Часть первая

– Папа умер! Да здравствует Папа! – эхом прокатилось по внутреннему двору замка Сан-Дамазо: Папа Юлий Четырнадцатый был найден мертвым в своих покоях. Святой отец умер во сне. За считанные минуты новость распространилась в тесном скоплении разномастных зданий, по-прежнему называвшихся Ватиканским Дворцом, и побежала по Ватикану, как искра в кислородной среде. Слух охватил комплекс ватиканских служб, проскользнул сквозь ворота Святой Анны в Апостольский Дворец, достиг ушей верных в соборе Святого Петра (архиепископ, служивший мессу, оглянулся через плечо на беспрецедентный гул и шушуканье) и выплеснулся на площадь, где толпились тысяч восемьдесят заезжих имперских чиновников и туристов.

Выкатившись из Ватикана через Колокольную арку, весть разогналась до скорости элементарной частицы, достигла скорости света и унеслась с Пасема со скоростью, в тысячи раз превышающей световую. А в самом центре событий, за древними стенами Ватикана, трезвонили фоны и комлоги, передавая весть в громадный, наводящий ужас замок Святого Ангела, в подвалы Инквизиции. Все утро в Ватикане негромко постукивали четки и шелестели сутаны: служители Церкви, шепча молитвы, всматривались в зашифрованные сообщения на комлогах, ожидая распоряжений сверху. Личные коммуникаторы и импланты тысяч имперских чиновников, командования Флота, политиков и служащих Гильдии торговцев буквально раскалились. Через тридцать минут в пресс-службу Ватикана прибыли представители всех информационных служб Пасема. Все ждали. В межзвездном сообществе, где Церкви принадлежит абсолютная власть, новости в эфир поступают только из официальных источников.

Ровно через два часа десять минут Церковь в лице госсекретаря Ватикана кардинала Лурдзамийского официально подтвердила смерть Папы Юлия Четырнадцатого. Слова кардинала были переданы через орбитальные спутники и разнеслись по всему Пасему. Планета с населением в полтора миллиарда душ (все – возрожденные христиане, носящие крестоформы, практически все – и гражданские, и военные – на службе государства Ватикан или в бюрократическом аппарате Священной Империи Пасема) замерла, слушая сообщение с некоторым интересом. Двенадцать звездолетов класса «архангел» стартовали с орбитальных баз. В момент квантового прыжка все люди на борту погибли, но сообщение осталось в памяти бортовых компьютеров и достигло шестидесяти планет и звездных систем, где находились важнейшие епархии. Возвращаясь на Пасем, курьеры-«архангелы» примут на борт некоторых кардиналов – они успеют как раз к началу Конклава. Впрочем, большинство предпочтут остаться в своих епархиях, страшась неизбежной смерти – даже в гарантированной надежде воскресения, – и отправят интерактивную пластину с голограммой, где записано их «eligo» за нового Верховного Понтифика.

Восемьдесят пять имперских кораблей с двигателями Хоукинга – в основном сверхскоростные факельщики – готовились к разгону и выходу в гиперпространство. Для членов экипажа путешествие продлится не больше месяца, в реальном времени пройдут годы. Но еще пятнадцать—двадцать дней они будут ждать в пространстве Пасема, пока не завершатся выборы нового Папы, чтобы затем разнести новости по ста тридцати менее значительным епархиям Священной Империи, где архиепископы служат еще миллиардам верных. А уже с центральных миров известие о смерти, воскресении и переизбрании Папы достигнет самых маленьких систем, самых дальних миров и мириадов колоний Окраины.

И наконец, флотилия из двух с лишним сотен беспилотных курьерских кораблей выведена из ангара на огромной астероидной базе – бортовые компьютеры ждут официального сообщения о воскресении и переизбрании Папы Юлия, чтобы, разогнавшись до субсветовых скоростей, войти в пространство Хоукинга и доставить известия тем кораблям Священной Империи, которые несут службу на самой границе, у Великой Стены, оберегая человечество от нашествия Бродяг.

Папа Юлий умирал уже восемь раз. У понтифика было слабое сердце, и он отказывался от лечения, отвергая и хирургию, и нанопластику, придерживаясь убеждения, что Папа проживет столько, сколько ему отпущено Богом, а после его смерти изберут нового Папу. Тот факт, что один и тот же Верховный Понтифик был переизбран уже восемь раз, ни в чем его не разубедил. И сейчас, пока тело Папы Юлия готовили к отпеванию, кардиналы начали приготовления к выборам.

Сикстинскую капеллу закрыли для туристов и внесли в нее древние высокие деревянные кресла под балдахинами для восьмидесяти трех кардиналов, которые будут присутствовать во плоти. Для тех, кто должен передать свой голос, установили голографические проекторы и подключили интерактивные матрицы. Перед алтарем поставили стол для декана кардинальской коллегии и двух кардиналов – его помощников. На стол положили карточки, суровую нить, иголки, ящик, серебряное блюдо, льняные одежды и прочие необходимые для выборов предметы и накрыли все белым льняным полотном. Двери капеллы закрыли, заперли и тщательно опечатали. Снаружи поставили швейцарских гвардейцев в полной боевой броне с энергетическими ружьями на изготовку. Такой же пост разместили у входа в часовню воскрешения.

