3
…12 февраля 1944 г. проведено совещание руководящего состава ВВС военных округов и военных учебных заведений. На совещании Военный совет ВВС потребовал от его участников принять действенные меры по ликвидации предпосылок к летным происшествиям, по укреплению воинской дисциплины…
(Из летной книжки A.M. Омельченко)
Все повторялось так, как десять лет назад: самолет лез с креном ввысь, не слушаясь рулей управления, готовый вот-вот сорваться в штопор. Видимо техник, выполнявший накануне регламентные работы, плохо закрепил ручку управления. На взлете она держалась, а на вираже отсоединилась от перегрузки. В передней, пустой, кабине тоже была ручка. Она мозолила глаза и будто подсмеивалась над летчиком: вот, мол, я совсем рядом, а попробуй, дотянись! Надо же было додуматься сесть во вторую кабину! Привык летать там за инструктора…
Он попробовал вывести самолет из крена ногой, нажал на левую педаль, самолет стал еще круче заваливаться на левое крыло. А правая педаль еще больше увеличила угол набора. Скорость падала, перкаль По-2 начала вибрировать — критический угол атаки, за ним — штопор. И повеяло откуда-то смрадным холодом. «Конец!»
А все шло так здорово. В 19 лет поступил в летную школу, в 21 стал пилотом штурмовой авиации, в 23 назначили командиром звена. И вот эта коварная ручка управления! По-2 дрожит как в предсмертной агонии. Если бы добраться до передней кабины! Руку срывает с козырька сильным потоком ветра.
Надо попробовать выровнять самолет триммерами. Чуть от себя. Ага, нос будто бы стал опускаться. Еще немного. Так. Совсем неплохо. И теперь правой ножкой. Отлично, По-2 пошел на выравнивание. Теперь придержать, чтобы не перешел в правый вираж.
Наконец-то! А как теперь сажать? Триммера не помогут. Ручка в передней кабине маячит перед глазами и будто манит: ну, возьми меня, возьми. Дотянешься, и самолет в твоей власти.
Встречный поток такой сильный, что головы не высунуть. Надо убрать газ, уменьшить скорость. Вот так. Стрелка указателя скорости поползла обратно и остановилась на 80. Теперь можно попробовать.
Омельченко ниже опустил очки, потуже затянул пряжку шлемофона и высунулся из-за козырька. Воздушный поток с остервенением набросился на него, хватал за воротник комбинезона, стремясь выбросить его за борт. Ему удалось с трудом дотянуться до среза передней кабины. Не зря он занимался спортом, не зря мальчишкой лазал по вагонам, прыгая с крыши на крышу.
Срез передней кабины хотя и гладкий, но пальцы намертво вцепились в ребро. Второй рукой он ухватился за козырек своей кабины и пополз вперед. Голова достигла, наконец, выемки. Теперь перехватиться за борт… Ветер будто усилился, руки ныли от напряжения и слабели. Еще чуть-чуть… Еще один рывок, и рука вцепилась в край борта кабины.
Как он перевалился и оказался в кресле, сам не понял. Перевел дыхание, взялся за ручку управления. Она послушно подалась вперед, и самолет опустил нос. Спасен!
Он произвел на аэродроме посадку. Едва спустился из кабины на землю, как ноги утонули в грязи. Удивительно вязкая и неприятная грязь. Она стала засасывать его, как болотная трясина. Он ухватился за крыло самолета, но ноги уходили все глубже и глубже. Хотел крикнуть, позвать механика — горло будто заклинило. Все-таки удалось протолкнуть комок, и он прохрипел что-то. И проснулся. Выругался вслух — надо же присниться такой ерунде. В сновидения не верил, но в этот раз почему-то подумалось: быть неприятностям.
Взглянул на наручные часы. Без пяти десять. Можно спать еще три часа. На соседних койках раздавался богатырский храп. А ему спать уже не хотелось. И на душе было так пакостно, будто и в самом деле вляпался в грязь.
Дежурный по казарме, увидев, что командир поднял голову, заторопился к нему.
— Товарищ подполковник, прилетел генерал Тупиков, просил передать, как только вы проснетесь, явиться к нему.
«Какое срочное дело привело командира корпуса в полк? — пытался понять Омельченко. — Новое боевое задание или награды летчикам? На троих, в том числе и на Омельченко, было послано представление к званию Героя. Неужто?… Вряд ли, слишком быстро. В Москве с такими делами не спешат».
