Нас пули с тобою пока еще милуют…
Вечером 28 августа полковники Гришин и Яманов, прихватив с собой капитана Шапошникова, выехали на совещание в штаб 3-й армии генерала Крейзера, куда теперь перешла дивизия после выхода из окружения.
– Товарищи, – обратился к собравшимся командирам генерал Крейзер, – ввожу в обстановку. Армия вошла в состав Брянского фронта, командующий генерал-лейтенант Еременко. Задача армии – прикрыть брянское направление с юго-запада. Перед нами по-прежнему вторая танковая группа Гудериана…
– Шестнадцать дивизий в составе фронта, а фронт – двести тридцать километров, – услышал Шапошников шепот слева, говорил незнакомый полковник своему соседу, – да и дивизии-то в основном номера, свежих всего три-четыре…
Шапошников вспомнил, как перед началом совещания видел карту приехавшего в армию начальника главпура Красной Армии Мехлиса. Трубчевск на ней был обведен красным кругом, рядом стояли крупные цифры – 137 СД. На карте их дивизия выглядела внушительно. «Если бы так было и на самом деле… Неужели он не знает нашего истинного состояния? – думал Шапошников. – Ведь на самом деле мы почти голые – одни винтовки…» Если бы знали в штабе фронта, что на самом деле в 137-й дивизии один полк, в этом полку – один батальон, а в батальоне – боеспособна одна рота…
Дивизия полковника Гришина получила подтверждение приказа оборонять Трубчевск. Фронт был впереди, в семидесяти километрах, на Судости. Но фронт «в нитку», там уже шли тяжелейшие бои, и немцев можно было ждать в ближайшее время.
И в тот же день, 28 августа, поздно вечером, едва вернувшись в свой полк, Шапошников узнал, что немцы еще утром форсировали реку Судость, оборонявшаяся там Ивановская дивизия не выдержала удара и начала отходить к Трубчевску.
«Ну, вот и отдохнули, называется, завтра и нам предстоит…» – понял капитан Шапошников.
Рано утром его поднял капитан Тихон Филимонов, новый начальник штаба, но старый приятель по службе еще в довоенное время.
– Пополнение, Александр Васильевич. Четыреста человек! И кто – сибиряки!
Шапошников искренне обрадовался, но оказалось – рановато: половину пополнения по записке Яманова тут же увели к Михееву, у него людей было совсем ничего. «И зачем так? – обескураженно думал Шапошников. – Имели бы хоть один полк, но более-менее, а теперь будет два, но оба слабых».
– Людей распределили по батальонам? – спросил он у Филимонова.
– Нет еще, прибыли полчаса назад.
– Постройте, хочу посмотреть.
Двести человек пополнения были выстроены на полянке.
Шапошников с Наумовым поздоровались, услышали в ответ сочное и дружное «здравствуйте!», довольно переглянулись и пошли вдоль строя, внимательно вглядывались в лица. Люди были молодые, крепкие на вид, в новеньком обмундировании, и сразу видно, что недавно с кадровой, это Шапошников определил по изящно сидящим на головах пилоткам.
– И все сибиряки? Откуда?
– С Омска все, – ответили сразу несколько человек.
– Ну, как народ, Алексей Дмитриевич? – спросил Шапошников Наумова. – Думаю, не подведут?
– Надо было всех у нас оставить, – тихо сказал ему Филимонов. – Орлы!
– А ведь у нас Калько омский! – вспомнил Наумов.
– Давайте, Тихон Васильевич, сто человек к Калько, остальных пополам в другие батальоны, – сказал Шапошников. – Распределите людей и позаботьтесь, чтобы накормили.
Лейтенант Вольхин принял в свою роту пятьдесят человек, и теперь она была почти по штату. Это и радовало, и немножко пугало. Вольхин хоть и был ротным вот уже третью неделю, но все же ощущал себя взводным, так как людей у него все это время было как раз со взвод и он еще не представлял себе, что командовать придется сразу сотней человек. Раньше и участок его был – сотня-другая метров, а теперь рота получила почти полтора километра, и надо было смотреть вперед и по сторонам уже гораздо внимательней.
– Давно из Сибири? – спросил он крайнего из пополнения.
– Красноармеец Ефим Беляев. Тринадцатого августа еще в поле был, комбайнером я работал, в тот же день мобилизовали – и в эшелон.
– Две недели и добирались? – удивился Вольхин.
– От Брянска шли пешком четверо суток, а по железной дороге, в общем-то, быстро, нигде долго не стояли.
«А мы все эти недели, да и раньше, все на своих двоих… – подумал Валентин. – Неужели и август кончился? И я все еще живой…»
К этому времени из взвода лейтенанта Вольхина, что выехал с ним на фронт, в живых осталось только пятеро: два сержанта – Фролов и Вертьянов, «Савва» Морозов, Латенков и Углов – самый высокий не только в роте, но, наверное, и в полку. Вольхин думал о нем, еще в первые дни, что вот его-то, с таким ростом, убьют быстрее всех, а он был живой до сих пор. Из полтавчан, что ему дали еще на Соже, у него осталось только трое, остальные все погибли в Милославичах, Семеновке, Церковищах, и фамилии их в записной книжке он обвел траурной рамкой – Алексеенко, Голубцов, Ишов, Кунгуров, Пистаков, Познюк, Ращеня, Фролов, Чубаров, Макаров, Каменский, Кушнеров, Ходыкин… Список был длинный, и Вольхину всегда становилось не по себе, когда он видел длинный ряд траурных рамочек, одну за другой.
Взводами командовали сержанты. Вот и сейчас пришло пополнение, а ни одного лейтенанта. Третьим взводом у него командовал сержант Жигулин, переведенный из другой роты. Горьковчанин, симпатичный, высокий блондин, спокойный, уверенный, и Вольхин был рад, что он попал именно к нему, да и мужики из отделения приняли его быстро. Иногда Вольхин думал, глядя на него: «Пока у нас есть такие ребята – ни за что немцам нас не одолеть», – и никак не мог представить себе его убитым – это было как-то даже противоестественно, невозможно, чтобы такого парня, образец русского солдата, и убили.
К вечеру рота Вольхина довольно неплохо окопалась – взводные опорные пункты были готовы. Он сам обошел все окопчики, с тоской думая, что слишком велик участок, пехоту они еще отобьют, а если танки – на полчаса, не больше. Он знал, что в полку осталось всего три орудия. Гранаты и бутылки у них были, но очень мало, и комбат ничего не обещал. Ночь прошла спокойно, впереди, правда, изредка раздавались танковые выстрелы, иногда стучали пулеметы, но чувствовалось, что немцы еще далеко. Вольхин даже поспал часа два, а на рассвете, еще раз обойдя свои окопчики, перекинувшись со взводными по паре фраз, решил все же послать разведку к хутору, что лежал перед его позициями километрах в трех.
– Давай я пойду, командир, – предложил его политрук, Павлик Бельков, высокий и плечистый парень с уверенными и отчаянными глазами.
В роту Вольхина Бельков был назначен после Милославичей, а в полку был со дня формирования, и вообще едва ли не единственный политрук оставался из тех, кто выехал на фронт в составе полка. Вольхин сразу понял, что политрук предпочитает показывать примером, чем слова говорить, это и хорошо, но рисковать то и дело надо и не надо – это ему не нравилось. Как-то Вольхин ему даже сказал, что лучше бы он политработой занимался, чем то и дело в разведку лазить по своей инициативе. «А это тоже политработа, командир, или, думаешь, мне только боевые листки выпускать да газеты читать? Тем более где их взять, да и в мирное время они мне надоели». – «А напорешься?» – «Нет, командир, если я после Сожа жив остался, то судьба мне до победы».
– Нет, Павлик, не ходи. На хуторе, чувствую, немцы. А ты нам нужен и здесь. Лучше давай пошлем из пополнения, пусть на живых фашистов посмотрят.
Вольхин приказал Фролову дать пятерых из пополнения, один из них оказался тот самый комбайнер Беляев, и лично поставил им задачу.
