Книга: Судьба штрафника. «Война всё спишет»?

Начало

После воскресного самодеятельного концерта и танцев студенты выпускного курса Ростовского строительного техникума спали в общежитиях мертвецким сном. Утром в понедельник все спешили привести себя в порядок и, не завтракая, отправлялись в техникум на выполнение дипломных работ. Зал, заполненный чертежными станками, быстро наполнялся дипломниками. Вот вбежал в зал, вернулся назад и вновь забежал Хоменко, крикнул:

— Да! Я и забыл вам сказать, братцы: сегодня немецкие фашисты бомбили наши города. Вы слышали — началась война! Война, братцы!!!

Никто не поверил.

— Как можно верить, чтобы шавка медведя в тайге задрала! — ответил кто-то. — Да мы их шапками закидаем!

— Не верите? — вскричал Хоменко. — Тогда слушайте радио, я включил Москву!

И Молотов подтвердил по радио, что началась война. Аудитория оглохла! Окостенела! Замерла! Потом был митинг, крики возмущения…

Вскоре дипломники стали получать повестки из военкомата о призыве в армию, на войну. На защите они хватали листы своей работы, развешивали перед дипломной комиссией, что-то говорили, председатель комиссии говорил: «Довольно!» — выпускнику давали справку о защите, и он бежал в военкомат к назначенному часу, боясь опоздать.

Приехала комиссия Госстроя СССР для распределения специалистов по городам и предприятиям. Меня, защитившего диплом с отличием, в армию не призвали, а направили на строительство военного завода в городе Каменске вместе с другими ребятами, получившими бронь.

Но на военном заводе закончить строительство не хватило времени — враг двигался по Украине. Вновь прибывшие мастера-строители проработали всего два месяца, и по приказу Главкома строительный трест № 23 был преобразован в управление военно-полевого строительства № 23 и направлен на строительство оборонительных сооружений на Украину, за Харьков. Все имущество треста и личный состав сконцентрировали у железнодорожной станции в ожидании отправки. Люди спали у железной дороги, чтобы не задерживать погрузку вагонов и отправку составов на Украину.

Наконец-то началась погрузка. Работали все дружно, весело, с шутками — всем надоело сидеть неотлучно на станции, видеть слезы жен, детей. Если ехать, то скорей! Быстро погрузили имущество, положили сходни и завели в вагоны упирающихся лошадей, устроили нары в жилых вагонах, нанесли сена на подстилку. Стихийно организовывались людские компании, облюбовывали и занимали места в вагонах — на верхних нарах, на полу.

Мы, молодые специалисты, еще не вжились в рабочие коллективы, и нам не хотелось ехать в теплушках на 30 человек каждая. И смущало нас не только многолюдье — в то время существовала еще субординация между рабочими и ИТР, скованность взаимоотношений, различие интересов. Сами рабочие не хотели бы ехать вместе с нами.

Нас же от студенчества отделяло всего два месяца. Я, Петя Пономарев, Володя Павлов, оторванные от своих товарищей, — мы еще не нашли себя в новых условиях, тосковали по друзьям и студенческой жизни и поэтому крепко держались друг друга. К нам присоединились Федор Куриченко и Петр Минченко, окончившие техникум заочно тоже несколько месяцев назад. Но они были люди семейные, имели больший производственный и жизненный опыт.

Особенно расторопным весельчаком и пронырой был Минченко. Он-то и предложил поселиться на открытой платформе под прицепом, нагруженным углем для кузницы и покрытым огромным брезентом. Рабочие закрепили брезент на бортах железнодорожной платформы, и образовалась просторная палатка. Мы дооборудовали ее, набив по бортам для утепления сено и сделав мягкую подстилку для постели, покрыв ее плащ-накидкой. В головах мы разместили свои чемоданы и вещмешки с продуктами.

Теперь уже и семьи рабочих не уходили домой, ожидая отправки эшелона. Но куда? На юг, в Среднюю Азию, на Урал, в Сибирь? Или на фронт? Но если на фронт, то зачем нам нужны оконные и дверные коробки, петли, шпингалеты, фитинги, асфальт, олифа, гвозди, трубы и другие стройматериалы? Ожидали, с какой стороны прицепят паровоз. Ночь мы спали уже на новом месте.

Увидев нашу «палатку», к нам попросились в компанию молодые супруги Петр и Марта Серкины. Петр был прорабом, и я работал мастером под его руководством. Марта была плановиком в конторе. Они после окончания института работали тоже первый год.

На рассвете утреннюю тишину растревожили крики петухов и мычание коров. Края перистых облаков зазолотились, и из-за горизонта красным диском всплывало распухшее от сна солнце. Задвигался народ, начали умываться, кто-то разжигал в отдалении костерок. Вот уже уселись на сене вокруг клеенки, заставленной едой, семьи, над запрокинутыми головами сверкнули на солнце стаканы. Начиналась жизнь нового дня.

Вдоль эшелона прошли начальник УВПС Краснов и главный инженер Бухно, предупреждая людей, чтобы они не отлучались от вагонов. С другой стороны станционных путей начал погрузку второй эшелон.

В десять часов лязгнули буфера вагонов, все вскочили и бросились к поезду. С южного конца эшелона пыхтел паровоз.

— По коням! — звонко и певуче разнеслось вдоль поезда, и этот крик повторили многоголосо. Женщины бросились к мужьям, начались объятия, поцелуи, раздались причитания. Мы сидели на платформе — нас никто не провожал, никто не проливал слезы.

Поезд, медленно набирая ход, двигался на юг в сторону Ростова-на-Дону, но, выйдя за границу станции, изогнувшись дугой, свернул на запад. Значит, на фронт, навстречу войне!

Нашу платформу мы дополнительно огородили листами фанеры, чтобы ночью не задувало холодом. Хозяйственные вопросы решали наши «старики» Куриченко и его друг по жизни и работе Минченко. Они получили сухой паек, в складчину купили тех продуктов, которые не были положены по общей раскладке (колбасы, сала, вина), приобрели кухонную посуду, ведра для воды и другие нужные в дороге вещи.

Поезд мчался по «зеленой улице» навстречу войне и неизвестности. Мы сидели на платформе, пели «Катюшу», «Дан приказ ему на запад», «Три танкиста». На полях вдоль железной дороги женщины убирали хлеб. Они махали нам косынками, что-то кричали. Минченко и Павлов знаками приглашали к себе, жестами показывали, как крепко они их обнимают. Девчата протягивали к нам руки, звали к себе, показывая на копны, дурачились. К обеду первое волнение улеглось, а новизна притупилась. Супруги Серкины на свободном месте на платформе расстелили плащ-накидку и начали расставлять еду и бутылки. Первый походный обед решили отметить, как праздничный. Бутылка водки наклонилась к нашим кружкам, но я прикрыл свою ладонью и попросил воды — меня мутило от одного вида и запаха водки.

Еще будучи студентами третьего курса, мы в Первомай организовали мальчишник. В то время водка стоила сравнительно дешево — 6 рублей 30 копеек, что было дешевле килограмма копченой чехони, и почти в пять раз дешевле килограмма сыра.

В общежитии мы составили столы, выставили бутылки, среди которых стыдливо пряталась закуска. Молодо-зелено — нализались мы в итоге до чертиков. Потом Володя Павлов вытащил невиданную трубку — черную голову Мефистофеля украшали выпученные фарфоровые глаза. Он набил ее махрой (папиросы и «турецкий» табак были нам не по карману) и раскурил. Трубка пошла по кругу, дошла очередь и до меня. Я не курил, не курили и мои три брата, не курили отец и его братья, не курил весьма набожный дедушка Матвей. Но что в 18 лет не сделаешь «под мухой», чтобы выглядеть как все! Не умея курить, я набрал полный рот махорочного дыма и начал его заглатывать, а не вдыхать. Внимание всей компании было приковано ко мне. Кое-как проглотив дым, я с победным видом передал трубку дальше по кругу. В голове все завертелось, и я, держась за стулья и стол, начал пробираться к выходу. Не помню, как я добрался до своей комнаты и повалился на койку, точно в бескрайнюю бездну. Когда меня начало тошнить, я свалился с койки и пополз к урне, истекая зеленой слюной. В комнате нас проживало четыре человека, все гуляли до вечера, а я не мог оторваться от урны. Поздно вечером меня подняли с пола — сам я не мог лечь на койку, — убрали следы моего преступления. Мне казалось, что я умираю, я все время падал в черную бездну.

Какую помощь мне могли оказать охмелевшие друзья? Врача вызывать было нельзя — выгонят из общежития, а то и из техникума. В те времена порядки в общежитии были строгие, комендант соблюдал их неукоснительно. Двое суток я провалялся на койке, не притрагиваясь к еде, а выпитый чай возвращался зеленой тягучей жидкостью. С тех пор у меня выработалось стойкое отвращение к запаху табачного дыма и всех видов спиртного.

А поезд грохотал по рельсам… Медленно вращающаяся местность начала бугриться, больше появилось выемок, насыпей и мостов через речки и овраги, быстро прошли небольшой тоннель. Но вот поезд замедлил бег, и вдруг раздались прерывистые тревожные гудки. Мы начали шарить глазами по небу. Высоко летел необычной формы самолет, точно это было два самолета, соединенных вместе. Состав втянулся в большую выемку, а затем нырнул и остановился в темноте тоннеля, заполненного паровозным дымом. Уже через минуту я начал кашлять, а затем корчиться от газа. В вагонах газ, возможно, ощущался не так сильно, но на открытой платформе он колючим ершом лез в легкие. Везде слышались кашель и тревожные крики. Я начал дышать через платок, но это мало помогало.

Подумалось, что надо было его намочить, но в темноте ведро с водой было не найти. Слышались проклятия и грубая брань. Когда показалось, что сейчас наступит конец, и в глазах пошли красные круги, поезд лязгнул буферами и медленно пополз вперед. Казалось, он ехал в тоннеле целую вечность, пока впереди не стало сереть, а затем начал приближаться дневной свет. Еще долго с синими лицами и слезящимися глазами мы откашливались, чертыхаясь и сморкаясь. Теперь поезд шел медленно, изредка останавливался, и тогда из вагонов выскакивали мужчины и женщины, бежали к ближайшим складкам местности. От неловкости мужчины хохотали, а вот женщинам приходилось краснеть. На первых порах никто не мог додуматься, что железнодорожная насыпь имеет две стороны — правую для женщин и левую, с переходом через железнодорожное полотно под вагонами, — для мужчин. На станциях и полустанках поезд не останавливался.

Солнце спряталось за тучи, стало вечереть. Уходящий день казался по насыщенности неделей. Мы залегли под прицеп, ударяясь головой о какие-то его части, и начали укладываться спать. Супруги Серкины отгородились от нас чемоданами. Они поженились только несколько месяцев назад, и вот теперь отправились в «свадебное путешествие». Оба были выходцами из интеллигентных городских семей, и, когда кто-то, засорив угольной пылью глаз, выругался, Марта Казимировна, как она позволила себя называть, не допуская фамильярности, резко сказала: «Прекратите хамить!»

На этом с грубыми словами было покончено, хотя они еще не раз нечаянно срывались с губ по старой привычке. В техникуме на первом и втором курсе в нашей группе сантехников девушек не было, и, как в Запорожской Сечи, создались вольные отношения и свобода слова. Среди нас были такие личности, как «завязавший» карманный вор, беспризорник Виталий Запорожцев, мечтавший стать человеком, но умерший на втором курсе от желтухи и хронического недоедания, дитя деревенской глубинки, безотцовщина Ваня Полонский, ростовчанин Алексей Клочков, оставшийся с младшим братом без родителей и помощи, другие ребята.

Максим Сушицкий, например, жил на стипендию 32 рубля (обед в столовой стоил 1 рубль 5 копеек), страстно мечтал стать знаменитым, чтобы иметь большие деньги и раздать их нам, студентам группы, и, конечно, насытиться самому. Он стал «величайшей знаменитостью», открыв способ из атомов, оставшихся от умерших когда-то Пушкина, Ломоносова, Менделеева, собрать вновь живых гениев. А случилось это так.

В воскресенье мы были на вечере художественной самодеятельности и танцах. Наш однокурсник Саша Осадчий играл на своей, как он утверждал, «скрипке Страдивари», Петя Ковалев сыграл сцены из «Гамлета» и «Скупого рыцаря», Лида Гольдфарб спела несколько песенок из кинофильмов под аккомпанемент на пианино все того же Осадчего. Затем в вестибюле актового зала начались танцы.

Вернулись в общежитие по Халтуринскому переулку на «Нахаловке» мы поздно и удивились: Сушицкий, остававшийся дома, когда мы уходили на вечер самодеятельности, несмотря на позднее время, сидел при ярком свете за столом перед открытой таблицей Менделеева и что-то записывал. Ввалились мы шумно, но он не обратил на нас особого внимания. Тогда Ваня Полонский спросил:

— Максим, ты почему не спишь?

— Э, братцы, мне не до сна, — отвечал он. — Я знаете какое изобретение сделал?! Мы с вами скоро станем богатыми!

— О, смотрите какой изобретатель!

— Что мне с тобой говорить! Послушайте, ребята! — И он стал излагать свою «теорию» с привлечением таблицы Менделеева, как он из атомов вновь вернет миру гениальных людей прошлого. Полонский было ввязался в спор, но я сказал:

— Время позднее, спать!

И, не успев коснуться головой подушки, я уже спал. В 7 часов утра я всегда мгновенно просыпался, как будто кто-то толкал меня в бок. На этот раз, проснувшись, я увидел Максима, сидящего за столом при всех включенных лампочках. Он что-то бормотал, тетрадка перед ним вся была исписана.

— Максим, ты чего? — И я потушил свет.

— Это я пишу доклад товарищу Сталину. Сегодня директор техникума на своей легковушке повезет меня в Москву, и я все доложу Иосифу Виссарионовичу.

Мы быстро одевались. Надо было прибрать постель, собраться, на ходу закусить и за 20 минут добраться пешком до техникума. Поэтому мы в спешке не очень-то слушали рассказ Максима. Утреннее солнце осветило облака и плывущий в небе самолет. Максим, возбужденный нашим невниманием, громко и настойчиво позвал к окну.

— Смотрите, — сказал он, — видите тень за самолетом? Это летят молекулы умерших. Среди них есть молекулы и Пушкина. Я нашел способ их собрать и из них воссоздать живого Пушкина. Вы представляете, что это такое?! Ведь это гениальное открытие! Я воссоздам и верну к жизни всех знаменитых людей мира. Капиталисты озолотят меня за оживление Джорджа Вашингтона, Джека Лондона, Джеймса Фенимора Купера — всех, кого я захочу. Передо мной склонятся все правители мира, короли. Все деньги, золото я разделю поровну между нами, друзьями, и мы заживем безбедно! Это открытие я сделал на основе таблицы Менделеева. В знак благодарности я оживлю его первого.

Мы стояли пораженные. Только теперь мы поняли, что это не шутка. Максим говорил вдохновенно, на его худом бледном лице сверкали глаза, он не мог стоять спокойно на месте, ходил у стола, натыкаясь на стулья. Стало ясно, что произошло с Максимом, но мы не знали, что делать. Мы начали уговаривать Максима собираться в техникум — времени было в обрез. Однако он сказал нам, чтобы за ним приехал на легковой машине «эмке» сам директор. Пришлось убеждать, что директор ничего еще не знает, ему надо рассказать все это не нам, а ему самому лично.

Все-таки Максим пошел с нами, захватив домашнюю работу по черчению. На урок черчения мы опоздали. Наш классный руководитель, неудавшийся художник Королев, по-бурсацки отчитав нас, начал проверять работы.

— Сушицкий, где ваша работа?

Максим сидел и тушью от руки обводил линии чертежа до толщины пальца. Он молча поднялся и отдал чертеж преподавателю. У того брови полезли на лоб.

— Ты чего, Сушицкий? С ума спятил?

Максим взорвался, начал грубить, говорить, что он плюет на эти чертежи, что он пойдет к директору…

— Сушицкий, ты хам в натуре! — напустился на него побагровевший преподаватель. Но Ваня Полонский и другие украдкой крутили пальцем у виска, показывая, что Максим не в себе. А тот уже бушевал. Полонский и Коля Курман соскочили со своих мест, подошли к нему и, подхватив под руки, стали уговаривать пойти к директору. Он согласился — ему надо было ехать на «эмке» к Сталину.

По рассказу ребят, в кабинете директора Сушицкий начал требовать машину, чтобы ехать в Москву, ругал преподавателя черчения, что тот его обидел. Его! Да вы знаете, кто он такой?! За спиной Максима ребята выразительно показывали, что он не в себе. Директор сказал:

— Я дам машину. Но вы должны показаться врачу, чтобы доказать, что вы нормальны.

— Вы что, тоже не верите? — вскричал Максим. Но ребята уже подхватили его под руки и стали уговаривать пойти к врачу, там одновременно полечат ему и уши (до этого он ходил в поликлинику на лечение ушей). Ход с ушами удался, и Максим пошел. По пути он размахивал руками, беспрестанно говорил, толкал прохожих. Подошли к поликлинике, где Максим лечил уши, и он повернул в ворота. Ребята взяли его под руки и сказали, что надо в другую дверь.

— Вы хотите сдать меня в сумасшедший дом! Вы тоже не верите, а еще друзья!

