В декабре полили дожди, посыпал мокрый снег, и аэродром превратился в месиво — ни взлететь, ни сесть. Такое положение было почти по всему Кавказу. Бездействовали не только тяжелые самолеты, но и истребители и штурмовики. А на фронте назревал критический момент: под Сталинградом продолжались кровопролитные бои, для усиления группировки Манштейна гитлеровское командование начало спешно перебрасывать с Кавказа танковые и пехотные дивизии.

22 декабря советскому командованию стало известно, что на станции Тихорецк скопилось множество танков и другой техники, готовящейся к погрузке в эшелоны. На аэродром снова прибыл представитель авиации дальнего действия генерал-майор Петрухин с приказом нанести бомбовый удар по станции. Подполковник Лебедь, неделю назад назначенный командиром дивизии (в заместители себе он взял Меньшикова), долго расхаживал у карты, что-то прикидывая в уме, рассчитывая, потом остановился около своего заместителя.

— Придется, Федор Иванович, твоих орлят поднимать, — сказал он проникновенно, тоном просьбы, а не приказа.

Меньшикову льстило, что летчиков, которыми теперь уже командует майор Омельченко, все еще называют его орлятами. Он и в самом деле испытывал к ним родительское чувство и переживал за каждого как за родного сына; но просьба Лебедя, несмотря на подкупающую искренность, серьезно озадачила замкомдива.

— Как поднимать? — растерялся он. — Аэродром раскис, даже У-2 не летают.

— А мы должны взлететь! — гордо распрямился во весь свой богатырский рост Лебедь. — Я тут кое-что прикинул: ночью подмораживает, вот мы и попытаемся воспользоваться этим.

Комдив предлагал явную авантюру: ночью подмораживало так слабо, что лужи не везде схватывались тоненькой корочкой льда, и земля станет еще вязче, взлететь будет еще труднее. Меньшиков и ранее замечал за Лебедем стремление произвести на начальство впечатление неожиданным смелым решением, дерзостью, лихостью, и ему везло. Но Меньшиков знал: везение — штука обманчивая. И потому, когда комдив предложил ему должность заместителя, согласился не сразу. Предложение, разумеется, его обрадовало: плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, а фортуна не очень-то баловала его чинами. Радовало и то, что Лебедь — смелый, волевой и решительный командир, поучиться у него есть чему. Беспокоило одно: вот эта самая рисовка, как говорят, игра на зрителя, способная в одно прекрасное время обернуться бедой. Но Лебедь был молод — ему шел тридцать пятый год (Меньшикову сороковой), — и Федор Иванович, надеясь, что с годами Лебедь станет серьезнее и рассудительнее, дал «добро». Теперь же пожалел об этом: волевое решение комдива может стоить кому-то жизни. И возразил:

— Зря ты, Семен Семенович, на мороз надеешься: здесь не Подмосковье, лужи даже не застывают. Штурмовики вон не рискуют, а они легче…

— Ну, это их дело. — Лебедь нахмурился, дугой выгнул шею. — А мы полетим, даже если Вселенная разверзнется.

— Вселенная-то не разверзнется, а вот шею себе кое-кто сломать может, — стоял на своем Меньшиков.

Лебедь принял предостережение на свой счет.

— Напрасно ты беспокоишься за мою шею. Она стоит не дороже тысячи тех, кто может погибнуть от фашистских танков, если мы их не уничтожим.

Этот довод окончательно склонил генерала на сторону Лебедя, и он поддержал комдива:

— Да, да, Федор Иванович, вы же знаете, какое положение под Сталинградом. Нельзя допустить, чтобы фашисты снова собрали там крепкий кулак. Надо попробовать.

— Сделаем, товарищ генерал, — уверенно заявил Лебедь и тоном, не терпящим возражений, приказал Меньшикову: — Позвони Омельченко, пусть готовит полк.