Согласно древнему протоколу, выборы должны состояться не ранее чем через пятнадцать и не позднее чем через двадцать дней. Итак, все было готово.

Некоторые толстяки несут свое бремя как наказание, зримый образ собственной слабости и лени. Другие царственно принимают его как видимый знак возрастающего могущества. Симон Августино кардинал Лурдзамийский принадлежал к последней категории. Он выглядел на хорошие шестьдесят стандартных лет – и сохранял свою внешность уже более двух столетий активной жизни и успешных воскрешений. Лысоватый, круглолицый, с тихим приятным голосом, кардинал Лурдзамийский считался в Ватикане олицетворением здоровья и бодрости. В самых узких кругах церковной иерархии полагали, что кардинал Лурдзамийский – тогда еще молодой, незаметный ватиканский чиновник – под руководством измученного болью отца Ленара Хойта, гиперионского паломника, раскрыл тайну, превратившую крестоформ в орудие воскрешения. И его – как и вновь скончавшегося Папу – связывали с возрождением Церкви, стоявшей тогда на грани исчезновения.

Была в этой легенде доля истины или нет, но в тот день – в первый день после девятой смерти Папы (и за пять дней до воскресения Его Святейшества) – кардинал Лурдзамийский чувствовал себя превосходно. Госсекретарь Ватикана, глава комиссии, осуществлявшей контроль за двенадцатью Священными конгрегациями, и кардинал-префект самой устрашающей и самой таинственной из них – Священной конгрегации вселенской инквизиции, кардинал Лурдзамийский был самым могущественным человеком в курии. И в данный момент, пока тело Его Святейшества Папы Юлия Четырнадцатого лежало в соборе Святого Петра, кардинал Лурдзамийский, бесспорно, был самым могущественным человеком в Священной Империи.

Факт, не ускользнувший в то утро от внимания кардинала.

– Они уже здесь, Лукас? – пророкотал он, обращаясь к человеку, который уже более двух стандартных столетий был его помощником и доверенным лицом.

Высокий, степенный, величественный кардинал Лурдзамийский словно не желал стариться. Тощий, костлявый, суетливый монсеньор Лукас Одди выглядел стариком. Заместитель госсекретаря Ватикана и секретарь секретного отдела, Одди больше был известен как Заместитель. Прозвище «Секрет» также вполне подходило высокому угловатому бенедиктинцу: за двадцать два десятилетия его безупречной службы никто – даже сам кардинал Лурдзамийский – так и не узнал, о чем думает и что чувствует этот человек. Отец Лукас Одди столь долго был верной правой рукой кардинала Лурдзамийского, что Симон Августино давно уже воспринимал его не иначе как бессловесного проводника своей воли.

– Их только что проводили в приемную, – ответил монсеньор Одди.

Кардинал Лурдзамийский кивнул. Более тысячи лет назад – задолго до Хиджры, когда человечество покинуло умирающую Землю и устремилось к звездам, – в Ватикане сложился обычай проводить важные встречи не в личных кабинетах, а в официальных приемных. Внутренняя приемная госсекретаря Ватикана кардинала Лурдзамийского была маленькая, пять квадратных метров, и не отличалась излишней роскошью. Круглый мраморный стол стоял посреди комнаты, сквозь единственное окно виднелась изумительная расписанная фресками крытая галерея; на стенах висели две работы кисти Каро-тана, гения тридцатого столетия, – одна изображала борение Христа в Гефсиманском саду, на другой Папа Юлий (точнее, отец Ленар Хойт) принимал первый крестоформ из рук грозного, похожего на гермафродита архангела, а сатана (в обличье Шрайка) бессильно взирал на происходящее.

Четыре человека, сидевшие в приемной, представляли Исполнительный совет Панкапиталистической лиги независимых католических межзвездных торговых организаций, более известной как Гильдия торговцев. Двое – Хельвиг Эрон и Кеннет Хей-Модино – во всем походили друг на друга: изящные дорогие накидки, строгие модельные стрижки, тонкие биомодулированные черты лица североевропейского типа Старой Земли, у каждого – изысканная красная булавка, знак принадлежности к Суверенному Воинскому Ордену Госпиталя Святого Иоанна в Иерусалиме, на Родосе и Мальте – древнему обществу, более известному как орден мальтийских рыцарей. Третий – мужчина азиатского происхождения – был одет в простое кимоно. Его звали Кендзо Исодзаки, и в тот день он был – после Симона Августино, кардинала Лурдзамийского, – бесспорно, вторым по могуществу человеком в Империи. Четвертая – женщина лет пятидесяти, узколицая брюнетка – Анна Пелли Коньяни; по всеобщему мнению – вероятная преемница Исодзаки и (по слухам) давняя любовница женщины-архиепископа с планеты Возрождение-Вектор.