— Да нет же, Максим, мы верим, но директору нужно доказать, что ты не болен. Пойдем, там проверят и дадут справку.

Подхватив под руки, его насильно повели в психиатрическую больницу. Он вырывался, лягнул проходящую девушку. Когда подошли к крылечку поликлиники, выбежали два дюжих дяди в халатах. Максим бился в их руках. Его бросили в одиночную камеру с мягкой обивкой стен, и он начал там буйствовать. Полонский и Курман дали сведения о Максиме.

На следующий день мы собрали немного денег, купили фруктов, конфет, но нас к нему не пустили и передачу не приняли. Только на пятый день к нам в вестибюль санитар вывел Максима. Он был весь в синяках, бледный, худой и слабый. Говорил с нами вполне разумно, логично. А через 10 дней он сам пришел к нам в техникум проститься — он ехал домой, ему дали отсрочку в учебе. Его сопровождал старший брат, который учился в пожарном техникуме. В пожарном техникуме хорошо кормили, одевали, учиться было легче. Брат сказал нам, что через год он устроит Максима в пожарный. Больше мы Сушицкого не видели.

Виталий Запорожец, не выдержав голодной жизни, на станции Ростов-главная вновь залез к кому-то в карман. Наверное, его били, так как он слег, его отправили в больницу, у него разлилась желчь, и он умер.

Вот в таких условиях и формировались наши взаимоотношения, так что дефекты в воспитании не были случайными, разговор между собой не блистал у нас изысканностью. Чтобы как-то смягчить бурсачество, к нам перевели из другой группы Лиду Гольдфарб. Она была старше нас — ей было 25 лет, — и это стало сдерживающим фактором наших вольностей…

Поезд замедлил бег. Он все чаще останавливался среди полей, не задерживаясь на станциях. Появились черные конусы терриконов Донбасса.

Утром мы поднялись где-то на стоянке в поле и начали хохотать друг над другом — прицеп, под которым мы спали, пылил углем через щели, и мы вылезли из-под него точно шахтеры из шахты. Паровоз сердито пыхтел. У колодца железнодорожной сторожки собралась очередь с ведрами за водой. У закрытого шлагбаума стояла с флажками женщина и задумчиво смотрела на эшелон и очередь у колодца.

Кто-то уже разжег костер у полотна железной дороги, установив на камнях чайник и ведро. Никто не знал, сколько будем стоять, где будет следующая остановка, поэтому использовали каждую стоянку, доваривая пищу в 2–3 приема.

Все чаще попадались под откосом обгорелые вагоны, а вблизи железнодорожной насыпи воронки от бомб. На полустанках мы бежали к железнодорожникам узнавать последние новости. Они были все более тревожные — фашисты быстро шли на восток, захватывая все новые и новые города и села.

Вечером на забитой эшелонами станции Мерефа под Харьковом наш эшелон остановился в окружении других. Управляющий трестом Краснов и главный инженер Бухно обходили вагоны. Краснов был низкого роста, подвижный, словоохотливый, сверкал золотыми зубами на каждую шутку и сам шуткой старался прикрыть тревогу. Бухно, высокий, грузный мужчина, интересовался, как дела, нет ли больных, спрашивал и отвечал сдержанно, немногословно. Он предупреждал, чтобы далеко не уходили, но некоторые, тревожно оглядываясь, бежали в поисках продовольственных магазинов, киосков, буфетов. Тучи начали заволакивать небо, стало быстро темнеть. Здесь уже соблюдались строгие военные законы светомаскировки.

Минченко и Куриченко где-то раздобыли хлеб, из карманов у них торчали бутылки «белоголовой». Только начали жевать, как вдруг раздался сначала один, а за ним сразу много коротких и тревожных заводских и паровозных гудков. В тучи вонзилось множество лучей прожекторов, которые стали обшаривать небо, соединяясь и перекрещиваясь, разбегаясь в разные стороны. Где-то близко ухнуло орудие. С неба приближался вой бомбы, заставивший спрыгнуть с площадки и залезть под нее. Вой прервался страшным взрывом. В небе высветился блестящий самолет, к нему со всех концов потянулись пунктиры трассирующих снарядов, вокруг брызгами засверкали взрывы. Тявкали автоматические пушки.

Все пространство от неба до земли сверкало, вспыхивало, рвалось, стреляло, визжало. Я залез под прицеп и, отбросив полотнище, по которому шлепали осыпающиеся осколки, смотрел вокруг. Любопытный страх вибрировал в теле. Это было первое крещение, первая встреча с войной. Мы еще не привыкли управлять своим страхом, не могли дать оценку возникшей опасности.

Наш поезд дернулся, лязгнув буферами. Я вырвался из-под поезда, а он медленно двинулся вперед. Еще некоторое время продолжалась какофония войны, когда мы ехали, а затем все стихло. Стучали лишь колеса вагонов на стыках рельсов.

— Братцы, у меня кальсоны мокрые! Может быть, кровь?! — острит Минченко.

— Не-е-е, кровь так не пахнет, — ответил Куриченко, и все захохотали, сбрасывая страх и напряжение нервов. Даже Марта Серкина не одернула остряков.

Утро выдалось пригожее, веселое. Вымытое за ночь небо первозданно голубело без единого облачка. Трава сверкала бриллиантовым радужным огнем. Поезд стоял на станции небольшого городка Глухов. От железной дороги на высокий пригорок подымалась деревянная лестница, виднелась маковка церкви. По лестнице поднимался принаряженный местный народ с корзинами и мешками. Оказывается, рядом был рынок. Из эшелона наперегонки по лестнице бросились мужчины и женщины. Ушли и Серкины, за ними наши «старики» Минченко и Куриченко. Я боялся отстать от поезда, поскольку не было известно, когда он тронется в путь. Да и оставлять наше хозяйство без присмотра было нельзя — в мирное время всегда опасались воров, а теперь такая опасность росла изо дня в день.

Напротив нашей платформы стоял товарный вагон соседнего эшелона, идущего в противоположную нам сторону. В отодвинутую дверь были видны нары, покрытые соломой, на полу вагона на такой же соломе ползали и сидели дети. С нар возле двери смотрел, лежа на животе, старик с мохнатой бородой, а у двери, свесив ноги, сидела молодая девушка и грызла сухарь. Ее нос и глаза были красные, и время от времени она вытирала слезы и шмыгала носом.

Теплый солнечный день бабьего лета начал портиться. С запада надвигались серые тучи, солнце начало играть в прятки. С высокого пригорка по деревянной лестнице спешили к поезду наши рабочие, боясь опоздать и отстать от эшелона. Поскольку путь движения нашего эшелона держался в секрете, отставший мог попасть в сложное положение. Его могли принять за дезертира и даже шпиона.

К нашей платформе гурьбой возвращались супруги Серкины и остальные ребята. Серкин нес огромного живого гуся, а ребята — какие-то кульки, картофель, яблоки, из карманов белыми пробками выглядывали бутылки. Серкины решили угостить всех по случаю дня рождения Марты. Марта торжественно объявила, что на обед будет украинский борщ с гусем. Мы уже много дней не ели горячей пищи, поэтому заявление Марты вызвало энтузиазм у мужчин. Все предложили свою помощь.

Я с ведром и кастрюлей побежал за водой к колонке для заправки паровозов. Пока, набрав воду, я пробирался назад по путям и под вагонами, наш эшелон уже лязгнул буферами и медленно двинулся в путь. Сердце ушло в пятки. Я бросился вдогонку, расплескивая воду, но с платформы соскочил Минченко, забрал у меня кастрюлю, и мы благополучно забрались на тормозную площадку вагона. Ехать на площадке было холодно, обрызганная водой одежда льдинками липла к телу. Хорошо, что поезд вскоре остановился в поле, и мы с Минченко пересели на свою платформу.

Народ высыпал из вагонов. Куриченко соскочил на откос пути с гусем под мышкой, но гусь отчаянно рванулся и покатился по насыпи. Куриченко и Павлов бросились его ловить. Из вагонов посыпались крики хохочущих насмешников. Пойманного гуся Куриченко прижал к телеграфному столбу, а Павлов, загнув шею гуся вокруг столба, начал пилить ее перочинным ножичком. Струя крови хлестнула на Павлова, и он выпустил голову гуся. Шея распрямилась, и кровь брызнула на Куриченко. Тот бросил гуся и отскочил в сторону. Бросив прыгающего гуся на землю, горе-резники взобрались на насыпь и начали отмывать кровь с одежды. В этот момент паровоз дал гудок, дернул состав. Куриченко бросился вниз по насыпи, схватил гуся и бросился догонять нас.

Из вагонов торчали хохочущие головы, все потешались над зрелищем, свистели, кричали. Зато им досталось потом, когда на платформе Минченко начал ощипывать гуся — пух летел вдоль состава, как хлопья снега, кружился у вагонов, влетая в открытые двери и окна. Теперь уже хохотал Минченко и, нащипав побольше пуха, выбрасывал его на встречный ветер.

На следующей остановке в поле надо было осмолить гуся. Вся сложность заключалась в отсутствии дров и в неопределенной продолжительности стоянки. Мы соскочили с платформы, бросились вдоль железнодорожных путей собирать щепки и бурьян, разожгли костер и начали смолить. Бурьян дымил, и гусь покрылся жирной копотью. С вагонов кричали, давали советы, острили, просили угостить копченой гусятиной. Минченко за словом в карман не лез и хлестко отвечал ядовитыми словами вперемежку с бранью.

Но и нам пришлось хохотать, когда он безуспешно обмывал холодной водой почерневшего гуся, а затем взял да и намылил. Кто-то предложил взять мочалку, Петя Пономарев принес бритву и одеколон. Марта каталась от смеха по сену. Постепенно гусь из черного превратился в серо-желтого. Воду мы набрали из колодца на каком-то полустанке и, разделав гуся, положили его в ведро с водой, установили на кирпичи, развели под ведром огонь. Не успела нагреться вода, как паровоз дал сигнал, и Куриченко, сушившийся у костра, забросал огонь песком, схватил ведро с гусем и догнал нашу платформу.

Теперь поезда двигались медленно, на виду друг у друга, с частыми остановками. Три или четыре раза принимались мы варить гуся. Все помаленьку, не дождавшись праздничного обеда, перекусили, заглушая голод. Вместо обеда был устроен прекрасный ужин, особенно вкусным был борщ. Гусь так и недоварился, однако у всех были крепкие молодые зубы.

Рано утром кто-то быстро шел вдоль поезда и, стучась в каждый вагон, кричал:

— Приехали! Выгружайся!

Было еще темно, моросил дождь, дрожь пробирала не только от холода и сырости, но и от неизвестности. На западе что-то громыхало, и было ясно, что это не гром.

Рабочие бригады, реорганизованные в строительные отделения, взводы, роты под руководством командиров отделений (бригадиров), взводов (мастеров), рот (прорабов) принялись разгружать вагоны вдоль насыпи железной дороги. Вдоль эшелона бегал управляющий трестом Краснов и давал распоряжения, где что складывать. С сегодняшнего дня он стал начальником управления военно-полевого строительства (УВПС) № 23. Его кожаную куртку перекрещивали ремни полевой сумки, карабина и планшетки, он теперь производил впечатление бравого командира.

Супруги Серкины были задействованы, а мы, командиры взводов, когда развернется строительство оборонительных сооружений, должны были сформировать взводы из местного населения.

Свободные от разгрузки рабочие переносили пожитки свои и своих отделений в деревню, которая виднелась недалеко во впадине вдоль речки. Чтобы меньше продовольствия перевозить в село, Краснов приказал выдать пайки на неделю. Крупу, сахар, соль, хлеб, лярд (топленое сало) получили и мы, командиры взводов. Кроме того, нам дали живого поросенка.

Село быстро «оккупировали». Нам всем вместе не нашлось жилья, и изобретательный на выдумки Петр Минченко, увидев в поле у лесистого оврага колхозный полевой домик, предложил занять его. Мы с чемоданами и мешками, взяв мешок с поросенком за углы, пошли к домику. Поросенок отчаянно визжал, дергался. Наша процессия пересекала вспаханное ровное поле под его визг и, наверное, выглядела со стороны странно и смешно.

Открыв гвоздем ржавый висячий замок, мы вошли в наше жилье. В домике не было печи и не все стекла в окнах были целы. Земляной пол был замусорен, но подмести его не представляло труда. В доме был дощатый стол, две лавки. Недалеко был стог соломы, лесистый овраг и дорожка вниз к ключу. Мы нанесли свежей душистой соломы, разостлали на полу, накрыли брезентом, который принесли с платформы, дыры в окнах заткнули соломой. Жилье вышло хоть куда для наших условий, не хватало только печки.

После легкого завтрака отправились в село на совещание командного состава. Инженерно-техническим работникам был зачитан приказ наркома обороны о переименовании треста № 23 в управление военно-полевого строительства № 23, был оглашен список новых назначений. Мы теперь были уже не мастера, а командиры взводов. В приказе говорилось о задачах УВПС № 23 — строить полевые оборонительные сооружения: доты, дзоты, противотанковые рвы, эскарпы и другие сооружения, фронт был близко, армия отступала, ей надо было закрепиться, и это зависело от нас.

Мы вернулись в свой домик. В мешке хрюкал поросенок, а у нас бурчало в животах. Надо его резать, но чем? У нас уже был печальный опыт с гусем. На полке в домике мы нашли ржавый столовый нож, и Павлову вновь предложили зарезать поросенка, никто другой не выразил желания. Надо было наточить нож, и мы разбрелись по полю в поисках подходящего камня. Володя долго точил нож, но на грубом камне добиться желаемого невозможно. Наконец, он плюнул и сказал: «Давайте!»

Минченко и Куриченко вынесли мешок с визжащим поросенком, вытащили его, чего, видимо делать не следовало. Володя Павлов с засученными рукавами, подвязав мешок, как фартук, подошел к визжащему поросенку, удерживаемому помощниками. Люди, опытные в таком деле, убивают поросенка ударом ножа под левую лопатку, но для этого нужен настоящий нож, а не ржавый столовый. Володя же начал перерезать горло поросенка, от чего остальные побежали в овраг и заткнули уши.

В этот момент, — надо же было такому случиться, — раздался взрыв у разгружаемого эшелона, и над нами, заглушая смертный визг поросенка, с ревом пронесся немецкий «мессер». От страха ребята выпустили свою жертву и бросились наутек к лесу. Поросенок с визгом бросился со всех ног по пашне, разбрызгивая кровь. Выбежав из оврага, мы увидели, как «резники» бегали по пашне и ловили недорезанного поросенка. Но «мессер» сделал новый заход, сбросил вторую бомбу на эшелон и, выходя над нами из пике, дал очередь из пулеметов разрывными пулями. Лента взрывов вспорола пахоту чуть в стороне.

Ребята упали, а поросенок побежал дальше. Я бросился к бригадному домику и спрятался от самолета за его стенами, а Петя Пономарев со всех длинных ног по-лосиному вновь побежал в овраг под деревья. Плюнув на поросенка, Павлов, Минченко и Куриченко изо всех сил тоже побежали по набухшей от дождя пахоте к домику, чтобы укрыться от самолета. А он сделал третий заход и ударил из своих пушек по эшелону. Люди по открытому полю бежали кто в лес, кто в деревню, и Краснов, стреляя из карабина по самолету, кричал:

— Ложись! Куда бежишь? Ложись!

«Мессер» улетел. Стало ясно, что он засек разгружаемый эшелон и наведет на него бомбардировщиков. Краснов уехал на пикапе в деревню, чтобы организовать срочный вывоз ценных грузов подальше от железной дороги и привлечь всех рабочих У В ПС к разгрузке эшелона. Председатель колхоза собрал колхозников и организовал подводы.

Еще больше сгустилась облачность, тучи цеплялись за деревья, моросящий дождь перемешивался со снегом. Видимость стала минимальная, и это спасло нас от дальнейших налетов немецкой авиации.

Несчастный поросенок истек кровью в поле, и его притащили к полевому стану, еле вытаскивая пудовые ноги из грязи. В стороне от домика на пашне осмолили в соломе, вымыли и перенесли в дом. Разделали и начали варить в ведре ливер, остальное мясо оставили остывать и, чтобы сохранить на последующие дни, слегка присолили.

Ночь была темная, моросящий дождь переходил в мокрый снег. Спали мы в ватной одежде под брезентом и не замерзли, но когда вылезли утром из-под брезента, то отказались от умывания: погребная сырость пробирала до костей.

Перекусив почти на ходу холодными, застывшими в смальце остатками вчерашнего ужина, мы, увязая в грязи, пошли в село. Там уже все строились в колонны, разбирая лопаты. Местных жителей пришло мало, и наши взводы не были укомплектованы. Нам поручили разбивку трассы противотанкового рва и эскарпа, а также разметку местоположения огневых точек.

Еще рано утром мы отметили, что звуки боя стали слышнее, и если раньше это был невнятный почти непрерывный гул, то теперь слышались отдельные выстрелы и разрывы снарядов. Погода испортилась окончательно: моросил мелкий дождь с редкими хлопьями снега. Мы быстро разбили трассу, доложили об этом Бухно, отнесли в кладовую теодолит и вешки и, прихватив с собой топор и колышки, возвратились к себе домой.

Эшелон еще вечером ушел. Он все время был на виду у нас, а теперь казалось, что мы осиротели. У железной дороги лежали горы строительных материалов.

