уловило новый звук: гул работающих авиационных моторов. Находящиеся вместе с ним в вагоне командиры еще ничего не слышали.
А он сказал:
— Спокойно, идут чужие самолеты.
Высунулся из вагона наружу: солнце было низко над западными буграми берега, и вагоны бежали около ломаной границы тени от них. Посмотрел вверх и сразу увидел блестевшие животами на солнце немецкие «юнкерсы», которые перестраивались в длинную колонну.
«Значит, бомбы каждый штурман будет бросать самостоятельно», — подумал он.
— Бомбить будут! Дежурный, дать сигнал «воздух»!
Над эшелоном понесся торопливый звон колокола, а машинист, уже не надеясь выскочить из-под бомб, начал тормозить. Состав, сбавив скорость, продолжал идти вперед, но в случае необходимости его можно было и сразу остановить. Машинист знал, что от такой скорости потерь по его вине в людях не будет, даже если бомба попадет прямо в вагон или на полотно дороги.
Надежда на «может, пронесет» кончилась: с переднего самолета посыпались бомбы… Грохот, пыль, звон и треск. За первым ударом новый, за ним еще. И обязательно кажется, что разрывы совсем рядом, а очередная бомба падает на тебя.
Эшелон остановился. Люди стали разбегаться от вагонов в разные стороны. И Сергеев с горечью подумал, что теперь ими уже командовать невозможно, да и нет смысла. Тело его напряглось до предела. Тоже хотелось куда-то бежать, но он, стиснув кулаки и зубы, заставил себя лежать у насыпи дороги. Оставалось только ждать, что же будет дальше. Самолеты, сделав круг, снова стали заходить на эшелон. Тогда он крикнул оказавшимся вблизи людям:
— Чего стоите, лезьте под вагоны и ложитесь. Теперь это самое безопасное место.
Вновь начали рваться бомбы. Его обдало горячим вонючим воздухом, боком стукнуло о колесо вагона. В ушах стоял звон, и он почувствовал, как у него дрожит все тело, а к горлу подкатывается тошнота.
Затихли разрывы, и он вылез из-под вагона. Ноги были чужие, ватные. К мокрой спине противно прилипла гимнастерка.
Поднял голову вверх: где самолеты? «Юнкерсы» делали новый заход и начали снижаться на эшелоны.
Горло пересохло. Превозмогая нервную дрожь, заорал:
— Под вагоны! Сейчас стрелять будут!…
Над головой с воем неслась смерть, и в ее реве он слышал пулеметные очереди, цоканье и щелчки пуль.
…Налет кончился. Сергеев подошел к паровозу:
— Машинист, как дела?
— Локомотив исправный. И вроде бы крыши вагонов все на месте. Видимо, прямых попаданий бомб нет. Помощник побежал смотреть колеса и сцепку… Собирайте людей. Если у меня все будет в порядке, скоро поедем.
Машинист скрылся в темном проеме окна, и над громадой паровоза появилось белое облако пара. Сиреневая тишина заполнилась долгим призывным гудком.
Разбежавшиеся начали собираться к стоящему поезду. Шли к головным вагонам, где размещались санчасть и штаб. Вели раненых, несли убитых.
Пока Сергеев давал распоряжения по проверке людей и подготовке эшелона к движению, полковой врач с фельдшером и двумя медицинскими сестрами вступили в свои права. И вскоре паровоз потащил за собой вагоны, наполненные новым горем и страданиями, дальше на юг.

 

Наконечного на новом аэродроме ждали.
— Товарищ командир, майор Орлов — командир батальона обслуживания, поступаю в ваше распоряжение.
— Добро. Подполковник Наконечный — командир полка. Будем служить и воевать теперь вместе. Кто тут до нас был?
— Был полк бомбардировщиков на Су-2, но он ушел в тыл на переформирование. Ничего у них из самолетов и летчиков не осталось.
— Ну что ж, давайте, командир, транспорт, да объедем быстро владения, чтобы я мог дать указания подчиненным. А по дороге и доложите все вопросы.