Когда кардинал Лурдзамийский вошел в приемную, все четверо встали и поклонились. Монсеньор Лукас Одди был единственным наблюдателем, он стоял поодаль от стола, скрестив руки на груди; исполненные муки глаза Каро-тановского Христа в Гефсиманском саду смотрели на собравшихся из-за черного плеча монсеньора.

Эрон и Хей-Модино выступили вперед, чтобы преклонить колени и поцеловать кардинальский перстень. Симон Августино небрежно махнул рукой: соблюдение протокола здесь не обязательно. Торговцы заняли свои места, и кардинал сказал:

– Мы старые друзья. В этой беседе я представляю в период временного отсутствия Его Святейшества Святой Престол. Вы знаете: все и всё, о ком или о чем мы будем говорить сегодня, останется в этих стенах. – Кардинал Лурдзамийский улыбнулся. – А эти стены, друзья мои, самые надежные во всей Священной Империи.

Эрон и Хей-Модино ответили натянутыми улыбками. Исодзаки хранил вежливо-благожелательное выражение лица. Анна Пелли Коньяни нахмурилась:

– Ваше преосвященство, могу ли я говорить свободно?

Кардинал выставил перед собой пухлую ладонь. Он никогда не доверял людям, которые просят разрешения говорить свободно, равно как и тем, кто клянется говорить искренне или любит употреблять выражение «честно говоря».

– Разумеется, друг мой. Очень жаль, что в силу сложившихся обстоятельств у нас сегодня так мало времени…

Анна Пелли Коньяни кивнула. Она поняла приказ быть краткой.

– Ваше преосвященство, мы просили об этой встрече потому, что можем говорить с вами не только как верные члены Панкапиталистической лиги Его Святейшества, но и как друзья Святого Престола и ваши друзья.

Кардинал Лурдзамийский вежливо кивнул. Его тонкие губы сложились между складками жира в едва заметную улыбку.

– Разумеется.

Хельвиг Эрон откашлялся:

– Ваше преосвященство, Гильдия торговцев имеет вполне понятный интерес в предстоящих выборах нового Папы…

Кардинал молча ждал продолжения.

– Наша цель сегодня, – продолжил Хей-Модино, – заверить ваше преосвященство – и как госсекретаря Ватикана, и как потенциального кандидата на избрание – в том, что Лига будет и впредь с величайшей преданностью проводить политику Ватикана.

Кардинал Лурдзамийский едва заметно кивнул. Он все понял. Шпионская сеть Исодзаки пронюхала о возможном заговоре ватиканской иерархии. Каким-то образом они подслушали самый тихий шепот в самых непроницаемых для шепота комнатах; что-то типа: «Пора заменить Папу Юлия новым понтификом». И Исодзаки узнал, что этим новым понтификом должен стать Симон Августино, кардинал Лурдзамийский.

– В это печальное межвременье, – продолжила Коньяни, – мы сочли своим долгом заверить вас, как в частном порядке, так и от имени нашей организации, что Лига будет и впредь служить интересам Святого Престола и Святой Матери Церкви, как она служит уже более двух стандартных столетий.

Кардинал Лурдзамийский снова кивнул, ожидая продолжения, но никто из представителей Гильдии торговцев не сказал более ни слова. На мгновение кардинал задумался, почему Исодзаки явился лично? «Чтобы самому наблюдать мою реакцию, не полагаясь на отчеты подчиненных, – понял он. – Старик полагается на свое чутье более, чем на кого-либо и что-либо другое. – Симон Августино улыбнулся. – Верная политика». Он выждал с минуту, пока тишина не стала совсем напряженной, и лишь затем заговорил.

– Друзья мои, – пророкотал он, – вы и представить себе не можете, как греет сердце бедного священника в наше скорбное время визит четырех столь знатных и столь высокопоставленных особ.

Исодзаки и Коньяни остались невозмутимы, как инертный газ, но кардинал заметил, что во взглядах двух других мелькнуло плохо скрываемое предвкушение. Если кардинал примет их поддержку, пусть даже неявно, это поставит Гильдию торговцев на один уровень с заговорщиками из Ватикана и de facto сделает их равными новому Папе.

Кардинал склонился над столом. Он мысленно отметил, что Кендзо Исодзаки за все время разговора не моргнул ни разу.