Утром мы проспали на работу. Петр Минченко сказал, что пойдет раньше и предупредит командование, что мы скоро придем. Но когда мы умылись ледяной водой, наскоро поели и вышли к деревне, навстречу нам уже ехала тройка, и Минченко вожжами подгонял лошадей. Не доезжая до нас, он крикнул:

— Назад! Идите назад! Там уже никого нет. Все уже ушли!

Подъехав к нам, он пояснил, что немцы прорвались на нашем участке, наши войска ночью отошли, и мы можем оказаться в окружении. Он застал почти последнюю подводу с возчиком, взял крупы, хлеба, ящик лярда. В повозке лежал мешок овса. Возчик-сельчанин не захотел ехать с нами, и к лучшему. Надо было спешить. Мы погрузили наши вещи, укрыли подводу брезентом, подвязали закопченное ведро к задку телеги.

Сыпал мелкий дождь, мы мокли. Тогда Куриченко сказал:

— Так, братцы, не пойдет. Где топор?

Он побежал в лес, а мы стояли и матерились — надо ехать! В лесу слышался стук топора, и Федор звал на помощь. Мы пошли к нему. Он рубил тонкие гибкие лесины, а мне сказал, чтобы я сбегал к железной дороге и набрал гвоздей.

Я бросился бегом по пахоте, но на сапоги налипла пудами грязь, я еле вытягивал из нее ноги. Когда я принес пол-ящика гвоздей, у телеги лежали уже очищенные жерди. Федор начал их прибивать к боковым стенкам ящика повозки, а Пономарев выгибал их дугой и вершины прибивал к другой боковой стенке. Когда каркас покрыли брезентом, получилась отличная цыганская кибитка. Теперь не мокли наши вещи и мы сами. Мы быстро сменили мокрую солому на сухую, вышли на дорогу и, очистив сапоги от грязи, уселись в повозку и поехали на восток.

По разбитой мокрой грунтовой дороге не так легко было тащить наш возок, хоть он и был мало нагружен. Мы ехали одни в сторону Старого Оскола. Временами мы давали передохнуть лошадям, кормили их и поили. Сами кушали хлеб с лярдом. От лярда тошнило, но на шляхе деревни не попадались, надо было сворачивать в сторону, а там дороги были совсем непроезжие. Нам надо было спешить, чтобы догнать своих и не попасть к врагу.

Туман и снегопад спасали нас от авиации, но выматывали лошадей и наши нервы. Ночевать приходилось в поле у стогов соломы или сена, но огонь мы не разжигали, чтобы не привлекать ни своих, ни чужих. У нас могли отобрать лошадей, ограбить, так как мы были не вооружены, а из боя выходил разный люд, вплоть до дезертиров и немецких разведчиков. Нас тоже могли принять за дезертиров, хотя мы и имели удостоверения, что работаем в УВПС № 23. Минченко даже прихватил пустые бланки со штампом треста № 23, которые в штабе уничтожали в утро отхода.

Мы догоняли стада скота, который гнали с Украины на восток, и брали бракованных овец для питания, оставляя гуртовщикам расписки на бланках. Гуртовщики готовы были отдать нам весь скот и вернуться домой, но им нужны были какие-либо оправдательные документы. Особенно трудно приходилось от длительного непрерывного перегона в тяжелых погодных условиях овцам. Начался падеж, повреждались копыта и ноги, и гуртовщики не знали, что с ними делать. В то время за колхозное добро строго взыскивали, вплоть до расстрела, поэтому гуртовщики были рады, если воинские части брали у них скот для питания.

Однажды у дороги мы увидели глинобитный домик полевого стана или дорожной бригады. В доме было тепло, и хозяйничали, как они отрекомендовались, две местные учительницы. Они были чистенькие, хорошо одетые. Казалось, что они были рады нам, и вокруг них петухом закружились и начали обхаживать Петя Минченко и Володя Павлов. Решили, хотя еще было рано, сделать привал, дать отдых лошадям и себе. Конечно же, в таком решении главную роль сыграли «учительницы».

Володя Павлов и его помощник по «кровавым» делам Минченко сняли с повозки хромого барана с черными печальными глазами и вскоре позвали нас, чтобы мы помогли разделать тушу, хотя для них это не составляло особого труда. Они не хотели, чтобы мы оставались в обществе девушек.

Минченко прорезал отверстия в задних ногах у сухожилий, продел в них палку, привязал веревку, и мы помогли подвесить тушу к поднятому дышлу повозки. Ободрать шкуру было делом нескольких минут.

Учительницам отдали печень, легкие, сердце, курдюк для жарки и разделанную голову для борща. Тушу разрубили и, когда мясо охладилось, завернули в шкуру и уложили в повозку. Когда управились с бараном, вымыли руки, девушки сказали, что надо сходить в село за капустой и другими овощами для борща. С ними пошли Минченко, Куриченко и Павлов. Я и Петя Пономарев остались варить мясо в большой кастрюле, мелкими кусками порезали для жарки печень, селезенку, проваренные легкие и сердце.

Часа через три вернулись из деревни ребята, принесли полмешка картофеля, капусту, лук и трехлитровую бутыль самогона. Учительницы принялись за стряпню, в домике духовито запахло праздником. Уже вечерело, а мы еще не обедали. Девушки устроили нам баню, согрели бак воды и заставили каждого вымыться, надеть свежее белье. В домике стало жарко.

За стол сели вымытые, разопревшие, в нательных рубашках. Гимнастерки и грязное белье девушки сложили в бак, залили водой и поставили кипятить, чтобы избавить нас от насекомых. Мне, как непьющему, поручили время от времени присматривать за лошадьми, чтобы кто ненароком не увел, подкладывать им сена.

Ели до отвала, пили до упаду, пели до хрипоты. Мне показалось странным, что учительницы вели себя довольно развязно с опьяневшими ребятами и несколько настороженно со мной. В разговоре они задавали иногда такие вопросы, на которые отвечать было нельзя. Но подвыпившие ребята как будто старались переговорить друг друга, выбалтывая все о нашей теперь уже части, ее назначении, нашем маршруте, о себе. Их будто черт подталкивал блеснуть своей осведомленностью.

Заметив, что я нетерпеливо ерзаю, девушки подскакивали ко мне, садились на колени, лезли целоваться. Пьяное лицо Володи Павлова закаменело, налилось кровью, он сверлил меня глазами. Тогда девушки бросились к нему и увели в другую комнату, где на полу был приготовлен ночлег. Туда же ушел и Минченко. Остальные улеглись на сено в большой комнате. Куриченко и Пономарев вскоре захрапели, а я не мог долго уснуть, думал об этих учительницах, боялся, что украдут лошадей, а то и повозку. Я часто смотрел в окно, перед которым стояла повозка и лошади, но на улице была глухая темень. Но потом сон меня сморил, и я проснулся, когда ребята уже поднялись.

На столе был вчерашний беспорядок, стояла пустая четверть, остатки жирной застывшей баранины. Мы вышли на улицу умываться. Ледяная вода и уличный холод выгоняли последний хмель из ребят. «Молодожены» умывались над тазом в доме, поливая друг другу. Мы принесли дров, растопили печку. Несколько притихшие девчата разогревали пищу. С похмелья ребята не очень ели, я же уплетал аппетитные куски. Подогрели бак с бельем, и девушки после завтрака принялись за стирку. Тем самым было решено остаться здесь еще на сутки.

После стирки девчата с Минченко и Павловым ушли в село. Вернулись они довольно быстро и принесли самогон, купленный у знакомого учительницам местного жителя. Как после выяснилось, к учительницам в селе относились, как и к нашим незнакомым им ребятам, на что, конечно, никто не обратил внимания.

Днем по большаку надсадно выли автомашины, стороной гнали скот, проходили обозы — все на восток. Пролетела немецкая «рама». Учительницы приготовили мясной обед. Опять пили, опять пели, но к вечеру начал быстро нарастать грохот приближающегося боя. Я потребовал немедленно уезжать, но «молодожены» энергично запротестовали, учительницы уговаривали переночевать. Все решил Куриченко:

— Хватить пьянства и блядства! Хотите к немцам попасть?

Мы впрягли лошадей, прихватили остатки вареного и жареного мяса, простились с недовольными учительницами. Ехать ночью было тяжело, колдобин не было видно, и повозку бросало так, что того и смотри перевернется — благо мы не могли вылететь из нашей кибитки. Правили лошадьми по очереди.

От лошадей валил пар, они выбивались из сил. На рассвете остановились у колодца в каком-то селе. Во дворах виднелись машины и подводы, ходили часовые. Мы заехали в свободный двор. Из двери выглянул бородатый хозяин в накинутом на белье полушубке и вновь спрятался.

Распрягли лошадей, у хозяина набрали для них сена. Всей гурьбой ввалились в избу. Хозяйка уже возилась у печки, ставила чугунок с картошкой. Хозяин сидел у стола, курил. С печки любопытными глазенками смотрели Детские головки. Петя Пономарев принес котелки с жареным мясом. Тогда хозяйка сняла чугунок, выплеснула воду и начала чистить картофель. Я сел помогать ей. Очищенный картофель она порезала, положила в чугунок, залила водой. Когда картофель был почти готов, она бросила в него измельченный лук и жареную баранину.

Хозяин расспрашивал ребят, далеко ли немец, вздыхал, говорил, что не думал и не гадал, что немец так далеко углубится в нашу территорию, ведь говорили, что мы, если будет война, будем воевать на территории противника. Вспоминали Халхин-Гол, Карельский перешеек.

— Если немец придет, как жить? — задавал он безответный вопрос. — Картошки осталось мало. Проезжают эвакуированные, голодные, измученные. Как не накормить?

Место сбора нашего УВПС было в Старом Осколе. Отдохнув на соломе на глиняном полу в приютившем нас домике, обсушившись и дав отдохнуть лошадям, мы, расспросив, какой дорогой ехать к Осколу, тронулись в путь. Комендант села буквально нас выпроводил, так как в селе размещался штаб какой-то крупной воинской части и нам нельзя было здесь останавливаться.

Шел уже настоящий снег, хотя земля еще не промерзла, и это было мучением для нас и для лошадей. Дорога была разбита, вся в колдобинах, наполненных снежноледяной кашей. Лошади выбивались из сил, и нам приходилось брести по обочинам дороги. Населенные пункты были заняты войсками, и нам не разрешали останавливаться даже для того, чтобы обсушиться и обогреться, дать отдых лошадям и накормить их. Корм для них (сено и зерно) приходилось клянчить у председателей колхозов, а иногда и воровать, так как весь фураж уже был реквизирован расквартированными здесь частями.

Голодно стало и нам. Мясо кончилось, стада уже не попадались, ящик лярда, который приелся и стал для нас отвратительным, быстро таял. Стало трудно доставать хлеб — военные неохотно делились, а местное население не продавало, чувствуя, что и для них наступают голодные времена. Заболел Куриченко. Он был старше и слабее нас, и простуда взяла над ним верх. Его уложили в повозку на сено и укутали всем, что было: одеялами, мешками, брезентом. Он температурил, глухо кашлял, но оставаться во встречающихся нам медсанбатах не хотел, глотал аспирин, кодеин и еще что-то, что давали медсанбатовцы. Его старый товарищ Минченко делал все возможное и невозможное для своего друга, даже где-то раздобыл бутылку коньяка. В то время мы не знали, что это за питье, но Федор регулярно принимал перед едой глоток-другой.

Наконец, мы добрались до Старого Оскола. Остановились в первом домике на окраине, но в нем было тесно: у хозяев была большая семья и жили эвакуированные. Так было во всех домах. Мы упросили взять в теплую комнату Федора Куриченко, а сами с лошадьми разместились в коровнике.

Минченко и Павлов пошли на станцию, чтобы у коменданта узнать, где сосредотачивается наше УВПС, а мы пошли посмотреть на пассажирский поезд, свалившийся с высокого откоса при бомбежке. У основания насыпи лежали в беспорядке остовы сгоревших товарных и пассажирских вагонов. Мы нашли один мягкий вагон, в котором уцелели местами обивка и занавески, принялись обдирать их и тут же меняли свои не первой свежести портянки.

Спустя некоторое время к дворику, в котором мы остановились, подкатил пикап, из него вылезли Бухно, Минченко и Павлов. Мы усадили в машину больного Куриченко, и он поехал в больницу. Мы, собрав вещи, погрузились в подводу, запрягли лошадей и поехали к месту сбора нашей части. Там мы встретились с управляющим Красновым и другими итээровцами, теперь имеющими воинские звания, но еще не экипированными в военную форму со знаками различия. По инерции среди нас продолжались гражданские взаимоотношения.

Нас накормили консервами и отослали в санпропускник. Мы с удовольствием плескались под горячим душем, а наша одежда отправилась в прожарку для очистки от мучителей-насекомых.

После ужина в столовой к нам пришли Бухно и Краснов. Минченко коротко рассказал о нашем пути, трудностях с питанием, ночлегом, сообщил, что лошади совсем выбились из сил, кормить их нечем, и вообще требуется хотя бы недельный отдых, чтобы прийти в себя и привести себя в порядок. Краснов все время посматривал на нашего начальника Бухно, на нас, иногда сверкал золотым зубом.

— Да, ребята, — сказал он, — я понимаю, что надо бы отдохнуть. Но получен приказ НКО 10 января приступить к сооружению линии обороны под Саратовом, на правом берегу Волги. А для этого нам надо быть там раньше, чтобы к этому времени сделать разбивку линии обороны и сооружений на ней, а также организовать и оснастить инструментом подразделения из местного населения. Надо спешить, земля промерзает, и чем дальше, тем труднее будет копать противотанковые рвы, эскарпы, дзоты. Завтра получите зарплату, продукты — и в путь.

— А на чем? — спросил Минченко. — Лошади подбились, да и на телеге по замерзшей разбитой дороге ехать нельзя, тяжело.

— Это уже решайте с Бухно, — ответил Краснов.

Впервые за полтора месяца мы спали в тепле и без вшей. А зима все больше и больше ярилась, начались снегопады, метели, заносы. Нам выдали зарплату за два месяца, продукты — хлеб, сухари, сахар, чай, крупу, маргарин, мыло — в это время снабжение войск еще было близко к нормам мирного времени. Выдали также незаполненные бланки со штампом и печатями на получение мяса, точнее, живого скота в колхозах. Колхозы охотно отдавали скот, так как корм для него использовали войсковые части, реквизируя как фураж. Кроме того, колхозное начальство, отдавая нам бычка на забой, оставляли себе часть мяса.

Нам вместо лошадей и повозки Бухно дал старый, обшарпанный пикап с шофером. Его открытый кузов мы переоборудовали, сняв шатер с повозки.

Получив маршрут, мы тронулись в путь. Куриченко остался в больнице, и к нам присоединился Потехин — анекдотист, балагур, любитель выпить и поволочиться за женщинами. Если раньше в нашей группе был лидером Минченко, а по рассудительности, хозяйственности, уравновешенности как бы политруком был Куриченко, то теперь лидерство захватил Потехин, а его правой рукой стал Минченко. Они решали вопросы, касающиеся всех сторон жизни нашей «экспедиции». Нас, вчерашних студентов, это устраивало вполне. Они по очереди ехали в кабине с шофером, а мы — в кузове. Замерзали отчаянно. У машины покрышки были лысые, она часто буксовала в сугробах лощин и оврагов, и нам приходилось греться, выручая ее из снежного плена. Кушали главным образом утром и вечером. Ехать приходилось весь короткий световой день. Маршрут был в общем направлении на Воронеж, Балашов, Саратов. Не доезжая до Саратова, на правом берегу Волги находится село Михайловка Балашовского района, там мы и должны были собраться.

Через Воронеж ехали поздним вечером. Наступила оттепель, шел дождь со снегом. Влажный холод пробирал до костей, мучил голод. Нам не разрешили остановиться в городе, и мы с завистью смотрели на свет в окнах, соблазнительно представляя, как в чистых, светлых, теплых квартирах, в кругу семьи, под звуки радио и патефонов коротают вечер горожане и их ждут теплые, чистые кровати, любовь. А мы…

А мы ехали в темноту, холод, навстречу ветру и неизвестности. Решили свернуть с маршрута в Отрожку — пригород Воронежа, — может, там удастся переночевать в тепле? В Отрожке пришлось долго стучать в двери домов. Была уже глухая ночь, и хозяева неохотно и недовольно кричали из-за двери, что квартира занята и приютить нас некуда.

Наконец, нам открыл какой-то старик, сказавший, что у него ночует начальник. Ему не дали закрыть дверь и ввалились в комнату. Из второй комнаты услыхали раздраженный начальственный голос:

— Это кто там врывается в дом? Да я вас!..

Но женский голос начал уговаривать не поднимать скандал — пусть люди обогреются! Мы занесли свои вещи и продукты в чулан, принесли из пикапа сена, разостлали на полу и улеглись, не раздеваясь, сняв только обувь, побросав портянки на остывающую плиту и лежанку. Старик, кряхтя, залез на русскую печь.

Утром я увидел, как какой-то старшина, переступая через наши ноги нашкодившим котом, ушел из дома, а вскоре поднялась миловидная молодуха и начала растапливать плиту, поставила чугунок с картофелем. Мы поднялись, когда уже синели окна, от вкусного запаха вареной картошки. Старик сидел на низкой табуретке у дверцы печки и пускал туда табачный дым.

