— Товарищ капитан, разрешите обратиться?

— Не разрешаю. Нечего болтать, по сторонам лучше смотрите и слушайте.

— Есть.

По сумеречному осеннему лесу ехали шесть всадников. По двое в ряд — больше не поместятся на просеке, да и то иногда приходилось выстраиваться гуськом. Четверо — молодые, крепкие, одеты в добротные ватные куртки и такие же штаны, горло закрывают высокие воротники шерстяных свитеров. У одного на груди висел новенький ППШ, трое других были вооружены «трехлинейками», у каждого на поясе — кобура с пистолетом и нож. Выправка выдавала в них военных, но чувствовалось, что на конях этим воинам непривычно. Впереди ехал человек лет тридцати пяти в обычном крестьянском тулупе, перетянутом, правда, портупеей, и такой же обыкновенной шапке с ушами. Лицо его — спокойное, даже сонное, выдавало, тем не менее, привычку командовать. Из оружия у всадника имелся ППД с грубовато, но надежно сработанным самодельным прикладом, немецкий «вальтер» и опять же нож. Замыкал колонну низкий, широкий мужичок-бородач на мохнатой крестьянской лошадке. За спиной у мужичка висела длинная старая пехотная «мосинка» образца 1891 года.

— Петр Николаевич, сколько еще? — спросил через плечо человек в тулупе.

— Полверсты, не больше, Павел Лексеевич, — ответил мужик и, посмотрев на небо, добавил: — Как раз совсем рассветет.

Конь бойца, что ехал рядом с человеком в тулупе, споткнулся, и седок перелетел бы через голову, но сосед схватил коня под уздцы и потянул его голову вверх. Неудачливый всадник, упавший на шею животному, нашел потерянный повод и, выругавшись вполголоса, зашарил ногой, ища стремя.

— Надо смотреть, куда направляете лошадь, товарищ младший лейтенант, — спокойно заметил тот, кого звали Павлом Алексеевичем. — Если оступится, особенно на скаку, вытягивайте поводом.

— Есть.

Младший лейтенант принял выговор, не делая ни малейшей попытки оправдаться хотя бы отсутствием опыта: он сидел на коне второй раз от рождения, а езда по ночному лесу — серьезное испытание и для опытного всадника. И дело было не только в том, что военный человек повинуется приказам без обсуждений. Всего срока военной жизни младшего лейтенанта Антона Говорухина было три месяца, до войны он даже не служил в армии. Просто в капитане Чекменеве было что-то… Что-то особенное, заставлявшее повиноваться беспрекословно.

Говорухин украдкой посмотрел на Чекменева, тот ехал, глядя прямо перед собой, но младший лейтенант почему-то знал, что капитан замечает все.

— Что-то не так? — словно подтверждая, спросил партизан.

— Да нет… Просто странно как-то, — это был разговор, которого Антон ждал и боялся, и теперь он торопился высказать, что думает. — Я не думал, что первое наше задание будет… Таким.

— Ах вон оно что, — протянул Чекменев. — А вы что, думали, мы тут только и делаем, что поезда под откос пускаем?

— Нет, но…

— Послушайте, Антон. — Чекменев оглянулся назад, затем посмотрел по сторонам. — Наша задача сейчас сделать так, чтобы все знали: мы здесь, мы — советская власть, и мы тут — дома. Понятно?

Капитан говорил не как старший по званию, это, скорее, был совет человека, который повидал куда больше, чем Антон…

— И всякий, понимаете, всякий, кто решил, что советской власти больше нет, очень сильно ошибается. Впрочем, вы сами все поймете.

— А Галя? — Младший лейтенант наконец задал мучивший всех четверых вопрос.

— Да все с ней хорошо, — ответил капитан. — За ней наш человек смотрит, на обратном пути как раз заберем и перевезем ее в лагерь. Вообще, конечно, тех, кто вас выбрасывал, надо на фронт, взводом командовать! Так напороть с выброской…

— Пал Лексеевич, — негромко сказал сзади мужик. — Уже близко, я бы сходил, посмотрел.

— Винтовку оставь, — приказал Чекменев.

Крестьянин спешился, бросив поводья одному из десантников, снял с плеча винтовку и протянул ее капитану.

— На, возьми.