Омельченко торопливо собрался и отправился в штаб дивизии, благо он располагался рядом со штабом полка.
Генерал Тупиков проводил совещание с дивизионным начальством. Омельченко зашел к дежурному, в надежде получить кое-какую информацию. Но дежурный на его вопросы лишь пожимал плечами.
— А настроение у генерала?
— По-моему, паршивое, — усмехнулся дежурный. — С меня стружку снял за то, что не знал точно, сколько самолетов находится на боевом задании.
Кабинет Меньшикова открылся, и оттуда вышли начальник штаба, начальник политотдела и еще трое офицеров, прибывших в дивизию около месяца назад.
Омельченко пошел им навстречу.
— Привет, Александр Михайлович, — протянул ему руку начальник политотдела. — После беседы с генералом зайди ко мне.
— Зачем я ему?
Полковник невесело чему-то усмехнулся.
— Он объяснит.
Усмешка начальника политотдела ничего хорошего не предвещала.
Тупиков сидел с Меньшиковым, крупный, симпатичный, в новеньком кожаном реглане. Окинул вошедшего хмурым взглядом и, не поздоровавшись, кивнул на стул.
— Присаживайтесь.
Меньшиков виновато опустил глаза.
Омельченко сел.
— Слушаю, товарищ генерал.
— Нет уж, это мы тебя послушаем. — Тупиков уставился на него проломным взглядом. — Докладывайте, как дела у вас, как настроение, как дисциплина.
— Дела неплохие. — Омельченко был сбит с толку вопросами, ответ на которые генерал отлично знал по донесениям, и переходом с «ты» на «вы» и обратно. — Прошлой ночью нанесли бомбовый удар по Севастопольскому порту. По предварительным данным, уничтожены склады боеприпасов — был виден большой взрыв, — с горючим и техникой; повреждено четыре судна.
— Это мне известно, — насупился Тупиков. — Вы доложите мне лучше о дисциплине в полку.
«Неужто кто-то натворил что-то ночью?» Но вряд ли Тупиков прилетел из-за такой мелочи.
— На дисциплину тоже пока не жалуюсь, — твердо ответил Омельченко. — Люди понимают, что война, и честно выполняют свой долг. Мелкие нарушения, само собой, случаются…
— Мелкие? — Тупиков полез в карман и достал листок бумаги. Пробежал по нему глазами. — Пьянки, драки — мелкие?
— Я не знаю, что вы имеете в виду.
— Не знаете? — Тупиков снова заглянул в листок — С летчиком Филатовым по возвращении его в часть пьянствовал?
«Вот он о какой пьянке».
— Выпивал, — честно признался Омельченко. — Человек, можно сказать, с того света вернулся. Один из лучших летчиков. Но никакой драки не было.
Тупиков снова взглянул на бумагу.
— Заведующего столовой старшину Панюшкина просил достать выпивку?
«И об этом написали».
— Просил. Зароконян в полете погиб. И весь полк на краю гибели был — туман запасные аэродромы закрыл. Чудом удалось посадить сорок семь экипажей.
— Ты мне тут свою удаль не выставляй, знаю я о той посадке. Ты ответь: к лицу командиру полка, подполковнику, вымаливать у старшины водку? Куда ты его толкаешь и как будешь требовать с него порядок, чтобы не воровал?
Лицо Омельченко горело от стыда. И что можно сказать в оправдание.
— Виноват, товарищ генерал. Не подумал тогда.
— А надо думать всегда! — повысил голос Тупиков. — Какой же ты, к хрену, командир, если пьянствуешь с подчиненными, драки учиняешь.
— Никаких драк я не учинял, — возразил Омельченко. — Это поклеп.
— Поклеп? А председателю колхоза кто на Новый год по физиономии съездил?
«И тут все передернули, с ног на голову поставили…»
— Не бил я его. А следовало. Нажрался, как свинья, и хвастаться стал, сколько он для фронта сделал, когда под немцами был, а что фашистам помогал, умолчал, хотя мне хорошо было известно.
— Не твоего ума дело, — оборвал его Тупиков. — Без тебя разберутся, чем он при немцах занимался. А руки распускать…
— Да не бил я его, — сорвался и Омельченко. — Пригрозил только, чтоб заткнулся. И из-за стола выставил.