Мы с шутками и прибаутками разделись по пояс, выскочили на улицу и начали растираться и умываться снегом, покрякивая от удовольствия и сдабривая свой восторг крепким соленым словцом. Потом побрились. Хозяйка смущенно шмыгала между нами, а старик, закрыв глаза мохнатыми бровями, сосредоточенно смотрел на огонь в печке, думая о чем-то своем. Кто ему молодушка — дочь, сноха?

Потехин угостил старика папиросой, о чем-то с ним пошушукался и пошел в чулан. На столе появилась поллитровка самогона. Открыли консервы, молодушка поставила парящий чугунок с картофелем, достала стаканы. Я свой стакан перевернул, меня и так мутило от махорочного дыма. Выпили за наступающий новый 1942 год. Оказывается, наступило утро 31 декабря. Минченко руками выжимал бутылку, показывая, как мала посудина и как дорога каждая капля.

Проселочными дорогами мы пробивались на станцию Анна. Снег выбелил поля и леса, засыпал дорогу, и мы не раз вытаскивали свою машину из кюветов и колдобин. Вечером мы наконец-то увидели первые домики поселка Анна.

— Ну, братцы, Новый год я встречу на Анне! — острил Потехин.

Нашли коменданта, и он указал на улицу, где мы могли остановиться. Мы заехали во двор дома попросторнее, с хозяйкой помоложе, муж которой был в армии. Оставив нас, хозяйка ушла встречать Новый год в компанию.

Мы уселись у стола и начали планировать, как нам встретить Новый год, осматривали наличные запасы съестного. Но не это было важно для ребят — все сбросились по четвертной, и Минченко с Павловым пошли на поиски спиртного. Вернулись они шумной ватагой с девчатами, все уже были под хмельком.

— Бабоньки, моего не тронь! — крикнула развеселая краснощекая красавица в пуховой шали и бросилась ко мне. — Мой, мой! Не возражаешь?

Не ожидая моего ответа, облапила, как медведица, влепила жаркий поцелуй, и от бурного налета мы опрокинулись на рядом стоящую кровать. Раздался хохот, вист, крики: «Не робей, парень!», «Девки, создадим условия!»

Девчата, или, скорее всего, молодухи, расхватали наших ребят и потащили на гулянку. Моя медведица сдвинула платок на затылок, засверкав русыми волосами, и, распахнув стеганку, бухнула на стол поллитру сивухи. Нашла стаканы, начала разливать, но… Когда она меня целовала и жарко дышала в лицо самогонкой, у меня все знутри перевернулось. Я изо всех сил старался подавить тошноту, но когда молодуха в темпе поднесла мне полный стакан, схватила свой, чокнулась, а левой рукой прижала меня к себе, я уже не мог сдержаться от винного запаха, икнул и, вырвавшись, начал корчиться от рвоты. Цевка остолбенела. Выпив свой стакан, она схватила бутылку и, крикнув: «Алкоголик несчастный!» — выскочила из дома, хлопнув дверью.

Хорошо, что я был голоден весь день, а то бы испортил выскобленную чистоту пола. Я выскочил на улицу. Цома сверкали огнями, рыдала гармонь. В разных концах пели, визжали, кричали, кукарекали, блеяли, хохотали. Казалось, весь мир, от синего снега до черного в крапинку неба, заполнили веселые звуки. Нет, в деревнях и поселках более широко и весело встречали Новый год, чем в городах, здесь было приволье, более простые и свободные отношения.

Вымыв руки и освежив лицо снегом, я, дрожа от холода и нервного возбуждения, вошел в дом и вновь почувствовал запах спиртного. Зажав нос, взял со стола стакан с самогоном и выплеснул на улицу. Набросав в печку дров и прикрыв дверку, чтобы уголек не упал на пол, я приглушил свет в лампе, разделся и улегся спать на кровать, на чистое белье. Пусть хозяйка и ребята спят, где хотят — на полу, на печи, — я сплю в постели.

Но никто не пришел ночевать — все гуляли до утра. Когда за окном забрезжил сиреневый рассвет, начали приходить по одному ребята и, бросив на пол бушлат или фуфайку, не раздеваясь, ложились спать. Оказывается, хозяйка пришла ночью и, увидев, что ее постель занята мной, полезла на печь. Шумно ввалились Потехин и Минченко, явно уже похмелившиеся или еще не протрезвевшие, и гаркнули:

— Подъем, биндюжники! Разлеглись! Вы разве не на Анне встречали Новый год?

— Я на Мане, — ответил Павлов.

— А я даже имени не спросил, но устюков в соломе набрался, — признался Пономарев, и все загоготали, но, увидев на печи хозяйку, зашикали — деревенские секреты нельзя разглашать.

— Да, Саша Уразов лучше всех встретил Новый год и теперь спит в чистой кровати как сурок. Бабенция у него — торт с кремом! — подначивал Минченко.

— А я, кажется, видел ее в нашей компании с другим парнем!

— А может, у тебя в глазах двоилось с перепоя?

Конечно, я уже давно не спал, не спали и другие, потягиваясь и чуть ли не разрывая скулы от зевоты.

— Прикорнем до обеда? — предложил Потехин. — И все разлеглись на полу, кто где.

Мне страсть как хотелось есть. Хозяйка, миловидная женщина лет 30, слезла потихоньку с печи, оделась, забрала ведра и пошла по воду. Потом она загремела дровами. Минченко приподнялся, стал помогать разжигать печку и, воровато оглянувшись на спавших, обнял молодайку, что-то зашептал. Та сбросила с плеч его руки, залилась румянцем. Но это его еще более раззадорило. Когда хозяйка пошла за картофелем в подвал в чулане, он юркнул следом за ней.

Я поднялся с постели, вышел во двор, растерся снегом, оделся и сел за стол перекусить — после вчерашней «стерилизации» желудка я не мог дожидаться обеда. Только я приложился к банке с американским колбасным фаршем, как в дом вошли Бухно и Серкин. Поздоровались, поздравили друг друга с Новым годом.

— Дрыхнут! — сказал Бухно. — Жаль будить, а надо. Через два часа, ровно в 10, всем быть в дороге. Надо спешить. Подъем!

— Какого черта! Что за шутки! И поспать не дадут! — спросонья чертыхался Потехин, но, увидев Бухно, приподнялся и сел на сено, расстеленное на полу. — Голова страсть как болит. С Новым годом!

Бухно и Серкин не могли удержаться от смеха:

— Крепко гульнули!

— Да, неплохо! Теперь бы похмелиться…

— Вот и отрезвишься на морозе, — сказал со смехом Бухно. — Быстро собирайтесь — и в путь!

Растолкали остальных, начали умываться, некоторые выбегали во двор и растирались снегом. Из погреба вылезли Минченко и хозяйка с ведром картофеля, луком, миской капусты. У разрумянившегося Минченко блудливо бегали глаза, и он шутками хотел скрыть свое смущение. Узнав, что через два часа выезжаем, он схватил нож, начал чистить картофель, а хозяйка заметалась, захлопотала у плиты и стола. Она хотела приготовить борщ с мясом, но теперь на это не хватало времени. Решила быстро приготовить картофельное пюре как гарнир к колбасным консервам.

Потехин с Павловым, предварительно пошушукавшись с Минченко, ушли и вскоре вернулись с бутылкой самогона. Все повеселели, а у меня опять дрогнул желудок только от одного вида этого «зеленого змия». Бухно и Серкин ушли.

Все уселись за стол, расставили стаканы. Ждали, когда сварится картофель. Хозяйка приготовила пюре, вскрыли банки консервов и колбасу ломтиками выложила в миску. Забулькал самогон в стаканы. Я схватил частично опорожненную консервную банку, бросил туда пюре, взял шмат хлеба и вылетел из дому, спасаясь от хмельного духа. Без особого аппетита, через силу, я съел все, что взял с собой, присев в пикапе.

Потом ребята вышли перекурить. Шофер выносил наши пожитки и складывал в пикап.

Все вошли в дом, присели перед дорогой, хотели проститься с хозяйкой, но той и след простыл — убежала или спряталась. Потехин не преминул подшутить над Минченко по этому поводу. Было видно, что всем не хочется уезжать после такой новогодней ночи.

Шофер залил горячей водой радиатор машины, завел, все уселись и уехали, не закрыв ворота. На крылечко откуда-то вышла хозяйка, помахала рукой, украдкой вытирая концом платка глаза. Никто нас больше не провожал, видимо, не думали, что мы так быстро уедем. Возможно, потом молодухи вздохнут, когда узнают, что нас уже нет в деревне, но сейчас подавляли вздохи наши ребята.

Снежные поля медленно вращались вокруг нашей машины, а сзади нее бежали, извиваясь, белые змейки. На заносах и в оврагах машина натужно выла, злясь на свои лысые покрышки. Нам нередко приходилось выпрыгивать из кузова и подталкивать ее, согреваясь и разминаясь.

К ночи мы добрались до Балашова и заночевали в каком-то пустом доме. Было страшно холодно, мы все рассыпались в поисках дров. Тащили все, что попало. Всех находчивей оказался опять-таки Минченко. Он залез на чердак дома и обнаружил там много разной рухляди, поломанной и негодной мебели. Все это полетело вниз с грохотом и столбом пыли. К полуночи мы храпели на сене на полу в относительном тепле.

Рано утром, вздрагивая от холода, закусили хлебом с маргарином, шофер подогрел воду в ведрах, залил радиатор, мы сели и тронулись на Баланду. В Баланде мы разыскали какую-то столовую. Не знаю, был ли вкусен суп, важнее, что он был обжигающе горячим.

В нашей колонне был автобус — ехало в нем начальство и женщины — и несколько полуторок с кузовами в виде брезентовых будок и дощатыми лавками. В них ехали рабочие и везли разные грузы: продовольствие, горючее, инструмент, гвозди и все другое, нужное для стройки.

Оказывается, наше УВПС разделялось на несколько колонн, каждая из которых ехала в свой пункт назначения. Подразделение Бухно, куда входили мы (бывшая сантехконтора), должно было прибыть в село Михайловку, обосноваться там и начать строительство линии обороны. Мы вздохнули с облегчением, когда увидели первые дома села, но и с каким-то внутренним волнением. Что нас ожидает на новом месте? Как сложится дальнейшая жизнь?

Мы имели слабую информацию о положении на фронтах, знали лишь, что наши войска отступают с ожесточенными боями. У нас не было рации, редко в каком населенном пункте работал радиоузел. Газеты, если и попадались, были одно-двухнедельной давности. Но и эти сведения были устрашающими. Нет, танки и механизированные войска шапками не закидаешь, как предполагал Боря Зайцев в первый день войны. К горькому сожалению, сбывались мои предсказания о длительной ожесточенной войне с огромными потерями. Я вот уже более полугода ничего не знал о своих родных. Где мои три брата, живы ли? Как живется в военное время моим родителям и двум сестрам в Миллерове?

В Михайловку мы прибыли в красную морозную вечернюю зарю. Темно-голубые столбы дыма над трубами хат, подкрашенные в ярко-красный цвет, приветствовали нас и радовали предстоящим теплом и домашним уютом, встречей с новыми людьми. Председатель колхоза знал о нашем приезде, учел возможности каждой семьи разместить нас на жительство.

Потехин и Минченко устроились, подыскав себе дом с молодой хозяйкой, поэтому я, Петя Пономарев и Володя Павлов решили держаться вместе и стать на постой к семье Глуховых, куда было определено три человека. Как оказалось, нам повезло.

Хозяйке Алевтине Глуховой было лет 35, дочери Надежде — около 16. Хату они содержали в чистоте, дрова им заготовил хозяин до мобилизации в армию. И мать, и дочь оказались деревенскими красавицами, весьма симпатичными, общительными.

Мать и дочь спали на русской печи, а нас разместили на двух кроватях. После многомесячной походной жизни это было для нас блаженством. Ужинали все вместе. На столе аппетитно красовались огурцы и помидоры, дымился картофель, затем появилась тыквенная каша с подсолнечным маслом.

На следующий день хозяйка ушла ни свет ни заря на колхозную ферму — она была скотницей и дояркой. Пока мы отсыпались, Надя Глухова уже раскочегарила печку и начистила картошки, готовясь жарить. Увидев, что я поднимаюсь, она отвернулась. А я, одевшись и обувшись, полез в свой вещмешок, достал маргарин и консервы, и отдал Наде.

Вскоре поднялись и Петя с Володей. Все мы, сбросив нижние рубашки, выскочили во двор и начали растираться снегом. Мы, молодые, хорошо физически подготовленные еще во время учебы в техникуме, блистали своими торсами, разрумяненными снежной растиркой. Надя смущалась, ей было непривычно в компании парней, но украдкой восхищалась нашей силой и молодостью.

Завтракать она с нами не села, сославшись, что ей некогда: надо напоить корову и очистить хлев. Кроме того, она объявила, что соседка сегодня топит баню, и мы должны сходить помыться. В школу Надя не ходила, она закончила 7 классов и теперь была занята от темна до темна на ферме. Помимо колхозного скота, им поручили еще и эвакуированное стадо. Все конюшни были переполнены, под них приспособили даже овины. Старшая Глухова приходила домой, только чтобы хоть немного выспаться и отдохнуть, но зато молоком мы были обеспечены.

После обеда Павлова и Пономарева вызвали в штаб, а я пошел мыться в баню. Надя дала мне березовый веник, которым я никогда еще не пользовался. Каждый дом имел свою баню, но топили их по очереди, чтобы меньше расходовать дров. Воду брали в речке из проруби. Баня была занесена снегом, только из трубы вился слабый душистый дымок.

Я вошел в предбанник и услышал женский писк, хохот и покрякивание в банном отделении. Значит, моются женщины — надо подождать, и я уселся на лавочку. В предбанник зашел местный мужик и, увидев меня, спросил:

— Почто сидишь? Кого ждешь?

— Да вот, жду, когда женщины помоются.

— Ну, парень, так ты не дождешься. Раздевайся и пойдем.

— Как пойдем, там же женщины!

— Ну и что!.. Давай, давай, раздевайся. — И он начал раздеваться. Я растерялся. Как же так? Но мужчина разделся и юркнул в баню. И я решился — разделся — и, взяв тазик, веник, мыло и мочалку, вошел в баню.

Там было темно. От густого пара фонарь-«летучая мышь» был еле заметен на полу у двери. Глаза еще не привыкли к темноте, и я натыкался на голых людей. Потом я увидел копошащиеся на корточках тела, а где-то в темноте на полке хлестались вениками и крякали от удовольствия. Где же вода?

Мужик, увидев мою беспомощность, взял за руку и йодвел к двум деревянным бочкам, сказал:

— Здесь холодная, а здесь горячая, вот ковш, набирай и мойся.

Я набрал воды, смешал в шайке, отошел от бочек, поставил на пол и начал мыться. Вокруг меня копошились люди-тени. Какая-то женщина спиной оперлась о мою спину. «Наверное, это старухи, и они не стесняются мужчин», — думал я. Но нет! Рядом со мной на корточках мылась, судя по голосу, молодая девушка. Смутно были видны очертания тела, что, видимо, здесь не принималось в расчет. Поскольку все мылись скопом, баловаться здесь было нельзя — выбросят из бани и опозорят на всю деревню. Кто-то из женщин крикнул:

— Эй, поддай парку!

Из кадушки черпаком кто-то плеснул на камни, и горячий пар волной прошелся по головам, затуманив видимость. Тетка, сидевшая ко мне спиной, толкнула локтем и сказала:

— А ну-ка, потри спину!

Я обалдел, но повернулся, взял из ее рук намыленную мочалку и начал мыть ее спину.

— Да что ты елозишь, три крепче! — подхлестнула она меня. — Тебя помыть?

Я не отозвался.

— Намыль и давай мочалку! Да наклонись, наклонись, стань на карачки. Ба, да это мужик! Подфартило мне, бабоньки! — захохотала она. — Ну, парень, я тебя вымою!

И она принялась тереть мочалом так, что я не мог терпеть и уклонялся. Мочалка наждаком драла кожу, но следом меня гладило что-то нежное и скользкое. Потом я вылил на себя шайку воды и вприсядку начал пробираться среди других к бочкам с водой.

— Бабоньки, выходи!

Тени одна за другой сквозь пар открытой двери проходили в предбанник, в бане остались только мужчины. Нас было трое.

— Ну, мужики, теперь помоемся по-настоящему. Давай, парень, на полку. — И он подтолкнул меня. — Ложись! Вот так у нас моются! Не приходилось?

Он прошелся, как щупальцами осьминога, по спине, взял мой веник и стал хлестать. Не скажу, чтобы это было приятно, но я терпел, «держал марку». Потом я перевернулся. За мои испытания я отыгрался на нем, однако он крякал от удовольствия, ахал и кричал: «Поддай, поддай!» Потом он соскочил с полка, схватил ведро и крикнул мне: «Айда за водой!»

Мы выскочили в пустой предбанник, а из него голышом побежали по снегу к реке. Мужик зачерпнул воду в проруби и отдал мне ведро, а сам бросился в сугроб и начал в нем кататься, ухая и хохоча. Я бросился скорее в баню, так горели и ломили ступни, хотя телу на морозе холодно не было.

Мужик вернулся в баню, хлестнул ковшом на камни, пар шибанул мне в голову, и все пошло кругом. Я еле нашел дверь и, выскочив в предбанник, ухватился за стенку и опустился на холодную скамейку.

