Разведка особого назначения
Мы готовились к штурму. Тоскливо было осознавать, что идут последние недели войны, но этот штурм оборвет жизнь многих из нас. Может, и мою…
Баринов А. Д.
Этот рассказ о моем старшем коллеге по перу, журналисте, фронтовике Анатолии Денисовиче Баринове. Он ушел добровольцем на войну, имея бронь, будучи студентом знаменитого Театрального училища имени Щепкина. Он мог учиться, закончить его и работать в тылу по любимой специальности. И тем не менее, Анатолий Баринов сделал свой выбор. Закончив специальные курсы, воевал в одной из дивизий Эстонского национального корпуса.
Он занимался разведкой переднего края противника, изучал передвижение вражеских войск и расположение главных позиций. Участвовал в боях за освобождение Великих Лук, Нарвы, побережья и островов Балтики. Был тяжело контужен, а в холодных болотах под Ленинградом получил болезнь легких, сделавшую его инвалидом и заставившую навсегда распрощаться с театральной сценой. Он стал журналистом, прожил долгую жизнь и не жалеет о своем выборе, сделанном в сорок первом году.
Я родился в 1916 году в селе Терса, Вольского уезда, Саратовской губернии. Отец, как и дед, был потомственным лесничим. Мама — домохозяйка. Детей было трое — я самый младший. Закончив семилетку в городе Балаково, поступил в ФЗУ на отделение судомехаников. Три года работал на волжских пароходах, ходил от Горького до Сталинграда и Астрахани. Хотелось продолжить учебу, и в 1936 году поступил на рабфак при Саратовском педагогическом институте. Учился неплохо, много читал. Особенно любил Толстого, Тургенева, Чехова, Помяловского, Шолохова. Зачитывался произведениями Бориса Лавренева, а фильм «Сорок первый», еще немой, снятый без звука, смотрел несколько раз.
Жили в общежитии. Как успевающий на «хорошо» и «отлично», получал повышенную стипендию — 115 рублей. Сумма для конца тридцатых годов приличная. Обед в студенческой столовой стоил 50 копеек. Булочка со стаканом молока — 12–15 копеек. Экономить мы не умели и, когда деньги подходили к концу, переходили на «диету» — крендель за пять копеек и стакан газировки без сиропа.
Учился я три года, но полученное среднее образование не удовлетворяло меня. После окончания рабфака я поехал в Москву, где поступил в знаменитое Театральное училище имени Щепкина при Академическом Малом театре. До сих пор удивляюсь, как сумел без связей с первого раза поступить в такое знаменитое училище (оно приравнивалось к институту). Помогли хорошие преподаватели в Саратове, Балакове плюс упрямство и огромное желание стать актером.
Война обрушилась внезапно. Только что писали в газетах о дружбе с Германией, а уже немецкие войска взяли Брест и Минск. Нас, студентов, мобилизовали на оборонительные работы. Студенты нашего училища и еще нескольких институтов строили с июля 1941 года укрепления на Десне в Смоленской области.
Работали одни ребята. Рыли противотанковые рвы, траншеи, строили дзоты. Норма — восемь кубических метров земли на человека, как раз от темна до темна и, конечно, без выходных. Ночевали в сараях, палатках, на сене. Утром просыпаешься, а руки часто не разгибаются. Трешь их о росистую холодную траву, начинают отходить. А дружок мой, помню, даже мочился на пальцы — никак не разгибались. Тяжело.
А кому на войне легко?
Кормили нас неплохо. Каша пшенная, ячневая или перловая. Часто давали гречку. На обед — мясной суп или борщ, часто с тушенкой. На второе — каша, а ближе к августу — картошка. Кусочек-два мяса, сладкий чай. Не голодали. Но с одеждой было тяжело. Выдавали только рукавицы, и через месяц мы ходили, как оборванцы. Сами штопали, чинили брюки, обувь. Удивляюсь, как до сентября выдержали.
А на восток день и ночь шли немецкие самолеты. Небольшими группами по 10–15 штук. На нас «обращали внимание» на обратном пути. И хотя из нас никто не носил военной формы или оружия, «рыцари Геринга» на это плевали. Бей любого! Сыпали остатки бомб, строчили из пулеметов, а мы гурьбой сбивались в заранее вырытые щели. Нашей группе повезло, убитых и раненых не было. Но на других участках хоронили ребят лет по семнадцать-двадцать, увозили в госпитали раненых.
Однажды пришлось стать свидетелем трагического эпизода, который врезался в память. Перегоняли шесть наших транспортных самолетов. Какой марки, не знаю, но с широкими крыльями и явно не боевые. Их стали догонять «мессершмитты», тоже шесть самолетов. Наши шли низко и медленно над землей, но сразу стали набирать высоту. Скрылись в облаках, однако «мессеры» легко их догнали.
Хотя бой шел довольно далеко от нас, непрерывный треск пулеметов мы слышали хорошо. Потом из облаков стали падать горящие, как факелы, куски фюзеляжей, крылья, моторы. Парашютов не видели. Уцелел ли кто из наших транспортников, не знаю. Вскоре «мессеры» низко над землей пронеслись в обратном направлении двумя группами: два и четыре немецких истребителя. Сердце сжималось от ненависти к этим гадам. Хотя бы один пулемет нам!
Кстати, забегая вперед, скажу, что на фронте, видя воздушные бои, а особенно наши горящие самолеты, мы, забывая о собственной безопасности, били по «мессерам» из пистолетов и автоматов. Такой сильной была ненависть.
Много шло беженцев, гнали стада коров, овец. Отступали наши части. Бойцы и командиры — измученные, усталые. Шли пешком, с винтовками, скатками. Помню, мы привели в траншею обессилевшего капитана лет сорока. Напоили водой, чем-то подкормили. Спрашивали, как там, на фронте?
— Прет немец… трудно остановить. Но ничего, сволочи, они свое получат. А меня черта с два живым возьмут! Один патрон остался.
Он вынул из кобуры наган и крутнул барабан, в котором действительно оставался один патрон. Из короткого разговора с капитаном мы поняли, что его подразделение вело бой, многие погибли, остальные по дороге попали под бомбежку, и капитан искал свою отступающую часть.
Пробыл он с нами минут двадцать. Попил еще воды и заторопился к дороге. Отступавшие солдаты выглядели, конечно, измученными, угрюмыми. Но, вспоминая июльские и августовские дни сорок первого года, скажу откровенно и даже с гордостью: я не видел паники или безнадежности. Шли солдаты и командиры из разбитых полков, батальонов, батарей, но эти люди не были побеждены. Они шли на восток, отступали, но видели впереди какой-то рубеж, на котором остановятся и будут дальше воевать.
Нашим приходилось туго. Помню такой эпизод. Закончив один из участков оборонительных сооружений, мы сдавали его военным. Приехали штук пять «полуторок» с командирами и бойцами. Глядим, бойцы без оружия. А до линии фронта километров двести, а то и меньше. Спрашиваем:
— Как же без оружия воевать будете?
— Как положено, так и будем, — ответил один из командиров. — Завтра винтовки и пулеметы подвезут.
Запомнился и другой эпизод. Закончив строительство закрытых орудийных окопов, мы помогали артиллеристам подкатывать к амбразурам и устанавливать полевые орудия, всего 10–12 штук. Я с удивлением увидел несколько громоздких старых по виду пушек, с толстыми стволами, на деревянных колесах, обтянутых шинами. Присмотревшись, разглядел на лафете выбитый в металле год выпуска — 1898. Да, наверняка немало повидала в жизни эта старушка, и не от хорошей жизни она будет отбивать немецкие танки. И все же чувствовали, что наша армия, отброшенная внезапным ударом немцев, без боев не отступает и сопротивление крепнет.
Уже в начале сентября, собираясь в обратный путь в Москву, мы увидели, как к колодцу подъехали три или четыре легковые «эмки». Вышли несколько командиров и водители. Напились холодной воды. Потом командиры отошли в сторону. С небольшого пригорка осматривали в бинокль местность, негромко переговаривались. Кто-то из студентов сказал мне, показывая на высокого военного в легкой кожаной куртке:
— Это генерал Качалов. Не слыхал о нем?
Позже я узнал, что командующий армией Качалов, уже воевавший и награжденный орденами, возглавит в здешних местах оборону и погибнет в бою, в горящем танке, не давая немцам прорваться. Генерал Качалов будет долго считаться пропавшим без вести, и лишь спустя годы станет известна судьба этого отважного и талантливого военачальника.
В Москву мы вернулись в конце сентября. Уже шли бомбежки.
Мы продолжали учиться, а ночами дежурили на крышах, гасили «зажигалки», которые бросали немецкие самолеты. Хотя говорили, что к Москве прорывается один самолет из ста, а остальных отгоняют или сбивают, Москву бомбили довольно часто. По слухам, одна или две бомбы попали в Кремль, но говорить об этом вслух никто бы не решился. Вообще разрушений было немного. Видел ли я, как падали сбитые немецкие самолеты? Нет, лично я не видел. Утверждали, что их обломками усеяны подступы к Москве. Так или по-другому — не знаю. Ползли слухи, что правительство эвакуировано в какой-то дальний город. Я не видел в этом ничего особенного. Главное, в Москве остался Сталин, а значит, город не сдадут.
Видел я и растерянно мечущихся людей, выкрики тех, кто боялся прихода немцев, или, наоборот, тех, кто ждал их. В целом скажу, что Москва напоминала крепко сжатую пружину. Молчаливые суровые патрули, деловито проверяющие документы. С ними даже в разговор вступать не хотелось. Какие разговоры? Короткое внимательное изучение документов и — «Вы свободны!». Ладони под козырек. Видел и задержанных, которых куда-то молча вели. Те тоже молчали. Разбираться будут в комендатурах.
В октябре 1941 года театр и училище эвакуировали в Челябинск, куда мы добирались на эшелоне со всем нашим учебным имуществом целый месяц. Мне было двадцать пять лет. Я видел, как у военкоматов толпятся школьники, мальчишки 16–17 лет. Было не по себе, что люди воюют, а я здоровый, крепкий парень, кандидат в члены партии, постигаю актерское мастерство. Я записался в декабре в коммунистический батальон, формировавшийся для направления в Керчь и Новороссийск. Уже собрался, пошел попрощаться с ребятами, и тут меня перехватил художественный руководитель театра Илья Яковлевич Судаков. Они стояли вместе с Николаем Семеновичем Патоличевым, тогда работавшего первым секретарем Челябинского обкома КПСС.
— Ты куда собрался? — спросил Судаков, увидев вещмешок за спиной.
— На фронт, — ответил я.
Кто такой Патоличев, я не знал.
— Тебя кто отпускал? — наседал художественный руководитель. — Вам что, просто так отсрочку дают?
Патоличев, выслушав нас и видя мою настойчивость, прекратил спор и сказал, что меня вызовут в военный отдел обкома. Таким образом, в коммунистический батальон я не попал. Много позже я узнаю трагическую судьбу десанта, особенно его первой волны.