…Аэродром был опален огнем войны: часть построек разрушена, по стенам других — россыпь осколочной ряби, подсвечиваемой снизу битым оконным стеклом, земля густо посечена оспинами от разрывов бомб, на дальней окраине — бесформенные остовы сгоревших самолетов; южнее аэродрома — позиции зенитной артиллерии, закопченная пожарами железнодорожная станция, мост через речушку.
Оглядев всю эту неприглядную картину, Наконечный озабоченно спросил:
— Где, Орлов, думаешь людей располагать? На аэродроме, вижу, небезопасно, да и отдохнуть немец не даст.
— Предлагаю, как и предыдущему полку, в поселке. Его еще ни разу не бомбили. Он в центре от военных объектов, но и не близко к ним.

 

…Летчиков и техников разместили на первом этаже школы. На втором и третьем этажах занимались дети, а на ночь приезжали на короткий отдых военные, — никто друг другу не мешал.
…Матвею не спалось. Закурив папиросу, он не торопясь вышел в коридор. У наружной двери на тумбочке горела большая керосиновая лампа, а на стуле сидела девушка с книгой в руках. Услышав шаги, она подняла голову. И Матвея словно кто в грудь толкнул: на него внимательно и выжидающе смотрели такие до боли знакомые, огромные голубые глаза. Чувство испуга и какого-то радостного удивления приковало его к месту. Вспомнив, что он без гимнастерки, Матвей еще больше растерялся. «Стою, как парализованный, надо хоть голос подать…» — подумал он.
— Здравствуйте! А вы что, будете нас ночью охранять? — кое-как преодолев смущение, спросил Матвей. И в ответ мягкий певучий голос:
— Нет. Охраняют вас красноармейцы с винтовками, но они на улице стоят. А я здесь за порядком слежу…
«Она Светлана! Я не могу ошибиться! Но увы! Меня не узнают. Надо начинать все сначала…» — принеслось в голове.
— Понятно. Давайте знакомиться — Матвей Осипов, летчик. — Он улыбнулся: — А вы — Светлана.
Девушка улыбнулась:
— Верно. Только пока я Светлана, и всё.
— Это как же понимать?
— А вот так: профессии у меня еще никакой нет. В этом бы году десять классов закончила, а тут был фронт. Страх, что творилось, да и сейчас бомбят все время.
— Не горюй, Светлана, теперь вот наши наступают. Так что на следующую зиму опять будешь учиться.
— Хорошо бы…
— Что, сомневаешься?
— Почему же? Верю. Но пока пошла в БАО работать, а дальше видно будет.
Матвей вел этот ни к чему не обязывающий разговор, а в душе росла обида: неужели Светлана не помнит ни его лица, ни фамилии, ни имени? Ему страстно захотелось, чтобы прошлая весна не затерялась в девичьей памяти навсегда, но и напоминанием о встрече боялся поставить девушку в неловкое положение.
«Как поступить?… Если не сказать сейчас, то не говорить вообще. — Наморщив лоб, он лихорадочно искал решение. — Зачем же врать?… Нам было весело. Почему же она была должна запомнить нас?… А письмо?… Это что — девичья шутка? Просто решила подурачиться?…»
В этих рассуждениях с собой он совсем потерял нить разговора, и девушка, испытывая неловкость в обществе молча стоящего Матвея, вывела его из глубокой задумчивости вопросом:
— Вы меня слышите?… Что-нибудь случилось?
— Случилось, Светлана, случилось! — Он улыбнулся и сделал к ней еще шаг. — Мне вдруг вспомнился Киев. Девушка с туфлей в руке и два молодых летчика…
С каждым новым словом глаза Светланы приобретали какое-то удивленно-виноватое выражение. Но через растерянность и стеснительную улыбку на лице все явственнее проступала радость ничем не омраченных, приятных воспоминаний. Она встала.
— И вот я спрашиваю себя, — продолжал Матвей, — не мы ли это были?… Я — это Матвей! А вы — Светлана! Саша отсутствует. Воюет в другом полку.
