Книга: За нами Москва!
Назад: НА СВОЕЙ ЗЕМЛЕ
Дальше: МЦЕНСК

ПРОРЫВ

— Не нравится мне это, — в который раз пробормотал себе под нос Волков.
— Покажите мне того человека, которому это понравится, — проворчал Гольдберг, опуская бинокль.
— Сидим тут, как тетерева на току, — продолжал лейтенант, разглядывая из кустов сжатое поле.
— Есть предложения сесть по-другому? — ядовито поинтересовался Петров, забирая у Гольдберга трофейную оптику.
— Нет, — мрачно ответил лейтенант.
— Тогда будь добр, заткнись, а? И без тебя тошно. — Петров поднял бинокль к глазам: — Ну, ё-ё-ё, у них тут еще и пушка противотанковая для полного счастья. И не одна, наверное. Это называется — приехали.
Сразу за полем унылый осенний пейзаж оживляла небольшая роща, а рощу оживляли окопавшиеся в ней немцы. Но это было полбеды. Беда заключалась в том, что за рощей опять тянулось открытое пространство, и на этом пространстве занимали позицию части Красной Армии. Широкие поля были не просто поля. Это была линия фронта.
К фронту отряд подошел как-то незаметно. В какой-то момент Волков понял, что дневное движение по дорогам стало совершенно невозможным — немецкие колонны, транспорты и просто одиночные машины стали попадаться уж очень часто. После того как Петров протаранил выскочивший на него грузовик с каким-то фашистским армейским барахлом, решено было двигаться ночью. Да и то пришлось потихоньку вырезать какой-то регулировочный пост. Все это говорило о двух вещах. во-первых, судя по всему, линия фронта была близко, и отряд просто натыкается на всевозможные вспомогательные части. А во-вторых, и это, увы, было гораздо хуже, такие «казаки-разбойники», что проходили еще неделю назад в глубоком немецком тылу, теперь становились невозможны. Пока им везло, но любая серьезная стычка с немцами приведет к тому, что группу уничтожат. Захваченный гитлеровский регулировщик показал, что до передовой остается каких-то пятнадцать километров. Эти километры удалось преодолеть до утра, перед самым рассветом Волков и Петров загнали отряд в заросшую кустарником и мелкими березками лощину.
С первыми лучами солнца пришли неутешительные известия — в темноте рота ухитрилась проскочить боевые порядки немцев и теперь находилась в непосредственной близости от их передовых позиций. К удивлению Волкова, у немцев не было сплошной линии окопов. Вместо этого гитлеровцы оборудовали несколько узлов обороны на расстоянии километр-полтора друг от друга. Промежутки между этими укреплениями простреливались, а подходы наверняка накрывались артиллерией по первому требованию. Лейтенант внезапно подумал, что на такую оборону могут пойти только очень уверенные в себе люди, те, для кого отсутствие соседей на расстоянии крика не является поводом для паники.
Лейтенант взял у танкиста бинокль и снова осмотрел рощу. Небольшая, примерно двести метров на сто, маленький островок, оторвавшийся от лесного материка. Пушку он теперь видел и сам, маленькая, очень похожая на нашу сорокапятку, она была нацелена в борт танкам, что попытаются прорваться мимо ее позиции. А вон пулеметное гнездо… Больше Волков, как ни старался, ничего не обнаружил. Комроты нервно посмотрел на трофейные часы. Берестов с двумя бойцами из своего взвода вышел на разведку полтора часа назад и уже давно должен был вернуться. Лейтенант зачем-то передвинул немецкий карабин. Больше всего его раздражала и тревожила странная, неестественная тишина. Фронт должен грохотать так, чтобы выстрелы сотен орудий сливались в сплошной гул. Но здесь почему-то орудия молчали. Более того, не слышно было даже ружейной стрельбы. У Волкова мелькнула совершенно дикая мысль: обе стороны изо всех сил стараются избежать боя и потому не подают признаков жизни. Словно по какому-то тайному уговору, стыдному и для тех, и для других, русские не стреляли в немцев, а те не палили по русским.