Переброска войск через Керченский пролив проводилась в семибалльный шторм. Несмотря на сильный ветер, немецкие самолеты топили одно судно за другим. В основном это были небольшие сейнеры, деревянные рыбацкие шхуны и фелюги. Такое судно можно было потопить прицельной очередью крупнокалиберных пулеметов и авиационных пушек. И все же десантники овладели восточной частью Керченского полуострова, продвинувшись более чем на сто километров. Были освобождены Керчь и Феодосия. После разгрома немцев под Москвой это была еще одна крупная победа. К сожалению, летом сорок второго немцы вновь овладеют Керченским полуостровом.
Через неделю меня действительно вызвали в обком, и я несколько часов заполнял подробнейшую анкету о себе, родителях, родственниках. Не знал, что и думать. В разведку, что ли, готовят?
На свои вопросы ответа я не получил, а спустя три месяца, в апреле 1942 года, был направлен в Свердловск на специальные курсы. Там я понял, почему меня так тщательно проверяли. Мы изучали топографию, спецсвязь, кодирование военных карт, специальные пароли, переговорные таблицы и всю остальную премудрость, обеспечивающую скрытое управление войсками.
Неплохо была организована боевая подготовка. Мы изучали не только винтовку Мосина, но и автоматы ППШ и ППД, пистолеты ТТ и наган. Правда, стрельб проводилось немного. Я довольно успешно поражал цели из винтовки. Раза три стреляли из автомата ППШ. Автоматическое оружие требовало иного подхода. Первый раз я запустил все пять пуль «в молоко». Инструктор терпеливо объяснял технику стрельбы. Запомнилось, что стрелять надо короткими очередями, а слишком длинные очереди — «перевод патронов» и могут привести к отказу оружия. Второй и третий раз я отстрелялся на «хорошо». В будущем мне это очень пригодилось. Но стрелять по-настоящему я научился лишь на фронте. На курсах выдавали слишком мало патронов. До стрельбы из пистолета мы не дошли, а из нагана на единственных стрельбах я кое-как выбил «тройку».
Кормили так себе, но сильно не голодали. Каша, хлеб и сладкий чай на завтрак. Через день кусочек сливочного масла. На обед неплохие щи или суп и снова каша. Мяса почти не видно, но хоть запах есть. По воскресеньям нас старались подкормить получше: гречневая каша, иногда булочки к чаю.
На курсах учились ребята, как правило, закончившие девять-десять классов, техникум, кого-то взяли из институтов. Это накладывало отпечаток и на поведение, отношение к занятиям. Конечно, все мы были молодыми, любили дурачиться, но серьезных ЧП за все время не было.
Помню, на политзанятиях преподаватели хоть и не отступали от программы (Красная Армия всех сильней, немцы одурачены, венгры, итальянцы — плохие солдаты), но явных глупостей старались избегать. Учитывали аудиторию. О крупной неудаче наших войск под Харьковом высказывались очень осторожно, предпочитая повторять ничего не говорящие сводки Информбюро. Не забывали цитировать статьи о том, как «подразделение капитана К. или майора Н. подбило сколько-то танков и уничтожило 100, а то и все 500 гитлеровцев». Таких заметок в газетах было великое множество. Если судить по ним, от немецких дивизий пух и перья летели. Конечно, мы воспринимали это весьма скептически. Хотя в целом настроены были патриотично и рвались в бой. Просто не любили брехню. Но за правду в то время можно было легко попасть под трибунал. Когда вышел приказ № 227, политработники на все лады комментировали его (в нужном направлении!), подробно с нами изучали. Боевой жесткий приказ как руководство к действию. Ничего о героях сочинять не надо. «Ни шагу назад!» — куда яснее?
Учебу поджимали, учились с утра до вечера, и на месяц раньше срока, получив звание «младший лейтенант», я был направлен в Эстонский корпус, в 249-ю дивизию помощником начальника шифровального отдела.
Несколько слов об Эстонском национальном корпусе. Он был сформирован в 1941 году под Челябинском. Костяк его составляли эстонские коммунисты и добровольцы. Было много бойцов и других национальностей: русских, украинцев, белорусов, казахов. Всех не перечислишь. Зная о непростых отношениях прибалтов к Советскому Союзу, у многих, возможно, сразу возникнет вопрос: а как воевали эстонцы, которых в корпусе было больше половины.
Отвечу коротко. Воевали эстонцы храбро, как и другие бойцы. Будет лицемерием, если скажу, что эстонцы на «ура» встречали Советскую власть и присоединение Прибалтики к Советскому Союзу в 1940 году. Многие привыкли к своему укладу жизни, не принимали колхозы, часть прибалтов подверглись репрессиям, перед войной были высланы за Урал. Но большинство, взявшие винтовки и вступившие в Эстонский национальный корпус, понимали, что такое фашизм. Смерть, рабство, геноцид целых народов. Поэтому и сражались.
Буду всегда помнить грамотных, преданных своему делу командира корпуса генерал-лейтенанта Пэрна Лембита и командира нашей дивизии генерал-майора Ломбака. В оперативной группе на передовой, рядом с нами, делил опасность и умело руководил полковник Фельдман. Помню высокого жизнерадостного капитана, помощника начальника разведотдела Рудольфа Казари, погибшего в бою и похороненного с однополчанами Николаем Тропихиным, Николой Варченко, Федором Ковальчуком.
Рудольф Казари погиб в бою в декабре 1942 года, выбивая засевших в подвале немцев. Он шел впереди и был убит автоматной очередью.
Имелись и такие, кто не прочь был перейти на сторону немцев. И переходили. Но россказни о массовом переходе к немцам — это неправда. У эстонцев своя гордость. Хотя обрабатывали их немцы крепко. И листовки бросали, и по радио на весь передний край выкрикивали призывы:
— Эстонцы! Переходите к нам. Завтра уже будете в Таллине!
Скрывать не буду, был случай, когда под Великими Луками рота, сагитированная своими командирами, пыталась перейти к немцам. Часть их при переходе была уничтожена, кто-то сумел добраться до немцев, остальных судил трибунал. Судьба мне их неизвестна. Это случилось в конце сорок второго года. Сотни городов Советского Союза, Прибалтика, Украина, Белоруссия были под немцами. Бои шли на Волге. Не каждый верил тогда в победу. Переходили к немцам, пытаясь спасти свою жизнь, а кто и за тем, чтобы повернуть оружие против Красной Армии. О других случаях группового перехода к немцам я не слышал. И не хочется даже вспоминать, зная, сколько павших товарищей всех национальностей мы оставили в земле на пути к победе.
В октябре 1942 года нас перебрасывали под Москву. Темнота, стук колес. Несколько бойцов пели протяжную грустную песню на эстонском языке. Песня была знакома:
Мне часто вспоминается отчий дом,
И часто вижу сон о том,
Где отцовская крыша
Укрывала меня маленького.
Я с тоской слушал их. Второй год идет страшная война, и конца ей не видно. Вряд ли вернусь с нее живым.
Под Москвой пробыли недолго. В ноябре 1942 года нас перебросили на Калининский фронт. Калинин был уже освобожден, и нам предстояло, заменив понесшие огромные потери войска, выбивать немцев из других городов и поселков. Снова теплушка, стук колес, мерцает натопленная печка, а в приоткрытую дверь видны ночные заснеженные поля.
Перед отправкой каждый получил пластмассовый пенальчик и листок бумаги. Было приказано написать все данные о себе, адрес семьи. Смертный медальон. Многие бойцы тайком рвали бумажки и выкидывали. Считалось дурной приметой таскать эту посмертную штуку. Разговорился с соседом-офицером. Тоска, да еще вспомнил этот пенал, куда добросовестно вложил листок с адресом родителей.
— Выбрось ты его. Легче станет. Чего себя заранее хоронить? — посоветовал сосед по теплушке.
Подумал я и выбросил этот листок, а пустой пенал сунул опять в брючный карман. Я надеялся вернуться домой. Даже легче после этого стало.
Прибыли под Великие Луки. Город, занятый немецкими войсками, был взят в кольцо, и наша дивизия с первых дней окунулась в жестокие бои.
Основная моя работа проходила в составе оперативной группы штаба дивизии. Обычно нас было 10–15 человек, три-четыре автомашины, рация. Группу возглавлял кто-то из старших офицеров штаба дивизии. Мы координировали действия полков, держали шифрованную связь с руководством корпуса, армии. С оружием — автоматами, пистолетами, ручными гранатами — не расставались ни днем, ни ночью. Обязательно выставляли караул, а ночами — усиленный.
Мы хорошо понимали, что оперативная группа с ее кодами, шифрами, секретной информацией — ценная добыча для немецкой разведки, и были всегда настороже, не подпуская близко ни одного постороннего человека. О том, чтобы попасть в лапы немцам, и речи не было. Имелся четкий план действий в чрезвычайной ситуации — быстрое уничтожение всей секретной документации, а дальше… отстреливаться до конца, и если не подоспеет подмога — последняя пуля в себя. Штаб группы с радиостанцией и основной документацией находился обычно за передним краем наших войск, в неглубоком тылу. Но разведывательные группы по 2–3 человека, в сопровождении кого-то из офицеров линейных полков и батальонов, практически каждый день находились на передовой. Мы наблюдали за передвижением немецких войск, выявляли расположение артиллерии. Меняли дислокацию, изучали новые участки, забредая порой в тыл к немцам, так как в условиях болот и лесов сплошная линия фронта зачастую не существовала.
Ребята, которые помоложе, наблюдая за немцами, до которых порой было двести-триста метров, загорались:
— Давайте попробуем взять «языка»!
За «языков» в полковой разведке награждали орденами и медалями, но у нас была иная задача. Только оперативная разведка. Конечно, молодым хотелось активных действий, а нам часами приходилось сидеть в замаскированном окопчике, воронке (очень часто в воде). Лежали, не шевелясь, в высокой траве, под дождем или снегом. Помню, досталась полуразрушенная землянка. Насыпали гору земли, чтобы не по воде топтаться, и сидели по очереди возле узкой щели. Пусть холодно, но хотя бы не под открытым небом.
Немцы несли караульную службу четко. Малейшее движение или птица рядом взлетит, и сразу пулеметные очереди, мины. Хуже всего, если поддержки с тылу нет, и фрицы пойдут проверять, кто там шевелился. Тогда оставалась надежда только на себя. Автоматы, гранаты к бою, а дальше, как повезет. Иногда удавалось под огнем отползти. Порой разведгруппы гибли целиком.
Описывая деятельность наших групп на фронте, скажу, что хотя мы в атаку не ходили, но, находясь на передовой, попадали под бомбежки и артобстрел наравне с другими. И товарищей хоронили, и раненых эвакуировали. И сталкивались в бесчисленных наступлениях, операциях, отходах порой чуть не в лоб с немцами. В бой нам ввязываться запрещалось, но бывали ситуации, когда и командиры, и солдаты брались за оружие, отбиваясь от немцев, которые обнаружили нас. У меня, как и других, всегда имелся запас патронов и гранат. И пополнять их приходилось довольно часто.
От древнего русского города Великие Луки, основанного в 1066 году и с давних пор бывшего одним из форпостов нашей столицы, до Москвы было километров четыреста с небольшим. Мощной, хорошо оснащенной немецкой группировкой командовал опытный и далеко не опереточный немецкий генерал Засс (в карикатурном виде немецких генералов частенько показывали в наших старых военных фильмах). Бои шли жестокие. Окруженный, разрушенный город командование Вермахта приказало держать до конца. День и ночь на Великие Луки шли немецкие транспортные самолеты под прикрытием истребителей с боеприпасами, одеждой, продовольствием и всем необходимым для обороны города.