Чекменев вынул из кобуры наган и протянул его мужику, тот молча принял оружие и сунул его за пазуху.

— Давай, Николаич, только сам не лезь никуда. И не задерживайся — времени у нас мало. Если что — стреляй, поможем.

Мужик, все так же не говоря ни слова, кивнул и скрылся между деревьями.

— Спешиться, — приказал Чекменев.

Десантники с нескрываемым облегчением сползли с лошадей. Антон несколько раз присел, разминая ноги, коню, похоже, это не понравилось, он дернул головой и фыркнул.

— Но-но, спокойней, ты… Лошадка, — младший лейтенант с опаской протянул руку к лошадиной морде.

Время тянулось медленно, небо понемногу светлело. Стало видно, что впереди, метрах в тридцати, лес кончается, дальше шла узкая полоса вспаханной земли, припорошенной снегом, а за ней уже виднелись в темноте избы.

— На всякий случай, повторим, — нарушил молчание капитан. — Их — шестеро. Четверо — дезертиры, двое — местные. Вооружены «трехлинейками», но могут быть и пистолеты. Насколько нам известно, вчера вечером они много пили. Ваша задача?

— Мы входим с Петром Николаевичем, — заученно начал Антон. — Вы с Валькой… С красноармейцем Ратовским, страхуете снаружи. Если будет часовой, мы его снимаем ножом или из винтовки с «брамитом».

— Ваша задача — вывести их на улицу, — сказал Чекменев, — понимаете? Это важно. Если кто-то хотя бы дернется за чем-то — сразу стреляйте.

— А людей собирать будем? — спросил Ратовский — высокий, худой десантник с каким-то удивительно домашним лицом.

— Нет, — резко ответил капитан. — Они сгоняли народ на площадь, когда вешали. Значит, мы так поступать не можем. Думаю, когда вытащим их на середину деревни, люди сами потянутся. Посмотреть.

Все снова замолчали, время тянулось невыносимо медленно.

— А потом? — не выдержал Говорухин.

— А потом мы их расстреляем, — спокойно ответил Чекменев.

Антон вздрогнул, и капитан заметил это.

— Вы все поймете, Антон, — как-то нестрого, по-человечески сказал партизан, — поймете. Я все скажу.

Младший лейтенант кивнул и зачем-то поправил висевший на груди тяжелый автомат. Как-то и впрямь глупо выходило: он — командир РККА, переживает, как какая-то… гимназистка старорежимная. Приказ есть приказ. И все же Антон никак не мог отделаться от мысли, что первым, кого он убьет на войне, будет не немец, а русский…

Они стояли, переминаясь с ноги на ногу, держа коней под уздцы. Мерин Ратовского все время фыркал, тряс головой, и когда Валька сунулся шептать успокаивающе в ухо, как видел когда-то в кино, зловредное животное махнуло мордой и разбило десантнику губу. Антон начал нервничать и посмотрел на Чекменева: капитан застыл в седле, словно статуя. Небо стало уже совсем серым, когда сзади тихонько свистнули. Говорухин резко обернулся, рука дернулась к затвору автомата.

— Свои, свои, — поднял перед собой руки Петр Николаевич.

Антон с досадой опустил оружие — ни он, ни его десантники не заметили появления крестьянина, который вдобавок ко всему еще и вернулся не с той стороны, с какой уходил.

— Пал Лексеич, — мужичок вынул из-за пазухи револьвер, — припас возвращаю, не пригодился. Там они до ночи пьянствовали, бабы там у них…

— Ясно, — кивнул Чекменев, — по коням.

Десантники, кряхтя, неловко полезли в седла. Не сразу поймав ногой стремя, Антон повернулся к командиру. Капитан достал из-за пазухи красную ленту и, подвернув ее концы, закрепил на шапке. Поймав вопросительный взгляд десантника, Чекменев пояснил:

— А вам не нужно, вы и так в форме.

Посмотрев на часы, он поставил коня поперек просеки так, чтобы видеть всех.

— В деревню входим на рысях, — спокойно, словно на учениях, сказал капитан. — Говорухин и Кривков лезут через забор и открывают ворота, с седла будет невысоко…

— Пал Лексеич, — прервал командира колхозник, — а может, уж сзади зайдем? Ну хоть половина? Там и забор низкий.