– Друзья мои, – продолжил кардинал, – как добрые возрожденные христиане, – он кивнул в сторону Эрона и Хей-Модино, – как рыцари-госпитальеры, вы, несомненно, знакомы с процедурой избрания нового Папы. Однако позвольте мне освежить вашу память. Кардиналы и их интерактивные копии собираются в Сикстинской капелле. Существует три способа, какими мы можем выбрать Папу: единогласным одобрением, делегированием либо голосованием. При единогласном одобрении все кардиналы, участвующие в выборах, движимые Духом Святым провозглашают имя одного и того же человека как Верховного Понтифика. И каждый выкрикивает eligo – «Я выбираю» – и имя того, кого мы единогласно выбрали. При делегировании мы избираем нескольких – ну, скажем, десять – кардиналов, чтобы они за нас сделали выбор. При голосовании кардиналы голосуют тайно до тех пор, пока чья-либо кандидатура не наберет более двух третей голосов. Потом, когда новый Папа избран, миллиарды зрителей видят sfumata – белый дым, который означает, что у Церкви снова есть Первосвященник.

Четыре представителя Гильдии торговцев хранили молчание. Каждому была досконально известна процедура избрания Папы – и, разумеется, не только древний механизм, но и интриги, давление, подтасовки, запугивание и открытый шантаж – все то, что веками сопровождало выборы. И они начали понимать, почему кардинал Лурдзамийский столь подробно объясняет очевидные вещи.

– На последних девяти выборах, – продолжал кардинал, – Папа был избран единогласно… непосредственным воздействием Духа Святого.

Кардинал Лурдзамийский замолчал на долгое тяжелое мгновение. Монсеньор Лукас Одди стоял неподвижный, как Христос на фреске, и бесстрастный, как Кендзо Исодзаки.

– У меня нет оснований полагать, – сказал наконец кардинал, – что эти выборы пройдут иначе.

Руководители Гильдии торговцев замерли. Наконец Исодзаки слегка наклонил голову. Послание услышано и понято. В стенах Ватикана нет никаких заговорщиков. А если и есть, кардинал Лурдзамийский держит все в своих руках и в поддержке Гильдии торговцев не нуждается. Если ситуация изменилась и время кардинала Лурдзамийского еще не пришло, Папа Юлий вновь станет главой Церкви и Священной Империи Пасема. Исодзаки и его люди ради неисчислимых прибылей и безграничного влияния, ожидавших их в случае выигрыша, пошли на неимоверный риск. Теперь они столкнулись с последствиями. Столетием раньше Папа Юлий за гораздо меньшее прегрешение отлучил предшественника Исодзаки от Церкви с лишением крестоформа и приговорил к изгнанию из общины верных – к которой принадлежит, разумеется, каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок на Пасеме и на большинстве планет Священной Империи, – следовательно, к истинной смерти.

– А сейчас – сожалею, но неотложные дела вынуждают меня покинуть ваше приятное общество, – пророкотал кардинал.

Исодзаки, нарушая все протоколы, вскочил, бросился вперед и, преклонив колени, поцеловал кардинальский перстень.

– Ваше преосвященство, – прошептал старый миллиардер.

На этот раз кардинал Лурдзамийский не встал и не вышел из комнаты до тех пор, пока каждый из четырех самых богатых и самых влиятельных коммерсантов не подошел выразить свое почтение.

На следующий день после смерти Папы Юлия звездолет класса «архангел» совершил прыжок в пространство Рощи Богов. Это был единственный «архангел», не приписанный к курьерской службе, он был меньше других новых кораблей и назывался он «Рафаил».

Через несколько минут после выхода на постоянную орбиту от «архангела» отделился челнок и с визгом вошел в атмосферу. На борту находились двое мужчин и одна женщина. Все трое – как близнецы: стройные, бледные, темноволосые, с короткой стрижкой. У каждого – одинаково холодные глаза и одинаково тонкие губы. На каждом – строгий красно-черный комбинезон. На запястье – комлог. Само их присутствие в челноке было абсурдно – при переходе корабля класса «архангел» через планково пространство все люди на борту гибнут, а воскресение происходит лишь на третий день.

Эти трое не были людьми.

Выпустив крылья, челнок на скорости в три маха вошел в более плотные слои. Сквозь дымку все отчетливее прорисовывалась поверхность планеты тамплиеров, Рощи Богов, – бескрайняя выжженная земля, поля, покрытые слоем пепла, селевые потоки, ледники и редкие зеленые секвойи. Челнок пролетел на субзвуковой скорости над узкой лентой растительности, выжившей в умеренном климате у экватора, и дальше – вдоль реки, к тому, что осталось от Мирового Древа. Исполинский обугленный пень восьмидесяти трех километров в диаметре на километр возвышался над равниной. Челнок обогнул пень и лег на прежний курс – вдоль реки на запад, продолжая снижаться. Он приземлился на плато, там, где река входит в узкое ущелье.