Разведчики, взяв винтовки наперевес, быстро пошли к хутору и скоро растворились в утреннем тумане.
Вольхин съел без аппетита полкотелка сухой каши и посмотрел на часы: «Восемь тридцать… Немцы тоже позавтракали. Если они точно на хуторе, то скоро надо ждать…»
Разведчики не возвращались более двух часов, и это начало беспокоить. «Что-то очень долго, – думал Вольхин, – не надо было посылать этого комбайнера. В пехоту он, конечно, угодил по ошибке, сидеть бы ему сейчас в танке. Ухлопают парня напрасно».
Со стороны хутора донеслось несколько выстрелов из танковых пушек, а вскоре показались и три танка, а перед ними метрах в пятистах бежали пятеро его разведчиков.
«Ну вот, так и знал – танки… Сейчас начнется…» – чувствуя холодок в душе, подумал Вольхин.
Минут через пятнадцать к позициям его роты вышли десять танков. До окопов оставалось не больше двухсот метров, когда они вдруг остановились, держа линию. «Заметили, сейчас рванут, – с тоской подумал Вольхин. Но танки стояли. Стреляли с места, но стояли. – Ждут – есть ли у нас артиллерия? Раньше были смелее».
Минут через десять один танк, переваливаясь на буграх и лязгая гусеницами, осторожно пополз к окопам. Возле него разорвалось несколько гранат, но танк шел, периодически стреляя из пулемета.
«Вот гад, что делает!» – смотрел Вольхин на танк. Бронированная машина утюжила окоп за окопом. На броне его хлопком разорвалась граната, но танк продолжал ползти. Раздавив несколько окопов, он резко развернулся и на скорости ушел к своим, на линию машин.
«Сейчас пойдут все, – обреченно подумал Вольхин. – Поняли, что ничего у нас нет, можно давить». Он доложил обстановку комбату, в душе надеясь услышать, что он посылает ему орудие, но услышал только требовательное и грозное: «Держаться!»
– Но ты смотри, командир, – услышал Вольхин голос своего политрука Белькова, – ни один из наших из окопов не выскочил.
– Вот сейчас как все танки пойдут, что будем делать? Ждать, пока передавят всю роту? Пять гранат бросили, и ни одна не попала!
Но танки все еще стояли. Пять минут, десять. Изредка стреляя, но так и не двигаясь с места.
«Ничего не понимаю. Чего же ждут? Боятся? Но кого им тут бояться?» – недоумевал Вольхин.
Когда капитану Шапошникову доложили, что атака противника началась, двумя группами танков по десять машин в каждой, он немедленно позвонил в штаб дивизии. У аппарата был майор Кустов, новый начальник оперативного отделения штаба, мужчина энергичный и веселый, так что Шапошников с первого же дня знакомства почувствовал к нему симпатию и они быстро стали приятелями.
– Алексей Федорович! – кричал в трубку аппарата Шапошников. – Танки пошли, двадцать машин. Подбрось огоньку, а то не отобьемся. У меня всего три орудия, ты знаешь, да и те без прицелов, стреляем, как при Иване Грозном…
– А ты выведи их на прямую наводку и расстреливай эти танки, – спокойно ответил Кустов.
«Ну и арап!» – удивился Шапошников.
– За Десной тяжелый артполк, попросил бы хотя бы два залпа!
– Да ты что, это только с разрешения командующего артиллерией армии! У них и снарядов-то всего на полчаса! А у меня откуда возьмутся орудия? Все у вас!
Шапошников положил трубку. «Что же делать? Танки, конечно, пойдут кулаком, а у меня пять километров фронта. Чего стоит смять роту, полчаса – и в городе».
– Меркулов! – позвал он начальника артиллерии полка. – Берите два орудия Терещенко от Калько и немедленно на позиции седьмой роты. Галопом!
К десяти танкам, что стояли против роты Вольхина, вскоре подошли еще десять, подъехали несколько автомашин с пехотой.
«Вот чего они ждали! – понял Вольхин. – Ну, теперь нам конец…» Бойцы его роты, тускло поблескивая касками, ждали идущие на них танки. Казалось, что даже чувствовалось, как напряглись в ожидании боя его люди.
«Если хотя бы один побежит, то, как цепная реакция, не устоять… Хотя все равно передавят…» В столь безнадежном положении Вольхин с начала войны, пожалуй, еще не бывал. Если бы только пехота, а тут еще двадцать танков. «А вот вроде бы не все на меня, машин пять повернули на соседа», – чуть успокоился Вольхин.
Танки открыли огонь с коротких остановок. Затрещали автоматы пехотинцев. Из окопов ответили из винтовок. Потом включились и два станковых пулемета. Несколько танков быстро переехали окопы, но потом сразу три из них, словно споткнувшись обо что-то, встали. Один закрутился, разматывая гусеницу, с брони другого потек огонь – кто-то ловко угодил бутылкой с бензином. Третий не горел, но стоял, тоже, видимо, подбитый.
Еще несколько танков, выпустив струи огня, отчего на траве образовались черные проплешины метров по десять, крутились на окопах. Вольхин видел, как вспыхнул расчет станкового пулемета, люди катались по земле, пытаясь сбить пламя. «Живьем сгорели!» – ужаснулся Вольхин. Еще кто-то, как живой факел, бежал с диким криком.
Вольхин то и дело поглядывал на часы, будто атака должна была продолжаться какое-то определенное время. «Всего пять минут!» Танков пять-шесть все-таки стояли, остальные давили гусеницами окопы и, бессильный чем-либо помочь, Вольхин только зло кусал губы. Политрук Бельков убежал в окопы, и Валентин, видя, что на НП он остался один – телефонист был убит и присыпан землей, – схватил гранату и бутылку с горючкой и тоже побежал навстречу танкам. «Теперь уже все равно!» Он не слышал и не видел, как сзади подъехали и развернулись два наших орудия, как они подожгли еще два танка. В бешеном исступлении, задохнувшись, он подбежал метров на двадцать к ближайшему танку. Метнул гранату – не попал, бутылку – на танке загорелось, но слабо, и мощная машина, вертясь по оси, сбила пламя. Вольхин стрелял в нее из пистолета, стоя во весь рост, не думая, что его могут убить, пока не упал – кто-то столкнул его на землю.
– Ты что, командир, – это был политрук Бельков. – Я вижу – ты на подвиг идешь, думаю – надо остановить, пока живой! Смотри: наши орудия!
Страшно болела голова, в теле была невероятная усталость, глаза слипались от пота.
– Отдохни маленько, командир, они уползают!
Танки действительно отходили, с левого фланга три машины и в центре две. Автоматчики поодиночке, отстреливаясь, догоняли танки.
– А ты говоришь – не устоим! Наша взяла! – услышал Вольхин знакомый, с хрипотцой, голос Белькова.
Было несколько минут, мгновений ли, когда он не слышал ни выстрелов – ничего.
Бой стих быстро. Танки ушли на хутор. Вольхин с Бельковым, отдышавшись, медленно пошли по окопам. Вся позиция их роты была настолько передавлена гусеницами, что казалось, ничего живого здесь быть не может. Пахло жареным человеческим мясом вперемешку с гарью и порохом.
Вольхин посмотрел на часы: «Всего тридцать минут!»
– Николай, живой! – обрадовался он, увидев сидевшего в окопе сержанта Фролова, он жадно курил самокрутку.
– Куда ж я денусь от тебя, командир…
– Сколько людей у тебя осталось?
– Погоди, дай покурить. Вон ту дуру, – Фролов показал окурком на танк, – на мой счет запиши.
В окоп спрыгнул политрук Бельков.
– У Вертьянова из пятнадцати осталось четверо. Одного вообще раскатали в лепешку… Пошли к Жигулину.
У сержанта Жигулина, взвод которого стоял на левом фланге, из двадцати убиты были трое, шестеро тяжело ранены. Один, обожженный, умирал. Это был Федор Углов, тот самый высокий в их роте парень.
– Просит, чтоб пристрелили, командир. Тяжело ему, – сказал Жигулин. – Страшная смерть парню досталась…
– Не вздумай! Где санинструктор? Неужели ничем нельзя помочь?