— Лихой ты командир, — усмехнулся Тупиков. — Как это у Пушкина? «Ты парень, может, и не трус, да глуп…» В общем, будем решать, что с тобой делать…
У Омельченко заныло в груди. Неужели снимут? Его, кто сделал полк одним из лучших в дальней авиации, который почти не несет потери?… Точно такой донос, как в прошлом году на Меньшикова. Но тогда выяснили, кто вбивал клин между командиром и подчиненными, — Пикалов, фашистский агент. Теперь-то его нет… Неужто, еще один враг завелся?… Не может быть. Радиопередач больше не зафиксировано, все люди проверенные…
— Вы хотя бы с подчиненными поговорите, какой я командир, — несмело посоветовал подполковник.
— Поговорим. Обязательно поговорим. Хотя… — Тупиков ткнул пальцем в письмо. — Тут вот тоже мнение твоих подчиненных. Идите.
Он вышел из кабинета оглушенный, униженный, раздавленный. Голова шла кругом, будто от пьянки; перед глазами все плыло.
«Кто же сочинил такую пакость? — ломал он голову. — Бергис? Но его не было в столовой, когда Омельченко просил у старшины бутылку, и на Новый год с конфликтом председателя колхоза. Летчики? Ни одного он не мог заподозрить в подлости. А особист… Служба у него такая, все видеть, все знать… Но отстранить от командования… Все летчики за него встанут горой. И замполит Казаринов скажет свое слово. Он — авторитет в дивизии, и за летчика летает, и за штурмана. Всему этому Омельченко его научил… С некоторыми летчиками командир, конечно же, порою грубоват и несдержан был. С Кузьминым особенно, критиканом и краснобаем, всегда чем-то недовольным. И все-таки Омельченко считал его порядочным человеком. Да какая теперь разница, кто этот подлый донос написал. Главное, чтоб не отстранили.
Омельченко пришел в столовую, но обедать не стал — кусок не лез в горло, — и он, выйдя на улицу, бродил недалеко от штаба, наблюдая за подчиненными. Голову сверлила одна и та же мысль — кто?
У Туликова побывали Казаринов, Кузьмин, Гусаров и все командиры эскадрилий. Выйдя из штаба, замполит, несомненно, увидел командира и, несомненно, догадался, что творится у него на душе, но не подошел к нему с сочувствием. Да и Омельченко в таком случае не стал бы утешать пострадавшего: по разному можно расценить такой шаг — искренность или злорадство? На командирскую должность вполне вероятно могут назначить Казаринова. Понимает ли он, что приобретет и что потеряет? Он мудрый человек. Правда, соблазн власти погубил и не такие мудрые, волевые натуры…
Ожидание окончательного разговора с Тупиковым оказалось мучительно-изнурительным. Под огнем зениток и истребителей было легче. Такого он еще не испытывал. Даже в полете, когда ручка управления По-2 оказалась отсоединенной, и в первом боевом вылете, когда их девятку атаковали со всех сторон «мессершмитты». Да, умереть не хотелось, он любил жизнь. Но позор, оказывается, еще страшнее смерти…
Погода к вечеру снова испортилась, небо затянули низкие облака, посыпал дождь со снегом, и боевой вылет отменили. А ему лучше бы лезть в самое пекло, чем идти на встречу с Тупиковым. Он еще на что-то надеялся, а сердце ныло, ныло, не предвещая ничего хорошего.
Ужинать он пошел вместе с Казариновым и Гусаровым. Разговора о беседе с Тупиковым никто не заводил. Все трое молчали, будто после похорон прекрасного летчика и человека.
Аппетит к Омельченке так и не пришел. Он поковырял вилкой в тарелке, пожевал безвкусные макароны, запил чаем. На выходе из столовой его поджидал дежурный по штабу.
— Товарищ подполковник, генерал Тупиков передал, чтобы вы в 20.00 были в кабинете комдива, — сообщил он.
— Хорошо, буду.
Еще полчаса ожидания, догадок, мучения. Он то обдумывал оправдательную речь, то, ожесточаясь, развенчивал доносчика, стараясь убедить генерала, что за всем этим кроется месть за требовательность. Но успокоения, уверенности, что его аргументы окажутся весомее, не было.
Ровно в восемь вечера он постучал в дверь командира дивизии и, открывая, увидел за столом с генералом начальника политотдела дивизии и комдива.
— Заходите, — пригласил Тупиков.
Омельченко еле преодолел десяток метров ставшими непослушными ногами. Доложил осипшим голосом.
— Присаживайтесь, — кивком указал генерал на стул напротив.
Голос у него был теплее, чем прежде, и смотрел он добрее. Но это вовсе ничего не значило.
Омельченко сел.
