Глава XX
НЕУДАВШИЙСЯ ДОНОС

Утром, наскоро позавтракав, Бондарев, возбужденный предстоящей встречей, сел в двуколку и погрузился в размышления. Сейчас он не сомневался, что его усилия не пропадут даром. А для чего же еще его тогда вызвал Туманов?! Наверное, из того телефонного доклада полковник понял, что он имеет дело не просто с клеветником, а с бывшим совответработником областного масштаба, прошедшим практику в политорганах корпуса Ставки Верховного Главнокомандующего и выдвинутым для укрепления Особого отдела. И если он этого не знает, то Алексей Михайлович напомнит ему об этом. Несмотря на то что дорога пошла через глухой ельник и двуколку бросало по корням из стороны в сторону, он, не обращая на это внимания, продолжал мысленно укреплять свои позиции перед грозным полковником и делать прикидки, как тот воспримет его и какой сделает вывод. О том, что по совокупности фактов поведения, не достойных руководителя и коммуниста, Сазонов будет снят с отдела, Бондарев уже не сомневался!

Но какая польза будет лично ему, если Туманов назначит нового начальника, а он так и останется замом?! Значит, все его усилия и старания будут напрасны?! От таких мыслей ему стало жарко, он расстегнул полушубок, и утренний холодок ранней весны освежил его. И он снова и снова возвращался к этим мыслям. Но как сделать, чтобы полковник остановил выбор на нем?! Советоваться по такому деликатному вопросу даже с Кузаковым он бы не стал. Теперь он сам должен сделать такой ход, чтобы Туманов обратил на него внимание.

На память пришла подобная история, случившаяся с ним же при повышении по службе. Тогда он работал в отделе капстроительства облисполкома. Не без удовольствия он вспомнил схватку двух гигантов области – секретаря обкома Никитина и предисполкома Максимова. Спор между ними возник из-за строительства дороги. Максимов выбил в Москве приличную сумму денег для строительства единственной дороги в райцентр, где был оборонный завод союзного значения. Секретарь обкома партии был не против строительства, но ему хотелось, чтобы дорога прошла мимо его загородного дома и он, не глотая пыль проселка, мог бы в машине, с ветерком, за четверть часа быть в своем уютном доме, кстати, реквизированном его предшественниками у местного богатея Дорофеева. Но военный завод был в другом направлении, а Никитин возжелал ездить по хорошей дороге, и это препятствие он думал устранить мирным путем. Сначала он предложил сделать небольшой крюк, чтобы дорога пролегла мимо его резиденции, а потом уже дальше, куда надо! Но проект, разработанный в закрытом институте и утвержденный в Москве, не предусматривал лишних километров. Секретарь был настойчив и повел настоящую войну против облисполкома. Отдел капстроительства был вызван в полном составе в обком партии, где была поставлена задача – найти недостатки в проекте. Долго искали недостатки и почти отчаялись, как вдруг Алексей Михайлович обнаружил в нем отсутствие визы главного контролера военного ведомства по капстроительству. Он сумел попасть на прием к Новикову, все объяснил и был удостоен крепкого секретарского рукопожатия, а через несколько дней проект был отозван, и в обкоме стали спешно готовить пленум об ошибках в капстроительстве области. И, конечно, сняли Максимова. Многие сожалели об этом и говорили, что мужик он был технически грамотный, в чертежах и сметах разбирался. А вот секретарь обкома не был силен даже в грамоте. Вышел из семьи потомственных пастухов, но говорит, что со стадом управлялся умело и община была им довольна, а потом из окопов ушел в революцию и стал, как он говорил, партейным профессионалом! Как только Максимова освободили от должности, пришедший ему на смену, менее понимавший в строительстве, но более сговорчивый, сумел построить дорогу к дому секретаря обкома, а Бондарева назначили заведующим сектором по охране гостайн. Он тогда очень гордился, что сумел найти зацепку и проект завернули, и считал, что получил должность по заслугам, а то так бы и прозябал в капстроительстве.