Здесь я впервые наблюдал массированную работу нашей зенитной артиллерии. Небо было усеяно ватными, вроде безобидными издалека, разрывами зенитных снарядов. Несколько раз видел прямые попадания. Яркая вспышка, взрыв, и несущийся к земле огненный клубок. Часть самолетов, получая повреждения, сбрасывали груз куда попало. Медленно опускались огромные мешки с парашютами или падали в снег без парашютов. Теряя высоту, транспортники и бомбардировщики оказывались под огнем пулеметов, винтовок и автоматов. Потери немецкой авиации были большие.
Груз, предназначенный для окруженных немцев, нередко попадал к нам. Консервы, сигареты, одежда. Помню, я впервые увидел обычные сейчас целлофановые мешочки. В них находились небольшие буханки хлеба и стояла дата выпечки — 1938 год. По существу, хлеб был законсервирован и вполне съедобен.
Нас сильно донимали вши, хотя имелись баньки и вошебойки. Мне досталось трофейное шелковое белье. Эти насекомые, изводившие нас укусами, соскальзывали вниз и буквально хрустели в сапогах. Но это мелочи быта, к которым мы привыкали так же, как к холоду, обстрелам и недоеданию.
Однажды наша небольшая группа, находясь в октябре 1943 года на рекогносцировке, попала под огонь тяжелых орудий и минометов. Мы забрались слишком далеко на нейтральную полосу. Фрицы рассудили, что мы высматриваем в оптику их позиции не зря, и сделали все возможное, чтобы не выпустить нас живыми. Мы полезли в болото. Снаряды крошили хилые заросли берез и осин, вздымали фонтаны ила и мутной жижи. Осколок пролетел в метре от головы, перерубив надвое осину. Я невольно присел, хотя брели и так по пояс в воде. Следующий взрыв опрокинул меня в воду. Нашарил выбитый из рук автомат и побрел дальше.
Четыре часа провели мы в болоте. От осколков я спасся, но пребывание в ледяной воде едва не добило меня. Через день с высокой температурой попал в госпиталь. Началось воспаление легких, появились туберкулезные очаги. Через какое-то время госпиталь эвакуировали, а меня и капитана-разведчика оставили в доме под присмотром медсестры. Оба мы были нетранспортабельны. Отлежав два с половиной месяца, я понемногу вылечился и вернулся в свою дивизию.
Ледяная болотная вода основательно подкосила здоровье. Давали знать о себе застуженные легкие, суставы. После госпиталя меня отправили в санаторий, но и это не совсем помогло. Отлежав после войны с осложнениями несколько раз в госпитале, я получил вторую группу инвалидности по болезни, перенесенной на фронте.
А весной сорок третьего года я узнал от медсестры, что мой товарищ, капитан-разведчик, умер. Сколько раз бывал под пулями и снарядами, участвовал в опасных операциях, но это проклятое болото убило его.
Я вернулся в свою дивизию в январе 1943 года. Понесшая тяжелые потери в течение нескольких месяцев до мая 1943 года дивизия находилась на переформировании. Мы получали пополнение, приводили в порядок технику, вооружение, получали новое снаряжение. Затем снова наступление и затяжные многомесячные бои. Через Чудское озеро и реку Эмайыги переправились вместе две дивизии нашего корпуса: 249-я и 7-я. Конечно, под огнем немцев.
Точно такая же оперативная группа 7-й дивизии попала под разрыв тяжелого снаряда и полностью погибла. Примерно через полчаса мы проезжали мимо этого места. Огромная воронка, обломки догорающих разбитых машин, останки наших товарищей. Полчаса назад они были еще живы, смеялись, верили в будущее. В одну секунду их не стало.
Весной сорок четвертого года произошел случай, который надолго врезался мне в память. Немцев уже отбросили от Ленинграда. Продолжались сильные бои. Группа из пяти человек — майор, старший лейтенант-топограф, я и два сержанта — была направлена на рекогносцировку. Положение на участке нашей дивизии складывалось неопределенное. В одних местах полки и батальоны вырвались вперед, в других — отражали немецкие контратаки.
Майор Дунаев был мне не очень хорошо знаком, он прибыл в дивизию месяца четыре назад. Но человек был опытный. Воевал, имел ранение. Старший лейтенант-топограф (фамилии не помню, звали Борис) умудрился всю войну пробыть в тылу, преподавал в училище, а затем был направлен в наш корпус. Военного опыта у него практически не было, для него этот выезд являлся как бы стажировкой. Два сержанта, наши помощники и охрана, были ребята тертые. Я с ними ходил не первый раз.
Приехали на «виллисе» в полк. Командира только что увезли, он был контужен при бомбежке. Начальник штаба сказал, что полк удерживает позиции, и предложил нам пообедать, но майор Дунаев, чем-то раздраженный, резко отказался. Сделал замечание, что командиры и бойцы ходят небритые, грязные. Штабные-то все начищенные, блестящие, а те, кто на передовой, каждому снаряду кланяются — иначе не выживешь. В чистых сапогах там недолго проходишь.
Начштаба полка дал нам сопровождающего, и мы пошли на передовую. «Виллис» и одного сержанта-водителя пришлось оставить. Лейтенант, который нас сопровождал, местность знал неплохо, но Дунаев вертел по-своему. Когда в одном месте лейтенант сказал, что поляна простреливается, Дунаев усмехнулся:
— Если всего бояться, то до Берлина никогда не дойдем.
Кто такой Дунаев и кто такой лейтенант из полка?
Дунаев руководил отделом, имел два ордена, а лейтенант, в стоптанных кирзачах, был взводным командиром, с нашивкой за ранение и без единой награды. Лейтенант промолчал, и мы прошли поляну благополучно. Уже вслед немцы высыпали десяток мин, но мы укрылись в лесу, под защитой деревьев.
Осмотрели в бинокли передний край. У нас со старлеем один бинокль на двоих имелся. Он у меня его все время из рук выдергивал. Вежливо, но настойчиво. Ему передовая в новинку, он и немцев близко не видел, разве что пленных. Так передвигаясь, мы очутились на ничейной полосе. Здесь, в лесу, среди бесчисленных ручейков и болот, сплошной линии фронта не было. Дунаеву это не очень нравилось.
— А если противник отсюда ударит? Здесь целый батальон свободно просочиться может. Хотя бы взвод с пулеметами выставили. Безобразие!
Он к лейтенанту обращался за неимением более высокого полкового начальства. Тот помалкивал, поджав губы. С характером был парень. А я подумал, какой к чертям батальон! И наши и немцы вымотаны, потери огромные. Раньше чем через месяц силы никто не соберет. Да и не наступают одним батальоном. Какой с этого толк? А насчет взвода Дунаев явно хватил. Роты в полку насчитывали человек по сорок. Некем перекрывать. Хорошо хоть линию обороны кое-как держали. На эти торфяники, болота да островки сил не наберешь. Майор это не хуже других знал, но что-то указывать надо было. Начальство все же.
Сели перекурить. Я после болезни легких не курил. По утрам и так откашляться не мог. Дунаев с нашим старлеем «Беломором» задымили, сержант от командиров в стороне держался, а лейтенант стал сворачивать самокрутку.
— Бери папиросы, — протянул ему пачку майор.
— Спасибо, я к своей привык.
— Гордый, что ли?
— Не в этом дело, — через силу улыбнулся лейтенант. — Нам папиросы редко выдают. Так что курим махорку.
— Ну, к махорке не привыкнешь, — изобразил улыбку Дунаев. — Когда в сорок втором отступали, я махорку вовсю курил. До сих пор горечь во рту чувствую, когда самокрутки вспоминаю.
Лейтенант никак не отреагировал на откровения майора, а я подумал: «Кто же тебя в отступлении махоркой вовсю снабжал?» Когда отступают, сутками хлеба и махорки не видят. Уж это я хорошо знал. Ну, а Дунаев все к лейтенанту привязывался.
— Как фамилия?
Лейтенант встал, руки по швам, самокрутка дымится.
— Лейтенант Герасимов, командир стрелкового взвода. Сейчас временно исполняю обязанности адъютанта старшего при командире батальона.
— Почему временно? Мне кажется, из тебя хороший помощник комбату получится. Или опять в окопы рвешься?
— Чего туда рваться? — глянул в лицо Дунаеву лейтенант Герасимов. — Только на должность адъютанта и без меня желающих хватает. Отдохну недельку-другую, а там, глядишь, чьего-то сынка пришлют. А меня снова на взвод.
— Зовут тебя как?
— Иван, — коротко ответил лейтенант.
— Да садись ты, Иван, — поморщился майор. — Воюешь давно?
— С марта сорок третьего.
Про семью и остальное Дунаев спрашивать лейтенанта не стал. Только буркнул что-то вроде, мол, в штабах не отдыхают, а служат. Я чувствовал симпатию к этому лейтенанту, лет на семь моложе меня. Хотя я тоже считался «штабным», но, по сути, был обычной рабочей лошадью, которую пихали во все дырки. По крайней мере, хоть старшего лейтенанта присвоили. Кто пошустрее, прыгнули уже выше и орденами обвешались. В штабах вопросы наград проще решаются. Дружишь с начальством или кадровиками, принесешь им с передовой трофейный «парабеллум», часы, угостишь пару раз водкой с хорошей закуской — можно разговор насчет ордена заводить. У меня с этим делом не густо было, а многие сверкали к сорок четвертому году целым иконостасом. Конечно, Иван-взводный рано или поздно орден получит, но чаще бывает поздно. Не доживают. Поэтому я воспринимал лейтенанта дружески. Как это нередко бывает, когда группу возглавляет решительный, но не знающий местности начальник, мы вляпались в неприятную ситуацию. Нет, на этот раз обошлось без обстрела тяжелыми снарядами и ныряния в ледяную воду. Но примерно в полдень мы вышли на горбатую гриву посреди разлившегося озера-болота. Лейтенант пытался доказать Дунаеву, что мы слишком углубились в сторону немецких позиций, но майор отмахнулся.
А дальше получилось вот что. На этой гриве, поросшей осинами, березами, кустарником, успевшими выпустить первые листья, мы столкнулись с немцами. Не в лоб. Иначе бы они нашу пятерку покрошили в момент. Мы их заметили в бинокль. Небольшой вездеход-амфибия, станковый пулемет в окопе. Мы заметили этот пост с расстояния метров ста двадцати. Хорошо, что не успели вымахнуть на открытую поляну. Немцы нас пока не видели. Но я не сомневался, что увидят, а скорее почувствуют.
Не я первый обратил внимание, что на войне человеческие чувства обостряются. Зрение, слух, даже какое-то шестое чувство появляется. Кто-то веткой хрустнет, кто-то кашлянет в пилотку — и все. Пулемет на амфибии, пулемет в окопе. От нас через пять минут ничего не останется.