— Ну вот, поговорили, побеседовали с вашими подчиненными, — весело продолжил Тупиков, — и, скажу откровенно, разговор получился не в вашу пользу.
У Омельченко зашумело в ушах, будто ударили чем-то тупым и тяжелым по голове, он перестал слышать, как после контузии, полученной месяц назад, в полете над Севастополем. Тупиков, начальник политотдела что-то говорили, но он видел только раскрывающиеся рты. Так бывало иногда в полете после контузии, когда он сильно волновался, но все проходило быстро. А тут…
Тупиков выжидательно уставился на него, видимо, ждал ответа на вопрос. Омельченко сделал несколько глотков, открыл рот.
— Что же вы молчите? — услышал наконец.
— А что говорить, — заспешил Омельченко, боясь, как бы не догадались о его глухоте начальники. — Простите, но я не верю, что все подчиненные говорили обо мне худо.
— А я не сказал, что все, — возразил Тупиков, — и что, только худо. Нет. Осипов, к примеру, и Туманов говорили только хорошее. Но таких летчиков, дорогой Александр Михайлович, к сожалению, маловато, чтобы ваши заслуги перевесили ваши проступки. Настоящий командир должен уметь учить не только хорошо летать, лихо воевать, он должен уметь учить их и уважать себя. Потерять авторитет значит потерять право командовать ими…
Это был приговор. Суровый, беспощадный. И никакими словами оправдания тут не поможешь. Снова на какое-то время исчез слух. Правда, теперь уже не имело значения, что говорил генерал. «Потерять авторитет значит потерять право командовать ими».
— …отдохнете, подлечитесь, — донесся голос генерала. — Я слышал, у вас со слухом после контузии неважно, вот и поезжайте в Ессентуки. Я распоряжусь, чтобы вам путевку выдали. Подлечитесь, с семьей повидаетесь. А потом посмотрим, что с вами делать…
* * *
Весть о том, что Омельченко отстранен от командования полком, разлетелась по гарнизону, как выстрел. «Омелю сняли!» — только и слышалось среди летчиков, штурманов, авиаспециалистов. И Александра удивляло равнодушие, а то и злорадство людей, которые еще вчера заискивали перед командиром, выражали свою признательность. Были, разумеется, и такие, кто держался с подполковником с достоинством, несмотря на его строгость, а порой и грубость; неуважительность же никогда не замечал. Многие, несомненно, относились к нему с почтением: летал, как Бог, в тактике разбирался превосходно, разгадывал любые хитроломки фашистов, сам же придумывал неожиданные, тактические приемы. Он был мудр, несмотря на кажущуюся суровость прост и заботлив, дорожил подчиненными, не посылая зазря на смерть и в обиду другим начальникам не давал.
И все-таки нашелся один негодяй, который не постеснялся исказить факты, чтобы нанести ощутимее удар. Несомненно, тот, кому Омельченко серьезно насолил. Кто?
Александр перебрал в памяти офицеров, с кем особенно конфликтовал командир полка. Не так давно он наказал старшего лейтенанта Кочана за то, что тот в разведывательном полете допустил самовольство, изменил маршрут, чтобы пролететь над родной деревней; и экипаж еле отбился от «мессершмиттов»; объявил двое суток домашнего ареста. Летчик хотя и не сидел «дома», продолжал выполнять полеты, долго брюзжал среди товарищей, жалуясь на несправедливость. Кочан самолюбивый, с большим самомнением пилот, мог сгоряча и написать; хотя у таких людей, кто не умеет таить обиду внутри, эмоции чаще всего выплескиваются наружу. А тут прошло больше недели…
Мог написать и штурман Кабаков, мрачноватый, себе на уме лейтенант. Он даже с членами экипажа не дружил и в полете на проверку с Омельченко на замечания командира не реагировал, над целью заставил трижды делать заход, пока не сбросил бомбы.
На земле Омельченко тогда вылез из самолета красный, как рак и с негодующе сверкающими глазами. Положил свою богатырскую руку на плечо штурмана и поволок его вокруг посеченного осколками бомбардировщика. Александр ожидал, что у подполковника не хватит выдержки и он залепит штурману в ухо. Но Омельченко сдержался, сказал с надрывом:
— Я думал, что ты трус, а ты просто кретин. Буду ходатайствовать о переводе тебя в пехоту, там нет такой дорогой техники, и, может, там тебе прочистят мозги.
Неожиданно за Кабакова вступился командир экипажа капитан Биктогиров.