И сейчас он тоже должен сделать рывок и добиться, чтобы Туманов оценил его как политически зрелого, принципиального коммуниста, на которого он всегда может опереться в нужный момент! Он снова выстраивал цепь фактов, собранных им против своего шефа. Ему казалось, что их с излишком хватит, чтобы того не только сняли с должности, но и наказали по партийной линии. Вот здесь Кузаков мог бы внести свою лепту... Картины, одна отраднее другой, виделись ему: как Сазонов что-то лепечет в свое оправдание, а его принуждают признать свои ошибки и просчеты, а он сидит бледный, с опущенной головой!.. Однако никакого снисхождения и скидок к нему, хотя он в дивизии с начала войны: и отступал, и наступал с ней, и два ранения... Так у многих коммунистов гораздо больше заслуги, пусть этим не кичится! На этом Бондарев заканчивал представлять картины уничтожения своего шефа, считая, что с ним уже все кончено. «Но вот, что же сказать Туманову о себе, чем возбудить и укрепить его доверие и симпатию?! А не поступить ли мне так, как это было тогда у секретаря обкома – прямо в лоб и сказать, так, мол, и так, рассчитывайте на меня, товарищ полковник, в любое время, если что-то случится, я всегда могу сделать для вас все, не жалея сил и, если потребуется, жизни! И в случае чего я вас всегда буду информировать обо всем! Что делать и куда деваться Туманову от таких слов, а?! Прогнать... Но, надеюсь, он человек воспитанный, не позволит себе такого... Да и мои слова, что он такой умный и пользуется громадным авторитетом во всех частях армии, неудовольствия в нем не вызовут, возражать он не станет. А то, что я его маленько перехвалю, так от этого еще никто не умирал! И, может быть, после таких слов он поймет, проникнется ко мне и назначит меня на отдел?» От такого исхода дела у Бондарева захватывало дух и радость заполняла все его существо. И тогда ему казалось, что сегодняшний солнечный день был с ним заодно!

Штаб N-ской армии располагался в небольшом, на редкость хорошо сохранившемся городке. Поговаривали, что еще в конце осени сорок третьего года Западный фронт, собирая последние усилия для наступления, получил приказ Ставки о переходе к обороне. Тогда и была подготовлена последняя операция по освобождению Сенежа. Противник, огрызаясь огнем артиллерии и шестиствольных минометов, в спешке, боясь окружения, отошел на заранее подготовленные рубежи в двух десятках километров. В отличие от тех населенных пунктов, что раньше встречались в полосе наступления дивизии, где, в основном, торчали молчаливые печные трубы, Сенеж выглядел уютно, несмотря на громадные маскировочные сетки над домами главной улицы. Кое-где около домов, приткнувшись к заборам, стояли коротенькие американские джипы – «виллисы». Бросались в глаза указатели на фанере, досках от снарядных ящиков с надписями «Хозяйство Лунькова» и многих других, известных лишь офицерам из штаба армии. Впервые за много месяцев Бондарев увидел и женщин в форме. Ему навстречу шли две девицы в аккуратно подогнанных и ушитых в талии шинелях, в сапожках, сверкая коленками стройных ног, разговаривающие между собой и не обращающие внимания на призывные взгляды встречных мужчин.

Дом армейского «Смерша» выделялся добротностью, хорошим забором и двумя часовыми у ворот. Вышел начальник караула, сержант в новой шинели, и, бегло посмотрев на удостоверение, сказал, что двуколка будет ждать Бондарева в хозвзводе. Открыв калитку, он проводил его в канцелярию, где сидел пожилой старшина с лысиной и, не обращая внимания на вошедших, быстро отстукивал на машинке. Сержант предложил раздеться, и Бондарев запрятал свой полушубок в большой шкаф; сел, открыл планшет и вытащил свою заветную тетрадку.

Полковник Евгений Иванович Туманов, в хорошей шерстяной гимнастерке и поскрипывающей портупее, выглядел моложаво для своих пятидесяти. Он сидел за столом с зеленым сукном, углубившись в какие-то бумаги. Стол ему достался от немцев. Судя по оставленным бумагам, здесь располагались вермахтовские снабженцы. При внимательном, на случай минирования, осмотре помещения на ножке стола была обнаружена инвентарная металлическая бирка, явно указывающая на то, что дубовый красавец стол принадлежал смоленскому горкомхозу. «Экие барахольщики, – подумал тогда Туманов о немцах, – притащили из Смоленска, не поленились. Тоже мне, поклонники красоты и комфорта!..»