И все же тишина здесь царила не всегда. Поле было изрыто воронками — мелкими ямками от мин, ямами покрупнее от семидесятишестимиллиметровых и, наконец, добротными дырами от тяжелых орудий. Левее рощи застыли два выгоревших БТ, чуть в стороне — разбитый прямым попаданием немецкий тягач. А непонятные кучки тряпья и чего-то могли быть только трупами. Лейтенант насчитал пятнадцать убитых, сбился и бросил. Сзади послышался шум, кто-то тихо присвистнул, кто-то раздраженно потребовал сохранять тишину. Прежде чем Волков успел обернуться, Берестов плюхнулся на живот между ним и танкистом. Бывший белогвардеец был весь перемазан землей, сапоги его вообще походили на два комка грязи, из которых торчат ноги, но выглядел старший сержант вполне довольным.
— В общем, как я и ожидал, — начал он с ходу. — Правый узел на опушке, там лес чуток вперед выдается. Проскочить между ними нельзя…
— А ночью? — начал прикидывать Волков.
— Ночью они ракеты осветительные вешают, — угрюмо сказал Гольдберг, — и светят они хорошо.
— Да нет, у них там даже колышки на сектора обстрела вбиты, — поспешил обрадовать Берестов, — знай, води стволом.
— Коробкам моим и вовсе труба, — в голосе комбата послышалась безнадежность, — сожгут, как тех…
Все поглядели на сгоревшие БТ. Люки машин были закрыты, значит, выбраться никто не успел.
— Так что, выходит, куда ни кинь… — заговорил молчавший до сей поры Медведев.
Волков не ответил. Лейтенант, не отрываясь, смотрел на рощу, понимая, что вот оно, решение. Дикое, безумное, но других он не видел. Оставалось только посвятить в него остальных — вдруг да отговорят?
— Раз между нельзя, пойдем через них, — жестко сказал комроты.
Медведев непонимающе уставился на командира, Гольдберг нервно снял очки, словно не знал, что ответить. Петров только присвистнул и покрутил пальцем у виска, и лишь Берестов смотрел на лейтенанта со странной улыбкой, в которой мешались ободрение и гордость.
— Кто-то имеет предложить что-то другое? — спросил Волков.
Предложить не имел никто, и лейтенант продолжил:
— Они готовятся отражать атаку с фронта и пропускать в огневые мешки тех, кто идет с той стороны. Ставить при этом огневые точки у себя в тылу — нерасчетливо. А они расчетливы, этого не отнять. — Комроты стукнул кулаком по земле. — Атаки сзади немцы не ждут. Значит, бить надо оттуда. До других очагов их обороны — километра по полтора. Это и для дневного боя — за пределами, а уж ночью — подавно.
— А артиллерия? — тихо спросил комиссар. — Мы же видели позавчера, как они везли орудия в эту сторону.
— Везти-то везли, — неохотно вмешался в спор танкист, — да по своим они сразу бить не станут. А потом поздно будет.
— Неплохо бы узнать, — заметил старшина, — сколько их там всего сидит. А то вдруг там целый батальон окопался, а мы вопремся… Языка бы…
Берестов хмыкнул:
— Ну, как знал… Притащили мы одного.
— Я же сказал — без эксцессов! — возмутился Волков.
— Без эксцессов не получилось, — сухо ответил старший сержант. — Прямо на дозор выскочили. Одному Шумов голову свернул, просто, руками, второго с собой взяли…
— Пошли допрашивать, — приказал лейтенант.
Немец сидел возле танка на дне лощины. Руки пленного были связаны за спиной шнуром от его же маскировочной накидки, лицо носило следы несдержанности разведчиков. При виде командиров Ковалев, стоявший рядом с гитлеровцем, развел руками:
— Ничего не говорит. Утверждает, что это противоречит его чести солдата.
— Честь солдата… — Лейтенант почувствовал, что его душит гнев.
— Погодите, Александр Леонидович. — На лице Берестова играла какая-то особенно нехорошая улыбка. — Иван, голубчик, подойди-ка сюда.