Двое мужчин и женщина сошли по трапу и оглядели местность. На Роще Богов было утро, река бурлила на перекатах, ниже по течению в густых зарослях щебетали птицы. Пахло хвоей, мокрой землей, золой и чем-то еще – чужим и непонятным. Уже более двух с половиной столетий прошло с тех пор, как этот мир испепелили с орбиты. Громадные корабли-деревья тамплиеров, не успевшие выйти в открытый космос, сгорели в пламени пожара, который бушевал на Роще Богов без малого век, и лишь ядерная зима смогла загасить его.

– Осторожно! – предупредил мужчина, когда все трое спустились к реке. – Она натянула моноволоконную нить.

Женщина кивнула и вытащила боевой лазер. Установив максимальную дисперсию пучка, она веером развернула луч над поверхностью воды. Невидимые волокна засверкали, словно покрытая утренней росой паутинка, нити тянулись через реку, опутывали валуны, выныривали из белой пены порогов.

Женщина выключила лазер.

– Там нам работать не придется.

Пройдя низиной вдоль берега, они вскарабкались по крутому скалистому склону. Гранит оплавился еще при орбитальной бомбардировке, но на одном уступе виднелись более свежие следы разрушений. У самой вершины, метрах в десяти от кромки воды, в камне был выжжен кратер – идеальная чаша метров пяти в диаметре и с полметра в глубину. На юго-восточном склоне, там, где застыл, сбегая к реке, поток лавы, образовались черные каменные ступени. Поверхность кратера – темная и гладкая – блестела, как полированный оникс в гранитной оправе.

Мужчина поднялся по ступеням, распластался на гладком камне и ухом приник к скале. Мгновение – и он вскочил, дав знак своим спутникам.

– Отойди! – Женщина прикоснулась к комлогу.

Они успели отступить ровно на пять шагов, когда небо прорезало огненное копье энергетического пучка. Птицы, истерически вереща, устремились под защиту деревьев. Воздух мгновенно насытился электричеством и сделался обжигающе горячим. Прокатилась мощная ударная волна. Пламя охватило кроны в радиусе пятидесяти метров.

Ослепительно сияющий конус с поразительной точностью вошел в кратер, и гладкий камень превратился в озеро жидкого огня.

Двое мужчин и женщина не вздрогнули, не шелохнулись. Их комбинезоны раскалились добела, но спецматериал не загорелся. Не загорелась и плоть.

– Пора! – прокричала женщина сквозь рев пламени, и золотой луч погас. Поток горячего воздуха с воем устремился в образовавшийся вакуум. От перепада давления в кратере взбурлило озеро лавы.

Мужчина опустился на колено, словно к чему-то прислушиваясь. Затем встал, кивнул остальным и совершил фазовый переход. Существо из плоти и крови в одно мгновение превратилось в сверкающую хромированную статую. Серебряная кожа идеально отражала голубизну неба, горящий лес и озеро жидкого пламени. Он погрузил руку в кипящую лаву, нагнулся, пошарил – и встал. Казалось, рука, расплавившись, растекается по поверхности еще одной серебряной фигуры – женской. Хромированная статуя мужчины вытащила из бурлящего котла лавы хромированную статую женщины и отнесла ее туда, где не плавился камень и не горела трава. Остальные проследовали за ними.

Мужчина переключился в стандартный режим. Еще мгновение – и из жидкого серебра возникла женщина – двойник той, коротко стриженной, что прилетела на челноке.

– Где эта сукина дочь? – спросила та, что когда-то была известна как Радаманта Немез.

– Ушла, – ответил мужчина (то ли брат-близнец, то ли мужской клон Радаманты). – Они открыли последний портал.

Радаманта Немез поморщилась, сгибая и разгибая онемевшие пальцы.

– По крайней мере я убила мерзкого андроида.

– Нет, – покачала головой женщина, неотличимая от Немез. (Имени у нее не было.) – Они улетели на катере «Рафаила». Андроид потерял руку, но автохирург спас ему жизнь.

Немез кивнула и оглянулась на скалистый утес – с него все еще стекала лава. Над рекой в отблесках пламени сверкала мономолекулярная нить. Позади горел лес.

– Там было… не слишком приятно. Когда с корабля ударил луч, я не могла пошевелиться. И потом не смогла совершить фазовый переход – вокруг был камень. Требовалась огромная концентрация энергии. Долго я там была?

– Четыре земных года, – ответил второй мужчина, до сих пор хранивший молчание.

Радаманта Немез подняла тонкую бровь – вопросительно, не удивленно.

– Центр знал, где я…

– Центр знал, где ты, – подтвердила женщина. Ее голос был точно такой же, как у Немез. И выражение лица точно такое же. – И Центр знал, что ты провалила задание.

Немез едва заметно усмехнулась:

– Значит, эти четыре года – наказание?

– Напоминание, – уточнил мужчина, вытащивший ее из камня.

Радаманта Немез переступила с ноги на ногу, словно проверяя вестибулярный аппарат. Ее голос звучал ровно.

– Итак, почему вы пришли за мной сейчас?

– Девчонка, – коротко ответила другая. – Она вернулась. Операция продолжается.