— Разрешите, товарищ подполковник, мне самому прочистить ему мозги? Раньше он, конечно, дрейфил над целью, вот и решил доказать, что не трус. Я сделаю из него штурмана и человека, только оставьте его в экипаже.
Омельченко только в сердцах махнул рукой.
Мог Кабаков завязать узелок на память. Но ради чего? Не такой же он глупый человек, чтобы не понять — о нем же забота командира.
Мог написать донос и Бергис. Но только не командиру корпуса, а по своей линии…
В чем, собственно, обвинили командира? Что выпивал с подчиненными. А как же иначе, как изучать их характер и качества? Пьяного председателя колхоза вытащил из-за стола и проводил пинком под зад. Но тот заслуживал худшего. Отказался на своих самолетах возить уголовников, чтобы собирать сведения о вернувшихся с оккупированной территории сбитых членах экипажей? Но разве не знает Тупиков, что в одном полете зэк, перед тем как выпрыгнуть, бросил в кабину стрелков гранату. Хорошо, что стрелок-радист не растерялся и тут же выбросил гранату в люк. Нет, Тупиков совсем не прав. И директиву командования ВВС о повышении дисциплинарной ответственности надо читать с умом, а не как догму о злостных нарушителях.
Долго Александр не мог заснуть, болея душой за Омельченко, гадая, кого же вместо него назначат командиром. В полку, конечно, есть хорошие летчики и командиры, но таких, как Омельченко, он был уверен, нет.
Уснул далеко за полночь. Проснулся как обычно в шесть и узнал от дежурного: командиром полка назначили майора Шошкина. Александр глубоко вздохнул: слаб характером. А казарма одобрительно загудела. Кто-то даже крикнул: «Ура!»
В столовой за завтраком к Александру подошел дежурный по штабу.
— Товарищ капитан, майор Шошкин просил вас после завтрака зайти к нему.
Ничего необычного в таком вызове не было — очередное боевое задание, — но Александру приглашение чем-то не понравилось.
Он допил чай и, чтобы не мучить себя догадками, отправился в штаб.
Майор Шошкин встретил его прямо-таки по-приятельски: вышел из-за стола навстречу, улыбающийся, протянул ему руку и крепко пожал.
— Здравствуй, Александр Васильевич. Присаживайся, — подвел к стулу. — Как спалось, какие приятные сны снились? Слышал, какие у нас нежданно-негаданно случились пертурбации?
— Слышал, — без одобрения произнес Александр.
— Так-то… Земля крутится, вертится, несмотря ни на что. — Помолчал. — Велено мне принять командирские дела. И, значит, вместо себя заместителя подобрать. Я вот тут ломал голову и выбрал тебя, — пытливо глянул ему в глаза, надеясь увидеть радость. Но Александр, удивленный таким предложением, опустил голову. Всего три месяца назад его назначили командиром эскадрильи. А сколько летчиков старше его и по возрасту, и по званию, и по опыту. Как они воспримут такое стремительное восхождение? Вон как некоторые круто развернулись к Омельченко…
— Благодарю за доверие, — ответил Александр. — Но извините, товарищ майор, я еще с должностью командира эскадрильи как следует не освоился.
— Не прибедняйся, — насмешливо подмигнул Шошкин. — Вижу, как на земле руководишь и как в небе командуешь. Подчиненные тебя уважают.
— И Омельченко они уважали, — не сдержался Александр. — Скажите, Павел Андреевич, как вы расцениваете такое перевоплощение? Вас оно не пугает?
Шошкин посерьезнел, подумал. И снова улыбнулся.
— Омелю мы все хорошо знаем. Суровый был человек. Его боялись и делали вид, что уважают. А на страхе далеко не уедешь. Вот и вывод: командир, потерявший уважение подчиненных, не имеет права повелевать ими. Это и нам зарубка на носу.
— Но приказ — это насилие. А кому оно нравится?
— В том-то и мудрость: повелевать людьми, не унижая их достоинства, не злоупотребляя властью.
— Чтоб волки были сыты и овцы целы?
— В принципе — да, — рассмеялся Шошкин. — В том-то и трудность, и секрет командования. Но не будем огорчаться за Омелю, он свое покомандовал, и будь уверен, ему найдется достойное место. Теперь мы должны доказать, на что способны.
Откровенное осуждение прежнего командира полка очень не понравилось Александру, и он ответил, не скрывая холодности:
— Нет, товарищ майор, я считаю, что еще не дорос до должности заместителя командира полка, и потому вынужден отказаться от вашего предложения.