Во время читки его мысли возвращались к вчерашнему звонку по «ВЧ» из Центра своего старого друга Перфильева. По его намекам Евгений Иванович понял, что в скором времени ожидается замена комфронта и Члена Военного Совета. Об этом здесь говорили уже давно, слухи о их взаимной неприязни давно были предметом обсуждения шоферов штабной автороты. Они, кстати, всегда оказывались первыми, кто был в курсе внутренних взаимоотношений руководства фронта.

Командующий фронтом – генерал Соколовский, как знало его окружение, был решительным и властным человеком и единоначалие понимал без остатка в свою пользу. Член Военного Совета – генерал Мехлис был болезненно самолюбив, стремился превысить свои полномочия, вмешиваясь в командование частями фронта.

Туманов помнил первое знакомство с Мехлисом, когда тот прибыл в штаб Западного фронта, собрал в первый же день всю верхушку политработников четырех армий и начальников Особых отделов и, никому не дав слова, сам два часа говорил об укреплении политического руководства фронта, высказывался о мягкотелости прежнего Члена Военного Совета генерала Булганина и потребовал от особистов тесного взаимодействия с политорганами, признания их старшинства и усиления политического контроля за армейским руководством.

Мехлис, небольшого роста, черноволосый, с проседью на висках, метал громы и молнии в адрес всего командного состава фронта, обвиняя всех в отсутствии твердости в достижении поставленных целей, медлительности и, самое главное, недооценке партийно-политической работы и умалении роли политорганов.

Была и еще одна встреча с Мехлисом, когда случилась драка пехоты с кавалеристами-башкирами на почве дележа захваченных трофеев. Тогда он немедленно созвал всех начальников Особых отделов армий и прочитал им лекцию об интернационализме и нерушимой дружбе народов. Все понимали, что потасовка между стрелками и кавалеристами произошла из-за брошенного немцами барахла. Но Мехлис усмотрел в этом национальный конфликт и упрекал особистов в том, что они не ведут предупредительную работу по выявлению фактов шовинизма в частях. Никто не возразил ему, но все поняли, что он хотел показать свою волю и влияние на органы контрразведки, чтобы создать легенду о своем могуществе. По агентурным сведениям особистов, офицерский корпус был на стороне комфронта. Все знали о его командном и штабном опыте работы в войсках с самого начала войны. Штаб его фронта был воплощением аккуратности и порядка. А штабы частей пополнились офицерами, способными к штабной работе, и в этом была заслуга генерала Соколовского. А что касалось Мехлиса, то, как сказал поэт, «...без радости была любовь, – разлука будет без печали», – слишком уж он перегибал палку и все заботился об авторитете политорганов. И, конечно, любил, чтобы его восхваляли, но грубой лести не выносил, а вот если кто-то намекал ему о его масштабном понимании марксизма, а еще лучше, если упоминался Институт Красной профессуры, где он закрепил свое политическое образование, тогда, как рассказывали свидетели этих бесед, его нельзя было остановить – он мог часами со слезами на глазах рассказывать о кузнице интеллектуальных партийных кадров...

Вошедший старшина прервал размышления Туманова о судьбе руководителей фронта и доложил о прибытии Бондарева. Евгений Иванович достал заметки, сделанные им во время телефонного разговора с Бондаревым, и несколько минут сидел в раздумье. Он свято соблюдал правило – принимать решения только тогда, когда уже собраны исчерпывающие сведения! Не допускал скоропалительных выводов: делал все основательно и весомо. Такую традицию он установил и для своих подчиненных, а потому прослыл среди них требовательным, но справедливым. Он хорошо помнил, как несколько месяцев назад сам подписал рапорт о выдвижении Сазонова на место начальника отдела взамен убитого майора Гуськова. Тогда кадровики из фронтового управления хотели подсунуть на эту должность своего полуспившегося кадровика, но Туманов, не высказывая им вслух недовольства, быстро написал рапорт о заполнении вакансии и утвердил его прямо у начальника управления. А теперь ему надлежало рассмотреть официальное обвинение против своего выдвиженца и решить его судьбу! Тут же, на столе у него, лежала справка по личному делу майора Бондарева. В ней все было гладко: грамотой не обижен – средне-техническое образование, послужной список без замечаний, политически подкован, морально устойчив, в действующей армии с марта сорок второго года, призван по партмобилизации.