Немез кивнула.

Мужчина – тот, что спас Немез, – положил руку на ее костлявое плечо.

– И учти: четыре года в камне – ничто по сравнению с тем, что тебя ждет в случае повторного провала.

Мгновение Немез молча смотрела на него. Потом, синхронно – как в балете – повернувшись спиной к шипящей лаве и ревущему пламени, все четверо, шагая в ногу, двинулись к челноку.

На пустынной планете Мадре-де-Диос, на высокогорном плато Льяно-Эстакадо, названном так из-за колонн атмосферных генераторов, понатыканных через каждые десять километров, отец Федерико де Сойя готовился к ранней мессе.

Нуэво-Атлан – небольшой городок (сотни две шахтеров работают по контракту, несколько десятков обращенных мариан пасут коргоров на ядовитых свалках), и отец де Сойя точно знал, сколько прихожан будет на утренней мессе: четверо. Старая вдова Санчес, которая, если верить слухам, шестьдесят два года назад во время песчаной бури убила своего мужа; близнецы Перелл – они почему-то ходили именно сюда, в эту старую полуразрушенную церковь, хотя в поселке шахтеров была новая, с кондиционерами; и загадочный старик с безобразными шрамами на лице – он всегда молился на самой дальней скамье и ни разу не подошел к причастию.

Бушевала песчаная буря – здесь всегда бушевала песчаная буря, – и последние тридцать метров от своей глинобитной хижины до ризницы отец де Сойя бежал бегом, накинув на голову прозрачный фибропластовый капюшон. Требник он засунул поглубже в карман, чтобы не засыпало песком. Впрочем, это не помогало. Каждый вечер, когда он снимал сутану и вешал на крючок шапочку, на пол красным водопадом сыпался песок, словно крупинки засохшей крови из разбитых песочных часов. И каждое утро, когда он открывал требник, песок скрипел между страницами и оседал на пальцах.

Священник вбежал в ризницу и задраил за собой герметичную переборку.

– Доброе утро, отец, – поздоровался Пабло.

– Доброе утро, Пабло, мой самый верный министрант.

На самом-то деле, как мысленно поправил себя священник, Пабло – его единственный министрант. Простой мальчуган – «простой» в старинном смысле слова: честный, недалекий, открытый, преданный, дружелюбный. Пабло помогал де Сойе служить мессу: в обычные дни – в шесть тридцать утра и по воскресеньям дважды, хотя в воскресенье на утреннюю мессу приходили все те же четверо, а на вечернюю – полдюжины шахтеров.

Мальчик кивнул и заулыбался – улыбка на мгновение исчезла, пока он просовывал голову в свеженакрахмаленный стихарь, а затем появилась вновь.

Отец де Сойя пригладил свои темные волосы и подошел к высокому шкафу, где хранилось облачение. Песчаная буря пожирала рассветные лучи, и утро было темное, как ночь в горах. В пустой холодной комнате светила только одна тусклая лампа. Де Сойя преклонил колени, помолился – привычно, но горячо, – и начал одеваться.

Двадцать лет отец капитан де Сойя – Федерико де Сойя, командир факельщика «Бальтазар», – носил мундир. Тогда единственными символами его священнического служения были крест и жесткий белый воротничок. Ему доводилось надевать боевую пластокевларовую броню, скафандр, тактический шлем – все, что положено капитану факельщика, но ничто не было ему внутренне ближе, чем это скромное облачение приходского священника. Четыре года назад отца капитана де Сойю разжаловали и списали из Флота. За эти годы он вновь обрел свое истинное призвание.

За его спиной в маленькой комнате суетился Пабло: мальчик снял свои грязные грубые башмаки и переобулся в дешевые фибропластовые туфли – мать велела ему надевать их только на мессу.

Отец де Сойя поправил облачение. Сегодня, вознося молитву над дарами, он принесет бескровную жертву во искупление грехов вдовы… или убийцы… и старика со шрамами на последней скамье.

Пабло, улыбаясь, подскочил к священнику. Де Сойя положил руку ему на голову, пытаясь пригладить волосы и заодно передать мальчику свое спокойствие. Затем обеими руками взял чашу и тихо сказал: «Пора». Пабло, чувствуя торжественность момента, перестал улыбаться и первым шагнул к двери в алтарную часть.

Де Сойя сразу заметил, что сегодня в часовне пять человек. Не четыре. Прихожане стояли, преклонив колени, на своих привычных местах, но был и еще кто-то, пятый, – его высокая фигура едва виднелась в глубине маленького нефа сбоку от двери.

Присутствие незнакомца беспокоило отца де Сойю, мешало сосредоточиться полностью на таинстве, частью которого был он сам.

– Dominus vobiscum, – произнес отец де Сойя.

Вот уже более трех тысяч лет – он верил – Господь действительно был с ними… с ними со всеми.