Шошкин понял, что решение категоричное. Нервно побарабанил пальцами по столу.
— Что ж, вольному волю, — сказал со вздохом и неодобрением.
* * *
Подшивалов высадил Ирину километра за два до Каменки, до села она добралась часа за два и поплутала изрядно, ноги от усталости еле плелись. Метель по-прежнему не утихала, с неба обрушивались лавины снега, все вокруг выло и свистело, в двух шагах ничего не увидеть и не услышать; и как она пробилась к заветной хатенке, вся мокрая и выбившаяся из сил, с трудом представляла.
Дважды постучала в окно условным знаком. Хозяйка, немолодая одинокая женщина, открыла довольно быстро и, впустив Ирину за порог, заговорила шепотом, скороговоркой:
— Ко мне на постой двух фрицев поставили. Правда, сейчас их нет, Новый год где-то справляют. Черт знает, когда заявятся… Ума не приложу, как с тобой…
И Ирина не знала, что делать. Она так устала, еле держалась на ногах. И идти некуда. Слова сами вырвались:
— Пойду я…
— Куда в такую круговерть? Мокрая вся, измученная. — Махнула рукой. — Черт с ними, может, надолго загуляли. Хоть отогреешься. В случае чего, скажем: «Племянница из Мазанки, на Новый год притопала. Документы-то у тебя в порядке?
— В порядке. Только не из Мазанки, а из Межгорья.
— Какая разница. Была там, потом туда зашла. Ведь у тебя и там родственники есть?
— Есть. В селе с продуктами стало плохо. Иду вот в Симферополь, может, там найду какую работу, — сообщила Ирина свою легенду.
— Может, и найдешь. — Женщина задвинула засов и повела Ирину в комнату. — Сбрасывай все, ты ж промокла до нитки.
Света не зажигали. Женщина помогла Ирине снять платок, телогрейку, стряхнула снег у порога и подвела к кровати. Пошарила рукой, сунула что-то мягкое Ирине.
— Одевай вот это. Как только высушить твои манатки? — Тяжело вздохнула. — Как бы эти ироды не заметили. — На ощупь развесила телогрейку и юбку у печки, от которой шло еще тепло. — Тебе бы чайку согреть.
— Не надо, — отказалась Ирина. — Мне бы поспать хоть с часок.
— Тогда лезь в постель. Я с тобой рядом…
Как было хорошо и уютно в тепле и сухости! Женщина обняла ее и согрела теплом своего тела, напомнив далекое детство, мать, согревавшую вот так же, когда ей не было и семи, умершую совсем рано, красивой, любимой отцом. После нее он так и не женился.
С этой женщиной, согревшей ее теперь, она познакомилась месяц назад, когда с Подшиваловым готовили взрыв на водокачке в Симферополе и ночевали здесь в ее хате. Тогда немцы сюда лишь наведывались время от времени да устраивали облавы и засады на партизан, а теперь расквартировались. Ирине хотелось поподробнее расспросить, что за часть, давно ли прибыла, но язык не повиновался, голова затуманилась. Она подумала, что поговорит утром, и уснула мертвецким сном. А едва на улице стало сереть, подхватилась, вспомнила, где находится и куда надо идти. Прислушалась. Кроме посапывания хозяйки да шума ветра за окном, ничего не уловила. Значит, постояльцы еще не вернулись, надо побыстрее уносить ноги.
Проснулась и хозяйка, помогла ей собраться.
В Симферополь она добралась без происшествий. На явочной квартире ее засыпали вопросами: правда ли, что наши войска форсировали Керченский пролив, захватили Керчь, что началось наступление с севера на Перекоп, что партизаны готовят нападение на Симферопольский гарнизон.
Ирина поняла: сведения явно провокационные, немцы пытаются еще раз вызвать активизацию подпольщиков, чтобы обезвредить их к началу весенних боевых действий. Такую ловушку они уже устраивали в декабре месяце и кое-чего добились: несколько подпольных групп поддались на провокацию и раскрыли себя.
— Никакого нападения партизан на гарнизон не планируется, — категорично опровергла она слухи. — И под Керчью, насколько мне известно, положение у выброшенных туда десантников трудное. И на севере наши войска еще не дошли до Херсона. Хотя наступление, конечно, готовится. И наша задача — добывать сведения, информировать командование, где и что у фашистов творится, сколько войск, куда их перебрасывают…