Рядовой Шумов, лежавший невдалеке, вскочил и в два шага очутился возле пленного. Немец сжался, переводя взгляд с русского гиганта на русских командиров.
— Ваня, Ваня… — предостерегающе начал было Волков.
Опустившись на одно колено, Шумов положил огромную ладонь на темя фашисту. Криво улыбаясь, здоровяк-красноармеец легонько покачал немецкую голову из стороны в сторону.
— Ну, ухлебок, говорить будешь? — ласковым, прерывающимся от ненависти голосом спросил боец.
В роще окопались два неполных взвода — почти пятьдесят человек при восьми пулеметах и четырех противотанковых пушках. Их позиция была развернута фронтом на северо-восток, с юга этот укрепленный пункт прикрывало минное поле. По словам немца выходило, что линия фронта стабилизировалась четыре дня назад. Позавчера русские пошли в последнюю отчаянную контратаку, потеряли два танка и оставили попытки выбить гитлеровцев обратно в лес. Велев Шумову присматривать за пленным, Волков расправил на лобовой броне листок из блокнота, на котором он, согласно показаниям гитлеровца, набросал план рощи. После недолгого обсуждения план ночной атаки приобрел окончательный вид: пехота подползает к роще и уничтожает немцев в блиндажах, уделяя особое внимание противотанковым орудиям. По ракете вперед идут танки и грузовик с ранеными, ефрейтору Егорову придется немного потерпеть. Оставалось решить последний вопрос.
— Если мы вот так просто вопремся к нашим, нас могут принять за немцев, — сформулировал общую мысль Волков.
— Значит, нужно их как-то предупредить, — вторую общую мысль выразил Гольдберг.
— Ладно, — махнул рукой старший сержант Берестов, — я пойду.
— Ц-ц-ц, — покачал головой комроты, — армия у нас рабоче-крестьянская, а лицо у вас, Андрей Васильевич, я бы сказал, наоборот. А тут нужно сразу внушить доверие.
— И что прикажете с этим делать? — огрызнулся старший сержант. — Или Кошелева пошлете? А может, Шумова?
— Товарищ лейтенант, разрешите? — вступил в разговор немногословный до поры Медведев. — Я в тайге вырос, давайте я пойду? И рожа у меня вполне пролетарская.
Решено было, что пойдет Медведев и два бойца из его взвода, в том числе несостоявшийся зоотехник. Волков объяснил старшине, что от него требуется, а требовалось от того, прежде всего, завоевать доверие тех, кто его встретит. Берестов желчно поправил лейтенанта: в первую очередь Медведев должен был постараться, чтобы его не расстреляли на месте. Старшина послал бывшего белогвардейца по матери, забрал у Гольдберга бинокль и отправился изучать передний край. Лейтенант приказал разбудить его, если что-то произойдет (если все будет тихо, комроты следовало поднять в четыре часа дня), завернулся в шинель и уснул. Гольдберг и Берестов начали очередной свой бесконечный спор, и даже Петров, спина которого поджила, уснул возле танка. Старшина внимательно рассматривал в бинокль пространство между рощей и лощиной, намечая маршрут, по которому поползет ночью к своим. К счастью, между нашими и немецкими позициями не было заграждений, похоже, их просто не успели возвести. Медведев опустил бинокль и потер глаза. Очень хотелось спать, наверное, следовало сообщить об этом комиссару и отправиться на боковую до вечера, но сперва следовало хорошенько спланировать ночную вылазку. Старшина снова поднес к глазам немецкую оптику. Значит, сперва до этих воронок, потом, вон там, между трупами к танкам…
— Я бы, пожалуй, полз к тягачу.
Берестов, как всегда, ухитрился подобраться совершенно неслышно.
— От него вон к тем воронкам, а дальше, кажется, идет ход сообщения. — Он повернулся к Медведеву и устало ухмыльнулся: — Я, конечно, не настаиваю, просто у меня хороший опыт таких прогулок на пузе.
— Да, наверное.