Немцев было человек восемь. Самое разумное было потихоньку отходить. Но немец (видимо, старший), взобравшись на вездеход, внимательно разглядывал озеро-болото, гриву и в любую секунду мог узреть нашу пятерку. Удивительно, что мы смогли подойти так близко незамеченными. Оставалось ждать. Вооружены мы были неплохо. У всех, кроме майора Дунаева, автоматы, по несколько запасных дисков или магазинов. У сержанта — три «лимонки», у нас с лейтенантом — по две. Дунаев и старлей-топограф гранаты с собой не взяли. Впрочем, в этот час это не имело значения. На сто двадцать метров гранату не бросишь, а два пулемета выметут в нашем крошечном леске все подчистую. И наверняка фрицы постараются взять кого-то живьем. Оставалось только ждать. Наблюдать за немцами в бинокль Дунаев запретил. Взял это на себя. Я лежал, как более опытный, рядом с ним.
— Слушай, Анатолий, — снизошел он до имени. — В плен попасть не должен никто. Если кого ранят, ты знаешь, что делать. Эти сволочи пытать умеют.
Я молча кивнул. В такой ситуации любыми способами выбивают показания и немцы и наши. Майор сложил все карты и документы в свою полевую сумку и отобрал у меня одну «лимонку». Уничтожить в случае необходимости. Я знал, что гранатой документы не уничтожишь. Их просто разорвет на части, которые можно восстановить. Впрочем, советских документов у немцев хватало, а карты не представляли особой ценности. Наши позиции на них обозначены не были. А личные документы после смерти мало что могли рассказать. Ну, вышли русские офицеры на рекогносцировку. Обычная работа. Только проделали они ее тяп-ляп и попались.
Мне стало не по себе. Ждать надо было до ночи, а потом вся надежда оставалась на лейтенанта. Сумеет ли он вывести нас. Кроме того, беспокоило то, что, плутая по островкам сухой земли, мы вышли на немецкий пост с северо-запада. Значит, возвращаться надо мимо них. Или отступать на запад, все глубже в немецкий тыл. От напряжения у меня разболелась голова и, что хуже всего, подступил кашель. Я давился, зажимая рот рукавом. Из глаз текли от напряжения слезы, а изо рта слюна. Я почти задыхался, но кашлянуть означало то же самое, что выстрелить себе в висок из пистолета. А заодно и остальным. Перетерпел. Аж дурно стало. Приступ наконец прошел, и я долго не мог отдышаться. Дунаев посматривал на меня с заметной тревогой, даже с испугом. Взял с собой чахоточного, который всех погубит. Потом майор успокоился и даже похлопал меня по плечу. Молодец, мол. Сумел сдержаться.
Пока лежали под носом у немцев, я много чего вспомнил. И с родителями попрощаться успел, и все варианты спасения перебрал. Если днем начнем отходить, грива полукругом идет, а это значит, метров пятьсот мы под огнем будем. Шансов выйти — ноль целых, хрен десятых. А что до вечера сумеем в крошечном лесном островке незамеченными пролежать, в этом я очень сомневался.
Судьба есть. И жизнью зачастую управляет случайность. Высоко в небе прошли на запад две пары наших истребителей. Экипаж амфибии засуетился, и вскоре машина уехала. Спасибо хоть, что не мимо нас прошла. Немцев осталось четверо. Почти равные силы, если не считать их станкового пулемета «Зброевка-Брно». С одной стороны, можем и бой принять, а с другой — с чего начинать? Лезть в лоб на пулемет или пытаться ползти через гриву?
Оставшись без начальства, фрицы вылезли из окопа. Один зашагал в нашу сторону. Без оружия, без каски. Помочился, не доходя до леска, потянулся и не спеша вернулся к траншее.
Костерок у них задымил. Крошечный, почти бездымный. Еду готовили. Но фрицы беспечными никогда не были. Пулеметчик наготове сидел. Только шевельнись, и полетят в нашу сторону пули. Допустим, снимем мы его и даже успеем еще одного достать. Оставшиеся двое за пулемет встанут. Да что там двое! Одного достаточно. Металл у «Зброевки» качественный, ствол толстый, ребристый. Пуль шестьсот без перегрева свободно выпустит, если не всю тысячу. Выкосит наш лесок, травы не останется. Очень мало шансов этот пост уничтожить. Не зря они на бугорке позицию оборудовали, а перед ними сто с лишним метров открытого пространства. Пожалуй, имеется только один выход — ночью к траншее подобраться.
Только майские ночи в здешних краях мало чем от обычного дня отличаются. Белые ночи. Сумерки сгустятся, и все. Чем больше времени проходило, тем отчетливее я понимал, что без боя не обойдемся. А тут еще один немец, но уже с карабином на плече, вплотную к деревьям подошел. Повозился, подобрал несколько веток для костра. Я даже дышать перестал. Сейчас заметит! Не заметил. А я подумал, если еще раз кто-то к нам двинет, надо стрелять. Одного мы наверняка уложим, а остальных в четыре автомата очередями прижмем — и броском вперед. Свои соображения я шепотом изложил майору. По команде Дунаева к нам присоединился лейтенант Герасимов. Старлей Борис и сержант лежали в десяти шагах позади. Дунаев напомнил мне насчет раненых, которые не должны попасть в плен, а я, ощупав рукава бушлата, убедился, что они промокли насквозь. Как и брюки. Не заметил, когда ледяной влагой пропитался. Чего удивительного? Ладонью ковырнешь, ямка наполняется болотной жижей.
Мы все лежали наготове. Предохранители сняты. От напряжения сводило судорогой пальцы. Больше всего я боялся нажать случайно на спусковой крючок. Еще через час в нашу сторону двинулись сразу двое солдат. Может, за хворостом или по нужде. Солнце скатилось к горизонту, похолодало. Оба были в теплых камуфляжных куртках, один нес через плечо автомат. Что у второго было, я не разглядел, кажется, кобура на поясе. Как все повернулось бы, не знаю. Но к нам полз топограф, у которого не выдержали нервы. Да и мы, выбирая цель, поневоле делали какие-то движения.
Немцы что-то почувствовали и остановились, не доходя до нас метров тридцать. Вряд ли они думали, что под носом у них несколько часов сидят пятеро русских, но солдатская интуиция и осторожность сработали. Один снял с плеча автомат, а второй что-то крикнул своим, оставшимся на позиции. Пулеметчик скользнул в окоп, а другой немец, положив на колени автомат, остался сидеть на бруствере, глядя в нашу сторону. Это не был сигнал тревоги. Обычная настороженность, которая возникает и от возни уток на воде, и от шума летящего вдалеке самолета. Так или иначе, но медлить было нельзя.
Дунаев и я открыли огонь по стоявшим на поляне немцам, а взводный Герасимов — по тем двоим, в окопе. Все происходило одновременно, трудно было понять последовательность. У меня был немецкий автомат МП-40 с откидным прикладом. Мы с Дунаевым свалили обоих немцев первыми же очередями. Герасимов, кажется, зацепил пулеметчика. Сидевший на бруствере немец скатился вниз. Возможно, он тоже был ранен. Позади, хрустя сушняком, к нам бежали топограф и сержант. Сейчас мы кинемся все впятером и добьем тех двоих в окопе.
Но события приняли неожиданный оборот. Во-первых, оба ближних немца, которых мы посчитали убитыми, вскочили и бросились убегать. Но не к окопу, а в разные стороны, стремясь уйти в низину, к воде, сообразив, что в спину мы их добьем сразу. Кто думает, что тридцать пять — сорок метров дистанция для автоматов снайперская, тот глубоко ошибается. Мы зацепили их крепко, но не уничтожили. И неудивительно. Нам мешали ветки, от которых пули рикошетили, а выползать на открытое пространство было слишком опасно.
Я дал еще две очереди, свалил «своего» немца и тут же сменил магазин. Дунаев сделал ошибку, которая свойственна людям, мало стрелявшим из автоматов. Ни наши ППШ, ни немецкие МП не предназначены для непрерывной, почти пулеметной стрельбы. Майор ловил «своего» немца длинной, бесконечной очередью. Он его достал, и фриц свалился у воды, но автомат не выдержал очереди в полсотни патронов. Заклинило патрон в казеннике. А из окопа в нашу сторону гулко застучал массивный чешский пулемет «Зброевка-Брно». Закричал старший лейтенант. Я оглянулся. Он ворочался в трех шагах от меня и тянул на одной ноте приглушенный стон: «А-а-а!..»
Дунаев возился с заевшим автоматом. Герасимов, сержант и я стреляли по вспышкам пулемета. Майор неосторожно приподнялся, автомат вылетел из рук. Дунаев влип в землю, прижимая окровавленную правую руку. Пули — обычные, трассирующие, разрывные — сбивали ветки, лопались крошечными взрывами на стволах деревьев, вспыхивали шипящими огоньками на коре низкорослых берез.
— Гранаты… надо гранаты, — бормотал майор. — Что с Борисом?
С Борисом было хуже некуда. Две пули пробили правый бок, развалив печень, изо рта текла кровь с зеленью. Жить ему оставалось немного. А насчет гранат? Как ни исхитряйся, а сто с лишним метров открытого пространства не преодолеешь. Мы и так стреляли, не поднимая голов. Пуля выбила диск в автомате взводного. Он отстегнул запасной с пояса умирающего топографа.
— Сержант, ползи! — почти выкрикнул Дунаев. — Мы прикроем.
Куда ползти? На смерть? Но майор рассуждал масштабами батальонов и полков. Что ему какой-то сержант, прошедший ранения, обреченную пехоту и случайно попавший в охрану штаба дивизии, где надеялся выжить.
— Не надо сержанта, — сказал я. — Мы попробуем снять пулеметчика.
Не получилось. Немец вставил вторую ленту и в ответ на наши короткие очереди запустил новый веер разномастных пуль. Сгнившая ветка, толщиной с кисть руки, шлепнулась мне на голову, разодрав щеку. Лейтенанту пробило мякоть плеча пониже погона. Пули с хлюпаньем прошили тело несчастного Бориса-топографа и подкинули вверх планшет майора, чудом не задев «лимонку», которой он собирался взорвать наши ценные документы. Сержант с тоской посмотрел на меня, снял бушлат. На груди поблескивали две медали «За боевые заслуги» и две нашивки за ранения. Может, он рассчитывал, я еще раз скажу майору, что ползти бесполезно. Но я сказал другое:
— Ползи вдоль берега, там уклон.
Парень кивнул. Он знал это. Знал и другое — пулемет достанет его и у кромки воды. Он сумел проползти метров пятьдесят, пока мы с лейтенантом стреляли по окопу, тщетно пытаясь выцелить торчавшую каску пулеметчика и отвлечь его внимание. Сержанта ударило по ногам, он скорчился клубком, вокруг плясали фонтанчики мха и бурой болотной земли, шевелили уже мертвое тело.
Но, кажется, в этот момент лейтенант Иван Герасимов сумел оглушить немца одиночным выстрелом. Пулемет замолчал, и мы с Герасимовым бросились вперед, непрерывно стреляя. У меня закончились в автомате патроны. Я отшвырнул его и выдернул из кобуры свой старый потертый ТТ, прошедший со мной болота, долгую лежку с застуженными легкими в лесном домике. Он был моей последней надеждой, когда мы остались одни с капитаном-разведчиком и медсестрой посреди ничейного леса, и вот сейчас должен был выручить меня. Мы взлетели на бруствер. Пулеметчик возился на дне окопа, зажимая окровавленную голову. Второй номер пристраивал на раненой руке автомат. Мы застрелили обоих в упор.