Матвей замолчал, лукаво улыбаясь. Он был рад, что ему удалось превратить выяснение отношений в шутку.
— Вы меня, Матвей, простите! Я очень хорошо помню тот день и часто его вспоминала. Но встретиться здесь, в такое время, когда все рушится… Это невероятно!…
Они наперебой стали вспоминать киевское совместное путешествие, послание гимназистки, как Светлана назвала свое письмо, и смеялись, закрывая рты ладонями, чтобы кого-нибудь не разбудить ненароком.
Матвею не хотелось уходить, но он понимал, что разговор надо заканчивать, что пора поздняя.
— Светлана, а когда кончается ваша смена?
— Завтра вечером.
— Если мы успеем приехать с аэродрома, можно я вас провожу домой?
— Как-то непривычно. Меня, кроме мальчиков из нашей школы, никогда никто не провожал.
— Но я и есть мальчик из вашей школы. Мы же здесь живем.
Они засмеялись.
— Вы, Матвей, идите спать. А то ведь вставать рано.
— Хорошо. Спокойного дежурства, Светлана.
— А вам спокойной ночи.
Матвей повернулся и пошел. Он чувствовал, что вслед ему смотрят огромные голубые глаза. Матвею хотелось оглянуться, но он почти вслух приказал себе: «Не оглядывайся!» — и сдержал себя.
Провожающий взгляд Светланы заставил его подтянуться, расправить плечи. Ему хотелось идти широким военным шагом, и только сознание того, что многие уже спят, удержало его от этого мальчишеского поступка.

 

Совинформбюро еще передавало о наступлении советских войск в районе Харькова. Но на самом деле наступающие войска уже исчерпали свои возможности. Осипов, как и многие, не угадал. Наступление закончилось без победы. Фашистское командование, оправившись от неожиданности, смогло произвести крупную перегруппировку своих войск и подготовило страшной силы контрудар. В создавшейся обстановке судьба частей Красной Армии, находящихся на Барвенковском плацдарме и южнее Харькова, была предрешена. Только ввод в сражение новых крупных оперативных резервов мог исправить ошибки и просчеты командования Юго-Западного фронта. Но резервов не оказалось.
Из района Славянск — Краматорск в направлении на север и северо-запад ударная группировка армейской группы «Клейст» в составе одиннадцати дивизий обрушилась на коммуникации наступающих. Из района Волчанска части 6-й немецкой армии устремились на юг. И через несколько дней в районе Балаклеи захлопнулись клещи. Советские войска, находящиеся западнее реки Северский Донец, были отрезаны.
Лето вновь превратилось в период тяжелейшего испытания армии и народа, тыла и фронта.
Июльским утром четырнадцать немецких дивизий и крупные силы фашистской авиации из районов Волчанска и Чугуева были брошены в наступление.
Оказалось, что командованию Юго-Западного фронта противопоставить лавине немецких войск, устремившихся на восток, в излучину Дона, нечего. У фронта в резерве сил не было.
Уже после нашей победы, после окончания Великой Отечественной войны историкам стало известно, что Военный совет ЮЗФ обратился в Ставку Верховного Главного командования с просьбой срочно усилить войска фронта за счет стратегических запасов, находящихся в ее резерве. Однако просьба была невыполнима.
Стало известно и письмо Верховного, направленное в адрес командования ЮЗФ, в котором говорилось: «…Вы неоднократно убеждали нас в успехе наступления ЮЗФ по освобождению Харькова, Полтавы и дальнейшего продвижения на Запад. Мы согласились с Вами. А теперь Вы просите резервы!
У нас нет резервов. Есть всего не полностью сформированных два стрелковых корпуса. И мы их отдаем Вам…»
ЮЗФ рухнул. Немецкие войска в полосе от Волчанска до Ростова-на-Дону устремились на восток и Северный Кавказ.
Только взятие И.В. Сталиным ответственности за трагическое положение ЮЗФ на себя (Ставку), выраженную словами: «…Мы согласились с Вами…», спасло командование (Тимошенко, Баграмян, Хрущев) от повторения судьбы руководства Белорусского округа в 1941 году.