Вообще говоря, старшина не то чтобы не любил командира первого взвода, а, скорее, относился к нему настороженно. Берестов был для него чужим, человеком из другого мира, здесь не было пресловутой классовой ненависти, скорее осознание того, что этот немолодой крепкий мужик происходит из той, старой, уже неимоверно далекой России. Но при всем при том Медведев не мог не признать, что из всей их роты старший сержант был лучшим и самым опытным бойцом.
— Странно как, Андрей Васильевич, — сказал старшина, передавая бинокль бывшему белогвардейцу, — вроде фронт — и такая тишина…
— Признаться, мне тоже как-то не по себе. — Берестов внимательно разглядывал ничейную полосу. — От тягача забирайте влево, там несколько воронок и кустики какие-то, измочаленные, правда… Да, о тишине. С Германской не люблю такого затишья. Сидя в окопе, войну не выиграешь. Хотя, конечно, солдату спокойней, когда он засел в свою ямку и никто его в атаку не гонит.
Медведев хмыкнул:
— Ну, вы прямо как по Боевому Уставу излагаете, Андрей Васильевич.
— А почему нет? — пожал плечами старший сержант. — В этом отношении Устав написан удивительно толково. Ну вот что, Денис. Иди-ка ты спать, тебе ночью силы понадобятся, в четыре часа я тебя разбужу. Ты уже решил, кого возьмешь с собой?
Старшина кивнул. Он был старше по званию, но ни на секунду не удивился, что лейтенант назначил дежурным именно Берестова. Никакого ущемления для себя Медведев здесь не видел — Андрей Васильевич был волк старый и опытный.
— Ну, раз решил — иди и отдыхай, мне все равно не спится.
Медведев уснул на месте, и старший сержант двинулся в обход ложбины. Рота спала, пользуясь краткой минутой отдыха на этом клочке русской земли между двумя узлами немецкой обороны. Проверив часовых, Берестов вернулся к танкам. Пленный немец сидел, прижавшись спиной к тележке шасси, и круглыми от ужаса глазами следил за Шумовым. Огромный красноармеец устроился прямо напротив гитлеровца и задумчиво строгал трофейным штыком какую-то палочку. В размеренном движении блестящего лезвия было что-то жуткое, и, судя по стружке, палочка была далеко не первой. Старший сержант вздохнул — это была еще одна проблема, которую следовало решать немедленно.
— Подвинься, Ваня, — сказал бывший белогвардеец и уселся рядом с гигантом.
Шумов молча убрал штык в чехол и вопросительно посмотрел на комвзвода–1.
— Идет война, Ваня, — начал Берестов, глядя куда-то мимо немца, — страшная война. И мы должны быть жестокими. Здесь не место чистоплюям. Но есть жестокость, а есть… Есть лютость. Это такое старинное русское слово, знаешь, бывает «лютый зверь», а бывает лютый человек. У тебя есть дети?
— Трое, — спокойно ответил рабочий.
— Вот видишь. — Старший сержант помолчал, подбирая слова. — Не надо становиться лютым, Ваня, ведь ты к ним еще вернешься. Давай будем просто жестокими. Они, — он кивнул на пленного, — они пусть мучают, а мы не будем. Хорошо?
Шумов до хруста сжал кулаки, вытер внезапно вспотевший лоб.
— Как Валя Холмов погиб, — хрипло сказал он, — что-то у меня как перевернулось. Мы с ним… Ну вроде как подружились, пока в лагере были. Мы же соседи, оказывается, почти. Были. У него дома жена беременная. Он книгу писал, про этих… Про древние народы. Все рассказывал, как он их язык разгадывал, по надписям, ну у нас на камнях в степи есть.
Трясущимися руками он расстегнул ворот гимнастерки.
— Я — что. Таких, как я, — улица и переулок И все равно помирать не хочется. А он… — Шумов помотал головой. — Не знаю уж, как рассказать. Если бы не война, он бы книгу написал, и не одну. А теперь? А как Копылов про раненых рассказал… Не могу я, Андрей Васильевич, душит меня, как увижу их — и душит. А убью — и вроде легче. Наверное, это неправильно.
Берестов успокаивающе похлопал здоровяка по руке.