– Et cum spiritu tuo…

Пабло эхом повторил его слова, а священник слегка повернул голову: вдруг пламя свечей выхватит высокую, худощавую фигуру из мрака нефа? Нет. Безнадежно.

Во время евхаристической молитвы отец де Сойя забыл о таинственном незнакомце, сейчас он видел только гостию, которую, держа в негнущихся пальцах, возносил над алтарем.

– Hoc est enim corpus meum, – отчетливо произнес иезуит, ощущая всю силу этих слов и моля – в десятитысячный раз, – чтобы его Господь и Спаситель в милосердии Своем омыл его от тех беззаконий, что совершил он, капитан Флота.

К причастию пошли только близнецы Переллы. Как всегда.

– Corpus Christi, – произнес де Сойя, протягивая им гостию. Он боролся с желанием бросить взгляд на таинственную фигуру в тени.

Месса закончилась почти в полной темноте. Вой ветра заглушил завершающую молитву и ответное «аминь». Электричества в часовне не было – здесь никогда не было электричества, – и десяток мерцающих свечей не мог разогнать мрак. Отец де Сойя благословил паству, отнес чашу в темную ризницу и поставил ее на малый алтарь. Пабло вбежал следом, скинул стихарь и натянул анорак.

– До завтра, отец.

– Да, спасибо, Пабло. Не забудь…

Поздно. Мальчишка уже выскочил из церкви и помчался к мельнице – он работал там вместе с отцом и дядьями. В неплотно прикрытую дверь мгновенно просочился красный песок.

Будь все, как обычно, отец де Сойя должен был сейчас снять облачение и убрать его в шкаф. Позже, днем, он отнес бы одежду домой и привел в порядок. Но сейчас он медлил. Почему-то ему казалось, что облачение еще пригодится, будто это – пластокевларовая боевая броня и он сейчас не на Мадре-де-Диос, а на борту факельщика, в битве в Угольном Мешке.

Высокая фигура остановилась у входа в ризницу. Отец де Сойя молча ждал, борясь с желанием осенить себя крестным знамением, схватить святые дары и выставить их перед собой как щит – от вампира или от дьявола. Ветер за стенами церкви застонал, как баньши.

Незнакомец шагнул вперед, и свет лампы упал на его лицо. И де Сойя узнал капитана Марджет Ву, адъютанта адмирала Марусина, командующего Имперским Флотом. И второй раз за это утро де Сойя мысленно поправил себя – не капитана, теперь уже адмирала Марджет Ву: на ее воротнике поблескивали адмиральские шевроны.

– Отец капитан де Сойя? – спросила Марджет Ву.

Иезуит медленно покачал головой. На этой планете, где в сутках всего двадцать три часа, было только семь тридцать утра, но он уже чувствовал себя безмерно усталым.

– Просто отец де Сойя, – ответил он.

– Отец капитан де Сойя, – повторила адмирал Ву, и на этот раз в ее голосе не было вопроса. – Вы вновь призваны на действительную военную службу. У вас десять минут на сборы.

Федерико де Сойя вздохнул и закрыл глаза. Он чуть не плакал. «Прошу тебя, Господи, Отче, да минует меня чаша сия». Когда он открыл глаза, чаша по-прежнему стояла на алтаре, а адмирал Ву по-прежнему выжидающе смотрела на него.

– Есть, – тихо ответил он и медленно, бережно начал снимать с себя облачение.

На третий день после смерти и погребения Папы Юлия Четырнадцатого в саркофаге началось движение. Тончайшие пуповины и чуткие зонды скользнули в сторону и исчезли. Сначала человек, лежавший на каменной плите, казался безжизненным, только поднималась и опадала грудная клетка, затем он вздрогнул, застонал и – долгие, томительные минуты спустя – приподнялся на локте и осторожно сел. Богато расшитый льняной покров соскользнул с него, обнажив до пояса.

Несколько минут человек сидел на краю мраморной плиты, обхватив голову дрожащими руками. Потом поднял взгляд и посмотрел на панель, скрывавшую потайной ход в стене часовни. Панель с еле слышным шипением сдвинулась с места. Кардинал в пурпурном облачении шагнул в сумрак зала. Тихо шелестел шелк. Постукивали четки. Следом за кардиналом вошел высокий стройный мужчина с пепельными волосами и серыми глазами. На нем был простой элегантный костюм из серой – под цвет волос и глаз – фланели. В трех шагах позади кардинала и мужчины в сером вышагивали два швейцарских гвардейца в оранжево-черных мундирах эпохи Возрождения. Оружия при них не было.

Обнаженный человек на мраморной плите моргнул, словно его глазам был невыносим даже приглушенный свет, проникавший в сумрак часовни. Наконец взгляд его сфокусировался.

– Кардинал Лурдзамийский, – прошептал воскресший.

– Да, отец Дюре, – сказал кардинал. Он бережно держал в руках огромную серебряную чашу.