Обычно спокойный, Дунаев суетился. Возможно, сказывалось ранение. У него было пробито предплечье и ладонь. Наскоро перевязав, мы убедились, что старший лейтенант и сержант мертвы. Их тела по приказу майора мы бросили в болото. Наскоро обшарили карманы трех убитых рядовых Вермахта и старшего унтер-офицера. Забрали документы, два автомата, пистолет. Затвор пулемета ловко выдернул лейтенант Герасимов и швырнул далеко в воду.
Мы очень торопились и едва не забыли драгоценную сумку майора с картами и моей «лимонкой». Немного поспорив, решили возвращаться тем же путем, хотя он вел на запад. Доверились лейтенанту, которого в спешке забыли перевязать. Перемотали рану на ходу. К своим вернулись под утро. Я подробно описываю этот эпизод, потому что наше начальство подняло шум. Как же, пропала оперативная группа штаба дивизии! Дунаев, предчувствуя будущее разбирательство, приказал нам говорить все, как было. За исключением двух «мелочей». Мы вовсе не заблудились, а вышли, проводя подробную рекогносцировку, на передовой немецкий пост, выставленный совсем недавно. И сидение на гриве длилось не пять часов, а всего полтора. Сколько надо, чтобы подготовиться и уничтожить пост.
Майор Дунаев за успешную рекогносцировку, решительное уничтожение поста противника и свое героическое ранение получил орден Отечественной войны 1-й степени, вторая у него уже имелась. Погибшего невезучего топографа обошли. В полку он пробыл недолго, и его толком не знали. Погибший сержант получил посмертно медаль «За отвагу». Лейтенант Герасимов, спасший всю группу, также получил «Отвагу» и был утвержден старшим адъютантом батальона. Меня награждать не стали, рассудив, что орден и две медали — вполне достаточно за четырех убитых фрицев. Мне объявили благодарность от имени командира, дивизии, кусочек плотной бумаги с лозунгом вверху «Смерть немецким оккупантам», подписями и печатью. Благодарность я бережно спрятал в свою полевую сумку.
Майора Дунаева после выписки из госпиталя куда-то перевели с повышением. Я служил с ним недолго. Это был опытный и далеко не трусливый офицер. Почему я не говорю «смелый»? Не знаю. После всего у меня остался какой-то неприятный осадок, который быстро рассеяла продолжавшаяся война. Чего не случается на фронте?
Летом сорок четвертого года корпус брал город Нарву, сильно укрепленный узел сопротивления немецких войск. Наши части были оснащены тяжелыми орудиями, минометами, танками и самоходными орудиями. С воздуха нас активно поддерживала авиация. В тот период командование уже отходило от тактики лобовых ударов, которые приносили большие потери. Приходили шифровки с прямым указанием: «Людей беречь!» Мощные укрепления Нарвы были разбиты авиацией и огнем тяжелых орудий. Конечно, были потери, но сравнительно меньше, чем в других операциях.
Здесь я снова видел смелость и трусость. Смелыми я не мог не гордиться. А трусость? Слишком многозначное слово для войны. Хоть и призывали беречь людей, но приказы взять тот или иной пункт никто не отменял.
Пехотная рота, преодолев три четверти расстояния, уже выходила на рубежи, но из каменных блиндажей и подвалов (доты были разбиты) ударили пулеметы и десятки автоматов. Минометы, поставленные почти вертикально, обрушили такое количество мин, что все утонуло в одной клубящейся туче огненных всплесков, дыма и падающих с неба осколков металла, камня, кусков оружия и человеческих тел. И все это полосовали сверкающие трассы длинных очередей. В дыму мелькнул капитан, размахивающий пистолетом. И тут же исчез, превращенный в ничто мощным взрывом. Убегал боец, неся перед собой перебитую в нескольких местах руку. Пилотка была натянута глубоко на уши, а отбеленная солнцем гимнастерка — густо испятнана кровью.
Бежали назад и другие бойцы. Молодняк и опытные фронтовики. Они знали, что на полосе, которую вспахивают заградительным огнем тяжелые мины, спасенья нет. Большинство оружие не бросили. Капитан, мой начальник, не хотел лишаться шифровальщика, но штабные, повыше рангом, отступили, а остальных кинули в бой. Пускать меня в атакующие ряды капитан также не решился. И в сорок четвертом достаточно наших бойцов и командиров попадали в плен. Если возьмут меня с моим знанием шифров и кодов, капитан, самое малое, отделается штрафбатом.
— Иди к минометчикам, — принял, наконец, он решение.
В минометах я не разбирался. Знал лишь, что там уже повыбило офицеров и мой командирский опыт пригодится. Когда, подхватив автомат, я, пригнувшись, побежал в сторону минометной роты, капитан вдруг крикнул:
— Иди в тыл… если хочешь.
Последние слова меня подхлестнули. Уйти в этой ситуации в тыл означало навсегда прослыть трусом. И я пошел к минометчикам.
Рота 82-миллиметровых минометов состояла из двух огневых взводов, по пять «самоваров» в каждом. Я ввалился в окопы первого взвода. Из пяти минометов стреляли два. Еще два были разбиты. А возле третьего копошился взводный, крепкий жизнерадостный карел Осипов, и еще один боец. Эстонский корпус был крепко разбавлен жителями прибалтийских районов, в том числе карелами. Кстати, воевали они очень неплохо. Осипов мне обрадовался и сообщил, что в миномете застряли две мины. Я невольно отшатнулся. Если они рванут, мало кто в окопе уцелеет.
Но Осипов свое дело знал. Наклонив трубу, поймал в широченную ладонь одну, затем вторую мину. Такое порой встречается в горячке боя. Когда произведен выстрел, наводчик должен обязательно выкрикнуть слово «Выстрел!». Только тогда заряжающий опускает следующую мину. Но если кто-то прозевает и мина опускается в ствол, когда оттуда не вылетела предыдущая, то в пяти случаях из шести происходит взрыв сразу обеих мин. Две мины — это семь килограммов взрывчатки и железа. Хватит, чтобы, рванув в узкой минометной трубе, уничтожить весь расчет.
— Продолжай! — скомандовал Осип и закурил, наблюдая, как сержант бережно опускает мину в ствол. — Выстрел! Ты мне в помощь, Анатолий?
— Вроде того.
— Это хорошо. У меня всего два сержанта остались.
— Убитых много?
— Вон в отсечном ровике трое лежат. Еще троих ночью похоронили и в санбат человек семь отправили. Почти все тяжелые. Вчера снарядами долбили, а сегодня пулеметы донимают.
Я оглядел в бинокль торчавшие, как гнилые зубы, обломки серых каменных укреплений, затянутых дымом. До них было чуть больше километра. В бойницах и среди развалин мерцали пулеметные вспышки. Где-то позади ухала батарея 122-миллиметровых гаубиц. Видимо, из-за нехватки снарядов стреляли с перерывами. Большинство взрывов было не видно. Видимо, гаубицы глушили немецкие орудия за стеной. Пулеметный огонь за тысячу сто метров для нас был не слишком опасен. Большое рассеивание пуль. Но бойцы передвигались пригнувшись.
Примерно с высоты второго этажа пробивались звуки крупнокалиберного «машингевера». Этот представлял реальную опасность. Из окопчика, чуть впереди взвода, бил в сторону развалин МГ- 42.
— Толку мало, — сказал Осип, — зато душу греет. Взяли с запасным стволом и с запасом патронов на неделю. Пулеметчик, правда, слабый.
Осипов, недавно получивший младшего лейтенанта и орден Красной Звезды, вопросительно поглядывал на меня. И он и я знали, что стрельба из МГ на такое расстояние эффекта не принесет. Пошарив под ногами, карел достал фляжку:
— Трофейный ром есть. Хлебнем.
— Давай.
Хлебнув рому, запили его теплой водой. Карел объяснил мне, что немцы с утра два раза контратаковали. Метров на шестьсот подошли, ближе не пустили. Это был намек на пулемет.
— Первый номер сюда присылай, — сказал он. — Ящичным поставлю.
В окоп спрыгнул чумазый боец. Доложил, что привез мины. Машину поставил в ложбине, так как сильно стреляют, а «студер» издалека видно.
— Конечно, аж вон с той стены, — зловредно согласился младший лейтенант. — Или помогай ящики таскать, или подгоняй машину поближе.
Для любого водителя разгружать машину занятие унизительное. Не абы какой шофер, а водитель американского «студебеккера», который не каждому доверят. Но минометная позиция выглядела страшновато. Воронки от прямых попаданий, скрученная разорванная труба, тела погибших бойцов, накрытые плащ-палатками. Ткань торчала колом от засохшей крови, а над ней жужжали крупные мухи. Сомнения водителя разрешил прилетевший снаряд, рванувший метрах в сорока от окопа.
Вместе с тремя бойцами он побежал разгружать машину, а я сменил в небольшом окопе ефрейтора-пулеметчика. Вторым номером со мной остался очень низкорослый боец лет восемнадцати, с круглой, как колобок, головой и конопатым лицом. Бойца звали Никита, а на передовую он прибыл с пополнением дней восемь назад. Прежде всего я проверил пулемет. Ефрейтор содержал его в свинячьем состоянии. Немецкая техника этого не любила, и я быстро прочистил казенник, заодно научив Никиту, как снимать затвор и менять ствол.
— Ловко это у вас получается, товарищ старший лейтенант, — оценил мои знания боец Никита.
Я заправил металлическую ленту и дал пару очередей в сторону немецких позиций. Потом мы расширили, углубили окоп, работая по очереди киркой и саперной лопаткой. Оборудовали запасную позицию, которая была завалена близким взрывом. Патронов действительно хватало, и лент к пулемету тоже. Зато не было еды. Никита сообщил, что кормили рано утром, в темноте. А что ел — непонятно. Обещали привезти обед. В полевой сумке у меня лежала плоская банка наваги в масле, но я решил ее поберечь. Если возят боеприпасы, то привезут и обед.
Позиция у нас была неплохая, на пологом бугорке. Сохранилась кое-где трава. Наши роты застряли метрах в трехстах перед немецкими позициями. С развалин их давно бы перебили, но разгуляться фрицам не давал артиллерийский огонь. Кроме гаубиц и нашей минометной роты неподалеку вели огонь трехдюймовые пушки ЗИС-3. Хотя они были защищены окопами, но большие прямоугольные щиты виднелись издалека. Пушки хорошие, мощные. От отдачи орудия даже подпрыгивали. Я насчитал семь пушек, наверное, остатки дивизиона, в котором по штату числилось двенадцать стволов.
Я осмотрел в бинокль передний край и выбрал место, откуда неподалеку друг от друга пульсировали пулеметные вспышки. Развернул МГ в их сторону. Кнопка предохранителя, расположенная на рукоятке, мягко щелкнула. Передернул затвор и дал пристрелочную очередь. За неполных два года на фронте мне приходилось стрелять из МГ-42. Но пулеметчик из меня оказался неважный. Сейчас, стараясь не повторять ошибок, я бил очередями по пять-семь патронов. Достаточно было увлечься и подержать палец на спусковом крючке чуть дольше, как скорострельная машина выбрасывала сразу два десятка пуль. Сошки подскакивали, а пули разлетались куда попало.