— Что, парень, проняло? Да ты не стесняйся. Есть там еще люди?

Это раздевалась пожилая женщина. Я встал к ней спиной, быстро вытерся полотенцем, оделся. Дома за ужином я рассказал ребятам, как я мылся в бане. Они хохотали и подначивали, а Надя сказала, что у них всегда так моются, и ничего смешного в этом нет.

— Вот под старый Новый год наша очередь топить баню, и тогда вы первые помоетесь, без посторонних.

После ужина к нам пришли подружки Нади, и мы начали играть в карты, которые были нужны девчонкам лишь как предлог для знакомства. Володя Павлов был наиболее искушен в любовных делах, имел хорошо подвешенный язык, но старались и мы с Петей. Карты девчатам быстро надоели. Они начали гадать, а после предложили сыграть в фантики и крутить бутылку. Это было Для них страсть как интересно, ведь тут дело дошло до поцелуев. Начали распределяли и симпатии — Надя не могла скрыть явного удовольствия и волнения, когда ей приходилось целоваться с Володей Павловым, а меня чмокнула и вытерла губы. Для нас все это было наивно, по-детски.

В последующие вечера начали играть в жмурки, и тут уж, когда с завязанными глазами «нечаянно» ловили девушек, тискали их и сжимали в объятиях. Тут и нам стало интересней. В то время техник считался немалым специалистом, а наш двадцатилетний возраст — самым жениховским. Это в городе. А в деревне такие парни были для девушек и их матерей мечтой, и эта мечта вдруг свалилась счастливым случаем. Война войной, а замужество и любовь остаются актуальными всегда, пока люди живы. Для местных жителей война не принесла еще того безграничного горя, которое в полной мере ощутили на себе жители западных областей страны. Даже похоронки еще не нашли своих адресатов и не успели нарушить инерции мирной жизни. Война существовала в сознании, но еще не захватила все чувства, особенно у молодежи, и девушки стремились воспользоваться возможностью развлечься, пофлиртовать с городскими ребятами. Но это длилось недолго…

10 января, в 6 часов утра, в темноте уже строились колонны по четверо в ряд, мужчины и женщины, пожилые и молодые, с котомками. Вместо винтовок на плечах торчали лопаты и ломы. Мы, командиры взводов, проверили по спискам свои команды и двинулись в путь. Было холодно, сыпал снег. Колонна длинной пунктирной лентой медленно двигалась по дороге. Впереди ехало начальство в санях, нагруженных различным инструментом — ломами, кувалдами, железными клиньями, деревянными кольями. Шли долго, около часа, остановились возле оврага.

Бухно и Серкин начали размещать взводы на отдельные участки, помеченные кольями, ставили командирам взводов задачи.

Потехин и Минченко получили участки на ровном месте, а моему строительному взводу досталось начало лощины. На равнине нужно было отрыть противотанковый ров в полный профиль, а моему взводу и следующим за мной — углубить лощину так, чтобы восточная бровка имела уклон в 45°, а западная оставалась пологой, то есть построить эскарп — препятствие для танков. Вся линия обороны имела ломаную конфигурацию, и в местах изломов устраивались дзоты, пулеметные гнезда.

На участке работы расчистили снег, разбили участки на делянки и начали долбить промерзшую землю. Конечно же, никакими лопатами такую землю не возьмешь — в ход пошли ломы, стальные клинья, вгоняемые в землю кувалдами. Коллективный энтузиазм сменился индивидуальным отчаянием — шли часы, прошел день, а на участках работы остались даже не ямы, а лунки, выдолбленные ценой огромных усилий. Казалось, что скальные породы и то легче разрабатывать — они раскалывались и трескались, как чугун, а земля оставалась вязким твердым железом. Стало также ясно, что напрасно удалили снег со всей полосы разработки: грунт промерзнет еще глубже и до талой земли теперь не добраться.

Работали дотемна. У редких костров никто не грелся — и так было жарко. Домой возвращались колоннами, поддерживая видимость военных формирований, что обеспечивало некоторый порядок и дисциплину. Если утром повзводные колонны соревновались в песенном задоре, то теперь шли молча, на балагуров и шутников смотрели с укоризной, и те тоже серьезнели. Я помогал женщинам, когда они отдыхали, и мои ноги тоже заплетались в снегу дороги.

Дома, вяло поужинав, мы улеглись спать — было не до развлечений. Подружки не замедлили явиться к Наде, но старшая Глухова шикнула на них и выставила за дверь. Надя обиженно полезла на печь, а мать еще долго возилась, стараясь не шуметь, — ей надо было приготовить еду на утро. Следующий день повторился по своим результатам. Стало ясно, что в таких условиях мы ничего не сделаем, ничего не построим. Правда, там, где мужчины работали на устройстве дзотов и пулеметных ячеек, добрались до талой земли, и у них дело спорилось. Но как На всей трассе противотанкового рва и эскарпа добраться до талой земли? Грунт промерз почти на метр и по мере копки промерзал глубже. Пробовали разводить костры для оттаивания грунта, но где взять столько дров? Да и оттаивало не так глубоко, как хотелось бы.

К вечеру приехал какой-то пожилой военный, прошелся в сопровождении Бухно вдоль трассы линии обороны, уехал вместе с Бухно и Серкиным. Недовольство и отчаяние от бесполезности вкладываемого труда сменилось надеждой, и слово «взрыв» стало кататься из конца в конец трассы. В последующие дни, когда загрохотали взрывы, все повеселели, но ненадолго.

С большим трудом пробивали шурфы, в них засыпали селитру, вставляли взрыватель с бикфордовым шнуром. Взрыв был слабый, но он все же нарушал смерзшийся монолит, и дело продвигалось быстрее. Ломами и клиньями откалывались куски мерзлого грунта, и за день удавалось добраться до талого грунта. Селитры нам выделяли не так много, чтобы устраивать взрывы близко друг от друга, и трасса обозначилась ямами, а не сплошной лентой. Более эффективные взрывчатые вещества нам не давали — все шло на боеприпасы для фронта.

Но, как говорится, «мученье и труд все перетрут». Проходило время, накапливалась в людях усталость, но появились упорство и ожесточение. Не нужно было понукать, подгонять, само собой шло соревнование — нужно было не отстать от соседа справа и слева, на глазах людей отлынивать и лениться не позволяли совесть и сознание важности выполняемой работы. Враг хотя и был разгромлен под Москвой, но рвался теперь на Воронеж, Сталинград, на Кавказ, и мы не были уверены, что угроза Москве ликвидирована. Фашисты вопили, что русским под Москвой помогла зима, поэтому мы не знали, что будет летом 1942-го.

Радовали законченные участки эскарпов. Пологие склоны лощин стали крутыми высокими стенками. На них танку не взобраться, а живая сила противника могла быть сметена с откоса кинжальным огнем из дзотов и пулеметных гнезд с бронированными и железобетонными колпаками. Тяжелее было на участках противотанковых рвов полного профиля. Дзоты и пулеметные гнезда уже были готовы, а рвы, с их огромным объемом земляных работ мерзлого грунта, имели малую готовность.

Потекли однообразные тяжелые трудовые дни. В феврале начались метели и снежные бури, появились обмороженные. В начале марта нас неожиданно перебросили в одно из сел немцев Поволжья, расположенное на правом берегу Волги. Прежних жителей села выселили за Урал. Не в пример нашим, немецкое село даже внешним видом удивляло своим порядком. Четкие улицы были застроены кирпичными домами под железной или этернитовой крышей, с остекленными окрашенными верандами. Везде были видны аккуратные единообразные заборы, сады. За селом — скотный двор, электроподстанция.

В селе жила только одна молодая женщина из эвакуированных. У нее мы и поселились, так как дом был обогрет. Все остальные промерзли. Одарка, как звали женщину, сама всего неделю назад была направлена сюда из района. Как она обрадовалась нам! Ей было жутко жить в пустом селе, она надрывалась, спасая овец. Ей обещали прислать еще людей на жительство, да либо забыли, либо эвакуированные уже пристроились в других местах.

Она рассказала: здешние немцы готовились к встрече немецких войск. Они организовали тайные хранилища оружия, склады боеприпасов, саботировали распоряжения советских органов. Готовился заговор ударить советским войскам в спину при приближении фронта и принять парашютный десант гитлеровцев. Когда войска НКВД внезапно заняли село и предложили немедленно всему населению покинуть дома, взяв с собой личные вещи и продукты питания, загремели взрывы. Немцы взорвали электроподстанцию, зажгли скирды сена и соломы, отравили крупный рогатый скот и силос, сожгли Две овчарни.

Остались две овчарни, куда перегнали оставшихся овец. Кормить их было нечем, напоить Одарка не успевала. Раньше вода подавалась из колодцев с помощью насосов, а теперь электроэнергии не было. Женщина целыми днями с помощью журавля ведрами заливала обледенелые поилки. Начался падеж. Овцы съедали шерсть друг с друга, и было больно смотреть на обтянутые оголенной кожей скелеты. Они непрерывно жалобно блеяли, смотреть в их черные глаза было невозможно. А тут еще начался массовый окот.

Конечно же, мы принялись спасать скот. В поле на бригадных токах были навесы, крытые соломой. Пробиться туда автомашинами было невозможно, и все мужчины, взяв веревки, одеяла, пошли и раскрыли эти навесы, а солому отнесли в овчарни.

Падеж не прекращался, обессиленных животных прирезали, чтобы использовать хотя бы для своего питания да снять шкуру. Какое там мясо! Кости с какой-то слизью. У местных жителей в погребах остался картофель, соленья. С квашеной капустой и картофелем шли в пищу легкие и сердце, в борщ — кости с мясом.

Когда мы входили в овчарни, возникало чувство какой-то обреченности. На глазах погибал ни в чем не повинный скот, и ему нечем было помочь. На фронтах гибли люди, разрушались и сжигались целые селения и города, на захваченной врагом территории уничтожалось мирное население. Все, что создавали трудом, недоедая и недосыпая, все, что собиралось и сберегалось по крупицам, — все гибнет, все уничтожается. За что все это, кто виноват? В душе росла ярость и ненависть к тем, кто вверг нашу страну, наш народ в эту гибель.

В село приехали еще две семьи, выбрали себе дома и включились в работу. А нас срочно отозвали в Саратов. Мы разместились со всем хозяйством УВПС на окраине города, в районе расположения городской строительной организации. Туда прибыла и часть нашего оборудования из Каменска: растворо- и бетономешалки, экскаватор, вибраторы, сварочные аппараты и другое. Нас разместили в домах городских жителей. Я с Николаем Косенко, однокашником по техникуму, попал в однокомнатную квартиру с полной меблировкой, в которой жила эвакуированная молодая женщина. Хозяев квартиры не было.

Женщина-домоуправ привела нас на квартиру, когда жиличка вернулась с работы. Звали ее Олеся. Олеся застеснялась жить с двумя мужчинами в однокомнатной квартире и сказала об этом домоуправу, но та категорично заявила:

— Хватить дурить! Время не такое, чтобы стесняться. Да и ребята не такие — инженеры! — и ушла.

Дом не отапливался, как и все дома в городе, поддерживалась минимальная положительная температура, чтобы не замерзли водопровод и канализация.

Питались мы в столовой. Нам выдали продовольственные карточки: на хлеб по 700 граммов в день, крупы 1 килограмм 200 граммов в месяц с разбивкой на талоны по 40 граммов, масло сливочное 300 граммов на месяц с талонами по 10 граммов, масло подсолнечное 500 граммов, сахар 1 килограмм, чай 1 пачка. В столовой при получении блюд у нас отрезали от карточки соответствующие талоны на крупы, масло. Конечно же, мы чувствовали постоянный голод.

Олеся решила нас угостить — поставила на электроплитку вариться картошку и приготовила чайник. Накал спирали плитки был слабым. В ожидании еды мы уселись за стол. Николай достал карты, и мы начали коротать время, рассказывая для знакомства каждый о себе.

У Олеси муж был командиром Красной Армии, жили они в Тернополе на Украине. Когда началась война, она уехала с другими семьями офицеров в эвакуацию на восток. В пути их бомбили немцы, много женщин и детей погибло. Потом она шла пешком до города Сумы, оттуда поездами добралась до Саратова, а дальше не хватило сил ехать — ослабла от голода. Обратилась в военкомат, ее направили на завод, а отдел кадров завода направил в домоуправление для устройства на жительство. Так она оказалась в этой квартире. О муже никаких вестей не Имеет. Мы тоже рассказали о себе.

Картофель сварился, у меня оставалось немного маргарина. Соли у Олеси не оказалось, к соседям она постеснялась пойти занять, поскольку соль стала редкостью, но и без соли мы уплели всю картошку. Чайник не успел вскипеть — выключили электричество.

Николай потянулся к Олесе, но получил отпор. Пошли шутки и розыгрыши, где кому спать. В квартире была одна двуспальная кровать и диван. Олеся разобрала кровать для нас, постелила себе на диване. Косенко шепнул, чтобы я лег к стенке, видимо, надеялся ночью атаковать Олесю. Кровать была ледяная, мы укрывались всем, что было, в том числе бушлатами.

Утром мы проснулись, когда Олеси уже не было — она ушла на работу. Нам надо было поспешить в столовую, потом найти баню и вымыться и, приведя себя в порядок, после обеда быть у командира УВПС Краснова.

У Краснова собрался весь командный состав УВПС. Краснов объяснил задачу УВПС — изготовление железобетонных колпаков для долговременных огневых точек и противотанковых надолбов в виде тетраэдров, производство бетона для нужд местных промпредприятий. Бухно сообщил, что большая часть рабочих призывного возраста будет призвана в ближайшие дни, а ИТР назначаются на различные должности.

Меня назначили главным механиком УВПС, установили оклад 1200 рублей. В штабе УВПС мне выделили какую-то комнатушку, выдали амбарные книги. Что мне делать, я не знал. Ходил по строительству, смотрел на работу механиков. Как-то встретился Бухно.

— Ну как, осваиваетесь? Не тушуйтесь, это временно, пока Наркомстрой согласует нашу судьбу с НКО. А вы пока перепишите все машины и механизмы, подберите на них паспорта из нашего архива. Главного механика забрали на военный завод.

Я не знал, что куда отнести. Вибратор — это машина или приспособление? А пускатель к бетономешалке? Не на все были паспорта, и я не знал, как назвать тот или иной строительный механизм — я их видел первый раз и даже не всегда знал их назначение.

Олеся с женской привычкой проявлять заботу о семье взяла нас под свое крыло: стирала наше белье, что-то стряпала, когда мы покупали на рынке на свои тысячи что-то съестное, чтобы дополнить тощее питание в столовой, штопала, убирала. Возле нее все время крутился Николай, и, кажется, не без успеха — говорят, и каплей воды можно разрушить камень.

В Саратов эвакуировался МХАТ. Репертуар его был классическим, актеры были известны всей стране. Это неповторимый Иван Михайлович Москвин, Алла Константиновна Тарасова, блистательный Анатолий Петрович Кторов, неподражаемый Алексей Дмитриевич Попов, Павел Массальский, Николай Черкасов и многие другие замечательные мастера сцены и кино.

Не побывать на спектаклях МХАТа было бы непростительной ошибкой, но Николай меня не поддержал, а Олеся сослалась на усталость и домашние дела. Я закупил себе билеты на все постановки. Это не сказалось на моем бюджете, поскольку стоимость билетов была низкая — 10–35 рублей. Это были незабываемые театральные вечера! Я посмотрел постановки «На дне» по Горькому, «Без вины виноватые» по Островскому, «Анна Каренина» по Толстому, «Три сестры» по Чехову и многие Другие.

На фоне войны, наших странствий с Украины к берегам Волги, тяжелых серых будней, моральных и физических испытаний блеск театра ошеломлял и делал жизнь сказочной. Постановки захватывали, чувства обнажались до предела, все мысли и образы связывала сцена. На фоне такого мощного духовного подъема покажется смешным, что в антрактах все, и я в том числе, срывались со своих мест и мчались по парадным лестницам в буфет, где продавали без карточек по два бутерброда с колбасой и кофе. Это было бы смешно, если бы не было трагично…

Домой я возвращался по темным улицам, звенящим ледком замерзших луж. Шла весна 1942 года. Запах ранней весны будоражил чувства. Пахло талым снегом и морозом, мысли занимало увиденное и услышанное в театре. Эх, и поделиться не с кем, разве с яркой луной в морозном небе!

Я уже стал привыкать к крутым поворотам в жизни. По Волге шел ледоход, величественное зрелище для видящего это впервые. Льдины и целые ледяные поля медленно и неудержимо плыли по реке. У берега лед тыкался в землю, и его закручивало.

Так закручивало и мою жизнь. Срочно нас собрали у Краснова. Он дал приказ выдать нам командировочные удостоверения, деньги, и завтра же нам предписывалось выехать поездом в Кемерово. Там нас встретит Бухно, и мы поступим в его распоряжение.

В Саратове для погрузки в эшелоны имущества УВПС оставались все рабочие, Серкин и Потехин. В железнодорожную кассу был подан список на продажу нам билетов. Нужно было срочно отоварить продовольственные карточки, чтобы обеспечить питание в пути.