– Что он сделает? Не бог ведь…
Обожженный лежал на плащ-палатке, сильно дрожа, ловил ртом воздух, лицо его, черное, без глаз, выражало такую боль, что смотреть на него было невозможно.
«Вот чего стоит победа…» – глотая спазму, подумал Вольхин.
– Два танка все же сожгли, – услышал он голос Жигулина. – Но и покуражились они над нами, как хотели. Хорошо еще, что автоматчиков у них было немного, да трусоваты оказались.
– Семь танков наши, командир, – присел Бельков к Вольхину, – да человек двадцать автоматчиков все же уложили.
«Как он может быть спокойным! – поразился Валентин. Хотя после всего, что они увидели, пережили за это время, было ли еще чему удивляться? – За это железо столько людей положили! Неужели нельзя было попроще? Подойди эти пушки хотя бы на полчаса пораньше..» – и почувствовал, как его сердце словно сдавило клещами.
– Комбайнер? Живой? – через силу улыбнувшись спросил Вольхин, увидев Беляева.
– Я-то живой, а вот земляков моих многих не стало. У Атабаева все отделение передавило. Один он остался…
Вольхин не смог посмотреть ему в глаза. Проходя по раздавленным окопам мимо мертвых, он чувствовал себя виноватым в их смерти едва ли не больше, чем немцы. Ловя взгляды живых, Вольхину казалось, что все на него смотрят с укором. «Дурацкий у меня характер! Ну что я мог сделать!» – ругал он себя, но сердце точила боль.
– Товарищ лейтенант, комбат вызывает, – подбежал к Вольхину связной.
– Молодец, Вольхин! – услышал он в трубке голос комбата Осадчего. – Продержался, молодец. Потери большие?
– Двадцать пять убитых, восемнадцать раненых, есть безнадежные, – глухим, не своим голосом ответил он.
– Да, много… Но как ты семь танков подбил? Артиллеристы помогли?
– Какие артиллеристы? А, эти… Они в конце боя подошли. А может быть, они все и повернули, не знаю.
– Сосед твой три танка подбил, слышишь? Они нигде не прошли у нас, ты слышишь, Вольхин? Удержались мы!
«И как мы только удержались… – подумал Вольхин. – Люди железные».
– Ты проверь все в обороне, возможно, еще пойдут сегодня. Бутылок я тебе пришлю – ящик! – услышал он голос Осадчего.
Подошел лейтенант Терещенко.
– Спасибо, Борис. Выручил, – сказал ему Вольхин.
– Что мне, ты Ленскому говори. Как он здорово эти два танка саданул! Между прочим, последний был у него десятым с начала войны…
В этот день дивизию полковника Гришина немцы больше не атаковали. Тихо было и на следующий день.
«И как это не сбросили нас в Десну, – удивлялся капитан Шапошников, – ничего же у нас нет, воюем голыми руками…»
– Товарищ капитан, – вывел его из раздумий лейтенант Тюкаев, – Терещенко предлагает сходить на Судость, там ивановцы, должно быть, много чего оставили, а вытащить можно.
– А что – дело! – ответил Шапошников.
Кустов говорил ему, что остатки Ивановской дивизии после тяжелейших боев отведены к Трубчевску и занимают теперь всего два километра фронта. А была – свежая дивизия… После отхода с Судости много своего снаряжения и техники оставили у реки, часть людей дивизии перешли к полковнику Гришину, остальных спешно переформировывали в Трубчевске.
– Подготовьте несколько групп и этой же ночью, пока нет сплошного фронта – сходите, – распорядился Шапошников.
– Можно с повозками? – спросил его Терещенко.
– Возьми с десяток. Может быть, снаряды попадутся.
А на рассвете в расположение полка Шапошникова вернулись все группы, ходившие в поиск на Судость, и сходили они не напрасно. Удалось перетащить пять исправных орудий, три кухни и десять подвод со снарядами. Четверо «безлошадных» шоферов-грузинов вернулись на полуторках, счастливые, словно по невесте отхватили.
– Это как же вы сумели? Не у своих ли угнали? – спросил их Шапошников.
– Там еще есть! – ответил один из водителей.
«Ну и ивановцы, вот дали нам подлататься-то…» – довольно подумал Александр Васильевич.
– Агарышева убило, – подошел к нему Терещенко, когда шоферы отъехали.
– Как же так, Борис Тимофеевич, такого парня… Ну, что же вы… Как я теперь его матери напишу: единственный сын!
Лейтенант Николай Агарышев, командир похлебаевской батареи, весельчак, удалец, любимец бойцов, лежал на телеге, покрытый с головой шинелью.
– Единственный и погиб… Напоролись на засаду у Магара. Прямо в лоб пуля. Старик подвел: спрашивали дорогу на Погар, а он, глухой, показал на Магар. Ну а там немцы.
– Похороните его как следует. Матери я сам напишу, – сказал Шапошников и вспомнил ее, старушку. – Она до войны часто бывала в гарнизоне и перед отправкой просила поглядеть за Николаем, все еще считая его мальчишкой.
– Вот и остались, Борис, мы двое, – тяжело вздохнул политрук батареи Иванов. – Сасо в первом бою, Похлебаев, теперь вот Николай… А давно ли на танцы вместе бегали… Так и не узнает, кто у него родился. В сентябре, говорил, жена должна родить…
Похоронили лейтенанта Агарышева у трех берез, на высоком, чистом месте…
Вечером 5 сентября к Шапошникову приехал полковник Гришин.
– На тебя жалуются, что ты у ивановцев снаряды увез, – сухо поздоровавшись, сказал он.
– Не надо было бросать. Мы их вывезли, можно сказать, у немцев из-под носа. За их счет и ожили, и кухоньками опять разжились, и пушечками. Неужели опять отдавать?
– Нет. Ты нашел – твое. Не чувствуешь: немец как будто отходить собирается? – спросил Гришин. – Южнее Трубчевска Крейзер и Чумаков сильный контрудар нанесли, отбросили километров на пятьдесят. Нам их давить, увы, нечем, но есть данные, что и на нашем участке они уйдут за Судость. Так что готовься к преследованию… Начальник политотдела у нас новый – Кутузов, – добавил после паузы Гришин.
– Откуда?
– Из Ивановской дивизии. Перевели с полка. Хваткий мужик, дело знает. Да, доведи до личного состава, что товарищ Сталин за оборону Трубчевска дивизии благодарность объявил, – с удовольствием сказал Гришин.
– Да, устояли на этот раз…
– Крейзер помог. Когда немцы на Михеева пошли, а там же ни одного орудия, все, думаю, крышка, так попросил огоньку тяжелого артполка из-за Десны, и, какие молодцы – так точно дали! Да и помог-то он, считай, по знакомству, что в академии вместе учились. А так бы – отбивайтесь своими силами, «изыскивайте резервы на месте», у этого артполка каждый снаряд на особом учете.
В районе Карбовки ударная группа генерала Ермакова нанесла тяжелое поражение 47-му моторизованному корпусу гитлеровцев. Отбросила их на несколько десятков километров, и дивизия полковника Гришина, используя общий успех, за двенадцать дней, преследуя отходящие части немцев, вышла к реке Судость.
Как только полк капитана Шапошникова вышел к Судости, к нему снова приехал полковник Гришин.
– Смотри на карту, – сухо поздоровавшись, раскрыл он планшет, – вот Баклань, вот Юрково. Здесь берег пониже, тут и надо захватить плацдарм. Зацепимся – дальше пойдем. Приказываю: боем руководить лично. Я буду в Березовке, связь – туда…
Настроение у всех в дивизии в эти дни было приподнятое: наступали, впервые с начала войны шли на запад, а не на восток. Казалось, что и Судость не будет серьезной помехой. А там – дорога на Унечу, на Сураж.
Капитан Шапошников, придя в батальон Осадчего, который начал готовиться к бою за плацдарм, расположился с биноклем на бугре, откуда хорошо было видно и Баклань – справа, и Юрково – в центре, и Михновку – слева. Берег противника был заметно выше, пойма Судости – широкая по фронту, и Шапошников с неудовольствием думал, что атака будет явной авантюрой, тем более что без артподготовки и плавсредств.