— Нет. Мы должны проехать по главной улице, а не красться огородами, — резко ответил Чекменев. — А разделяться тем более нельзя — нас и без того мало, и ребята здесь ничего не знают. Больше не прерывай меня.

— Слушаюсь. — Петр Николаевич, кажется, слегка оробел.

— В дом входить с пистолетами, с винтовкой там не развернешься. Все, пошли.

Чекменев развернул коня и пустил его шагом по просеке. Антон несколько раз толкнул ногами свою лошадь, и та наконец лениво двинулась вперед. Грязь на тропе замерзла комьями, кони несколько раз оступались, грозя сбросить неопытных всадников, но капитан перешел на рысь и вел свой отряд, не снижая скорости. Люди в деревне уже проснулись, если тянуться через поле несколько минут, кто-то может разбудить тех, за кем приехали партизаны. Говорухин трясся, вцепившись в поводья, стараясь не заваливаться на шею коню. Антон не умел ездить верхом, и никто из его товарищей не умел, и оставалось только надеяться, что они удержатся в седлах. Целью партизан был дом на самом краю деревни, в утренних сумерках младший лейтенант уже различал его: добротный, новый сруб, железная крыша — здесь жил рачительный и умелый хозяин. К соседней избе метнулась с улицы какая-то женщина с ведрами, но всадники уже подскакали к воротам. Антон резко натянул поводья, конь ударил задом, едва не сбросив неумелого седока через голову, затем прыгнул в сторону, явно намереваясь расплющить его ногу об забор. Но младший лейтенант уже бросил стремена и, ухватившись за резную доску, что шла поверху, легко вытолкнул свое тренированное тело вверх. На другой стороне прямо под ним оказались какие-то кусты, десантник, оттолкнувшись, перелетел через них и ловко приземлился на ноги, сдергивая с плеча автомат. Сзади раздался удар и глухие ругательства — Кривков соскочил не так удачно. Антон взял на прицел крыльцо и окно, выходившее во двор, и прошипел:

— Ворота! Быстро!

Кривков уже откидывал запор на крепких, добротных створках. В избе завозились, послышался женский голос, но тут во двор въехали всадники, и сразу стало тесно. Двое десантников и крестьянин спрыгнули с коней, Петр сразу же повел животных в глубь двора, Ратовский тем временем закрыл ворота. Капитан остался снаружи держать окна, что выходили на улицу, а значит, здесь старшим становился Говорухин. Кривков заметно хромал, брать его в дом было бы опасно.

— Кривков, остаешься во дворе, Ратовский с нами внутрь! Пошли, быстро.

Они взбежали на крыльцо, и Ратовский уже отскочил к перилам, готовясь бить своей длинной и чудовищно сильной ногой в дверь, но тут вперед шагнул Петр Николаевич. Крестьянин дернул на себя ручку, дверь со скрипом отворилась.

— Пьяны же, сволочи, — пробормотал он. — Весь двор обоссан. Ну, с богом!

Чекменев внимательно следил за четырьмя окнами. Он успел подхватить повод коня младшего лейтенанта и привязал его вместе со своим к скамейке у забора, третья лошадь отбежала, впрочем, ее можно поймать позже. В доме завозились, забегали лучи карманных фонарей. Послышались приглушенные крики, завизжала женщина, и тут же ударил выстрел из нагана. Капитан скрипнул зубами — все-таки десантники напороли. Как же эти ребята отличались от его бойцов, тех, что сложили голову два месяца назад во время отчаянного наступления 328-й стрелковой дивизии. Они были сильны, наверняка отлично бегали и хорошо стреляли, знали и умели многое, но в своих разведчиков Чекменев прежде всего вбивал умение мгновенно реагировать на опасность. Прогремела автоматная очередь, что-то тяжело упало. Снова завизжала женщина, рявкнул что-то матерное Петр Николаевич, и тут же раздался даже не крик, а рев Говорухина: «Лежать, ЛЕЖАТЬ, ТВАРИ!!! Всех положу к е…й матери!» Распахнулась дверь на улицу, кто-то скатился с крыльца, по лестнице прогрохотали сапоги, тут же, судя по глухому удару и сдавленному воплю, скатившегося угостили прикладом. Со двора донесся рык Петра Николаевича: «Выходи, с-с-суки, и чтоб без шуток мне!», и на улицу выбежали, пригибаясь, четыре человека в кальсонах и рубахах, за ними выскочили колхозник и двое десантников.