Обнаженный человек поморщился и облизнул губы, словно проснулся с ощущением неприятного вкуса во рту. Он был стар – худое, изможденное лицо, печальные глаза, испещренное шрамами тело. На груди, как две опухоли, мерцали лилово-красным два крестоформа.

– Какой нынче год? – спросил он после долгого молчания.

– 3131 от Рождества Христова, – ответил кардинал.

Отец Поль Дюре закрыл глаза.

– Пятьдесят семь лет с моего последнего воскрешения. Двести семьдесят девять лет с Падения порталов… – Он открыл глаза и посмотрел на кардинала. – Двести семьдесят лет с тех пор, как вы отравили меня, убив Папу Тейяра Первого.

Кардинал Лурдзамийский издал смешок.

– Хорошо считаете. Быстро вы восстановились после воскрешения.

Поль Дюре перевел взгляд на человека в сером.

– Альбедо. Посмотреть пришли? Или ручных иуд приходится подбадривать?

Высокий человек ничего не ответил. Кардинал Лурдзамийский побагровел, поджал свои и без того тонкие губы – теперь их уже невозможно стало различить в багровых складках щек.

– Может, хочешь еще что-нибудь сказать напоследок, антипапа проклятый?

– Не тебе, – прошептал Поль Дюре и закрыл глаза в молитве.

Два швейцарских гвардейца схватили отца Дюре за руки. Иезуит не сопротивлялся. Гвардеец резко запрокинул ему голову, и на тощей старческой шее выступил кадык.

Кардинал Лурдзамийский осторожно подошел поближе. Из складок алого шелкового рукава выскользнул острый кинжал с роговой рукоятью. Кардинал взмахнул рукой – легко и небрежно. Из перерезанной артерии Поля Дюре хлынула кровь.

Отступив, чтобы не запачкать одежды, Симон Августино спрятал нож в складки рукава, поднял огромную чашу и подставил ее под пульсирующую струю. Когда чаша наполнилась почти до краев, а струя иссякла, он кивнул швейцарским гвардейцам, и те тут же отпустили голову отца Дюре.

Воскресший снова был мертв. Голова его запрокинулась, глаза были закрыты, рот разинут в немом крике, края раны разошлись, словно губы в зловещей ухмылке. Швейцарские гвардейцы уложили тело на плиту и сдернули с него покров. Обнаженный мертвец был жалок – перерезанное горло, испещренная шрамами грудь, длинные белые пальцы, впалый живот, дряблые гениталии, костлявые ноги… Смерть и в эпоху воскрешения лишает достоинства всех, даже тех, кто всю жизнь прожил в суровой аскезе.

Гвардейцы держали роскошный покров на безопасном расстоянии. Кардинал Лурдзамийский плеснул кровью из чаши в мертвые глаза, в открытый рот, в ровную ножевую рану на горле, на грудь, на живот, в пах – и все покрылось алыми, в тон кардинальской мантии, брызгами.

– Sie aber seid nicht Fleischlich, sondern Geistlich, – произнес кардинал. – Не плотью, но духом ты сотворен.

Высокий человек в сером поднял бровь:

– Бах?

– Разумеется. – Кардинал поставил опустевшую чашу на мраморную плиту, кивнул швейцарским гвардейцам, и те накрыли тело сложенным вдвое покровом. Роскошная ткань мгновенно пропиталась кровью. – Jesu meine Freunde, – добавил кардинал.

– Именно. – Человек в сером вопросительно поглядел на Симона Августино.

– Да, – кивнул кардинал Лурдзамийский. – Пора.

Человек в сером обошел саркофаг и встал позади гвардейцев, всецело поглощенных своей работой. Когда, тщательно расправив покров, они выпрямились и отошли от саркофага, человек в сером поднял руки и приложил ладони к их шеям. Гвардейцы широко распахнули глаза, открыли рты – но не успели даже закричать: глаза их вспыхнули, кожа сделалась прозрачной, и сквозь нее проступило оранжевое пламя. Еще мгновение – и они исчезли, испарились, разлетелись на мельчайшие частицы.

Человек в сером вытер ладони, стряхивая тончайший слой пепла.

– Какая жалость, советник Альбедо, – густым басом пророкотал кардинал.

Человек в сером посмотрел, как оседает в воздухе пыль, перевел взгляд на кардинала и вновь вопросительно поднял бровь.

– Нет-нет-нет, – пробасил кардинал. – Я о покрове. Эти пятна не выведешь ничем. После воскрешения придется ткать новый. – Он повернулся и, шелестя одеждами, направился к потайной двери. – Пойдемте, Альбедо. Нам нужно поговорить, а мне еще мессу служить.

Дверь скользнула на место, и в полумраке часовни осталось лишь накрытое дорогим покровом тело. Легкий серый дымок таял, поднимаясь к куполу, словно отходили души тех, кто был убит здесь несколько минут назад.