Оторвавшись от бинокля, он спросил Осадчего:
– Что говорят ваши разведчики?
– Сунулись было, да обстреляли. Ничего толком не узнали. Засекли пять пулеметов. Траншеи у них отрыты по всему фронту. Когда только успели… Артиллерия и танки себя не проявляли.
– План боя продумал?
– Прикинул. Задачи ротным поставил, но все это «на авось».
С Шапошниковым на НП батальона были замполит полка Наумов и начальник штаба Филимонов. Тюкаева оставили на командном пункте полка для связи со штабом дивизии.
На душе у Шапошникова было нехорошо от предчувствия беды, но, посоветовавшись с Наумовым и Филимоновым, он все же решил отдать приказ на начало атаки, пока совсем не стемнело, да и Гришин уже два раза звонил и требовал начинать.
Около 7 часов вечера роты батальона Осадчего частично на лодках, плотах, а в основном вплавь перешли Судость.
Шапошников видел в бинокль, как фигурки его бойцов, выйдя на противоположный берег, быстро бежали через луг с кустарником к горе, как немцы, то ли прозевавшие переправу, то ли нарочно давшие возможность перейти реку всем, открыли огонь, когда цепочки атакующих уже начали подниматься в гору. Сначала огонь противника был довольно редким, и минут через десять бой шел на горе под Юрковом. В сумерках ход боя видно было плохо, Шапошников ждал первых донесений с того берега – вводить ли второй батальон, готовый к атаке, как с КП полка позвонил лейтенант Тюкаев.
– Товарищ командир, полковник Гришин спрашивает, как идет бой.
– Передай: переправились, бой идет в траншеях, для развития успеха готовлю второй батальон.
Но через десять минут поступило донесение, что противник атакует батальон с флангов, крупными силами, да Шапошников видел это и сам. Огонь со стороны немцев резко усилился, начали бить минометы, и скоро стало ясно, что батальон Осадчего от реки отрезан.
– Надо вводить второй батальон! – сказал Шапошникову Наумов. – Выручать надо, а то получится как с Леоненко!
– А если и этот батальон также? Теперь им ничем не помочь… «Эх, знали же, что авантюра – все равно лоб подставили!» – ругался Шапошников.
К ночи из батальона вышли около ста человек, мокрые, злые. Еще несколько часов с противоположного берега то и дело раздавались короткие очереди.
– Почти двести человек потерял! – ругался капитан Осадчий. – Полезли, «разведка боем»!
– Доложите в штаб дивизии об итогах боя, – вздохнул Шапошников, посмотрев на Филимонова.
Всю ночь он не сомкнул глаз, переживая случившееся, да и ждал звонка от Гришина с разносом: «Нет, немец не дурак. Безусловно, здесь была подготовленная оборона, система огня, и мы должны были это предвидеть… Сейчас будут искать виновного. Хотя в корне эта операция была построена на риске. Виноват тот, чья это была идея. Но и он не мог предвидеть, что немцы так грамотно дадут по носу. Только-только батальон восстановили…»
На КП батальона Осадчего Шапошников встретил сержанта Михаила Шикина, минометчика. В полку он был с кадровой, поэтому Шапошников знал его хорошо.
– Что с вами, Шикин?
Сержант встал, худой настолько, что невольно вызывал чувство жалости.
– Извините, товарищ капитан, задумался. Вернее, горюю. Осталось от роты нас всего четверо. Столько прошли, держались, а тут в одном бою – вся рота. Лейтенант Лисин погиб, Брызгалов Иван… – Шапошников, слушая, мысленно отметил: «Знаю, помню его…» – Волков Иван, Жохов Николай, Кулюхин, Замораев, Колесников», – Шикин тяжело вздохнул.
Лицо его, сухое, с влажными черными глазами, выражало такую боль, что Шапошников, обычно несентиментальный, дружески похлопал его по плечу:
– Ну, успокойся. Война, потери неизбежны. А нам надо жить. И мстить.
Рано утром в 771-й полк приехал заместитель начальника связи дивизии майор Бабур, посланный полковником Гришиным для проведения дознания. Выслушав доклады Шапошникова и Осадчего о ходе боя, по согласованию с командиром дивизии лейтенанта Тюкаева за неправильную информацию о ходе боя понизили в должности и перевели заместителем командира роты. Все понимали, что козла отпущения сделали из одного Тюкаева. Куда-то наверх пошла бумага, что конкретный виновный в провале операции наказан.
Через двое суток к Тюкаеву в роту пришли Шапошников и Наумов и сказали, что есть приказ полковника Гришина вернуться ему на прежнюю должность помощника начальника штаба полка.
– Ты извини нас, Вениамин. На войне всякое бывает… – сказал Шапошников.
– Я понимаю, – ответил Тюкаев, чувствуя в душе неприятный осадок.
Ему понятно было, что кто-то должен был быть наказан за неудачную операцию. Наказание это выпало ему, да и то чисто символически. Серьезного расследования причин поражения, он это знал, не было.
«Виноват противник… Вот так и бывает у нас: лошадь потерял – особый отдел затаскает, а батальон загубил – ничего…» – с горечью подумал Тюкаев.
Рота лейтенанта Вольхина в этом неудачном бою под Юрковом потеряла двадцать человек, и, что самое горькое для него, погиб сержант Вертьянов. Столько было пройдено с ним и пережито за это время, что смерть его Валентин воспринял как гибель родного брата. Сам он в этом бою жив остался, как сам считал, случайно…
Через три дня после боя под Юрковом в полк к Шапошникову приехал майор Кустов.
– Зарываться в землю. Встаем в глухую оборону. Слышал, что наши Ельню взяли?
– Слышал. А под Киевом как?
– Плохо. Несколько наших армий, похоже, в окружении. Давай «языка» срочно. И систему огня противника изучи досконально и как можно быстрее, даю трое суток.
– Работаем. Тридцать наблюдателей в полку. Но что толку ее изучать: стрелять все равно нечем. А немцы пограничные столбы ставят, кричат, что дальше не пойдут, – усмехнулся Шапошников.
– Дешевый приемчик. «Языка» давай сегодня же, – напомнил Кустов и пошел к машине.
Трое суток полк Шапошникова готовил оборону на Судости. Земля была сухая, погода стояла теплая – бабье лето, немцы не стреляли. Казалось, что война дала передышку, отчего и настроение становилось получше. Хотелось верить, что и зимовать придется в этих окопах, что противник наконец-то выдохся.
Сразу после того, как уехал майор Кустов, Шапошников вызвал своего помощника по разведке старшего лейтенанта Бакиновского.
– Есть у тебя кого послать сейчас же?
– Готовы группы лейтенантов Абрамова и Барского, да двоих подготовил для глубинной разведки, – ответил Бакиновский. – Оба добровольцы. Штатское им нашли, лапти, не бреются который день, даже листа березового насушили для табаку. Сегодня провожать буду, пойдут оба с Абрамовым. Если пройдут, конечно. У Осадчего вчера два раза пытались – никак, приходится возвращаться, смотрят за нами хорошо.
– Место перехода наметил?
– Все до кустика изучил. До проволоки поведу сам.
Той же ночью группа лейтенанта Абрамова ходила в поиск и удачно: приволокли немца-майора.
Шапошников сначала не поверил: «Фельдфебель, наверное, не может быть, чтобы майор…»
– Реку переплыли незаметно, – скупо рассказывал Абрамов, юный лейтенант с острым носом и мальчишескими губами. – Подползли. Метров с пятнадцати атаковали траншею и блиндаж, гранатой уничтожил пулемет и четверых гитлеровцев, а этот вот выскочил из блиндажа – и прямо в руки.
Немец, действительно майор, стоял с отрешенным видом, держа руки по швам, как новобранец.
– Иоффе, спросите его: какой он части? – приказал Шапошников переводчику.