Это новое кровавое сражение было только частью обдуманного плана, который определялся директивой Гитлера №41:
«Как только условия погоды и местность будут благоприятствовать, немецкое командование и войска, используя свое превосходство, вновь должны захватить в свои руки инициативу и навязать противнику свою волю. Цель состоит в том, чтобы окончательно уничтожить живую силу, остающуюся еще в распоряжении Советов, лишить русских возможно большего количества важнейших военно-экономических центров. Для этого будут использованы все войска, имеющиеся в распоряжении германских вооруженных сил и вооруженных сил союзников… Первоначально необходимо сосредоточить все имеющиеся силы для проведения главной операции на южном участке фронта с целью уничтожения противника западнее реки Дон и в последующем захватить нефтяные районы Кавказа и перевалы через Кавказский хребет».

 

Авиации Юго-Западного фронта, как и полку Наконечного, выпала тяжелая доля: в условиях громадного превосходства сил врага на земле и в воздухе надо было помочь вырваться из окружения своей пехоте. Вместе с артиллеристами и танкистами остановить новую лавину немецких танков, для которых здесь, в степи, везде была дорога.
…Сегодня в первом вылете Наконечный сам повел летчиков в бой. Перед ним на многие километры вокруг расстилалось штилевое море степи, на котором островами были разбросаны населенные пункты. Эскадрилья, построившись пеленгом, шла на малой высоте, а где-то выше, в лучах жаркого солнца, шли истребители прикрытия. Видели они штурмовиков или нет, но старания Наконечного отыскать их ничего не дали: или солнце мешало, или были они далеко. Командир понял, что от такого прикрытия пользы будет мало и рассчитывать надо только на собственные силы. Оставалось лишь надеяться, что эти «лагги» придут в район цели своевременно и возьмут на себя часть огня «мессершмиттов».
…Впереди показалась дымная линия фронта, а за ней и пыльные ленты дорог, забитые вражескими войсками. Немцы начали стрелять, и подполковник отвернул группу чуть дальше от дороги. Колонна была сейчас только запасной целью. Ему нужно было найти переправу. Вдали, на ровном степном горизонте, стал вырастать пенистый зеленый вал леса — показался правый высокий берег Северского Донца, а чуть позже заблестела и сама река. Это и был его рубеж атаки.
— Я — Сотый, приготовились. Впереди река, сейчас пойдем на юг. Ищем мосты! Оружие приготовить!
Он прикинул, откуда, примерно, должны начинаться виденные им дороги с войсками, и, не доходя до реки три-четыре километра, повел группу вдоль восточного берега. Посмотрел, нет ли близко врага в воздухе, проверил еще раз, как идут за ним его подчиненные: Осипов, как и раньше, рядом слева, а правее со звеном — Русанов, заместитель на этом полете. Показалась цель — переправа. Наконечный снял бомбовооружение и эрэсы с предохранителя, облизнул высохшие сразу губы и, качнув самолет с крыла на крыло, начал доворот на мост с набором высоты.
Находясь в развороте, Наконечный увидел, как с берегов у моста поднялась пыль. Стреляли, наверное, в них, но из чего — не разобрать. Он вывел самолет в направлении моста и, хотя стреляющие батареи были еще за дальностью действительного огня, дал длинную очередь из пушек — сигнал для группы о начале психической атаки на зенитчиков. Еще раз охватил взглядом переправу и танки на ней, берега реки, по которым прыгали огненные зайчики от выстрелов, и стал наводить свой самолет на левый обрез моста, чтобы дать место для прицеливания идущим справа. Подождал, пока подошла расчетная дальность сброса бомб, и нажал кнопку. Бомбы серией пошли вниз, падая на землю в двадцати метрах друг от друга.
— Я — Сотый, еще заход.
Прижал машину поближе к земле, чтобы быстрее выйти из зенитного огня. Посмотрел влево — ведомый на месте, вправо — одного не хватало. Значит, «остался» над переправой.