Ничего не скажешь, пулемет немцы изобрели мощный. Тысяча двести выстрелов в минуту. Хотя такого темпа не выдержит ни один ствол. Я расстрелял ленту, и мы сменили позицию. Пристроившись на запасной, снова открыл огонь. Каждая третья-четвертая пуля оказалась трассирующей. Я видел, как они тянутся к каменным обломкам, но погасить вспышки чужих, спрятанных в укрытиях пулеметов было просто нереально. Разве что, если по теории вероятности, одна-две из сотен пуль найдут свою цель. Наши трассеры кому-то надоели. Зашуршал один, второй снаряд. Потом ахнули сразу три или четыре. Ближайший — в полусотне шагов.
Я бросился на дно окопа, сдернув следом пулемет. Батарея 105-миллиметровых гаубиц перенесла огонь на противотанковые ЗИС-3, и я осторожно высунул голову. Каску носить не любил, считая, что толку от нее нет, только слышать мешает. Беглый огонь с закрытых позиций размалывал остатки дивизиона. Крайняя к нам пушка подскочила, уткнувшись стволом в землю. Как в замедленном фильме, отлетела станина, еще какие-то железяки. Орудие, качнувшись на стволе, перевернулось. К нам бежал артиллерист в серой нательной рубашке. Через его голову перелетело оторванное колесо. Артиллерист, видно, из бывалых фронтовиков, скатился в воронку. Если бы не упал, следующий взрыв, ударивший между нами и дивизионом, изрешетил бы его осколками.
К нам в окоп посыпались комья земли, звякнула о цинк какая-то скоба. Снаряды падали минут двадцать, может, всего пять. Во время обстрела время течет совсем по-другому. Самый ближний снаряд разорвался в двадцати метрах от окопа. Земля ощутимо вздрогнула. На позиции дивизиона, вернее, его остатков, сдетонировали боеприпасы. Рвануло крепко. Нас встряхнуло с такой силой, что я влетел головой в нишу, и в глазах заплясали искры. Я испугался, что сломана шея, но, ощупав позвонки, убедился, что она крутится. Обвалилась стенка окопа. Никиту засыпало по пояс буро-желтым песчаником пополам с глиной.
Наши гаубицы усилили огонь, к ним присоединились другие стволы. Я высунулся из окопа. От семи противотанковых орудий ЗИС-3 осталось всего три штуки. Но они упрямо молотили по немецким позициям. Взлетели несколько зеленых ракет, зашевелилась залегшая пехота. Я снова открыл огонь из своего пулемета. Никита оказался сноровистым и умелым помощником. Ленты он набивал с удивительной быстротой. Очередная атака захлебнулась, временно замолчали орудия и гаубицы. Даже минометы нашего взвода замолчали. Никита вызвался сбегать узнать, как дела и привезли ли еду.
Бежать было всего метров пятьдесят, но маленького солдата все же успел обстрелять крупнокалиберный пулемет. Никита нырнул за бруствер, а я со злости дал несколько очередей в ответ. Никита вернулся через полчаса с котелком перловки и четвертушкой хлеба. Подмигнул, положил передо мной булькнувшую фляжку. Сообщил, что взводный прислал водки.
— Сто граммов мне и сто пятьдесят — вам. Надо бы выпить!
Я был другого мнения. Во время боя как раз пить не надо. От страха и напряжения люди столько глупостей делают, а если еще глаза зальют! Мне было двадцать восемь лет, почти старик для Никиты. Но, пошевелив скрюченными от напряжения пальцами, неожиданно сглотнул слюну:
— Наливай.
Каша оказалась сухой и почти не пахла мясом. Хлеб пополам с ячменем, язык об остяки проколешь. Я вспомнил про банку с навагой. Никита ловко вскрыл жестянку трофейным ножом, понюхал содержимое, лизнул крышку.
— Надо ее с кашей смешать. Жирно и вкусно будет.
Я не возражал. Перловка получилась вполне съедобной, мы подмели полный котелок, а Никита еще насухо вытер корочкой дно. Напились воды, и я пристроился было вздремнуть. Но мой напарник оказался слишком разговорчивым. Во-первых, он рассказал мне про свою семью. Никита был родом из Пензенской области. В начале войны пропали без вести отец и дядька, потом под Курском убили старшего брата, а сестра померла от родов и «воспаления нутра».
— Холода стояли за тридцать, а ей рожать вздумалось. Померла Зина. Теперь у матери я остался и младшая сестренка.
Я выслушал это из вежливости, почти засыпая. Но Никита, хватив сто граммов (слава богу, что не налил ему больше!), стал рассказывать о невесте и соседке-солдатке. С солдаткой он переспал, а невеста берегла себя до свадьбы.
— Во дура! Какие сейчас свадьбы? Боится, что я на ней не женюсь! Мое слово крепкое. А солдатка ничего. Года на четыре постарше. Вот я вам скажу, тарищ старший лейтенант, есть бабы, как бревно. А эта, разденешь ее, а она и так, и эдак. Даже днем не стеснялась. Такие штучки…
Мне стало противно. Никита был мальчишкой, лет на десять моложе меня. Ему хотелось выговориться, но я жестко обрезал его:
— Хватит все подряд нести. Невесты, солдатки…
В общем, я его отчитал, а спать мне расхотелось. Никита понял, что молол лишнее. Бормотнул: «Мол, чего тут такого?», потом извинился, стал набивать патронами очередную ленту. Я обошел наш двойной окоп, соединенный канавкой, стал выгребать лопатой землю. А Никита заснул, прямо с коробкой на коленях. Он даже подхрапывал, пуская пузырьки слюны. Все мое раздражение мгновенно улетучилось. Может, я и не вспомнил бы тот летний день. Таких много наберется в моей жизни на войне, но дальнейшие события остались в памяти надолго.
В принципе тогда мы считали наше положение устойчивым. Советские войска пробивали оборону Нарвы. Несмотря на приказы «людей беречь», предотвратить гибель многих бойцов и командиров было невозможно. Кто считает, что немцы в сорок четвертом воевали хуже, чем в сорок первом, — глубоко заблуждается. Они дрались отчаянно, постоянно контратаковали, даже в тяжелых ситуациях.
Я вдруг обратил внимание, что снаряды стоявшей далеко позади гаубичной батареи шуршат прямо над головой. Батарея изменила угол огня градусов на пятьдесят или больше. И шапки высоких фугасных взрывов поднимались на левом фланге. Именно фугасных, а не осколочных. Потому что снаряды, поставленные на осколочное действие, мгновенно разлетаются при ударе о землю веером осколков. В голове мелькнуло: «Танки!» Я поднялся на бруствер, взялся за бинокль.
Обтекая город, прямо через наши позиции шли на большой скорости танки Т-4. Длинноствольные, с усиленной броней и боковыми щитами, они двигались, описывая зигзаги. Их было 10–12 штук и по крайней мере две «пантеры». Навесной огонь гаубиц не причинял им вреда. Три противотанковых орудия ЗИС-3, все, что осталось от дивизиона, торопливо разворачивались. Мы с Никитой, подхватив пулемет и ленты, побежали к минометчикам.
Осипов тоже глядел в бинокль на приближающиеся танки. За ними двигались несколько штурмовых орудий, бронетранспортеры и две четырехствольные зенитные установки. Неплохой кулак, чтобы врезать нам сбоку в челюсть! Главное, что его никто не ожидал.
Мы с Осиповым напряженно следили за стремительно приближающимся клином. Если мы окажемся на пути, нас просто сомнут, размажут походя с нашими минометами. Открыли огонь противотанковые пушки ЗИС-3. Танки, разворачиваясь к ним лобовой броней и меняя направление атаки, шли прямо на нас. Бойцы растерянно толпились вокруг. В воздухе почти ощутимо висел крик: «Бежать! Сейчас нас раздавят». Орудия подбили один танк, а в ответ шарахнули сразу три или четыре танка. Накрыли одну, а затем вторую пушку. Чаще стали падать гаубичные снаряды, но они танковую атаку не остановят.
— Тащи все, что есть! — скомандовал Осипов старшине. — Расчетам по местам.
Тот понял его и закивал головой. Появились штук шесть противотанковых гранат. «Ворошиловские килограммы» — так называли эти тяжеленные штуковины, малопригодные для уничтожения танков. Швырнуть ее можно было метров на пятнадцать, кто посильнее — на двадцать. Разве танки так близко подпустят? Да и попасть надо было точно под гусеницу или броском сзади на крышку трансмиссии.
Тем не менее, гранаты раздали бойцам понадежнее, а три миномета открыли огонь по танкам. Бесполезный, но хоть отвлекающий бойцов от дурных мыслей. Гаубичный снаряд попал в борт танка. Броневые плиты, защищающие ходовую часть, разорвало в местах крепления, повышибало нижний ряд катков, и танк остановился. Завертел плоской башней, ловя цель, но его со второго выстрела подожгло противотанковое орудие — последнее из дивизиона.
«Ура!» — кричал кто-то. Потому что горели два фашистских танка, продолжала вести огонь невесть как уцелевшая пушка ЗИС-3. Густо сыпались гаубичные снаряды, и, как автоматы, работали все три наши минометных расчета. Из тучи пыли выскочили четыре «доджа», с длинноствольными приземистыми 57-миллиметровыми пушками. Это были новые противотанковые орудия, которые, по слухам, крушили особыми снарядами любую броню. Пушки разворачивали под огнем очень быстро. Но прежде чем они открыли огонь, взлетел на воздух «додж», и перевернуло взрывом одну из пушек.
Получилось так, что дуэль между танками и батареей 57-миллиметровок шла через нашу позицию. Снаряды разных калибров с жутким воем проносились над головой. «Ура!» уже никто не кричал.
Вырвавшаяся вперед «пантера» была метрах в трехстах от нас. Я отчетливо различал ее скошенную под острыми углами броню и башню с огромной четырехметровой пушкой. Бронебойные снаряды рикошетили от брони, высекая снопы искр. Одна из болванок врезалась рядом с пушкой, брызнул целый фонтан раскаленных кусочков. Но «пантера» с короткой остановки разбила выстрелом 57-миллиметровку, а ее два пулемета подметали все вокруг.
Дело решило то самое последнее орудие ЗИС-3, перекошенное и, казалось, выведенное из строя. Оно закатило два снаряда в борт «пантеры». Пошел дым, из отверстий показалось пламя. Из люков начали выскакивать танкисты. Я вспомнил про пулемет и открыл огонь, зацепив механика-водителя, скатившегося по броне. Он пополз в сторону и ушел от моих пуль, прикрытый бугром. Обгоняя горящую «пантеру», следующий танк вел огонь по батарее, а один из пулеметов прошел веером по нашей позиции. Кто-то из бойцов вскрикнул. Сразу пять или шесть человек бросились убегать.