– Австрийской восемнадцатой танковой дивизии, начальник штаба батальона, – перевел Иоффе.
– Собираются ли они наступать?
– Говорит, что если ему дадут кофе и приготовят ванну, то он расскажет все, что знает.
Шапошников невесело усмехнулся:
– Кофе? Мы его не пьем, и не только на фронте, а ближайшая ванна, думаю, где-нибудь в Брянске. Сам в баню ходил последний раз еще дома. Видно, тоже им несладко. Ишь ты, ванну захотел. – И Шапошников только сейчас подумал, что действительно они на фронте третий месяц, а помыться толком не пришлось ни разу. Даже умываться доводилось не каждый день, брились раз в три-четыре дня, а то и в неделю, по обстановке. – Переведите, что здесь фронт и удобств нет, – отрезал Шапошников.
Немец показал, что у них в полку ничего не слышно, когда будет наступление. Несколько дней они не получали никаких приказов. Сообщить какие-либо сведения о составе полка и его батальоне отказался категорически.
– Пожалуй, он действительно и сам ничего толком не знает. Отправьте его в дивизию, Бакиновский, – сказал Шапошников.
«Будут ли немцы наступать в скором времени? Загадка… Наступать, конечно, будут. До зимы им надо постараться выйти к Москве, – Шапошников не допускал и мысли, что немцы могут взять Москву. – Вопрос только в том, сколько времени у них уйдет на подготовку большого наступления… Если учесть, что против нас все время действуют одни и те же части, которые воевать начали от границы, понесли потери, измотаны не меньше нашего, и тоже долго не отдыхали и не пополнялись, то на подготовку большого наступления группе Гудериана потребуется не меньше десяти дней».
Через двое суток группа лейтенанта Абрамова привела пленного немца-сапера. Он сообщил, что у них каждый день выводят по одной роте с передовой в тыл на отдых.
«Значит, двигаться вперед пока не собираются…» – решил Шапошников.
Каждый день затишья для дивизии полковника Гришина был поистине золотым. После тяжелейших июльских и августовских боев она оживала, набирала пусть и не прежнюю, но достаточную силу. Кроме окруженцев из разных разбитых частей в дивизию пришло несколько маршевых батальонов из Саратова, Куйбышева, Сибири, за счет чего были восстановлены все стрелковые полки. Хотя и не до штата, но пополнены батальоны, воссозданы все роты. Из управления кадров фронта пришло необходимое число командиров, которые заменили многих взводных-сержантов, а то и рядовых.
409-м стрелковым полком стал командовать майор Петр Князев, а батальонный комиссар Максим Михеев свои полномочия командира 624-го полка сдал майору Павлу Тарасову. Дивизия получила немного пулеметов, минометов, лошадей, автомашин, но с артиллерией дело обстояло все еще неважно. 497-й гаубичный артполк майора Малыха с учетом тех людей, что влились к нему из артполка Смолина, насчитывал около ста пятидесяти человек, но орудий у него имелось всего три.
В один из сентябрьских дней в блиндаж к Гришину пришел его комиссар Петр Никифорович Канцедал:
– Иван Тихонович, есть сведения о последнем бое комиссара ЛАПа Макаревича. Вот товарищ, вчера вышел из окружения…
– Лейтенант Ковалев, командир взвода управления дивизиона старшего лейтенанта Братушевского.
– Садитесь, товарищ Ковалев, – предложил Гришин, – рассказывайте.
– Было это девятнадцатого августа, – начал свой рассказ лейтенант Ковалев. – Наш дивизион оборонял мост через Ипуть на станции Сураж. Где-то после обеда показалась колонна немецких танков, завязался бой. Стояли все насмерть. Комиссар Макаревич сам стрелял из орудия, когда погиб расчет, это я видел. Били прямой наводкой, но снарядов у нас оставалось мало, всего по одному зарядному ящику на орудие. Потом ко мне прибежал посыльный от Братушевского, там же был и комиссар. Они приказали мне забрать всех раненых и тех, кто не связан с орудиями, показали маршрут, и мы с проводником, местным жителем, пошли на Унечу. Прибыли туда к утру следующего дня. А вечером с места боя пришел сержант Славянский, он и рассказал, что дивизион погиб, Братушевский и Макаревич тоже. Ночью мы с разведчиками ходили на место боя. Тела убитых Макаревича и Братушевского мы не нашли, местные жители рассказали, что бойцы похоронили их в воронках возле реки…
Гришин переглянулся с Канцедалом. Оба нахмурились.
– А о полковнике Смолине и капитане Полянцеве вам ничего не известно?
– Нет. Связь с ними мы потеряли раньше.
– Спасибо, товарищ Ковалев. Идите отдыхайте.
Когда Ковалев ушел, Гришин достал папиросу.
– Вот, Петр Никифорович, еще одна страничка истории нашей дивизии… Что же произошло со Смолиным? Не хочется думать о нем плохо.
– Да, жалко Макаревича, жалко. Как бы там ни было, но честь полка он спас. Ты веришь, что они в одном бою подбили одиннадцать танков?
– Братушевский – сильный артиллерист. Его батарея и до войны была лучшей в полку. Был бы жив да знать бы все обстоятельства этого боя – подали бы на Героя.
– Да-а, – протянул Канцедал. – Из пяти комиссаров полков остался один Михеев. А Иванова мне что-то больше всех жаль…
– Из командиров полков один Малых остался, – добавил Гришин. – Потери, потери… Разве думали, что такого сильного состава не хватит и на три месяца войны. Сколько людей потеряли, и каких людей…
– И что, думаешь, напрасно? – спросил Канцедал. – Я слежу за обстановкой и по газетам, и, по-моему, нам досталось воевать с самой сильной группировкой немцев на всем фронте. И, думаю, воевали мы в целом неплохо.
– Да, это большое дело, что у нас кадровая дивизия, – сказал Гришин. – Если бы не это, давно бы от нас ничего не осталось.
– Да, костяк у нас сохранился, несмотря ни на что. Как думаешь, дальше не побежим – к Волге?
– Немец подвыдохся, это чувствуется. Но маневрирует лучше нас. Ты думаешь, у нас так уж намного по сравнению с ним меньше сил? Не всегда умеем ими как следует распорядиться – вот беда. Но уверен, что если по нам будет нанесен главный удар, выстоим. Сейчас все же выстоим.
– Это без артиллерии-то, Иван Тихонович?
– Удар танковой дивизии сдержим, готов спорить. Ты вспомни бои под Трубчевском. Чем тогда воевали?
– Да, иной раз кажется, что хотя нас и меньше, но стали сильнее, чем тот состав, с которым выехали на фронт. Воевать стали злее и увереннее. Нет, с таким народом воевать можно…
Ветеринарный врач капитан Набель, уставший за день, сидел в избушке у дороги, дожидаясь, когда сварится ужин. На дороге послышался шум мотора, и вскоре в избушку постучались.
– Можно на огонек? – спросил, открыв дверь, высокий мужчина.
Вошли двое.
– О, почти коллеги, – Набель посмотрел на эмблемы медиков, – а я конский доктор. Проходите. Капитан ветслужбы Набель, или проще, если сумеете выговорить, Никтополион Антонович.
Вошедшие недоуменно переглянулись, услышав необычное имя.
– Никтополион – значит занимающийся государственными делами ночью. Хотите, конятиной угощу?
– А фронт здесь с какой стороны? – спросил худощавый, с впалыми щеками. – Стрельба отовсюду…
– А что вы за птицы?
– Мне в полк майора Князева. Назначен врачом, – ответил высокий в не по росту короткой шинели и представился: – Военврач Пиорунский.
– А мне в медсанбат, – ответил второй. – Гуменюк Иван Иванович.
– Располагайтесь, переночуете, – предложил Набель, – утром покажу дорогу, – он достал из чугуна три куска мяса. – Любите конину?
– Как вам сказать… Не пробовал еще, – ответил Гуменюк. – А вы давно на фронте?
– С третьей недели войны.
– И все время в этой дивизии?
– Да. С формирования. Два раза судьба меня от нее отрывала и снова, чудом, возвращала.