— Лежать! — рявкнул один из парашютистов и свалил в снег пленного.

Остальные упали сами. Если они были пьяны, то, похоже, хмель быстро выветривался.

— Кривков, — крикнул капитан, — где командир и Ратовский?

— Есть! — невпопад ответил десантник. — Вальку ранили в плечо, пистолет из-под подушки достал! А Говорухин его срезал! И еще одного, тоже дергался!

Кривков был почти невменяем от пережитого возбуждения. Из калитки вышел младший лейтенант — бледный, с дергающимся лицом. В правой руке он держал автомат, левой машинально, как учили, пытался засунуть в карман разорванный индивидуальный пакет — разведчик не должен оставлять следов.

— Товарищ капитан… — начал он звенящим голосом.

— Отставить, — спокойно приказал Чекменев. — Что с Ратовским?

— Я его перевязал, — младший лейтенант взял себя в руки, надо признать — быстро. — Рана легкая — по мясу скользнуло, навылет.

— Ладно, пошли, — махнул рукой капитан. — Ведите их.

— Встать, — приказал Говорухин, теперь уже спокойно.

Один из лежащих поднял залитое кровью лицо:

— Не пойду, — хрипло сказал и выматерился.

— Хорошо, — дико усмехнулся десантник и, подняв автомат, всадил короткую очередь в землю рядом с головой пленного.

Тот с воем откатился, навалившись на другого пленного, и быстро вскочил.

— Вперед и без глупостей, — приказал Антон.

Трое десантников повели захваченных к площади, из калитки вышел, осторожно надевая ватник, Ратовский. Встретившись взглядом с капитаном, он опустил глаза и, взяв винтовку наперевес, побежал за товарищами. Чекменев поморщился — выговор подождет, сейчас нужно сделать дело. Петр Николаевич привел убежавшего коня, затем открыл ворота и вывел со двора еще троих.

— Пал Лексеич, — сказал он хрипло, передавая капитану поводья, — товарищ капитан, ты мне его обещал, помнишь?

Чекменев посмотрел в глаза колхознику и медленно кивнул.

— А что новенькие? — спросил он, ведя в поводу трех коней.

— Командир у них стоящий, — сказал колхозник, приноравливаясь к шагу хромого капитана. — Сразу как дал — одного, другого… А Валька сплоховал. На него наган подняли, а у него-то тоже в руке… Не выстрелил. Мальчишка он.

Капитан вздохнул:

— А других у нас нет. Впредь ему наука будет.

Они вышли на небольшую площадь, где дома расходились в стороны, открывая пространство шириной метров двадцать. Посередине стояли четверо пленных, перед ними с оружием на изготовку — десантники.

— Говорухин, следи за ними, — приказал Чекменев, — остальные примите коней.

Капитан видел, что из-за заборов за ними наблюдают сельчане, некоторые даже вышли на площадь, но близко не подходили. Это было то, что нужно, вместе с колхозником он подхромал к четверым, те дрожали уже не от холода, а от страха.

— Сазонов, — кивнул на первого Петр Николаевич.

— Бывший сержант РККА Сазонов Егор Петрович, — громко, на всю площадь сказал Чекменев. — Дезертировал и добровольно сдался в плен. Вступил в полицию. Четвертого октября лично расстрелял в селе Горелое семью командира Красной Армии.

Предатель вздрогнул и затравленно огляделся. Капитан видел, как несколько крестьян подошли ближе, чтобы лучше слышать, и шагнул к следующему.

— Это Жмыхов, — сказал Петр.

— Бывший красноармеец Жмыхов Алексей, — крикнул Чекменев, — дезертировал с призывного пункта, пошел в полицаи! Тринадцатого октября выдал немцам колхозника Семена Ивановича Проклова, помогавшего Красной Армии! Сам! Слышите, сам надел Проклову петлю на шею!

Народу на площади стало заметно больше, люди молча смотрели на простой и страшный суд, где невысокий хромой человек с красной лентой на шапке обвинял четырех других в иудиных преступлениях.