— Я — Сотый, семь секунд прошло. Бомбы взорвались, разворот на мост.
И начал разворот, рассчитывая пойти в атаку метров с трехсот.
Мост сначала появился сбоку, а потом и по курсу. У восточного берега, куда он сбросил бомбы, понтонов не было. Они сделали свое дело, и Наконечный решил эрэсами добить целые понтоны.
— Я — Сотый, эрэсы по мосту, и уходим!… Атака!
И сам пошел в пикирование, но в это время в самолет попало что-то тяжелое. Наконечный подумал, что его чем-то сильно ударило по голове. В прицеле сразу пропали и река и мост. Показалось, что от удара потемнело в глазах, а может быть, он и сам неожиданно зажмурился. Гавриил Александрович напряг все мышцы лица, чтобы поднять веки — и слепота прошла. И от того, что он увидел и ощутил, молнией сверкнула мысль: «Вращает. Надо прыгать…» Но тут земля приняла его в свои объятия.
…Осипов видел в прицеле мост и краем глаза справа самолет командира. Видел, что по ним били эрликоновские пушки. Направил машину на них, дал длинную очередь и пустил два эрэса. Вновь быстро довернулся на мост, но командира впереди не было. И тут же он заметил ниже падающую стальную птицу без крыла. Нервный спазм сжал горло.
Матвей помнил, что сзади справа идет звено Русанова, он положил машину в левый крутой вираж, чтобы окончательно убедиться в том, что произошло.
Теперь для него никакой огонь с земли не существовал. Развернув самолет на обратный курс, Матвей сразу увидел место гибели своего командира.
С восточного берега реки по нему стреляли. Проглотив слюну и комок в горле, он вновь развернулся на зенитные пушки и пошел в атаку; две длинные очереди из пушек и пулеметов, залп четырьмя эрэсами — и батарея замолчала.
Осипов вышел из атаки, дал мотору полные обороты, потом форсаж и, опустив машину почти на самую землю, стал догонять Русанова. Впереди показалась дорога с войсками на ней. Он потянул машину вверх, набрал сто метров, чтобы можно было прицелиться снова к земле. В прицеле большой грузовик с пушкой на прицепе. Матвей сжал зубы до боли в челюстях. Дал залп из четырех стволов, и на земле полыхнул взрыв.
Самолет подбросило вверх, чем-то сильно стукнуло, а Матвея обдало жаром и дымом. Довернулся вдоль колонны: в прицеле небо, потом машины, снова небо — опять машины, вверх набор высоты, вниз — стрельба. Он стрелял и стрелял, пока пушки и пулеметы не замолчали — снаряды и патроны кончились. «Кровь за кровь. За око — два ока. И так будет до последнего живого захватчика на нашей земле».

 

Митрохин, закончив разбор боевых действий за день, вместе с комиссаром, начальником штаба и летчиками отправился на ужин. В столовой было тихо. Когда сели за столы, четыре прибора оказались свободными.
Митрохин встал:
— Товарищи, мы сегодня прожили тяжелый день войны. Не все сейчас здесь с нами. Нет и командира полка Наконечного. И хотя мы солдаты и труд наш кровавый — к этому не привыкают. Мне и вам тяжело. Еще раз почтим память погибших.
Матвей сегодня впервые выпил фронтовые сто граммов. Водка была теплая и противная, как горькое лекарство. Выпил, потому что так делали на поминках по умершим. И когда в голове появилась какая-то тяжесть, обратился к Русанову:
— Товарищ командир, а мне все же думается, что нашего подполковника не эрликоны сбили.
— А кто же?
Летчики за столом насторожились.
— Ну, теперь в нас здесь все стреляют: минометы и танки, винтовки и автоматы. Степь-то как стол. Нас на бреющем за десять, а то и за пятнадцать километров видно.
— Конечно, постреливают, только попасть очень трудно.