Снаряд, выпущенный этим или другим танком, разметал всю кучу, разбросав куски человеческих тел. Мы с Никитой забились в узкий ровик, к нам втиснулись Осипов и боец с окровавленной рукой. Ровик был неглубокий, и, если бы танк наехал на него, от нас остался бы фарш. Но танки обошли минометную позицию, не желая терять времени. Батарея 57-миллиметровок была раздавлена. Небольшой вездеход «додж», прятавшийся поблизости, понесся прочь. Взрыв опрокинул его, он вспыхнул, как спичка. Старшина с противотанковой гранатой тщетно пытался втиснуться к нам. Двое бойцов метались по окопу. Их расстреляли из бронетранспортера, прошедшего совсем рядом.
Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы командование не бросило навстречу немцам танковый батальон. Фрицы хорошо прошлись по нашим позициям. Возможно, навстречу им двигался такой же бронированный кулак. Но на дворе был сорок четвертый год, и знаменитые немецкие танковые клинья часто сталкивались с куда более мощной силой. Конечно, немцы, как всегда, дрались упорно. Мы насчитали потом семь наших сгоревших «тридцатьчетверок», не считая разбитой противотанковой батареи 57-миллиметровок и десятков погибших бойцов.
Но немецкую бронетанковую группу уничтожили почти полностью. Бой шел едва ли не у нас на головах. Кумулятивный снаряд мгновенно зажег и взорвал «тридцатьчетверку», сорванная башня валялась рядом, а из круглого отверстия с ревом вырывался столб огня. Горела солярка, промасленное тряпье, металл, человеческие тела. Немецкий Т-4 получил снаряд прямо в люк механика-водителя. Второй пробил броню рядом, и горящий бензин полыхнул изо всех щелей.
Мы выбрались из нашего ровика. Я разыскивал пулемет, пока не убедился, что там, где его оставил, дымится воронка. Подобрал карабин. Мы, уцелевшие, жались к стенкам окопа. В этом лязганье и грохоте взрывов, горящих кострах металла человеку нечего было делать. Посреди окопа одиноко торчал миномет, а рядом с ним лежал наводчик, весь в крови, как будто облитый с ног до головы темно-красной краской. И этот миномет даже отбрасывал тень от клонившегося к западу солнца. Разве в аду бывают тени?
Тяжелый транспортер «Ганомаг», уходя от снарядов, уже дымившийся, влетел в низину. «Тридцатьчетверка» ударила по нему сверху из орудия. Угол наклона оказался недостаточный. Снаряд снес щиток с крупнокалиберным пулеметом над кабиной и взорвался метрах в пяти впереди, разворотив двигатель. Танк пронесся мимо, а мы кинулись добивать бронетранспортер. Восемь-десять немцев спрыгивали через борта вниз и лезли через заднюю дверцу. Они были оглушены, иначе перебили бы нашу слабовооруженную минометную команду.
Почти у всех фрицев были автоматы, а на борту торчал еще один пулемет. Старшина, вырвавшийся вперед, бросил противотанковую гранату. Она взорвалась ближе к старшине, чем к бронетранспортеру. Его и бежавшего рядом Никиту швырнуло на землю взрывной волной. Я выстрелил из карабина в унтер-офицера с несколькими нашивками. Промахнулся. Унтер поднимал автомат. Взводный Осипов торопливо высаживал обойму своего трофейного «парабеллума». Свалил унтер-офицера, еще одного солдата. Я, передернув затвор, выстрелил прямо в упор в крепкого рыжего немца, спрыгнувшего из задней двери. Он свалился мне под ноги. Следующего принял на штык минометчик и тут же упал, срезанный автоматной очередью. Высокий немец спокойно, как на учениях, расстрелял короткой очередью сержанта-наводчика, потом еще одного бойца. На него налетел, как коршун, наш боец в одной рубашке, ударил прикладом по голове. Приклад разлетелся на куски.
Действуя обломком карабина, он бил немца по лицу. В моем карабине кончились патроны, и я достал ТТ. Стрелять уже было некого. Подоспевшие минометчики из второго взвода добивали оставшихся немцев прикладами и сапогами. Из разбитой кабины вывалился контуженый водитель. К нему подскочили сразу трое и замолотили прикладами. Еще один минометчик пытался влезть в кучу-малу и врезать фрицу. Не хватало места. Тогда он сунулся в открытую дверцу кабины и выстрелил в сидевшего там старшего машины, тоже раненого, а может, и мертвого.
Ко мне ковылял мой напарник Никита. Лицо представляло ужасное зрелище. Оно распухло, стало уже не колобком, а как арбуз. Широкая рана опоясывала горло, скулы, из нее текла кровь. Маленький конопатый боец поддерживал голову и пытался что-то сказать. Он просил помощи. У меня мелькнула мысль, что его полоснули ножом и Никита делает последние шаги. Я силой положил Никиту на спину и оторвал пальцы от раны. Подошел старшина, тоже весь в крови, с выбитыми зубами, и шепеляво объяснил мне:
— Кашку сорвало… ремень шкуру порвал… не нашмерть.
Я понял, что противотанковая граната взрывной волной сорвала с него каску, а лопнувший ремешок разорвал, порезал кожу. Рана была неглубокая, но кровоточила сильно. Санитар, бинтуя конопатого помощника, сообщил, что у Никиты еще лопнула челюсть. Но жить будет!
— Медаль ему… может, орден, — доказывал старшина, хватая меня за гимнастерку.
Он был тоже контужен, и его увели. Вокруг лежали трупы: наши и немецкие. Наших было много. Снарядом убило командира роты, и Осипов принимал хозяйство: три уцелевших миномета и человек семнадцать бойцов. Бойцы, растащив трофеи, хлебнули рома и оживленно подравнивали окопы, подносили ящики с минами. Для погибших расширяли воронку и сколачивали деревянную пирамиду. На войне не принято долго горевать о погибших. Сегодня ты жив, а завтра тебя закапывают в такую же воронку.
— Тебе, Анатолий, наверное, в штаб надо? — неуверенно спросил Осипов.
— Могу остаться, — пожал я плечами.
— Ни к чему. Наши уже в городе, а мин кот наплакал. — Он помялся и попросил: — Ты там, в штабе, насчет наград напомни, кому положено. У меня бойцы по полгода воюют, а ничем не отмечены.
Полгода — это очень большой срок для минометчиков. Я пообещал, что сообщу замполиту полка, с которым был в хороших отношениях.
— Ты список черкни, а наградные, если что, потом оформим.
Сам Осипов владел карандашом коряво. Список составлял под диктовку боец из грамотных. Когда он выводил десятую фамилию, я выдернул листок:
— Стоп! Столько не пропустят.
Фамилии карела Осипова там не было, и я вписал ее сам. Замполит расспросил меня о бое, пробежал список. Провел черту, отделяя половину представленных. У него была хорошая память, и он размашисто внес от себя фамилию эстонца, единственного оставшегося в живых в минометной роте.
— Все, достаточно. Думаешь, ордена и медали ящиками привозят? Если на каждую роту по шесть-семь наград, это уже сотни полторы на полк получится.
Он запнулся. Может, хотел сказать, что и работников штаба надо наградить. Они тоже в стороне от операции не стояли. Я его понял и отправился к себе. Нарва была уже взята, кое-где стучали автоматные очереди и одиночные выстрелы. Выкуривали спрятавшихся немцев.
Сильные бои развернулись на островах Балтики, где размещались хорошо укрепленные немецкие гарнизоны. Помню, дивизия штурмовала остров Саарема. Пытались ворваться с ходу по двухкилометровой дамбе, но немцы успели взорвать ее в трех местах, буквально на наших глазах. Часть войск с тяжелой техникой остановилась, пехота пробивалась под огнем вперед. Саперы спешно заделывали огромные воронки, в которых плескалась вода. По узкой кромке уцелевшей дамбы двигались навстречу подводы с ранеными. Среди них увидел несколько знакомых лиц. На одной из подвод провезли тяжело раненную медсестру Валю Кикс, которая воевала в дивизии с 1942 года. Лицо ее было серое и безжизненное. Позже я узнал, что взрывом у нее были сильно повреждены кости таза. Командующий армией, увидев Валю, переговорил с врачами и приказал выделить санитарный самолет. Девушку эвакуировали в Ленинград. К сожалению, раны оказались смертельные, и Валя Кикс умерла.
Мы упорно пробивались через дамбу. По нас били с закрытых позиций немецкие орудия. Вода вокруг дамбы кипела от сплошных взрывов. Часть прорвавшихся войск остановилась под сильным огнем. Творилось что-то невообразимое. Несколько наших эскадрилий штурмовиков и бомбардировщиков пронеслись в сторону немецких укреплений. Там загремели взрывы авиабомб. Артиллерия немцев замолчала, но буквально через полчаса после того, как вернулись на аэродром наши самолеты, налетели «лаптежники», немецкие штурмовики «Юнкерс-87», в сопровождении истребителей.
Вниз полетели контейнеры с небольшими бомбами-«лягушками». Контейнеры раскрывались на лету и выбрасывали десятки осколочных «лягушек». Когда эти сволочные бомбы ударялись о землю, срабатывал вышибной заряд. Бомбы рвались в воздухе пачками, словно молотил пулемет огромного калибра. Осколки и шрапнель летели сверху, и укрыться от них было трудно.
Бойцы, не слушая команд, метались под градом осколков, пытались добежать до кустов или небольшого соснового перелеска, но большинство погибли, убитые осколками. Я успел нырнуть в кювет. Со мной рядом лежал военный врач. У него не выдержали нервы, и он постоянно пытался встать. Врача пугало, что мы лежим на открытом месте, и он показывал на островок кустарника, который бы нас все равно не укрыл.
— Лежи, если жить хочешь! — кричал я, более опытный, но врач вырвался и побежал через поляну. Пробежал он шагов тридцать. Бомба рванула рядом с ним, и он повалился на траву. Осколки буквально изрешетили его. Остров мы взяли с большими потерями.
Октябрь сорок четвертого. Балтика, полуостров Сырве. Мы прорываем укрепление немцев. Война идет к концу. Сколько ее осталось? Считанные месяцы, а может, недели? Как не хочется умирать…
На подмогу к окруженным в укреплениях немецким войскам подошли корабли. Тяжелые крейсера, эсминцы, канонерские лодки бьют из орудий главного калибра. Я почти оглох от сплошного рева и грохота взрывов. Такого огня я, пожалуй, не видел за всю войну, хотя каждый бой кажется самым тяжелым.
Огромные снаряды разносят на куски автомашины, пушки, разбивают танки. Вверх взлетают стволы сосен, целые фонтаны огня, земли и останки человеческих тел. По немецким кораблям бьют и наши дальнобойные орудия. Большими и малыми группами идут на штурмовку наши самолеты. Некоторые корабли горят. И в центре этой грохочущей дуэли — мы, живые люди. Секунда, и от тебя не останется ничего. Растворишься в огромной воронке, станешь сгоревшим прахом. И день, как назло, был солнечный. Яркий, теплый день.
Взрыв отбрасывает меня к стене чудом уцелевшего сарая. Что-то с силой бьет по голове, и я теряю сознание. Сколько пролежал, не знаю, но огонь не смолкает. Меня контузило комьями земли — спасла шапка. Из последних сил ползу к огромному валуну и без сил ложусь за ним. Осколки разлетаются сплошным веером. Несколько штук с силой бьют о камень, откалывая пластины древнего валуна. Я ощущаю даже мелкие осколки, а от крупных камень словно вздрагивает. Выдержит ли он?