– Повидали, значит, много чего?
– Выгрузились мы под Чаусами, – начал свой рассказ Набель, чувствуя, что нашел хороших слушателей. – Только с эшелона – стрельба. Я пошел узнать, в чем дело, – немецкие танки. Стали запрягать лошадей, а у нас у одной повозки сломалось дышло, пока я его заменял, гляжу – остался один. Пошел на восток. Спустился лесом по речке Проня, вышел в район Кричева, там, на шоссе, – поток людей, повозки, орудия, машины, и все спешат на восток. Случайно узнал, что ветчасть полка впереди. А самолеты их – ну просто издевались над нами. Под Кричевом затор, сбрасывают с дороги повозки, машины. Врача там нашего убило, пулей в спину, с самолета. Добрался до Рославля. Там войск полно, а понять ничего не можно, все движется вперед. Указок на дорогах нет, едем на Юхнов, какие-то войска идут и на Брянск. Наконец, дошел, до столицы осталось всего сто километров. Завернули нас оттуда к Брянску, потом снова оказался в Рославле, оттуда опять со многими приключениями попал в свою дивизию, и то хорошо, что Бодякшина встретил, нашего дивизионного ветврача, он думал, что я уж давно убит. Вот какой крюк по России пришлось сделать. Потом отступали на Стародуб, и, наконец, Трубчевск. Вот только здесь и начал конями заниматься, а то все было не до них.
– Да-а, – протянул Пиорунский. – Вот это одиссея… Скажите, а раненых много сейчас?
– Нет. Сейчас затишье. Я вижу, вы спать хотите? Давайте я вам соломы постелю.
– А сами вы где ляжете?
– На лавке, не беспокойтесь.
Так началась дружба этих людей. На фронте они всегда были готовы к худшему, но верили в жизнь, хотя и отлично понимали, что всем дожить до Победы не удастся. Один из них не доживет до Победы всего несколько месяцев, когда позади будут такие испытания, что, казалось, сама судьба теперь должна бы смилостивиться и дать ему жить…
Роман Хмельнов, старший военфельдшер санроты полка Князева, прибывший в полк в середине сентября, несколько дней без сна и отдыха работавший на санитарной обработке прибывшего маршевого пополнения, после очередной бомбежки оказывал помощь раненым. К нему медленно подошел человек, тоже военфельдшер, судя по эмблемам в петлицах, среднего роста, с очень усталым видом.
– Здравствуйте, – не по-военному сказал он. – Я назначен военфельдшером батальона, со мной медсестра, совсем девочка. Голодные, конечно, но не в этом дело. Можно у вас отдохнуть? Завтра на рассвете мы уйдем.
– А сам откуда будешь?
– Из Ростова-на-Дону. Фамилия – Богатых. Иван Иванович.
– Хотите каши, селедка есть.
– Спасибо. А вы откуда?
– Из Москвы. Жена и сын там. Чувствую, вы на фронте не первый день?
– Начал под Белостоком.
– А я под Кобрином, у Бреста. Отступали, значит, вместе, только разными дорогами.
И оба, еще не зная друг друга, почувствовали взаимную симпатию, потому что понимали: проделать такой путь и остаться в живых – многое значит.
«Вот как бывает: от самой границы отступаем, а встретились в глубине России…» – подумал Хмельнов.
Иван Богатых начал есть, но от усталости аппетита не было и, завернувшись в шинель, быстро уснул.
«Чувствуется, волевой парень, сообразительный, подтянутый. Не скажешь, что окруженец», – думал Хмельнов о новом знакомом. Сколько друзей и товарищей полегло за эти три месяца войны, несколько частей сменил он за лето, в этой дивизии ни с кем еще не подружился, а с этим человеком поговорили всего несколько минут – и уже хотелось дружить.
«Бывает же такое, – думал потом Роман Хмельнов. – Или повлияло то, что судьба оказалась примерно одинаковой, или еще что-то неуловимое, но когда утром Иван ушел в батальон, мы расставались, как старые знакомые. Как друзья…»
Эти люди пронесли свою дружбу, которая началась в брянских лесах, через десятилетия…
Утром 20 сентября, до завтрака, в блиндаж к полковнику Гришину вошел его первый адъютант лейтенант Серый, которого послали в Горький, как только дивизия вышла из окружения в Трубчевск.
– Товарищ полковник, здравия желаю! Шефы приехали! Подарков – одиннадцать грузовиков да три орудия, две легковушки…
Гришин вышел из блиндажа. Под соснами стояла колонна автомашин, из которых уже выгружали какие-то ящики, а вокруг ходили, оживленно переговариваясь, бойцы и командиры. Гришин подошел к группе штатских.
– Товарищ Рогожин! – поздоровался он с заведующим военным отделом обкома партии. – Здравствуйте! Как доехали? Как там дома?
– Здравствуйте, Иван Тихонович. Привет вам от земляков, от товарища Родионова. Как воюете? А то никаких вестей от вас два месяца. Вот вам письмо от жены.
Гришин взял конверт, в глазах его потеплело, но сразу читать письмо он не стал, положил в нагрудный карман гимнастерки.
– Как там в тылу?
– Народ у нас трудится, ждем от вас победы.
– Вот победы пока нет…
– Настроение, вижу, у бойцов хорошее, рвутся в бой.
– Да, настроение есть.
– Собрались на скорую руку, но кое-что привезли. Своим ходом добрались, за неделю. А это от товарища Родионова подарок, – показал Рогожин на легковую машину.
– Спасибо, передайте ему от меня привет и благодарность.
– Передовую бы нам посмотреть, Иван Тихонович, с людьми поговорить. Мы писем много привезли. Как только узнали, что дивизия вышла из окружения, так жен в обком – целые делегации.
– Давайте сначала позавтракаем.
Весть о том, что приехали шефы из родного города, быстро разнеслась по дивизии. Читали письма от родных, и многие мысленно были в это время дома.
Полковник Гришин просмотрел областную газету. «Чувствуется, что глубокий тыл: даже фильмы в кинотеатрах идут, соревнования по французской борьбе… Странно, не верится», – думал он.
Гостям показали передовую, майор Малых стрелял по немцам из новых орудий. Он, кажется, подаркам рад был больше всех.
Гости побывали в полку Шапошникова, осмотрели оборону, сфотографировались.
– Снимки отдадим вашим женам, чтобы увидели документально, что вы живы, – сказал Рогожин, – и надо бы подготовить материал для статьи в газету, чтобы у нас там все знали, как вы воюете.
– А давайте прямо сейчас сядем и напишем, – предложил Канцедал, – я только Яманова позову.
– Прежде всего надо написать благодарность землякам за подарки, – предложил полковник Яманов, когда командование дивизии и делегаты собрались в блиндаже, чтобы написать письмо землякам, – и обязательно написать, что гордимся их успешной работой.
– Надо побольше отметить героев первых боев, – сказал Рогожин. – На их примерах нам пополнение воспитывать.
– Напиши о Фроленкове, что лично водил своих бойцов в атаку, его полк уничтожил передовые части гитлеровцев в первых боях, – сказал Гришин.
– О Нагопетьяне надо бы написать, – предложил Канцедал.
– Обязательно, только все названия населенных пунктов должны быть зашифрованы. А цифры можно давать, – сказал Яманов. – О Наумове напишите, дома его многие знают. Лично в одном бою убил семь гитлеровцев, чем обеспечил успех боя.
– О Братушевском можно подробно написать, – сказал полковник Кузьмин, начальник артиллерии дивизии. – Все же одиннадцать танков под Милославичами да тринадцать под Суражем. О лейтенанте Лебедеве надо бы написать: три танка подбил на Варшавском шоссе, в решающий момент боя. У Шапошникова в полку сколько героев: Терещенко, Похлебаев, Ленский, Чайко…
– Он и наградных листов написал больше всех: пятьдесят два, – сказал Яманов с гордостью. – Можно добавить, что, несмотря на общую неблагоприятную обстановку на фронте, дивизия добилась серьезных успехов. За два месяца боев выведено из строя до девяти тысяч гитлеровцев, более восьмидесяти танков, десятки орудий, минометов, автомашин.