Вошел Бондарев и, доложив о прибытии, протянул рапорт Евгению Ивановичу. Пока тот читал его, Алексей Михайлович сидел за приставным столиком, рассматривая зеленое сукно большого стола, с волнением ожидая реакции полковника. Туманов, прочитав до конца, предложил Бондареву рассказать подробнее по всем пунктам, в чем именно он обвиняет Сазонова. И предложил начать с того факта, когда его начальник преступно затягивал проверку подготовленной разведгруппы. И, успокоенный внимательно-заинтересованным и даже поощрительным взглядом собеседника, Бондарев полностью пришел в себя и с большим оживлением, без запинки пояснил весь этот эпизод, не забыв при этом упомянуть о своих заслугах по выполнению боевого приказа Центра.

Когда он с ненужными подробностями стал излагать технику проверки каждого кандидата, Туманов остановил его и начал задавать вопросы о том, какие основные требования заложены в приказах Центра по проверке лиц, привлеченных к сотрудничеству с военной контрразведкой. Это было слабое место у Алексея Михайловича, и полковнику с первых же слов стало ясно, что Бондарев не знает простейших азов особистской работы. Как могли кадровики направить его в отдел без подготовки и почему он согласился занять эту должность, не пройдя стажировку, возмущался про себя Туманов. Его удивляли самонадеянность и апломб майора. Из его пояснений можно было заключить, что он единственный в отделе как бывший политработник может правильно оценить всестороннее значение фактов и дать им верное толкование на основе его опыта политотдельской работы. А его часто повторяемые фразы «поверьте мне как бывшему политработнику», «мой политический опыт подсказывает мне...» вызывали у Туманова легкое раздражение и антипатию к собеседнику. И тут же он спокойным тоном, но строго и непреклонно отверг первый пункт рапорта о бюрократизме и перестраховке его начальника, указав при этом Алексею Михайловичу на слабое знание им приказов, и вынудил его согласиться, что он не прав в своем обвинении.

Первая неудача обескуражила Бондарева, и он немного сник, но надеялся на оставшиеся в запасе еще два весомых факта, где Сазонов обвиняется в проматывании военного имущества, разложении личного состава, а также в сокрытии сведений от политорганов о казни немецкого пособника, который оказался родным отцом боевого офицера дивизии. Тем самым Сазонов не только злоупотреблял служебным положением, но и совершил должностное и политическое преступление! Вот так строго оценил Бондарев ошибки в деятельности своего начальника и полагал по старым, довоенным меркам, что тот заслуживает не только отстранения от должности, но и рассмотрения дела в военном трибунале! Это мнение он и высказал полковнику. Так, постепенно, шаг за шагом, Туманов стал понимать основной побудительный мотив Бондарева, заставивший его обратиться с рапортом, откуда было видно, что майор фиксировал всю деятельность своего начальника в течение многих дней целенаправленно: собрать компромат, чтобы начальника отстранили от должности. И, дабы убедиться в правоте своего предположения, полковник, не перебивая, долго слушал Бондарева о серьезности проступков Сазонова и их политических последствиях, о чем тот говорил почти шепотом, с придыханием, желая тем самым возбудить у слушающего ответственность по изложенным фактам.

Туманов же, когда очередь говорить дошла до него, спросил, может ли военнослужащий иметь запасную пару обмундирования или обуви и имеет ли он право распорядиться ими, и Бондарев вынужден был ответить положительно.

– Ну а тогда, – продолжил полковник, – будем считать, что вопрос о проматывании имущества и, как вы указали в рапорте, его нежелательных политических последствиях снимается, – и очень строго посмотрел на майора – тому уже было не по себе! Однако еще теплилась надежда на то, что Туманов скорее всего оставил на последнее самый серьезный проступок его шефа – сокрытие от политорганов поступивших материалов в отношении капитана Николаева. Бондареву казалось, что, обсуждая этот факт, полковник отбросит свою строгость, встанет из-за стола, пожмет ему руку и выскажет слова благодарности за партийную принципиальность и высокую бдительность. Ведь это не шутка – скрыть от всех такой материал! И кто мог позволить себе сделать это?! Оказывается, сам начальник Особого отдела! Но такой благостной картины Бондарев не дождался.