— А этого я сам, — внезапно севшим голосом сказал Петр Николаевич, — сам объявлю.

— Семен… Семен Пирогов, — хрипло сказал Моторин и уже громче повторил: — Пирогов Семен! Четвертого сентября выдал немцам на смерть Моториных: Марину, Петю и Сашу, и Жеребкиных: Софью, Олю и Таню. А сам в полицаи подался, иуда…

Люди на площади загудели. Чекменев подошел к четвертому.

— Я не убивал, — завопил вдруг тот и повалился на колени. — Не убивал я никого! Я отсюда, из Боров, кого хочешь спроси! Мне семью кормить надо… Товарищи…

— Точно, наш он, дурак, — крикнул кто-то из толпы. — Всего неделю как с ними…

— А детей и впрямь шестеро, настрогал, дурное дело нехитрое, — это сказал высокий дед, что подошел совсем близко. — Вы бы его оставили, товарищ начальник. Не убивал он.

— Не убивал? — громко спросил Чекменев, и площадь замолчала.

Капитан шагнул к полицаю и вдруг рывком поднял его на ноги.

— А приказали бы? Убил бы? — бешено крикнул он в белое, трясущееся лицо. — Ну, отвечай, сволочь? Стрелял бы?

— Нет! Нет!

Чекменев оттолкнул труса так, что тот грохнулся на спину. Капитан знал, что имеет право расстрелять этого вместе с остальными. Более того, он ДОЛЖЕН его расстрелять. Этот человек был полицаем, предателем, и неважно, зачем им стал — из-за каких-то обид, от страха, ради выгоды или ради семьи. Враг есть враг. Но Чекменев понимал: сейчас для людей, что собрались здесь — собрались сами, не по принуждению, партизаны олицетворяют СПРАВЕДЛИВОСТЬ. Если он расстреляет полицая, который никого не убивал, — это, конечно, послужит хорошим уроком и предупреждением остальным. Но, с другой стороны, гораздо важнее сейчас доказать народу, что советские люди стоят за правое, справедливое дело. И тогда крестьяне будут видеть в них не врагов, а защитников, освободителей. Капитан подошел к елозящему по земле трусу и от души пнул его в бок:

— Пошел отсюда, сволочь, — приказал он.

Полицай вскочил и, шатаясь, побежал прочь. Чекменев повернулся к остальным.

— Именем советской власти, я, капитан Рабоче-Крестьянской Красной Армии Чекменев, приговариваю вас к смерти, — громко сказал он и вытащил из-за пазухи револьвер.

Продолжая движение, он быстро, но плавно поднял оружие и выстрелил Сазонову в лоб. Двое других, как по команде, бросились в разные стороны, однако ушли недалеко. С бешеным ревом Моторин прыгнул наперерез убийце своей семьи, сбил его с ног ударом приклада. Когда Пирогов попытался подняться, Петр Николаевич загнал патрон в патронник и выстрелил предателю в лицо. Жмыхов кинулся к забору, у которого стояли люди, стрелять было нельзя, но Говорухин вдруг выхватил кинжал, и, обхватив полицая за шею, рухнул с ним наземь. Через мгновение он уже стоял на коленях рядом с дергающимся телом иуды и вытирал лезвие об рубаху.

— Готов, — хрипло сказал он и убрал кинжал в ножны.

Толпа ахнула, и тогда Чекменев, хромая, вышел вперед.

— Слушайте меня, — крикнул он.

Люди замолчали.

— Немцы говорят вам, что они выиграли войну! Это неправда, Красная Армия сражается и победит. Немцы говорят, что они взяли Москву! Это ложь — вот, рядом со мной стоят товарищи, которые только три дня, как прилетели из Москвы!

Крестьяне загудели, Говорухин, чувствуя, что на него смотрят десятки глаз, расправил плечи и кивнул.

— Немцы говорят, что советской власти больше нет! — надсаживаясь, прокричал капитан. — Вот они мы! Мы — советская власть. И всякая сволочь, предатель, убийца, пусть знают — от расплаты им не уйти, как не ушли вот эти! И земля будет гореть у них под ногами!

Чекменев повернулся и, хромая, пошел к десантникам.

— По коням! — приказал он.