В тот вечер много было воспоминаний, разговоров, всем казалось, что война идет долго, а прошло всего три месяца…
Утром 27 сентября делегация горьковчан уехала на родину.
– Товарищу Родионову передайте, – сказал на прощанье Гришин Рогожину, – что дивизия к новым боям готова, люди настроены воевать до победы.
– Скажите, что резко возрос поток заявлений в партию, – добавил Канцедал, – особенно от старых бойцов.
– Все передам, все расскажу, – пожимал им руки Рогожин, – будем готовить вам еще помощь. До свиданья, товарищи, берегите себя.
Они прощались, и одним из них суждено было воевать в этих лесах и остаться здесь навсегда, а другим – работать и работать, сутками, месяцами, годами, чтобы на фронте было все необходимое для победы. Делегация уехала, но если бы она задержалась еще хотя бы на три дня, ей пришлось бы разделить с дивизией и ее судьбу, по крайней мере, на ближайший месяц.
Кончался сентябрь, на фронте стояла тишина, но все понимали, что это ненадолго, впереди будут новые и еще более тяжелые, решающие бои.
Почти каждый день из дивизии Гришина в поиск уходили две-три группы, но «языка» взять не удавалось целую неделю.
Поздно вечером в блиндаж к Шапошникову заглянул старший лейтенант Бакиновский:
– Вернулся у меня один агент из глубинной разведки, товарищ капитан. Семь дней ходил, прошел вглубь до шестнадцати километров. Сведения, правда, общего характера и уже несвежие, но кое-что есть. Вот отметил по карте его данные, где и что у немцев стоит, да и то примерно – орудия, линии окопов.
– А второй не вернулся?
– Нет. Теперь уж не стоит и ждать, все сроки прошли. А этого немцы два раза брали, но почему-то отпускали. Группу лейтенанта Барского полчаса назад проводил в поиск…
– Хорошо. Давно собираюсь тебя спросить… Ты ведь в нашем разведбате еще до войны начал служить? Что там у вас случилось на Соже? Куда пропал батальон? Что произошло с Соломиным на самом деле?
– Да-а, такая сила была в батальоне… Пятьсот человек, бронемашины, двадцать мотоциклов, «амфибии». Столько готовились к войне, и все пошло прахом за неделю. На фронт мы выехали первые. Два выхода за Днепр сделали в первую неделю, а потом болтались в своих же тылах. Связи с Зайцевым у нас не было, оказались разные радиостанции. Да и комбат Соломин стремился не лезть на глаза начальству. А тогда на шоссе… Вышли мы к нему на сутки раньше всех, Соломин приказал технику уничтожить, прорывались налегке. Я вывел человек сто, а Соломин так там и остался. Говорит, командир должен оставаться там, где его матчасть, тем более, мол, он ранен. Технику, конечно, можно было вывезти… А Соломина, мне потом рассказывали, партизаны расстреляли.
– А что он был за человек?
– Холёный. Кавалерист. В технике не разбирался. Коня своего напинает сначала, прежде чем сесть. А сядет – обязательно с фасоном. Конечно, его вина большая, что батальон всю матчасть потерял, поэтому нас и расформировали. Я первое время в штабе дивизии на подхвате был, потом к вам направили. Соломин же незадолго до войны вышел из заключения. А сидел за то, что жена у него полька. Может быть, из-за этого и была у него обида на советскую власть…
Шапошников задумался: «Сколько потеряли по своей же глупости, расхлябанности, оттого, что не знали толком людей…»
Вечером Шапошникову доложили, что группа лейтенанта Барского блокирована в скотных дворах за деревней Михновкой. Всю ночь оттуда раздавались выстрелы. Никто из группы не вернулся.
– Очевидно, все погибли, товарищ капитан. Можно не ждать, – с горечью сказал Бакиновский Шапошникову. – Эх, Барский, Барский… Не сумел, видимо, проскочить незаметно. Лейтенанта Абрамова готовить? Это моя последняя группа, если не считать Шажка.
– Подождем, – ответил Шапошников, – готовьтесь лучше. Успех поиска должен быть гарантированным. Подумайте, как это сделать.
– Как сделать… Сколько ни думай, а все зависит от удачи. Оборона у немцев здесь сплошная, все подходы простреливаются. Может быть, опять разведка боем?
– За одного пленного платить десятками жизней?
На следующий день расчет сержанта Михаила Хренова из зенитно-пулеметной роты лейтенанта Николая Пизова подстрелил легкий бомбардировщик. Самолет сел на болото недалеко от штаба 771-го полка, и тут же к нему побежали десятки людей. Из кабины вылез летчик, но, видя, что к нему приближаются русские, застрелился. Второй пилот начал было отстреливаться, попал в одного, но и сам был убит наповал чьим-то выстрелом из винтовки. Пехотинцы, облепив самолет, как муравьи, вытащили из кабины третьего летчика.
– Ребята! – удивленно крикнул кто-то. – Да он же без ног! Смотрите – культяпки!
– Ишь ты, патриот фашистский, – со злостью сказал сержант Хренов. – Тащите его, ребята, в штаб полка.
– Молодец, – подошел к Хренову лейтенант Пизов, – у тебя это четвертый?
– Два «мессера», «юнкерс», а теперь вот и «хейнкель», – довольно ответил Хренов.
– Кто подбил самолет? – спросил Пизова Шапошников, когда в штаб принесли на руках пленного летчика.
– Опять Хренов.
– Как это ему все время везет? – удивился Шапошников. – Один из всего полка сбивает! Самолет сильно поврежден?
– Сел на брюхо. Да его там уже разбирают все, кому не лень. Пулемет сразу куда-то утащили.
Лейтенант Николай Пизов был назначен Шапошниковым командиром зенитно-пулеметной роты после гибели под Суражом старшего лейтенанта Христенко. В полк он попал в трубчевских лесах, из окруженцев. Шапошников сразу обратил на него внимание: небольшого роста, глаза черные, упрямые и умные.
– Откуда выходите? – спросил тогда Шапошников Пизова.
– От Барановичей. Есть там недалеко такая станция – Мир. Склады охраняли.
– Правда, что немцы долетали до вас перед войной?
– То и дело. Нам говорили: идут двухсторонние маневры. Сейчас это даже дико вспоминать. Их диверсанты связь у нас начали рвать еще с десятого июня, связистов наших подстреливали. К двадцатому июня мы к этому настолько привыкли, что ночью исправлять связь и не ходили, дожидались утра.
– А в Трубчевск с кем выходили?
– Одно время сами по себе, потом к «пролетарцам» пристали. Командир наш бросил нас в первые дни войны, ушел домой на Украину.
«Надежный, толковый парень. Воевать будет честно, – подумал о нем Шапошников. – Этот не сбежит никуда».
Не успел Шапошников допросить пленного летчика, как к нему привели еще одного немца.
– А этот откуда? – невольно удивился он.
– Едет на мотоцикле, между Бакланью и Юрковом, там дорога у берега, и, видно, решил срезать угол, наши пулеметчики и подстрелили, – рассказал Бакиновский. – Лежит, колеса у мотоцикла крутятся. Решили сплавать – Богомолов из роты Вольхина. Он и подстрелил. Сел в лодку – и на ту сторону. Как немцы его не увидели – удивляюсь. Спали, наверное. А этот фриц даже не ранен был, только каблук пулей отбило. Без оружия и ехал. Богомолов подполз – он сам и руки поднял, и мотоцикл покатил – вполне исправный, ребята пробовали заводить.
– Да, вот так подарок. Иоффе, спросите его: куда он ездил?
– Возил приказ в штаб полка о переброске их дивизии на другой участок фронта, – перевел Иоффе.
Шапошников сразу оживился:
– Какой он дивизии? Восемнадцатой танковой?
– Да, а южнее, говорит, стоят части двадцать девятой моторизованной, четвертой и третьей танковых дивизий. Их дивизия будет сменяться первой кавалерийской.
– Спросите его: когда они собираются наступать?