Туманов посмотрел на часы, небрежно, как показалось Алексею Михайловичу, взял со стола рапорт и со строгим лицом, глядя прямо в глаза, стал делать ему выговор за то, что этот рапорт – результат всеобщего безделья в их отделе, а проверка работы сотрудников показывает, что многие просто устранились от работы и воспитания личного состава. Вместо того чтобы заниматься делом, собираете материал на своего начальника, тратя на это служебное время! Потом с издевкой отметил, что собранные факты выеденного яйца не стоят и что подобные вопросы надо было решать у себя в отделе – в рабочем порядке! И на эти пустяки майор тратит время, которое он мог бы употребить для усиления боеготовности дивизии, а также время самого полковника, несущего ответственность за всю N-скую армию! Из раздражительной тирады следовало, что Бондарев, хотя и имеет политический опыт работы, не совсем правильно оценил действия своего начальника, а собранные им факты не заслуживают рассмотрения в армейском отделе «Смерша».

Как и многие старшие офицеры, Туманов любил распекать своих подчиненных, встреча с ним никогда не была для них праздником. Вспоминая старую пословицу «Доносчику – первый кнут», он решил разделаться с майором так, чтобы тот заказал себе и друзьям собирать компромат на своего начальника. В его страстном обличении дивизионный отдел уже именовался группой беспринципных бездельников, затеявших склоку между собой, а Сазонов проявляет разгильдяйство, не требуя с каждого работника отчета за каждый час работы, и что это происходит в условиях борьбы с немецко-фашистскими захватчиками, когда каждый должен отдавать все свои силы на разгром врага, а не заниматься пустым делом. И указал при этом на лежащий перед ним рапорт.

Бондарев настолько растерялся под гневным напором упреков, что не мог даже слова вставить в обличительную речь полковника, сидел красный от волнения и не мог понять, что же случилось с Тумановым. Ведь в начале беседы он так внимательно слушал его, не перебивая, не делая замечаний, и вдруг все повернулось против него. Он пытался уточнить, что есть еще и факты, пока не изложенные им, но полковник, шлепнув ладонью по столу, сказал:

– Все понятно, майор. Сазонов даст мне письменное объяснение по ним. А что касается вашего сообщения о том, что ваш начальник и группа проверяющих слушали запрещенную песню «Темная ночь», так тех певцов просто не известили о запрете. И они об этом не знали.

На этом беседа закончилась. Бондарев, удрученный ее результатом, вышел во двор. Был первый, настоящий весенний день: с солнцем, теплом, голубым небом, чириканьем воробьев; но все это уже не для него. Он сел в двуколку и хотел одного – скорее очутиться в своем блиндаже – единственном убежище для него; отнюдь не понятого и оскорбленного в своих лучших намерениях – пресечении всех нарушений и злоупотреблений по службе! И Бондарев уже сам верил, что ехал сюда только с этой целью и совсем забыл о своих радужных мечтаниях – быть начальником отдела! Было обидно, что Туманов даже стакан чая не предложил ему; во рту все пересохло, хотелось пить и есть! И он уже не видел красот весеннего дня, не замечал обратной дороги, а думал только о своем поражении. Привыкший к тем гражданским, довоенным меркам виновности, когда у них в обкоме могли принять любую анонимку на неугодного сотрудника, рассмотреть ее и принять решение о наказании, Бондарев был искренне возмущен тем, что Туманов, располагая такими фактами о служебной деятельности Сазонова, не только не принял их во внимание, но обвинил весь отдел и его лично в безделье. Всю вину за свою неудачу он возлагал на полковника: тот не оценил его партийного долга, не прислушался к изложенным фактам и не дал им надлежащей принципиальной оценки. И он уже намеревался обратиться во фронтовое управление «Смерш» с обжалованием своего рапорта, но передумал, вспомнив слова Кузакова о солидарности особистов. Поэтому Туманов и старался защитить честь мундира и не выносить сор из избы – так объяснил он для себя причину своей неудачной вылазки с рапортом.

Ко времени возвращения солнце уже лежало на горизонте. Обед, принесенный ординарцем, был чуть теплым, но Бондарев, не замечая этого, съел его с аппетитом и без угрызений совести за свое неудавшееся наушничество завалился спать.