Забираться в седло с больной ногой было тяжело и мучительно, но капитан стиснул зубы и легко, словно здоровый, вскочил на коня. Вслед за ним полезли на коней остальные.

— За мной, — приказал Чекменев и, не оглядываясь, повел маленький отряд в лес.

Они ехали молча, впереди — Говорухин и Ратовский, Кривков все шевелил, морщась, в стремени подшибленной ногой, Чекменев и Моторин — замыкающими.

— Ну что, Петр Николаевич, — нарушил тишину капитан, — теперь легче?

Наверное, он не должен был спрашивать вот так, грубо, запуская пальцы в еще кровоточащую рану, но крестьянин смотрел как-то слишком спокойно, и Чекменев не выдержал.

— Да нет, Павел Алексеевич, — Моторин повернулся к командиру, и в глазах его была странная пустота, — не легче. Спокойнее. Я ведь все боялся… Боялся, понимаешь, что меня убьют, а он живой по земле ходить будет. А теперь не страшно. Теперь и помирать можно.

— А ну, стой, — приказал капитан. — Говорухин, спешиться. Посмотри, что у Кривкова с ногой, а то он весь изъерзался. Моторин, за мной.

Они отъехали от десантников шагов на сто, и Чекменев, развернувшись в седле, крепко взял крестьянина за плечо.

— Ты что это, Петр? — сказал он тихо. — Помирать собрался?

Моторин исподлобья взглянул на Чекменева. Этот человек — умный, страшный, был непонятен колхознику. Он пришел из другого мира, о котором Петр Николаевич только читал в газетах да еще, наверное, видел в кино в клубе. Но в последние недели капитан стал Моторину если не другом, то, наверное, товарищем…

— А зачем мне жить-то теперь? — вздохнул крестьянин. — Что надо было сделать — сделал. А теперь — только смерти ждать.

— Смерти ждать? — хрипло спросил капитан. — А воевать кто будет? Я же тебя учил! И ты людей учил!

Моторин посмотрел на серое небо — пустое и низкое.

— Человека на земле что-то держать должно, — голос его дрогнул. — А меня уже ничего не держит.

— А сыновья?

— Они еще сами доживут ли, — колхозник посмотрел в глаза Чекменеву. — Рассказывал мне Сашка, как тебя нашли. Они потом туда ночью ходили ребят твоих закапывать — двадцать пять человек схоронили. Не понять тебе, Лексеич, прости уж…

Капитан выпрямился в седле, чувствуя, как к горлу подкатывают гнев и обида.

— Я тебя понял, — тяжелым, словно чужим голосом сказал капитан. — А вот скажи мне, Петр Николаевич: если воевать можно только если тебя что-то на земле держит, корни, как ты сказал, то мне, выходит, ни жить, ни воевать незачем?

Какая-то маленькая лесная птичка метнулась над просекой и скрылась в ветвях высокой, заснеженной ели. Чекменев проводил ее взглядом и снова повернулся к Моторину:

— Я сирота — мать умерла шесть лет назад, отца вообще не помню. Сестра в Самаре есть, раз в полгода пишем друг другу. Так за что мне воевать-то?

Крестьянин молчал.

— Или больше тебе мстить не за кого? — тихо спросил Чекменев.

— Павел Лексеевич, — хрипло сказал Моторин, — ты поосторожней… Осторожней.

— Грозишь мне?

Капитан склонился в седле так, что глаза его оказались в двух ладонях от лица колхозника.

— Помирать собрался, а мне: «Поосторожней»? — холодно спросил Чекменев. — А за других кто отомстит? А немцев кто уничтожать будет? Подожди уж хотя бы, пока мы с ними покончим, а там ложись в гроб, если хочешь!

Петр Николаевич исподлобья взглянул на капитана, и пусть в глазах его была злоба, но хорошо хоть — не пустота!

— В отряде — семьдесят пять активных штыков уже! А теперь у нас и связь будет, понимаешь? — капитан выпрямился в седле. — Мы теперь можем по-настоящему ударить! И бить нужно сейчас, немец к Москве рвется, значит, нужно действовать! А ты… С кем мне воевать, с этими щенками? — он кивнул головой в сторону десантников.