– Не знает, не интересовался. Говорит, что он до войны пекарем был, в Вене. Спрашивает, где у нас здесь почта.
– Это зачем ему?
– Хочет матери пятьдесят марок отправить, в плену они ему все равно будут не нужны.
Все засмеялись.
– Ну и фриц. От нас матери в Германию деньги посылать! Вот чудак-то.
– Тихон Васильевич, – попросил Шапошников капитана Филимонова, – срочно доставьте пленного в штаб дивизии.
«А ведь это интересно, что их дивизию отсюда снимают. Видимо, готовят группировку для удара», – подумал Шапошников и сказал Бакиновскому:
– Сегодня ночью надо обязательно взять еще одного пленного. Готовьте группу Абрамова.
– Разрешите я сам схожу, товарищ капитан.
– Разве больше некому?
– Шажок только вчера ходил, отсыпается. А Абрамов – что-то глаза мне его сегодня не нравятся: убьют еще.
Поздно ночью Бакиновский разбудил Шапошникова.
– Товарищ капитан, есть пленный, кавалерист!
«Неужели танковая дивизия уже ушла? Быстро…»
– Разбудите Иоффе. Как ты его приволок? Сам брал? – спросил Шапошников, затягивая ремень.
– Нет. Помните, я говорил, что есть у меня один юрист недоучившийся, бывший вор-наводчик из Одессы. Он и взял. Парень безответственный, но смелый.
Быстро допросив пленного, Шапошников позвонил в штаб дивизии. У телефона был майор Кустов.
– Алексей Федорович, только что привели пленного, из первой кавалерийской дивизии. Сегодня ночью они начали менять танкистов. Значит, тот пекарь-австриец сказал правду.
– Хорошо, – сонным голосом ответил Кустов. – Я доложу Гришину. Ты смотри: пятый пленный за две недели! А в тех полках, сколько ни ползают, ни одного.
30 сентября, перед обедом, командир роты лейтенант Вольхин сидел у своего блиндажа и сушил портянки, щурясь на осеннем солнышке. Было тихо, немцы не стреляли второй день, и поэтому напряжение спало, хотелось лежать и смотреть в небо, на бегущие белые облака. «Эх, за грибами бы сейчас…» – тоскливо подумал Валентин.
– Нет, я тебе точно говорю: Рот Фронт у них действует, – услышал Вольхин разговор за спиной. – Ну, сам посуди: позавчера десять снарядов упали и только два разорвались. Значит, кто-то их там испортил!
– Дожидайся. Просто упали в болото, поэтому и не разорвались.
– Ну что ты мне говоришь? И в болоте рвутся так же, я же знаю!
– Рот Фронт… Все они за Рот Фронт, когда за глотку его возьмешь. Помнишь, когда сюда от Трубчевска шли, колодец нам попался – битком набитый ребятишками мертвыми. Тогда еще немца взяли, шахтером оказался, руки свои показывал – «арбайтер». Вот тебе и пролетарий…
«А ведь обоим хочется верить, что есть в Германии Рот Фронт», – думал Вольхин. Первые дни они все наивно ждали, что в Германии вот-вот вспыхнет восстание рабочих…
За все время с начала войны Вольхин видел всего одного немца-антифашиста, который сам сдался, когда они выходили из окружения от Суража. Шел он с колонной несколько дней, как-то даже сходил в разведку. Относились к нему все хорошо, но из немцев он был явно исключением, и никто уже не верил, что в Германии осталось много антифашистов. Очень часто Вольхин и его товарищи видели таких немцев, которых и людьми-то назвать язык не поворачивался. Впрочем, этого немца-антифашиста тоже расстреляли под горячую руку, за день до выхода из окружения.
Он выплюнул травинку, достал пачку папирос, а с ней и свою записную книжку. Вольхин нарочно старался делать записи реже, суеверно думая, что как только кончится последняя страничка, так его и убьют. «А ведь из взводных, из старых, в батальоне я остался, пожалуй, один… Данилов убит, Серебренников тоже, Фирсов и Баринов ранены, Макарова и Цабута в Милославичах убило… Остальных он знал только в лицо и, перебирая их в памяти, вспоминал, кого, где и как убило. – Пожалуй, так и моя очередь скоро дойдет, – равнодушно подумал Вольхин. Смерти он не боялся давно. Столько раз приходилось видеть, как погибают люди, что иной раз думал: то, что он еще жив, – случайность. Иногда Вольхин искал в своей душе предчувствия смерти. Он слышал от бойцов, что тот, кто должен быть убит, это предчувствует, но у него ничего такого пока не было, и снов никаких не снилось с самого дома. – На фронте три месяца, а как будто три дня. Сто раз могли убить, а все как-то везет и везет. Странная все-таки штука – жизнь человеческая… Судьба… От чего она зависит? Старшину нашего во сне убило, так и не понял, что его уже не будет никогда. А Лашов, пулеметчик, умирал целый день, в сознании…»
– Товарищ лейтенант, к командиру батальона, – вывел Вольхина из раздумий подошедший связной.
– Командир полка тебя чего-то вызывает, – сказал ему капитан Осадчий. – Заберут, наверное, из батальона.
– Никуда я не собираюсь, – удивился Вольхин.
– А ведь у вас высшее образование, товарищ лейтенант? – спросил Шапошников, когда Вольхин вошел в блиндаж командира полка и представился.
– Пединститут, товарищ капитан. Работал учителем в школе, математик.
– И чертить, конечно, умеете?
– Когда теоремы доказывал – чертил.
– Хотите работать в штабе?
– В штабе? – удивился Вольхин. – Не знаю. Не думал. Я же ничего не понимаю в штабной работе.
– Ничего, научим, – улыбнулся Шапошников.
«А как же рота? – подумал Вольхин, – Что скажут ребята? Неудобно…»
– Можно подумать, товарищ капитан?
– Подумайте, – кивнул Шапошников.
К лейтенанту Вольхину он приглядывался давно. Как-то увидел у Осадчего схему обороны батальона – выполнена чисто, аккуратно и профессионально. Осадчий так чертить не умел.
– Кто это делал вам схему? – спросил его тогда Шапошников.
– Командир седьмой роты лейтенант Вольхин.
«Седьмая рота… Вольхин… – И Шапошников вспомнил, что этот лейтенант с ними с первых дней. Отличился под Трубчевском, в Милославичах, в Церковищах. Воюет грамотно, хотя и не кадровый. Скромный, аккуратный. Эти качества Шапошников ценил в людях особенно. – Можно сделать из него неплохого штабного работника, если есть задатки. Зачем держать такого человека на роте? – думал Шапошников. – Хотя сейчас в управлении полка все по штату, запас не помешает».
Вольхин вышел из блиндажа и столкнулся с писарем штаба сержантом Ляшко, которого он немного знал.
– Слушай, Петро, ты сам что конкретно в штабе делаешь? – спросил его Вольхин. – А то командир предлагает в штаб перейти.
– Соглашайтесь, товарищ лейтенант, если есть возможность. Командир у нас хороший, не смотри, что всего лишь капитан, – ответил Ляшко. – Выдержанный, никогда не орет, не матерится. Всегда разберется, обдумает. Он и меня давно натаскивает на штабную работу. Я ведь с первого курса МИСИ призван. Иногда карту сделаю, веду обстановку, дежурю по штабу. Учусь сводки составлять, приказы. Работа интересная, тем более для вас, математика. Да и военный опыт у вас теперь есть, так что справитесь. А что, разве из штаба кого-нибудь переводят, не слыхал вроде…
– А я откуда знаю? Вызвал Шапошников, предложил в штаб.
– Ну и соглашайтесь. Вам головой надо воевать.
Лейтенант Вольхин, капитан Шапошников, полковник Гришин, другие бойцы, командиры дивизии, да и в штабах армии и фронта, никто не догадывался, как круто через несколько дней изменится обстановка, что одним скоро придется погибнуть, а другим судьба выпадет пройти всю войну.
…Вторая танковая группа генерала Гудериана, закончив операции в котле восточнее Киева, готовилась к решающему наступлению на Москву.