Вновь в одном вагоне собрались однокурсники-ростовчане и наши товарищи по жизни и работе. Прощай, Саратов, прощай, МХАТ, а Николай Косенко прощался с Олесей. Последнюю ночь они спали вместе, не стесняясь меня. Утром мы успели сходить в столовую, я забрал вещмешок с продуктами и бельем, упакованное одеяло и, простившись с Олесей, ушел, чтобы не мешать. Я не знаю, каким образом она не пошла на работу — в то время за прогул судили.

В купе спального вагона разместились я, Володя Павлов, Петя Пономарев и Петр Минченко. Да, теперь мы ехали не на платформе с углем, не на подводе, а в вагоне пассажирского поезда с удобствами и чаем. Наш поезд шел не по графику, пропуская эшелоны с красными крестами и с зачехленными платформами.

В окна санитарных вагонов смотрели бледные измученные лица, заросшие щетиной, иногда лишь одни глаза забинтованной мумии. Такие глаза — словно из амбразур — решетили мою совесть: мы, здоровые молодые ребята, едем в ту же сторону, куда едут эти искалеченные, страдающие от физической и душевной боли бойцы.

Не один встречный поезд заставлял меня краснеть и думать о справедливости. В теплушках с отодвинутыми дверями сидели, свесив ноги, солдаты или виднелись крупы лошадей, на площадках платформ везли орудия, дымили полевые кухни. Таким поездам на запад была «зеленая улица», а мы, пропуская их, не спеша ехали в тыл, в далекую Сибирь, точно это было скрытное бегство. Возможно, так думали и люди в теплушках.

Через несколько суток, ночью, мы приехали в Новосибирск, где наш вагон прицепили к поезду Новосибирск — Кемерово. Через начальника станции Новосибирск-главная с разрешения военного коменданта станции кто-то из наших послал телеграмму в Кемерово о нашем прибытии в Новосибирск. Через сутки в Кемерове нас встретил Бухно и отвез в общежитие ИТР. Я поселился с Петей Пономаревым в двухместной комнате. Бухно разрешил использовать остаток дня для мытья в бане и приведения себя в порядок после дороги, а утром к 9:00 велел всем собраться в красном уголке общежития.

Наутро Бухно сообщил, что все мы будем работать на строительстве азотно-тукового комбината. Я был назначен мастером сантехконторы, и мне поручалось построить участок производственного водопровода к одному из цехов. Наша контора была размещена в промзоне в четырех километрах от города, туда ходил трамвай. Прорабом был назначен Серкин.

Он встретил меня утром на проходной завода, повел в столовую, и нас довольно быстро обслужили в зале ИТР. Потом он повел меня на заводскую площадку, показал чертеж сетей водопровода и участок, который должен построить я.

Он прислал геодезистов, и они сделали разбивку трассы. Сложность состояла в том, что водопровод из чугунных труб диаметром 300 мм пересекал железнодорожную ветку, по которой почти непрерывно сновали маневровые «кукушки», увозя готовую продукцию и доставляя сырье в цехи. Новый цех уже выпускал продукцию — к нему был подведен временный стальной трубопровод прямо по поверхности земли. Второй сложностью были грунтовые воды: водопровод укладывался на глубине 4–6 метров, что диктовалось проходом водопровода под полотном железной дороги. Сроки строительства постоянного водопровода были весьма жесткие.

На следующий день Серкин на планерке познакомил меня с командиром строительной роты, узбеком по национальности. Тот пообещал начать работу на участке через час. Колонной по четыре пришла строительная рота с лопатами на плечах. Солдаты выглядели весьма непривлекательно — грязные, небритые, истощенные узбеки. Они почти не понимали или совсем не понимали по-русски.

Вместе с командиром роты мы начали расставлять солдат вдоль трассы, отмеряя каждому участок соответствующей длины. Траншея под водопровод при такой большой глубине должна копаться с откосами, но это значительно увеличивает объем разрабатываемого грунта. Серкин решил копать на всю глубину шириной один метр с креплением стенок траншеи и с переброской грунта с глубины по полкам. Работы начались. Но как работали! Еле-еле, без интереса и энтузиазма. Меня поразила леность не отдельных солдат — это бывает в любых коллективах, а всеобщая апатия.

Я разговорился с командиром роты, и он рассказал то, что сразу заставило меня по-иному взглянуть на общую массу солдат. Узбеки были оторваны от родных мест, которых они никогда не покидали, не видели городов, не знали иной жизни, кроме как в пределах родного аула. Дома они питались пресными лепешками, и черный непропеченный ржаной хлеб вызвал у них массовые желудочные заболевания. Непривычны они были и к другой нашей пище. Работа была тяжелая, тоже им непривычная, как и совершенно непривычными были условия жизни.

На рытье траншеи и котлованов под колодцы производительность была очень низкой. От меня требовали выполнения норм выработки и сроков выполнения работ по графику, а я требовал от солдат строительной роты и от командира роты…

1 Мая состоялась демонстрация, а вечером были массовые гулянья в городском парке на берегу Томи. Местные жители переезжали на лодках на левый берег реки, поднимались на крутые, прогретые солнцем зеленые скаты горы, поросшей хвойным лесом, рассаживались на траву живописными группами. Оттуда долетали песни, смех.

Я стоял у высокого обрыва реки в парке и с восхищением смотрел на лесистые горы через реку, на быстрое течение Томи, на трудную и опасную переправу в лодчонках семей и молодежи на тот берег, на изредка проплывающие льдины. Было тепло и солнечно. Все мои друзья собрались в компании с бутылками и свертками с закуской.

— А вы почему один? — неожиданно услыхал я позади себя. Я обернулся: возле меня стояло само солнце. Пышные кудрявые светлые волосы пронизывали солнечные лучи, и они казались сверкающей короной вокруг изящного личика. Голубые глаза через длинные ресницы смотрели на меня с интересом, а улыбающиеся аккуратные губки не могли скрыть смущения. Одетая в белое газовое платье, девушка, казалось, вся излучала свет. Я мельком видел ее в нашей конторе. Тогда все мое внимание было направлено на оформление документов, а сейчас она стояла передо мной, похожая на актрису Людмилу Целиковскую.

— Да вот, любуюсь вашей Сибирью, рекой Томью.

— В такой день надо любоваться не Томью, а Томой, — рассмеялась она.

— Томы у меня нет, а Томь — рядом.

Мы разговорились и познакомились. Галя Морозова работала, как выяснилось, в нашей конторе табельщицей, жила с мамой в новом городе. Они приехали, как и мы, из Каменска. Мы бродили по саду, играл духовой оркестр. У эстрады висела афиша, что сегодня выступает эстрадный оркестр, и я предложил Гале пойти на концерт. Она с удовольствием согласилась. Я приобрел билеты в кассе, и мы поехали ко мне в общежитие перекусить. Галя наотрез отказалась идти в мужское общежитие, сказала, чтобы я шел один, поел, а она подождет в скверике. Тут уж я наотрез отказался идти без нее. Все-таки мы пришли ко мне в комнату, я выложил на стол все, что было у нас съестного, краснея от бедности стола для такой Золушки. Зато концерт был сказочным, его сильнейшее эмоциональное воздействие усиливалось таким катализатором, как Галя. Она казалась мне в окружающей обстановке и мире звуков почти нереальной.

Это сейчас нашу эмоциональную жизнь заглушает лавина звуков бесчисленных эстрадных ансамблей, отечественных и зарубежных, и человек ищет тишины. Тогда музыку слышали редко, и она была желанной, как глоток воды в знойной пустыне.

Не скажу, чтобы я был храбрым в общении с девушками, особенно с теми, которые мне нравились. На удивление себе с Галей я чувствовал себя раскованно, болтал без умолку, так как любой разговор с интересом поддерживался, вызывая инициативу у собеседника. Обмениваясь впечатлениями от концерта, мы бродили по аллеям парка, невольно или вольно оттягивая минуту расставания.

На трамвайной остановке мы долго ожидали трамвай, пока кто-то не сказал нам, что трамваи уже не ходят. Вот это да! Значит, нам предстояло шагать около пяти километров, а мне все десять. У Гали были в городе знакомые девушки-подруги, но мама сойдет с ума. И так она, наверное, уже мечется дома в ожидании дочери и в мыслях видит одну картину страшнее другой!

Ночь стояла темная. Я снял свой пиджак, набросил на девичьи плечи, и мы споро зашагали навстречу огням завода и рабочего поселка. Лишь немногие окна светились в домах, в том числе и в квартире Гали на первом этаже. Галя сказала, что постучит в окно, чтобы успокоить маму, а после проводит меня за поселок.

На стук Гали мать распахнула окно, ахнула и, видимо, хотела крепко отругать дочь, но, увидев на ее плечах мой пиджак, стала искать во тьме меня — со свету ей не удавалось меня разглядеть. Потом они тихо о чем-то говорили.

Галя вернулась ко мне и сказала, что не отпустит меня домой — очень поздно и очень далеко. Мне бы согласиться, но всю жизнь, даже потом на войне, я чувствовал себя ответственным за судьбу девушек, с которыми сталкивала меня жизнь. Я боялся, что стану началом моральной гибели невинного существа, поддавшегося по недомыслию минутной чувственной слабости, которая потом может исковеркать всю остальную жизнь. Такая мерка, возможно, подходила не всем, но лучше ошибиться мне, чем ошибиться ей. Идет война, еще неизвестно, что будет со мной завтра. Мог ли я связывать в таких условиях свою судьбу с такой девушкой, как Галя? Потом, когда я остался жив, пройдя сквозь огонь войны, я пожалел, что не закрепил эту связь. Я разрешил проводить себя только до угла дома и форсированным маршем двинул от огней нового Кемерова к старому городу.

Когда я все-таки достучался до сонного сознания дежурной в вестибюле нашего общежития и она сердито отчитала меня, обозвав «кобелем», уже наступило утро. Дверь в нашей комнате была не заперта, и я, чтобы не потревожить Петю, тихо разделся и провалился во тьму сна.

Сразу же я ощутил грубые толчки — это Петя будил меня на работу. В обеденный перерыв, когда командир роты увел бойцов на обед, я просматривал, как идет работа на трассе, шел вдоль бровки траншеи, замечал, где какие неполадки, как устроено и держит стенки крепление, на каких участках отставание. На опустевшей пром-площадке я увидел, как один солдат-узбек затесывал черенок для лопаты. Отставив его в сторону, он положил палец на чурбак и рубанул. Раздался крик. Я побежал к солдату, а он, обхватив окровавленную кисть левой руки, выл и катался по земле. Тут же на земле лежал отрубленный посиневший палец. От столовой уже бежали ротный и солдаты. Я побежал звонить в санпункт.

Позже следователь-особист подробно расспросил меня, что я видел. Вначале я хотел спасти несчастного и сказал, что он отрубил палец, когда затесывал черенок для лопаты, но следователь остановил мою речь и сказал, чтобы я не путал. Палец был отрублен перпендикулярно кости, а не наискось, да и на чурбаке остался окровавленный след от топора. Парня судил военный трибунал, и за умышленное членовредительство его, видимо, для острастки другим, принародно расстреляли.

Прошли обильные дожди, и потоки воды затопили траншею, часть стенок обвалилась. Положение стало критическим. По правилам техники безопасности, в такие траншеи людей нельзя пускать — крепеж мог не выдержать, и работающие были бы заживо погребены. Поставили насосы-лягушки для откачки воды вручную, но они мало что давали. Тогда начали монтировать мощный поршневой электронасос, но чтобы удалить всю воду из траншеи, надо было выровнять дно, а прежде надежно укрепить стенки. Узбеков сняли с моего участка и прислали кадровых рабочих-землекопов и слесарей. Завезли трубы. Под железнодорожным полотном начали пробивать тоннель и крепить досками. Железнодорожники сказали, что если путь просядет — виновных расстреляют.

Начали укладывать первые чугунные трубы. Над траншеей установили мощную треногу с ручной талью. С помощью ее ломами по доскам подтягивали трубу, навешивали над траншеей. Вся сложность заключалась в опускании трубы в укрепленную щитами и распорками траншею. Убирать их было нельзя — могли обвалиться стенки траншеи. Не менее сложно было заделывать стыки труб: законопачивать просмоленным пеньковым канатом, а затем заливать стык свинцом и зачеканивать. Все это делалось в специально вырытой под стыком ямке, в которую ложился слесарь и выполнял все работы в крайне неудобном положении. Нормы и сроки были неумолимы, нервы вибрировали, как струны скрипки от прикосновения смычка. Нередко в наш адрес высказывались весьма обидные слова: там люди гибнут на войне, а вы тут!.. Это было хуже и обидней всех ругательств.

На азотно-туковом заводе к психическому и физическому напряжению добавлялась отравленная атмосфера. Рыжим лисьим хвостом дым стелился над трубами и, опускаясь, душил нас, вызывая кашель. В цехах работали в противогазах, получали спецпайки, молоко. Мы же, считалось, работаем на свежем воздухе. Когда моросил дождь, его капли, превращаясь в кислоту, обжигали открытые части тела. Одежда от таких дождей расползалась, как гнилая.

В таких условиях и моя любовь, не успев окрепнуть, разъедалась рыжим дымом и кислотным дождем. До любви ли? Работа без выходных от темна до темна, нервные перенапряжения, вызовы к начальству для разговоров, после которых хотелось броситься вниз головой в Томь… Договориться о свидании с Галей было просто нереальным. Я проклинал свою специальность водопроводчика и завидовал строителям. Те, положив кирпич в стену или залив бетон, больше о нем не думали. А у нас вечные аварии, разрывы, течи, засоры, затопления, снег и так далее… Даже теперь, при наличии землеройных и Других машин и механизмов, стальных труб взамен чугунных, при таком помощнике слесарей, как сварка, — и то все сложно и беспокойно, а тогда?!

Несмотря на то что трасса водопровода на какие-то Доли атмосферы отклонилась от нормы при гидравлическом испытании, — видимо, канат стыков напитывался водой, — водопровод ввели в эксплуатацию. Я как-то Даже не ощутил радость такого события, ведь работы должны были закончиться еще два месяца назад. На других наших объектах работы тоже подходили к концу.

Положение дел на фронте все ухудшалось. Появилась надежда осуществить уже давно зародившуюся мысль — пойти добровольцем на фронт.

В один из дней августа, когда наш участок переезжал на другой объект, я рискнул отлучиться с работы и сходил в горвоенкомат. Военком был занят, и меня направили к дежурному. Тот выслушал меня, позвонил в какой-то отдел, кажется, мобилизационный, и сказал мне, чтобы я подошел к начальнику отдела. Я объяснил, что фронт работ в нашей конторе сократился, и я буду больше полезен на фронте, чем здесь.

— Ну, это мы еще посмотрим! — сказал майор. — Я выясню, и если найдем нужным, пришлем повестку. Вы комсомолец? Услыхав мой утвердительный ответ, сказал: «Ладно. Сейчас формируется подразделение из комсомольцев, может быть, призовем и вас».

Вечером 15 сентября 1942 года дежурная по общежитию вручила мне повестку, которая предписывала через неделю явиться в горвоенкомат с вещами и продовольствием на три дня. Я получил расчет по месту работы, простился с руководством с некоторой горечью — начальство не выразило хотя бы внешнего сожаления, что я ухожу из организации. Оказывается, у них предстояла реорганизация в связи с резким сокращением объемов работ. Спустя месяц в армию ушли Пономарев, Павлов и другие.

Итак, неделя свободы! Как ею распорядиться? Галя? Нет, зачем затягивать узел, который может быть разрублен войной. Война уже подкатилась к воротам Сталинграда, разрывы мин и снарядов многократным эхом гремят в ущельях гор Кавказа. Я еду туда и могу попасть под жернова войны. Можно ли опалить первые чувства юной, нежной девушки? Нет, продолжить начатое можно, только пройдя войну! Я пока могу справиться со своими чувствами, и не надо их растравлять и углублять, пока будущее под вопросом.

В первое утро свободного дня я спал до 10 часов. Потом бродил по городу. Вокруг безлюдно — все работают, все заняты, и, кажется, я один выброшен из этой трудовой жизни. Вышел на отвесный высокий берег Томи. Дух захватило от красоты. На левом берегу поднимались невысокие горы, поросшие лесом.

На следующий день я пошел на рынок, купил сливочного масла, сала и меда. Масло начало таять, и я слил его в бутылку, смешав с медом. При расчете в конторе у меня отобрали продовольственные карточки, но вырезали мне талоны по день призыва — я их отоварил. Купил я и бутылку водки — в то время и ее продавали по талонам.

В воскресенье вечером я пригласил своих друзей отметить проводы, потом гурьбой пошли в городской сад, побродили, позубоскалили. Ребята не пошли даже с девушками, которые липли к нашей компании. Поздно вечером простились. Увидимся ли вновь, и если да, то когда?

В понедельник из военкомата нас строем повели на сборный пункт. Длинный двухэтажный дом, сараи по периметру, высокий деревянный забор. За нами захлопнулись ворота с будкой часового. В просторном дворе построили в шеренгу по четыре, произвели перекличку. К нашему строю четко подошел начальник пересыльного пункта. Он поздоровался, сообщил распорядок на пересыльном пункте, сказал, что самовольная отлучка будет расцениваться как дезертирство — со всеми вытекающими последствиями. Здесь будут формироваться маршевые команды и направляться в части в сопровождении представителей этих частей. После старшина объяснил, что все должны пройти санпропускник, а вещи и ценности следует оставить в каптерке.