Моторин тоже посмотрел на парашютистов — младший лейтенант осматривал ногу Кривкова, похоже, немилосердно ругаясь.

— А к попу кто пойдет? К Александру? — продолжал Чекменев. — Он ведь тебе верит, не кому-то другому!

— Да я… — начал было Петр Николаевич, но капитан махнул рукой и продолжал:

— Нам сейчас надо семьи в лес перетаскивать, со скотиной, лагерь для них строить на болотах — кто это делать будет?

Моторин вытер внезапно вспотевший лоб.

— Нас трое: Макар Васильевич, я и ты. Мы — командиры, мы за людей отвечаем! — чуть не крикнул капитан.

Через едва зажившую рану в голову ударила боль, и Чекменев сорвал с головы шапку.

— Ну, ладно, — уже тише сказал он, — пусть не понимаю я твоего горя… Правда, не понимаю. Но скажи мне, скажи, вот за других, за них кто будет? Ты же видишь, что здесь творится, и ведь не только здесь — по всей земле, от границы!

Капитан задохнулся, а Моторин с удивлением, если не страхом смотрел на своего командира. Обычно сонное, невозмутимое лицо Чекменева исказилось, вместо хладнокровного, спокойного военного крестьянин на миг увидел человека — обычного, усталого, придавленного грузом ответственности и виной за то, что выжил — один из своего батальона.

— Через Воробьево вчера колонна ехала. — Боль отпустила внезапно, накатила слабость, но капитан лишь выругался и продолжил: — Немец шутки ради на ходу по избе из автомата дал — хозяйку ранил, сына ее маленького убил. И дальше поехали.

Моторин знал об этом, он сам докладывал Чекменеву, но сейчас словно заново увидел Сашку, мальчишку-разведчика, с испуганным, застывшим лицом рассказывающего дозору, как выносили из дома семилетнего ребенка с изуродованной пулей головкой.

— У тебя же племянник младший этих же лет, Петр, а?

Чекменев пытался взять себя в руки, но удержать слова уже не мог, и если бы его сейчас увидели товарищи по 328-й стрелковой, по финским или испанским делам, они не узнали бы капитана.

— Они в наших домах — как у себя, — словно в лихорадке говорил Чекменев. — А места не хватает — людей в сараи выгоняют. Девчонок ловят… Они наших людей убивают! Пленных гонят — отставших достреливают, и хоронить запрещают! А ты помирать собрался? Да еще с рожей постной! Сволочь!

Моторин опустил голову, чувствуя, что заражается яростью этого невысокого сильного человека. Пустоты больше не было, Чекменев указал ему цель: семьдесят пять штыков против всей немецкой махины, против всей их армии и против тех, кто пошел на иудину службу. Крестьянину стало вдруг нестерпимо стыдно — капитан, чужой в здешних местах, болел за них душой сильнее, чем Петр Николаевич Моторин, который тут родился и вырос.

Чекменев вдруг схватил крестьянина за плечи:

— И сыновей своих ты раньше времени не хорони, понял! Не смей!

— Да все, все уже. — Петр Николаевич глубоко вздохнул. — Вот ведь — и плакать хочется, а слез нет. Все уже, Пал Лексеич, спасибо.

Оба помолчали. Капитан дышал тяжело, словно после драки. Успокоив дыхание, он надел шапку, красную ленту командир аккуратно снял и убрал за пазуху.

— Нога-то как? — спросил Моторин.

— Да нормально вроде. — Чекменев посмотрел вниз, словно опасался, что сейчас раненое бедро разболится назло ему. — Ноет только.

— А то, может, возьмешь Вальку да поедете в отряд, а радистку мы сами заберем? — неуверенно предложил Петр Николаевич, словно боялся, что капитан решит, будто он старается загладить вину.

— Не будем разделяться, — покачал головой Чекменев и вдруг улыбнулся. — Да и надоело мне там, я землянку уже видеть не могу — месяц в ней провалялся.

— Тогда поехали, — деловито сказал Моторин. — К вечеру, не позже, в Воробьево узнают, нам бы к тому времени уже сани отпустить, да и не забывай, ее еще пять верст на руках нести.

— Поехали, — кивнул капитан, пряча усмешку. — Эй, молодцы, подъем! Пора за вашей Галей ехать!