— Трудно, но можно. Не эрликоновским же двадцатимиллиметровым снарядом крыло оторвало. А ведь ни на первом, ни на втором заходе крупной зенитки я не заметил. Разрывы были только эрликоновские.
— Ну, мог и не видеть их.
— Мог. Но когда я на обратный курс над переправой развернулся, так за вами тоже, ничего подозрительного не обнаружил.
— Может, эрликоном в снарядный ящик или бомбы попали и это вызвало взрыв.
— Да нет, бомбы он уже сбросил. На первом заходе.
— Тогда почему крыло оторвалось по самый фюзеляж?
— Может, и дикий случай, но, кажется, из танковой пушки в самолет болванкой бронебойной попали.
— Домысел твой, Осипов, конечно, лихой, только опровергнуть его я не могу, а ты доказать не в силах. Но на войне всякое бывает. Закончим этот разговор. А подумать над ним стоит. — И, обращаясь к остальным, закончил: — Давайте есть, а то ужин остынет. Конечно, после всего случившегося жевать трудно, но надо. Ведь завтра будет новый день. Нужны и новые силы.

 

Дежурство закончилось. В школе Светлане делать больше было нечего, но домой она не торопилась. Стемнело, а летчики все не появлялись, и от этого ей становилось все тревожней. Наконец, как-то неожиданно, один за другим вышли пилоты. И в этой непривычно молчаливой группе людей Светлана сразу увидела Матвея. Сердце у нее вдруг гулко застучало, и какое-то неизведанное до этого чувство пронзило все ее существо. Она смотрела на Матвея широко открытыми глазами, в которых отражались и радость, что вот он здесь, рядом, живой, и затаенная боль от неуверенности за его жизнь…
«Будет ли он всегда возвращаться к тем, кто его ждет? — подумала Светлана. — Ведь перед моими глазами прошел уже не один полк, в котором никого из летчиков не осталось. Что-то будет с Матвеем, его товарищами? Из боя не все возвращаются. Сегодня же их пришло на отдых меньше. Где они, что с ними?»
Матвей уловил ее напряженный ожидающий взгляд и, повинуясь ему, быстро умылся, переоделся и выскочил в коридор.
Светлана стояла около дежурной комнаты и что-то говорила женщине, пришедшей ей на смену. Чтобы не мешать разговору, Матвей вышел на крыльцо и, сев на ступеньки, закурил. Мглистая вечерняя тишина окружила его. Неожиданно ее нарушил звук работающих моторов, и Матвей определил, что идет «юнкерс». Поднял лицо к почерневшему небу, на котором уже зажглись звездочки, но самолета не нашел. И тут послышался звук каблучков, на ступени лег белый квадрат света. Дверь закрылась, и темень еще более сгустилась.
— Здравствуй, Светлана.
Светлана стояла, привыкая к темноте.
— Матвей, ты?
— Да.
— Вот теперь я тебя вижу.
— Светлана, я провожу тебя, хорошо?
— Может быть, уже поздно, тебе ведь завтра опять рано вставать.
— Ничего. Я быстренько посплю — и на аэродром.
— Ну, хорошо. — В голосе была слышна улыбка. — Я живу недалеко, так что быстро вернешься и не заблудишься.
— А я этого не боюсь.
— Не надо обижаться, я это просто так сказала. Идем.
В небе снова возник звук летящего на восток самолета.
— Это уже второй. Бомбить идут.
— А немцы тут почти каждый вечер бомбят.
— Свирепствуют…
Осипову было приятно идти рядом с девушкой. Он слышал свои шаги, Светлана же бесшумно ставила ногу на землю, и от этого у него появилось ощущение ее воздушности. Темнота еще больше усиливала появившееся представление.
В молчании они прошли несколько шагов.
— Мне показалось, что вы все в последние дни, да и сегодня, какие-то очень грустные?
— Будешь грустный: командир полка погиб… и не один он.
— Вот беда-то… Мой папа и брат тоже где-то воюют. Мы с мамой так боимся… И когда все это кончится?