Потом мы мылись в городском санпропускнике. После возвращения из бани хотелось кушать, а другим, возможно, и выпить. Но каково было наше возмущение, когда, взяв свои вещи в каптерке, мы не нашли в них ничего съестного или мало-мальски ценного. Исчезла и моя бутылка с медом и маслом, кусок сала. У других — часы, деньги, носильные вещи. Все стали шуметь. Старшина начал нас успокаивать и сказал, чтобы все написали рапорта на имя начальника пересыльного пункта для возмещения убытков, перечислив все украденное. Рапорта сдать ему. Мы написали, передали, и, думаю, в лучшем случае, их использовали в уборной. Как мне думается, там действовала одна шайка-лейка из команды пересыльного пункта, которая таким образом и обогащалась. Нас в итоге накормили какой-то похлебкой с кусочком хлеба.

На вечерней поверке старшина объявил, чтобы все были наготове подняться в любое время дня и ночи и стать в ряды своей команды. Ночь я провертелся на скамейке во дворе, не решившись спать на соломе в комнатах здания. Блох и вшей там было предостаточно, а воздух — сравнить не с чем, не говоря уже о храпе. Звезды над головой, легкий ночной ветерок, узкая скамья — все это располагало больше к думам, чем ко сну. Только на рассвете я провалился в бездну, несмотря на сырую прохладу.

— Парень, ты не проспал? — толкнул меня кто-то.

Я встрепенулся. Возле меня стоял призывник, тот, что так насмешливо и презрительно бросил мне на вечерней поверке, когда раздалась команда «Смирно»:

— Тянешься?! Ну, давай-давай, Суворовым будешь!

Мне тогда подумалось, что он один из тех, кто нас обворовал и уклоняется от фронта. Я зыркнул на него так, что у него лицо окаменело, и он отвернулся. Занималась зорька, часовой закрывал ворота, за которыми я увидел уходящую команду.

— Какая команда ушла? — спросил я. — Не 43-я?

— Да, 43-я! — ответил стоящий возле меня «знакомый».

Я бросился к проходной и стал объяснять дежурному, что я из той команды, что ушла. Но он меня не пускал.

— Это ушла команда летунов, — ответил он, — а ты с какой?

— Да я тоже воздушник, — ответил я, — куда они пошли?

— На станцию. Они едут в Юргу.

Пока мы выясняли, кто да что, команда ушла, и когда я бросился ее догонять — запутался в переулках. На станцию я попал, когда поезд уже отправлялся, и я почти на ходу вскочил в вагон. Когда прибыли на станцию Юрга, команда построилась. Я подошел к старшему лейтенанту и сказал, что я отставший.

— Как же это вы, Карпенко, умудрились отстать? Так можно и под трибунал попасть!

— Простите, я не Карпенко, а Уразов, — ответил я. — Я… Я проспал: всю ночь не спал, а под утро уснул.

— Какой еще Уразов?

Он достал списки, проверил свою команду, моей фамилии не было.

— А вы из какой команды? — спросил он.

— Из 43-й команды, воздушно-десантной.

— А наша 41-я, летная!

— Что же мне теперь делать?

— Немедленно вернуться на пересыльный пункт и доложить начальнику о случившемся!

На станции мне сказали, что сейчас идет рабочий поезд в Кемерово. Когда я подошел к проходной пересыльного пункта, часовой обругал меня, что я ввел его в заблуждение, и сказал, что меня уже искали. Оказывается, тот тип, что стоял возле меня, когда я прошел проходную, побежал и сказал старшине, что я сбежал. На утренней поверке установили мою фамилию. Начальник сделал разнос часовому, тот объяснил, как все произошло. Решили ждать, и, если к вечеру не вернусь, считать сбежавшим.

Обед уже закончился, но меня все-таки накормили, ведь я еще и не завтракал. Моя команда уже получала сухой паек — значит, нас должны скоро направить в часть. Команда оказалась большой.

К вечеру команду выстроили, сделали перекличку, и вслед за лейтенантом колонна двинулась на железнодорожную станцию. Вид у нас был совсем не военный, скорее мы были похожи на заключенных. Все были одеты в старье, а одежду поновее призывники оставили дома или продали перекупщикам, шнырявшим возле ворот пересыльного пункта.

Мы сели в вагоны пассажирского поезда Кемерово — Новосибирск, опять в окнах замелькала тайга. В Новосибирске нас встретили офицеры и старшина. На привокзальной площади построились, рассчитались, и нас повели в санпропускник. Вновь прожарили наше белье и вещи, а мы с удовольствием поплескались под колючим душем.

Опять нас привели на пересыльный пункт. Однако здесь наша команда уже начала оформляться в маршевую роту, с нами занимались политруки, строевики, команду разбили на взводы и отделения. В отделениях были назначены старшие.

Днем нас водили строем в порт на погрузочно-разгрузочные работы. Однажды мы разгружали баржу со сливочным маслом в ящиках весом по 20 кг. Наш старший сказал: быстрее разгрузите, быстрее пойдете на отдых. Работа спорилась. Сверкало солнце, сверкала река, сверкали потные лица. Стояло теплое бабье лето.

— А что, ребята, попробуем маслица? Что-то живот прилип к хребту!

И балагур, спускаясь по трапу с баржи, «потерял» равновесие и грохнул ящик углом о трап. У ящика отлетели стенки, и каждый, кто чем, начал брать масло. Без хлеба много не съешь, да и не всякий мог кушать масло просто так. Командир и старшина поняли замысел и не спешили замечать разбитый ящик и нарушение ритма разгрузки. С баржи закричал сопровождавший груз старик:

— Эй, что вы там делаете? Ах вы, грабители!

Тогда и командир нашей роты со старшиной направились к разбитому и уже ополовиненному ящику. Старику доказывали, что ящик разбили случайно, что такое бывает, и старик заявил, что надо составить акт. Акт составили, ящик старшина, командир и дед унесли с наших глаз. У них ящик, наверное, и закончил свое существование.

В один из дней на работу нас не повели, построили и объявили, чтобы мы получили сухой паек на три дня. После завтрака и получения пайков нас строем повели на железнодорожную станцию. На станции нас завели в тупик, где стояли товарные вагоны с нарами и подстилкой из соломы. Построились вдоль вагонов по условным подразделениям. Офицеры провели инструктаж, что можно, чего нельзя делать, какие наказания ждут за нарушения правил.

Мы не знали, куда едем, одно было известно — на фронт, на запад. В вагоне я выбрал себе место на полу, подстелил больше соломы под бока и под голову, бросил на свое место пиджак и вещмешок. Когда стемнело и зажглись огни города, нас крепко тряхнуло в вагоне, громко лязгнули буфера, и вагон начали катать по путям товарной станции. Но вот колеса мерно и безостановочно застучали, и огни города остались где-то позади.

Когда заря разлилась в хвосте нашего поезда и раскрасила горизонт в золото, многие вскочили, распахнули дверь. В вагон ворвалась влажная прохлада и запах полыни. Поезд, словно конь, закусив удила, мчался на запад по «зеленой улице», и кому было невтерпеж, опорожнялись под крики и мат со следующих за нами вагонов. Лишь в Омске сделали небольшую остановку, и командиры бегали вдоль вагонов, запрещая отлучаться, — мы могли отбыть в любую минуту. Благо мы стояли у выходной стрелки товарной станции, и ребята, как грачи на пахоте, усыпали откосы железной дороги, «минируя» их на глазах у окружающих. Хорошо, что в нашем эшелоне не было женщин, а местные стеснялись близко проходить.

Все-таки мы успели навести туалет, умылись, принесли в ведрах воды от заправочной станционной колонки. И вновь застучали без остановки колеса. Кто-то резался в картишки, другие пели, а некоторые задумчиво смотрели на степные просторы. Видели они эти просторы, или их взор был обращен внутрь себя, к думам об оставшихся там, в сибирских городах и таежных селах, или о тех событиях, в которых в скором времени предстоит принять участие.

Ночью, проезжая Челябинск, мы мерзли уже по-настоящему и, чтобы согреться, теснее прижимались друг к другу, как сельди в бочке.

Рано утром поезд замедлил бег, надрывно чихал и шипел. Открыв дверь, все ахнули: лес и земля покрылись толстым слоем белого пуха. Вокруг виднелись бело-голубые Уральские горы, окропленные серыми лоскутами лесов. Проехали границу Европы и Азии, отмеченную пограничным знаком.

Европа сразу стала заметней частыми станциями, деревнями, поселками, городами, а после Уфы совсем стало казаться, что едем родными ростовскими краями, — правда, здесь было полесистей.

В Москву мы приехали, когда стало вечереть. Мы во все глаза смотрели на нашу столицу — какая она военная? По улице, примыкающей к станции, женщины с противогазами через плечо вели, держа за веревки, огромного «слона» — аэростат воздушного заграждения. Потом мы видели, как аэростаты поднимались в небо и застывали, словно рыбы в прозрачной воде, подсвеченные заходящим солнцем. Москва погрузилась в темноту. Изредка можно было видеть проезжавшие автомашины с прищуренными, словно глаза дремлющего кота, фарами. Нас покатали по путям и стрелкам, и вновь ритмично застучали колеса, убаюкивая нас на соломе.

На рассвете я проснулся от тишины. Поезд стоял без паровоза в каком-то тупике маленького полустанка. Застучали и завизжали отодвигаемые двери вагонов, раздалась команда: «Выходи строиться!» Из обогретых вагонов нехотя выпрыгивали в прохладу заспанные ребята. Мы увидели новых командиров в фуражках летчиков, но в серых шинелях и с ножами на поясах. Им и стали нас передавать посписочно, повзводно, а когда формальности передачи были закончены, наши новые командиры сообщили, что мы сейчас пойдем в часть.

Повзводно, по четыре в ряд, мы зашагали за своими командирами. Солнце поднялось над горизонтом, снимая с нас дрожь, обсушило росу. Мы вышли на обширное поле, по которому вблизи кромки леса проходила дорога. Внезапно мы услышали далекий мощный гул, который нарастал, а затем в небе появились треугольники крапинок, летящих на нас. Раздалась команда «Воздух!», вдоль кромки леса сверкнули молнии, и страшный грохот ударил по ушам.

Мы бросились бежать в лес, а навстречу нам сверкали молнии и раздавались взрывы. В стройных рядах вражеских самолетов расплывались дымные шапки разрывов снарядов, небо все гуще и гуще покрывалось этими шапками. Потянулись к земле черные шлейфы дыма — это горели падающие самолеты. От других самолетов горохом посыпались бомбы, которые противно выли и, приближаясь к земле, пропадали из виду. Землю рвало с огромной силой. Вдруг вся армада начала разворачиваться и ушла куда-то в сторону, стрельба прекратилась. Остались только черные расплывчатые шлейфы, оставленные сбитыми бомбардировщиками.

Мы собрались на дороге и смущенно смотрели друг на друга. Неприятно было показывать свою боязнь. Я уже встречался с авианалетами, а большинство ощутили это впервые. Что и говорить, очень неприятное это ощущение, когда видишь летящие, кажется, именно в тебя воющие бомбы и слышишь вспарывающие землю и воздух необычайной силы разрывы.

Построенные повзводно, мы вновь продолжали свой путь. Солнце подкрашивало в розовый цвет расползающиеся в небе барашки от разрыва зенитных снарядов. Впереди мы увидели деревянную будку и полосатый шлагбаум, часовых. Командир головного взвода переговорил с часовыми, те подняли шлагбаум, и мы вошли, как оказалось, на территорию, прилегающую к Внуковскому аэродрому.

Нас привели в лес, в котором размещались дачи москвичей. Старшина по списку проверил наличный состав и повел к складским помещениям: там нам выдали обмундирование, а нашу одежду мы связали в узлы, прицепили бирки и сдали на склад. При переодевании у некоторых брюки оказались чуть ли не по колено, а рукава гимнастерок — по локти. Смеялись, менялись с теми, у которых все было наоборот. В другом складе нам выдали котелки, ложки, кружки, фляги, ремни, кирзовые сапоги, портянки, мыло, вещмешки.

Затем нас повели в походную баню. Возле больших брезентовых палаток стояли на автошасси котельные для подогрева воды и автоцистерны с водой, «вошебойки». В палатках были деревянные полы и над ними душевые сетки.

Наконец, уже к обеду, когда «кишки играли марш», нас подвели к кухне и в новые котелки и крышки к ним выдали обед из двух блюд — борщ и кашу с тушенкой, по куску хлеба. Армейская жизнь началась.

Вновь построили на перекличку. Меня подозвал старшина, возле которого стоял капитан. Старшина сказал, чтобы я шел с капитаном. Капитан привел меня в 1-й отдел штаба дивизии, усадил за стол и заставил писать автобиографию. Я бойко начал писать, благо она тогда вмещалась на четвертушку листа. Капитан взял листок, хотя я еще не окончил писать, прочитал и сказал:

— Так вот что, товарищ Уразов, вы будете служить в моем распоряжении писарем в штабе дивизии. У вас среднетехническое образование, и вы нам подходите.

Он открыл дверь и подозвал старшину, сказал, чтобы меня зачислили во взвод охраны штаба, а работать я буду у него в оперативном отделе. Жильем обеспечить вместе со взводом.

Старшина крикнул: «Яхонтов, ко мне!» К нам подошел высокий худой солдат, лихо козырнул.

— Вот товарищ… — старшина взглянул в листок, — товарищ Уразов будет в вашем отделении. Получите матрас, одеяло, наволочку и устройте на жилье. Работать он будет здесь! — И он кивнул на капитана.

Яхонтов повел меня в коттедж. Он еще не был отделан, и через щели в стенах узкими полосками светило солнце. Мы взяли два матраса, одеяло, наволочку. Матрас мой положили на пол мансарды рядом с матрасом Яхонтова. С нами спал еще и Саша Мезенцев из хозвзвода. Так началась моя по-настоящему армейская жизнь.

Ночью я проснулся от холода. Я спал у стены и через щели стен видел звезды. Стучали зубами и Яхонтов с Мезенцевым. Спали мы не раздеваясь, а поверх одеял укрылись шинелями. Это не согревало. Тогда мы решили спать на двух матрасах, а двумя оставшимися укрылись сверху.

В таких условиях лишнего не поспишь. Рано утром мы вскочили, топая ногами и хлопая руками, стараясь согреться. На траве сверкал иней. В ведре пришлось разбивать корочку льда. Кое-как умылись, но надо было еще и побриться. Яхонтов сбегал на кухню и принес котелок горячей воды. Раздалась команда стать на зарядку. Сбросили шинели и побежали на улицу, покрякивая от холода. Трава серебрилась инеем, с деревьев сыпались листья. Старшина построил нас в одну шеренгу, рассчитались, повернулись — и бегом по лесным тропинкам. Не все выдерживали темп бега, но зато согрелись.

После завтрака я пошел в штаб, поздоровался. Капитан указал мое место, дал мне работу — переписать приказ по дивизии с черновика. Вошел какой-то седой военный. Все штабные вскочили и, вытянувшись, застыли, на приветствие ответили дружно. А я сидел и писал.

— Это кто? — спросил седой.

Меня подталкивал капитан, чтобы я встал.

— Это только вчера прибыл новичок, — ответил капитан.

— Надо учить военному делу. Приказ готов?

— Так точно, товарищ комдив!

Так вот это кто! Командир нашей воздушно-десантной дивизии Капитохин. Высокий, худощавый седой интеллигент. Капитохин разрешил всем сесть, присел сам, прочитал приказ, исправил мою ошибку, дописал что-то и отдал капитану в печать.

При выходе комдива все офицеры вновь вскочили и вытянулись. Смотря на них, с некоторым опозданием сделал это и я. Когда дверь за комдивом закрылась, капитан сказал мне жестко:

— Вы что расселись? Что, не знаете, что при входе старших по званию, тем более командира дивизии, надо стать по стойке «смирно» и ответить на приветствие? Так вот, с сегодняшнего дня будете ходить на строевые занятия во время, когда этим занимаются взвод охраны и хозвзвод. Остальное время вы должны быть здесь!

Как я позже узнал, наш комдив до войны был заместителем начальника управления Главсевморпути, работал с Отто Юльевичем Шмидтом, хорошо знал Папанина. Его интеллигентность, подтянутость, стройность уже седого человека, культура общения, энергия — в общем, внешняя и внутренняя красота — очаровали меня, да и не только меня. Вскоре ему было присвоено звание полковника.

Его адъютант, старший лейтенант, впоследствии часто приходил в оперативный отдел по делу и без дела, сплетничая с нашими офицерами в моем присутствии. Он говорил, что комдив много читает, и ему приходится часто ездить в Москву за книгами. Сейчас неотрывно читает книгу Суворова «Наука побеждать». В дивизии служит и его сын, старший лейтенант, командир артдивизиона на конной тяге…

У Яхонтова я узнал, когда проводят строевые занятия, и ревностно начал делать себя военным. Другие сражались на фронтах, и я в это время кое-как исполнять свой долг и обязанности считал преступлением перед Родиной. Строевая подготовка у меня подвигалась успешно, но у многих других — до смешного нескладно.

Был у нас, например, высокий, худющий парень со шрамом под глазом. У него ничего не получалось нормально. В строю он шел обязательно не в ногу, путал право и лево, кругом поворачивался через правое плечо. Это доводило его до слез. С ним командир отделения занимался и дополнительно, но строевая наука давалась ему очень трудно. Застенчивый по натуре, он, видимо, терялся, не мог быстро сообразить и отреагировать на команду. Был он деревенским парнем из-под Костромы, вырванным из своей привычной среды.