Взрывы постепенно смолкают. Бьют уже в основном наши орудия, а немецкие корабли отходят в море. Какое-то судно горит, перевернувшись набок. Наши наступают, гоня немцев на песчаную косу к морю. Дальше им дороги нет. В одном, другом месте поднимаются белые флаги, но орудия и пулеметы в горячке боя продолжают крушить скопище военной техники и людей. Потом огонь смолкает. Тишина. Шатаясь, выхожу из своего укрытия и бессильно опускаюсь, глядя на море. Ко мне идет кто-то из санитаров. Живой…
Вспоминая эпизоды войны, убеждаюсь, какую роль порой играет случайность. Многие вернувшиеся с войны так и говорят: «Мне повезло». Однажды крепко повезло и мне.
На переправе у Чудского озера скопилась масса техники. Все ждали своей очереди. Осень, в машине холодно, а ждать еще долго. Я увидел вдалеке костер и решил сбегать погреться возле огня. На полдороге вспомнил, что оставил в машине портсигар, и, развернувшись, побежал за ним, зная, что с куревом у всех туго. И когда снова поспешил к костру, услышал шелест падающего тяжелого снаряда. Снаряд взорвался у костра. Столб пламени, земли, горящих веток и разорванных человеческих тел. Много погибло и было ранено сбившихся погреться солдат и офицеров от этого шального снаряда. Меня спасла какая-то минута.
Можно сказать, что так же повезло и моему старому знакомому Осипову, командиру минометной батареи. Его представили к ордену Отечественной войны и вызвали в штаб полка. Пошли вместе с двумя кандидатами на награды и старшиной, недавно назначенным вместо выбывшего по ранению — с выбитыми зубами.
Шли не торопясь. Старшина, которому надоело нести пустой термос, навьючил его на бойца лет сорока пяти. Карел Осипов возмутился:
— Боец тебе в отцы годится, а ты на него термос вешаешь! Тяжело пустую посудину тащить? А ну, забирай обратно!
Старшина стал доказывать, что в армии существует субординация и не дело, когда рядовой шагает налегке, а старшина роты, средний командир, тащит термос. Боец, не желая портить отношения со старшиной, сгладил ситуацию:
— Мне даже так удобнее. Термос-то на лямках.
Осипов плюнул и продолжать спор не стал. Но ускорил шаг, демонстративно заговорив с сержантом. Старшина и двое бойцов с термосами немного отстали. Не заметили, как вышли на поляну с редкими осинами. Немцы ее пристреляли и с ходу пустили два осколочных снаряда небольшого калибра. Они взорвались за спинами старшины и двух бойцов с термосами. Одного бойца убило наповал, а старшину и пожилого кандидата на медаль ранило. Причем пожилого бойца защитил термос, приняв на себя несколько осколков. Но на войне счастье улыбается немногим и счастливые концы случаются редко. Осипов скомандовал лежать. Однако старшина и боец побежали — не выдержали нервы. Следующие четыре снаряда (немцы выпускали их по два) накрыли обоих.
На этот раз термос не защитил минометчика, так и не получившего свою медаль «За отвагу». Жесть не удержит снарядные осколки. Старшина тоже погиб. Немцы выпустили еще десяток снарядов и затихли. Осипов вместе с сержантом осторожно выполз из зоны обстрела. Оглянувшись, командир роты заметил, что почти все снаряды легли с небольшим недолетом. Не ускорь он тогда шаг после спора со старшиной, тоже попал бы под раздачу.
Эту историю Осипов рассказал мне на марше во время случайной встречи. Мне нравился спокойный и рассудительный карел. Я хорошо помнил, как умело он командовал в бою. Красивый орден Отечественной войны очень ему шел. Прощаясь, я искренне пожелал Осипову дожить до Победы. Верю, что дожил.
Сильные бои развернулись на острове Эзель. Остров был укреплен особенно сильно. Глубокие рвы, бетонные доты, блиндажи, огромные завалы сосен, которые не обойти. Все напичкано минами. Танками и тягачами растаскивали завалы, и все опять под огнем. Квадраты немцами были заранее пристреляны, и огонь даже с дальних позиций велся довольно точно. Не говоря уже о дотах, защищенных полутораметровым слоем железобетона, откуда чуть не в упор били автоматические пушки и крупнокалиберные пулеметы. Эти серые бетонные глыбы разбивали тяжелыми 152-миллиметровыми снарядами, подтаскивая орудия как можно ближе.
В боях за острова, а особенно за Эзель, мы понесли огромные потери и в людях, и в технике, но задачу свою выполнили. После 22 ноября 1944 года сильно поредевший корпус отвели на отдых и переформировку. На материк. Мы расположились возле местечка Клоога, под Таллинном. Получали пополнение, технику, учили прибывших новобранцев. В бой нас вводить не торопились, видно, хватало сил и без нашего корпуса, который практически несколько месяцев не выходил из боев.
Я с наслаждением сходил в баньку, попарился. Вместе с другими получил новое обмундирование. Хорошенько выспались. Достав спирта, помянули погибших товарищей. Мне с неделю пришлось ходить в санчасть, болели и кровоточили стертые ноги. Врач, знавший о моей болезни легких, долго простукивал грудь, слушал дыхание. На мой вопрос ничего определенного не ответил. Рекомендовал не застуживаться, пить чай с молоком и медом. Где только все это возьмешь? На предложение пройти обследование в госпитале я отказался. Я не ранен и не контужен. Не хватало, чтобы думали, будто я придуриваюсь.
Местные жители относились к нам настороженно, а порой и враждебно. До нас доходили слухи, что в других частях пропадали солдаты и офицеры. Караульная служба в дивизии была организована усиленно. Поодиночке за пределы частей выходить запрещалось.
В эти недели мне навсегда запомнился один эпизод. Нас привели в костел, где немцы перед уходом расстреляли большую группу гражданских людей. Кто они были, я не знаю. Но один из антифашистов рассказывал, что из костела вынесли много трупов женщин и детей. Расстреливали их торопливо, ожесточенно, в упор. От ударов разрывных пуль на светлых стенах остались многочисленные засохшие брызги и потеки крови. Пол был буквально залит кровью, его долго отмывали, но бурые следы так и остались. Как бы я хотел, чтобы тех фашистов привели сюда и ткнули мордой в эти страшные следы. Но ни в чьих мемуарах немецких «рыцарей» вы, конечно, не найдете ни одного слова об этом костеле и расстрелянных детях.
Неподалеку от Клооги находился крупный концлагерь. К нашему прибытию он был пуст. Местные жители рассказывали, что часть пленных угнали на запад, а большинство заставили разбирать железную дорогу. Рельсы увозили в Германию. После окончания работ все оставшиеся пленные были расстреляны. Ряды тел перекладывали шпалами и старательно сжигали. Показывали нам и ямы, куда закопали останки убитых. Позже с этими фактами разбиралась военная прокуратура и НКВД. В мемуарах немецких генералов и офицеров, которые мне неоднократно приходилось читать, вы не найдете ни слова об этом лагере, так же как и о массовых расстрелах в Бабьем Яре или детском лагере смерти Саласпилс. Вспомните слова песни над могилами погибших детей Саласпилса:
… на бетонную плиту положи свою конфету,
здесь когда-то лагерь был, лагерь смерти Саласпилс.
В мемуарах старательно перечисляются бои, взятые и оставленные города, полученные звания и награды. Но ни слова о массовых убийствах заложников, пленных и просто мирных жителей. Видно, не зря вечный ненавистник коммунистов Уинстон Черчилль отбросил временно в сторону всю свою ненависть к большевикам, увидев угрозу во много раз страшнее. Фашизм! И Англия воевала против Гитлера в союзе с Россией.
В конце февраля сорок пятого отдохнувший, хорошо подготовленный Эстонский корпус был переброшен в Курляндию, где шли сильнейшие бои с окруженной немецкой группировкой. Советская авиация непрерывно, волна за волной, шла в сторону немецких укреплений. Я видел группы бомбардировщиков, штурмовиков в сопровождении истребителей. Авиация сыграла большую роль в разгроме многочисленной немецкой группировки, засевшей в бетонных укреплениях, дотах, траншеях. Но и наши потери в воздухе были немалые.
Собранные в сплошную многорядную полосу зенитные дивизионы и батареи буквально испещряли небо шапками взрывов и густыми трассами 20-миллиметровок и тяжелых пулеметов. Я видел, как возвращаются со штурмовки наши поредевшие эскадрильи. Некоторые самолеты, сильно поврежденные, с трудом тянули над самыми соснами. Дотяните до аэродрома, ребята!
Немцы дрались упорно и ожесточенно, хотя всем было понятно, что войне приходит конец. На мой взгляд, играли в этом большую роль и крепкая дисциплина Вермахта, и широко развернутая Геббельсом пропаганда о том, что «дикие азиаты» не пощадят никого. Пытки, издевательства, расстрел, а в лучшем случае — Сибирь, откуда никто живым не возвращается. Многие немцы после всего, что натворили на оккупированных землях Советского Союза, в это верили.
Мы готовились к штурму. Тоскливо было сознавать, что идут последние недели войны, ярко светит мартовское солнце, но этот штурм оборвет жизнь многих из нас. Может, и мою…
Но неожиданно, уже перед вступлением дивизии в бой, немцы выкинули белый флаг. Капитуляция! Так для меня закончилась война.
Я воевал в исторических местах. Побережье Балтики никогда не было спокойным местом для России, начиная со времен Петра Первого. На островах и побережье сражались и гибли в Первую мировую войну наши прадеды. Моонзунд, Саарема, Эзель — это вехи нашей истории. Вспоминая их, известный писатель Валентин Пикуль оставил такие строки: «Смерть застала их здесь, и они доблестно погибли во славу Грядущего — ради нашего дня, читатель…»
Здесь высятся памятники нескольким поколениям российских воинов и моряков. Среди них есть знакомые мне имена погибших в 1944 году.
Я видел памятник «Русалка» в местечке Пирита. Он поставлен в честь русского крейсера «Русалка», который, выйдя в 1894 году из Ревеля в Петербург, бесследно исчез в холодных водах Балтики вместе со всем экипажем. Памятник вытесан из огромного камня в виде носа корабля, а над ним — скульптура русалки с поднятым над головой крестом. На памятнике выбиты имена всего экипажа погибшего крейсера. Вечная память вам, так же, как и тысячам другим, погибшим в 1917–1918 годах и в годы Великой Отечественной!
Что еще добавить? Имею награды: ордена Красной Звезды и Отечественной войны, несколько медалей. Но это не так важно. Главное, мы победили фашизм.
В 1959 году после демобилизации я приехал в Сталинград и, прожив в городе-герое почти полвека, считаю себя сталинградцем. Это мой родной город. Не могу забыть, как, бывая на Мамаевом кургане, читаю имена погибших за Сталинград. Тысячи имен, и у каждого была мать. Я видел мать Героя Советского Союза Рубена Ибаррури — Долорес Ибаррури. Моя мама умерла 18 мая 1945 года, так и не дождавшись меня с войны.
…Иду по знакомой дорожке,
Вдали голубое крыльцо.
Я вижу в знакомом окошке
Твое дорогое лицо…
Это стихи о моей матери и, наверное, о тысячах других матерей, ждавших нас с войны.