— Я думаю, не скоро еще. Немец опять начал наступление. Вам бы лучше уйти отсюда…
— Мама не хочет. Говорит: «В своей хате буду и мужа, и сына ждать. Будь что будет». Да и я теперь работаю… Так что мамино решение остается в силе.
Светлана взяла Матвея за руку:
— Скажи, а тебе страшно там?
Матвей не ожидал такого вопроса. А до этого момента и не ставил его перед собой. И теперь думал: как же все это на самом деле выглядит? Что он думает и ощущает в бою? Ему захотелось найти правду в своем, человеческом поведении и ответить на вопрос по-честному, без бравады.
Светлана, видимо, поняла его затруднение, отпустила руку Матвея и шла теперь молча.
— Света, может, я и не все в этом понимаю правильно, но, наверное, надо ответить так: когда получаешь задание на вылет — всегда волнуешься, а в воздухе и над целью — работаешь. С тобой опыт и ненависть к врагу; если ты его не убьешь — он убьет тебя. В это время бояться некогда. Потом, после вылета, когда остаешься наедине с собой и начинаешь вновь вспоминать вылет и бой, то бывает и страшно до озноба, а по спине мурашки ползают… Иногда во сне воюешь, и тут тоже бывает не до смеха: на тебя нападают, а ты никак из-под а таки вывернуться не можешь и маневрируешь до того, что во сне устаешь, а проснуться не можешь. Вот тут уж по-настоящему страшно бывает, даже вспотеешь, как в настоящем бою… Был у меня не так давно, на другом фронте, боевой вылет на немецкий аэродром, в котором погиб мой ведомый летчик. Тяжело было, немец гнался за мной почти сто километров, стрелял. Два раза попал в самолет. Но я все же выбрался из этой передряги. Как видишь, живой. Так вот, когда мы с немцем играли в «кошки-мышки», страха не было! Все время думал, как его обмануть. А позже… Несколько ночей воевал во сне. И так бывает не только со мной. Ребята иногда тоже ночью дневные бои видят.
Какое-то время шли молча. Стал слышен прерывистый гул моторов очередного немецкого бомбардировщика. Где-то южнее в небе бесшумно шевелились щупальца прожекторов. Их безмолвные лучи были пусты и холодны. Вверху для них не было никакой опоры, и они пропадали бесследно в вышине.
— Спасибо за правду, Матвей. Наверное, на войне у всех так.
И снова пошли молча.
Сердце девушки наполнилось теплотой к этому совсем незнакомому пареньку, который вместе с ее отцом и Миколой выполняет тяжелую солдатскую работу. Ей страшно захотелось, чтобы все пули и снаряды пронеслись мимо самолета Матвея, чтобы он не пострадал на войне, которая уже многим и многим принесла горе, страдания и смерть… Если бы она верила в бога и могла молиться?
Матвей думал о случайности встречи. Он благодарил эту вторую случайность: на его пути еще не встречалось такого необыкновенного человека, который бы излучал вокруг себя столько света и тепла. Их сегодняшнюю встречу его сердце отмстило радостно-тревожным перестуком. Оно уловило, вероятно, предназначенные ему лучи, идущие от Светланы, и теперь, как подсолнух к солнцу, тянулось к ней…
— Какое у тебя прекрасное имя, — как бы отвечая своим ощущениям, сказал Матвей. — Светлана, Света, Светик… Когда ты рядом, и на душе светлей становится.
— Правда, Матвей? Тебе нравится мое имя? Это меня так отец назвал…
Светлана остановилась.
— Вот наша хата.
Матвей сразу загрустил. Он стоял так близко от Светланы, что чувствовал запах ее волос. Ему нестерпимо захотелось взять эту хрупкую, беззащитную девушку на руки и унести подальше от свиста пуль, от падающих бомб…
Пытаясь заглушить нахлынувшие на него чувства, Матвей прервал затянувшееся молчание:
— Света, ваш дом рядом со станцией, и это небезопасно.
— А у нас погреб есть…
— Погреб? — Матвей усмехнулся. — Хочешь, расскажу тебе, что с нами было, как только мы сюда прилетели?