В воздушно-десантную дивизию прибывало все больше и больше вновь призванных в армию молодых парней-комсомольцев, приходили новые командиры. Подразделения проходили усиленную подготовку и сколачивание. Изучались парашюты, их конструкция, укладка, использование. Инструкторы по парашютно-десантной службе (ПДС) старались изо всех сил.

Однажды заместитель командира дивизии по ПДС дал приказание оперативному отделу штаба подготовить документацию на операцию по учебной выброске парашютных подразделений в районе поселка Раменское. Однако оказалось, что подробных карт данного района в штабе не было в наличии.

Тогда подполковник решил совместно с оперативным отделом выехать на место выброски десанта для рекогносцировки. Мне дали большой планшет с бумагой для составления кроков поля, где будут приземляться парашютисты.

Легковая «эмка» мчала нас по Внуковскому шоссе. Подполковник рассказал нам, что он сделал уже 980 прыжков и является вторым в СССР по их количеству. Его соперник совершил около 1200, но он уже стар, и подполковник надеялся его обойти. Это был полноватый красивый офицер лет 45, разговорчивый.

Наконец он указал на открывшееся поле, окруженное лесом. Машина свернула с шоссе на вспаханное поле. Земля промерзла еще неглубоко, и нам пришлось подталкивать машину, чтобы взобраться на невысокий холмик, возвышающийся над местностью.

Подполковник и капитан осмотрелись, начали прикидывать размеры поля, возможность разброса десантников, обсуждать условия, чтобы парашютисты не угодили на лес и в овраг у лесной кромки.

Потом подполковник приказал мне залезть на «эмку», стать на нее и зарисовать кроки лесов, окружающих поле, придерживаясь масштаба. Расстояние определялось с помощью линейки, вытянутой на длину руки, и делений бинокля. Я боялся, что крыша автомобиля под моей тяжестью может проломиться, но меня убедили не бояться.

Когда я зарисовал кроки и отдал планшет подполковнику, он выразил свое удовлетворение, а проверив расстояние на глаз, удивился, что я так точно сделал абрис поля. Его похвала была мне приятна, так как я выполнял такую работу впервые — и сразу удачно.

В это же примерно время в армии ввели погоны. С их введением мы, авиадесантники, имели пехотную форму со знаками различия летчиков, но носили при себе ножи. Артиллерийские же офицеры, по примеру сына Капитохина, одевались еще своеобразнее: они носили летные фуражки, голубые погоны со знаками различия артиллеристов, шпоры и сабли. Даже кадровые военные терялись — кто перед ними. Летчик? Но при чем тут артиллерийские знаки отличия? Зенитчик батальона аэродромного обслуживания? Но что тогда значат шпоры и сабля? Может быть, морской летчик, поскольку на ремне болтается кортик?

В Москве их задерживали и отводили в комендатуру как шпионов. А щеголяли наши офицеры, оказывается, неспроста. Рядом с нами, тоже в дачных коттеджах, размещались девчата, которых готовили для заброски в немецкий тыл. Они целыми днями зубрили немецкий язык, валяясь в постели и задрав ноги. Стучали ключами радиопередатчиков, слушали наставников. Питались они в сравнении с нами по-царски — грызли шоколад, курили «Казбек». Этим добром они угощали наших офицеров, не скупясь на поцелуи, и офицеры вились возле них роем.

Разведчицы знали, что их жизнь в руках случая, и старались взять от нее как можно больше. Рассказывали, например, что в тыл забрасывали много радисток и разведчиц, и почти все они быстро попадали в руки врага. В чем дело — никто не знал. Случай помог установить причину провалов: одна радистка вырвалась из лап гестапо, пробилась через линию фронта и сообщила причину гибели остальных. Она шла по селу в тылу врага, навстречу попался немецкий патруль, который остановил ее. Немец подошел и задрал ей юбку, посмотрел и задержал. Оказывается, всем разведчицам выдавали нижнее белье одной и той же трикотажной фабрики. В тылу такие рейтузы женщины не могли достать, носили собственноручно сшитые из ситца. Стали такие шить и нашим разведчицам. Теперь наши офицеры смеялись — мы узнаем разведчиц по индивидуально пошитым трусикам.

Яхонтов был настоящий московский пройдоха. Он, не знаю почему, привязался ко мне, а меня подкупала в нем безобидность, коммуникабельность до развязности, какой-то блатняцкий шик. Он никогда ни в чем не терялся, увлекательно рассказывая были и небылицы, был интересным собеседником. Он был и сам внешне интересен: высокий, худощавый, с приятным лицом, живыми глазами, женскими сочными губами. В Москве он имел семью: жену, сына, тещу. Разведенный отец-учитель жил один.

Как-то мне было дано задание поехать в Москву и достать писчей бумаги и канцелярские принадлежности. Москву я не знал, и мне дали в помощь Яхонтова. Нам разрешили переночевать в Москве, о чем упросил Яхонтов.

В Москве не успели мы выйти из машины, как нас окликнул патруль и задержал, как одетых не по форме.

В комендатуре было много задержанных, и нас продержали часа два, пока не разобрались, что наша воинская часть существует.

Затем мы добрались на квартиру к отцу Яхонтова. Отец, уже пожилой человек, жил в одной комнате старинного здания. Он засуетился, собрал на стол, поставил поллитровку водки. Я отказался пить, но отец и сын со смаком опорожнили бутылку. Много говорили.

К вечеру мы пошли на квартиру семьи Яхонтова. Встретила нас теща не очень любезно, видимо, с зятем у нее были классические отношения. Когда разделись, Яхонтов подхватил годовалого сына, стал подбрасывать вверх. Тот от удовольствия повизгивал и смеялся. Пришла с работы жена Яхонтова Клава. Это была приятная молодая женщина со вздернутым носиком. Она, как мне показалось, не очень обрадовалась нам, и я отнес это на свой счет. Во-первых, я был посторонний, и ей при мне выказывать радость и нежность к мужу было неловко; во-вторых, это были голодные годы, и мы были лишними ртами, хотя и с сухим пайком; в-третьих, жили они в одной комнате в тесноте, и мое размещение на ночлег было проблемой.

Утром мы с Яхонтовым пошли по магазинам. Он, как оказалось, хорошо ориентировался не только в Москве, но и в людских слабостях. Ручек, карандашей, резинок мы накупили, а вот бумаги нигде достать не могли. Наконец, в одном небольшом канцелярском магазинчике Яхонтов не стал спрашивать продавца, есть ли бумага, а попросил вызвать заведующего.

— Я к вам по важному делу, — сказал он.

— Прошу пройти за мной!

Мы прошли в подсобку. Там Яхонтов представился ординарцем генерала Капитохина, показал увольнительную записку, сказал, что генералу нужна бумага, что мы можем обеспечить магазин продуктами: капустой, картофелем, крупами, а если достанут бумаги килограммов пятьсот для штаба — то и тушенкой. За бумагу будет заплачено наличными.

Заведующий явно заколебался, а потом сказал, что столько бумаги у него сейчас нет, но он может достать, если привезут обещанное. Яхонтов условился о дате и попросил продать столько бумаги, сколько есть. Нам продали около 40 килограммов, упаковали, выдали копию чека. Довольные, мы поехали на вокзал. По пути я упрекнул Яхонтова за обман, но он, хохотнув, сказал:

— Дураков много на свете. Ты что, хотел вернуться в часть с пустыми руками? Они тоже не святые!

На вокзале мы стали ждать поезд в сторону Сухиничей, где проходила линия фронта. Когда объявили посадку, народ ринулся на перрон. Военная комендатура проверяла документы. Естественно, образовалась толпа. Сжимали в ней так, что не выдерживали ребра, стоял гвалт, раздавались истерические крики. Солдаты оттесняли людей без документов, а другие напирали на них, стараясь пройти. Изо всех сил пробивались к двери и мы. Какая-то девушка, зажатая нами, просила нас провести ее через контроль — у нее не было разрешения на проезд:

— Ребятки, миленькие, проведите!

— Да как же мы вас проведем, в карман не поместитесь…

— Ну, пожалуйста, я вас отблагодарю. Мне очень надо домой!

Нас несло людским потоком, и мы помогали ему изо всех сил. Девушка спасалась от давки под вещмешком высокого Яхонтова. Бойцы комендатуры проверили наши документы, потребовали их у девушки, но толпа выдавила нас, и солдаты не успели вытянуть ее — мы оказались на перроне.

Девушка села с нами в один вагон. По ее возбуждению было видно, как она рада. В разговоре выяснилось, что она приехала в Москву две недели назад к родственникам, но их не оказалось дома. Из Москвы ее не выпустили без документов, и она продала все, что имела, голодала, скитаясь по вокзалам. Мы тоже были голодны и Достали банку рыбных консервов и кусок хлеба. Накормили и девушку, а может, лишь усилили ее голод.

Она не знала, как нас отблагодарить, говорила возбужденно и много, намекала, что готова на все, стараясь по отдельности вывести нас в тамбур. Что-то мне в ней не нравилось, и я стал замечать, что она старается узнать, кто мы, из какой части, где собираемся сходить с поезда. Может быть, конечно, что моя антипатия была вызвана всеобщей шпиономанией. Наша попутчица заставила нас снять рубашки, подшила воротнички, пришила пуговицы, а когда нам надо было выходить, сказала, что готова выйти с нами.

— Куда же мы вас возьмем, как проведем через КПП?

— А вы постарайтесь, как в Москве. Я отблагодарю, не пожалеете.

Это было уже совсем непонятно. Подъезжая к Внукову, мы вышли в тамбур. Вышла и она и, прощаясь, начала нас целовать и прижиматься. Яхонтов спросил меня:

— Может, возьмем?

— Куда? Нет и нет! Не сходи с ума!

На полустанке мы сошли. Было уже темно, холодно, моросил противный дождь. Вещмешки были тяжелые, на сапоги налипала пудовая грязь. На КПП нас ослепили фонарики, часовые проверили наши документы и содержимое мешков — не взрывчатку ли мы несем на аэродром? Позвонили в штаб дежурному и, получив подтверждение, что мы свои, пропустили.

Красильников был доволен. Теперь можно было составлять документы на чистых одинаковых листах, а не на случайных лоскутах бумаги. По стопке дали начальнику штаба Чернявскому и комдиву Капитохину.

— Откуда такая? — спросил Капитохин.

— Привез рядовой Уразов.

— А там можно еще приобрести?

— Можно, товарищ полковник, но нужно им подбросить продуктов — картофеля, капусты, крупы, консервов.

— От солдат отрывать?! А, впрочем, картофель и капусту можно — они не нормированы. А остальное — нельзя и не думайте! Под трибунал угодите. Капитан, проверните это дело!

В условленный с директором канцелярского магазина день мы с Яхонтовым смогли выполнить свои обещания. Нам разрешили погрузить в полуторку несколько мешков капусты и картофеля, дали соответствующие документы, и мы поехали в Москву.

Директор магазина выпучил глаза от удивления. Он чувствовал тогда, что мы врем, поэтому, естественно, бумагу нам не приготовил, однако не растерялся, сел в нашу полуторку, куда-то поехал и, пока Яхонтов флиртовал с продавщицами, привез несколько больших пачек бумаги, килограммов 200 — больше не было.

На машине мы приехали на квартиру Яхонтова, отдали теще немного картофеля и капусты. Шофер был москвичом, поэтому уехал ночевать домой. По пути из магазина мы видели красочные афиши пьесы Константина Симонова «Фронт», поставленной в Малом театре. Яхонтов загорелся:

— А что, давайте пойдем в театр!

Билетов в кассе не было. Тогда Яхонтов сказал, что он все равно их достанет, и из телефона-автомата позвонил в театр по телефону с афиши. Изменив голос, он представился генералом Капитохиным, заявил, что приехал с фронта на один день и хотел бы посмотреть постановку «Фронт».

— Мой ординарец Яхонтов сообщил, что билетов нет. Прошу продать хотя бы три билета, моя дочь тоже хочет пойти с нами в театр.

На другом конце провода сообщили, что билетов нет, но потом из уважения к фронтовику все же нашли два билета. Самозваный «Капитохин», немного подумав, сказал:

— Хорошо, давайте хотя бы два. Я пришлю своего ординарца.

Он вышел из будки победителем — видали наших! Я сказал, что в театр Яхонтов пойдет с Клавой, но он и слушать не стал — пойдем все трое!

Когда Клава пришла с работы, я вышел на улицу, чтобы оставить ее с мужем наедине. Вышли они — и, о чудо, что значит одежда и хорошее настроение! Клава была одета в котиковую шубку, шляпку, туфли — мы в своих солдатских шинелях и кирзовых сапогах выглядели на ее фоне весьма непрезентабельно.

Пока мы добирались до театра, уже прозвенел третий звонок. Гардеробщица заторопила нас, мы скорее разделись, Яхонтов первым бросился в зал, а Клава с билетами задержалась со мной. Когда мы подошли к билетерше, она, увидев два билета, преградила мне дорогу:

— Где ваш билет?

— Так вот же! — подала ей билеты Клава.

— А того, что прошел?

— А мы его не знаем.

В зале уже был открыт занавес, и искать Яхонтова билетерша не решилась, хотя поняла, что ее провели. Под шиканье зрителей мы уселись на свои места и начали смотреть спектакль, который сразу захватил наше внимание.

Трудно современному человеку понять чувства, которые мы испытывали тогда. Мы впервые видели то, что совершалось на огромном фронте Отечественной войны. То, что творилось на сцене, было созвучно времени и нашим думам, чаяниям, переживаниям.

В антракте мы с Яхонтовым поменялись местами, но я, точно во сне, не запомнил даже, кто были мои соседи. Зал дышал одним дыханием с артистами сцены. Я был там, на сцене, нет, на фронте — стрелял, бросал гранаты, умирал. После, побывав в боях, я осознал, что во «Фронте» что-то было наивным, притянутым, хотя понимал, что в спектакле невозможно без этого. Но тогда у меня еще не было за плечами боевого опыта, все воспринималось натурально. Да, так и только так должен действовать солдат Родины, так буду действовать и я! Погибают люди, и какие люди, не чета мне! Родина в смертельной опасности, фашистский сапог топчет нашу землю под Москвой, вокруг Ленинграда, под Сталинградом, на Кавказе. Здесь, после спектакля, в раздумьях о Родине, о жертвах, приносимых на алтарь Победы, родилась мысль, которая помогла мне потом перенести все тяготы фронтовой жизни, перебороть страх смерти, смело идти на опасность, на риск.

«Если погибли за Родину миллионы людей, то чем я лучше и почему я должен заслоняться от своей смерти их смертями?! Я должен разделить судьбу своего народа и должен как можно лучше выполнить свой долг. Я не первый, я и не последний» — так примерно я рассуждал в тяжелые моменты и, не стеная, переносил все тяготы войны.

Наступил декабрь. Дивизия разбухала от пополнений, шло ускоренное обучение — мы готовились к учебнотренировочным прыжкам с парашютом. Инструкторы показывали нам, как укладывается парашют, мы изучали его действие, отрабатывали теорию прыжка на специальном устройстве с наклонным канатом.

Начальник парашютно-десантной службы не знал покоя, готовя выброску учебного десанта. И вот такой день наступил. В солнечное зимнее утро, подразделение за подразделением, людей сажали в «дугласы», те набирали высоту около 300 метров, и из них будто сыпался горох, расцветая в воздухе парашютами над полем, кроки которого я делал и размножал.

Дошла очередь и до штаба с ротой охраны и хозвзводом. Инструкторы помогли надеть парашют и застегнуться, проверили, выстроили нас в колонны и по двое в ряд повели к самолетам. В самолетах усадили на лавки, заставили пристегнуть карабины вытяжного фала к перекладине в самолете, и вот мы в воздухе. В иллюминаторе проплывали заснеженные леса, поля, лента асфальтовой дороги в Москву. Вот и Раменское. Раздалась команда: «Приготовиться». Открылась дверца, ударила холодная струя воздуха, и те, кто сидел ближе к проходу, как-то боком стали исчезать за бортом.

Вот кто-то уперся в проем двери и попятился назад, руки судорожно вцепились в обрамление двери. Задержка недопустима — самолет может уйти за пределы поля приземления, десантники могут сесть на деревья, и тогда не миновать беды. Инструктор нанес сильный удар по шее и вытолкнул незадачливого парашютиста.

Стало страшно еще больше. Я закрыл глаза, подошел к двери, толчок, и… сердце провалилось. Вдруг дернуло так, что я пришел в себя, открыл глаза и увидел под и над собой купола парашютов, парашюты, расстелившиеся на снежном поле, которое быстро надвигалось на меня. Страх куда-то пропал, и стало радостно — жив! Встреча с землей полусогнутыми ногами, падение на бок, гашение парашюта, который начал оживать. Недалеко кого-то тянуло по снегу вслед за надутым парашютом, к нему бежали на помощь. Я освободился от лямок подвески и начал как попало собирать парашют — потом инструкторы уложат его как надо.

Так единственный раз в жизни я прыгал с парашютом из самолета. После мы подшучивали друг над другом, но во время прыжка было не до смеха…

Назад: От автора

Дальше: На фронт