— Я слушаю тебя. — Она взяла его за руку, словно боясь, что рассказ быстро окончится и он уйдет от нее в неизвестность…
Вздрогнув от этого нежного прикосновения, Матвей с трудом заставил себя говорить:
— Самолеты нашей эскадрильи поставили в самом южном углу аэродрома. От стоянок речка и железнодорожный мост через нее в километре. Собралось нас несколько человек, летчиков, и попросили мы разрешения у нашего командира Наконечного пойти на речку выкупаться. Метрах в двадцати от моста разделись и прохлаждаемся. Шутим, и никто не услышал, как за облаками к этому месту подошли «Юнкерсы-88». Наверное, летели со снижением на убранных моторах, чтобы шуму было меньше. Когда они вышли под облака, кто-то из ребят как закричит: «Братцы! «Юнкерсы» на мост заходят!»
А мы все голышом. Куда от бомб бежать? Как я додумался, не знаю, только диким голосом заорал: «Всем под мост!» — и сам, что есть духу, к нему. Оглянулся, ребята бегут за мной… Добежал. С размаху животом на землю. Прижался к бетонной береговой опоре. А ребята за мной падают, кто рядом, кто на приятеля, как блины, шлеп, шлеп… Если есть душа, то не знаю, где она у нас в это время была. Только слышу коротенький свист, словно кто сверло на больших оборотах ввинчивает. А потом началось: грохот, звон, вонь, пыль, сажа. Било нас воздухом о землю и из воздуха землей. Потом сразу все стихло. Слышу, зенитки тихонько, как собачонки из подворотни, тявкают… Ушли немцы. Две девятки их было. А мост стоит. Посмотрели мы друг на друга: черти, а не люди. Посмеялись! Рады, что живы остались. Одежонку собрали, выстирали, сами вымылись. Техники с аэродрома собрались идти наши останки собирать, а мы живехонькие им навстречу.
— Зачем же вы побежали под мост, если догадались, что его бомбить будут?
— Тут, Светланочка, наверное, моя прошлая профессия сказалась. Я раньше летал и воевал на бомбардировщике и изучал закон рассеивания бомб как элемент вероятности попадания в цель. Вот, видимо, и сработал в голове у меня этот закон. Бомбе ведь легче рядом упасть, но не в цель. А если бы побежали от моста — побили бы нас начисто, видишь, как бывает, а ты говоришь — погреб…
Матвей замолчал. Светлана тоже какое-то время стояла в задумчивости.
— Как странно бывает на войне, — почти шепотом заговорила Светлана. — Случайность может распорядиться человеческими жизнями. Спасибо тебе, Матвей. Пора прощаться. Тебе надо хоть немного поспать. — Она, как дуновение ветерка, коснулась губами его щеки. — Спокойной ночи, Матвей.
— Спокойной ночи, Светлана…
Шел обратно неторопливо: не хотелось стереть ощущение не поцелуя, а горячего прикосновения к щеке. Неторопливо текли мысли. Нет, не мысли, а, скорее, озвученные ее певучими словами, звуковой тональности голоса, может быть, сохраняющегося в нем запаха ее жизни.
Почему-то вдруг вспомнилось далекое теперь детство. Школа. Девочка из соседнего четвертого класса, при виде которой у него кружилась голова. Память вскрыла ему только ощущение того его состояния, но он не мог вспомнить сейчас ее имя, а ее облик расплывался в какой-то неопределенности и воздушности.
Он всегда старался быть где-то близко около нее, идти следом, но так ни разу и не поговорил. Только старался быть лучше.
Что это было?… Влюбленность?… Наваждение?…
Другая школа. Другие девчонки в ней были ему неинтересны. Посетившее его состояние блаженного головокружения постепенно исчезло.
И вот теперь, через годы, новое повторение забытого старого. Радостно-тревожное состояние души и сердца.
Назад: Глава третья. ФРОНТ ЗАПАДНЕЕ
Дальше: Глава пятая. ИСПЫТАНИЕ