— Все нормально, Ваня, все уже, в этом деле главное — выговориться. Убивать их нам еще не переубивать, — он вздохнул, — а вот голову нужно иметь холодную, иначе он тебя убьет, а не ты его. Так что ложись-ка ты, мил-человек, спать, охолони немного. А немца я сам посторожу.
— Есть!
Рядовой Шумов грузно поднялся, подхватил винтовку и ушел на другой конец лощины.
— Этак вы меня совсем работы лишите, — ворчливо донеслось из-за танка.
— Что, тоже не спится? — усмехнулся Берестов.
Гольдберг вышел из-за танка и уселся рядом с бывшим белогвардейцем.
— Не спится. Возраст, наверное, сказывается. — Он потянулся и кивнул на немца: — И этот, бедненький, все никак не уснет. — Он хихикнул. — После шумовской колыбельной кому угодно спать не захочется. Да. Должен вас за Ивана поблагодарить, это, вообще-то, моя обязанность…
— Всегда пожалуйста. — Берестов покосился на комиссара, доставшего из кармана портсигар. — А вот курить здесь не следует, неизвестно, куда дым снесет. Береженого Бог бережет.
— Извиняюсь.
— Валентин Иосифович, можно вопрос? — Старший сержант потер обросший щетиной подбородок. — Откровенный?
— Ну… — Гольдберг пожал плечами: — Давайте.
— Что вы имели в виду, когда сказали, что повидали больше, чем хотелось бы? Ваш орден… Вы состоите в партии с 1917 года, но вас призвали, чего уж греха таить, в довольно низком звании. — Заметив, что лицо комиссара помрачнело, Берестов поднял ладонь: — Нет, разумеется, я не собираюсь лезть к вам в душу, не хотите говорить — не надо.
— Ну почему же, — медленно сказал Гольдберг, — тогда ночью вы были со мной откровенны, почему я буду что-то от вас скрывать? Тем более что стыдиться мне нечего. Вы правы, было время, я занимал достаточно высокий пост…
Комиссар говорил спокойно, словно все это происходило не с ним. В 1933 году участник Гражданской войны Валентин Иосифович Гольдберг стал парторгом химкомбината в М***. Это было совершенно новое предприятие, построенное энтузиазмом комсомольцев, который в этот раз не пришлось подкреплять мрачной силой заключенных. Завод, возведенный в рекордно короткие сроки, начал давать продукцию еще до того, как были завершены монтажные работы. Работы у Гольдберга было выше головы, и он окунулся в нее с радостью. Он разрешал конфликты, вел бытовые вопросы, выбивал у руководства средства на строительство детского сада, организовывал питание и отдых рабочих.
Вспоминая об этом, комиссар как-то особенно улыбнулся, а Берестов вдруг подумал, что въедливый, прямолинейный и патологически честный еврей, наверное, был той еще занозой. Помимо воли, рассказ политрука захватил его, кроме того, бывшему белогвардейцу было интересно узнать, чем и как жили эти самые строители новой Жизни, ведь на его торфяном заводике партийных почти не было.
То было удивительное время, самое счастливое в его жизни. Все шло правильно, и он не видел, вернее, горько поправился Голъдберг, не хотел видеть, чужого горя, что шло рядом с его радостью, чужой беды, что махнула над страной черным своим крылом в начале тридцатых
Своей открытостью, невероятной работоспособностью и каким-то восторженным энтузиазмом парторг завоевал себе авторитет как среди рабочих, так и среди инженеров. Единственным человеком, с которым Валентин Иосифович никак не мог наладить отношения, был главный технолог завода Максимов. Прекрасный специалист, прошедший обучение за рубежом, он великолепно знал свое дело, и то, что завод ухитрился выполнить план в первый же год, было во многом его заслугой. Но при этом Максимов отличался каким-то совершенно барским отношением к жизни — выбил себе квартиру в шесть комнат, гонял персональный автомобиль в город на обед, держал домашнюю прислугу и вообще вел себя недостойно коммуниста. Гольдберг не раз пытался указать инженеру на то, что его поведение бросает тень на партию, и это, в конце концов, привело к открытому столкновению, в ходе которого главный технолог послал парторга по матери.
— Постойте-постойте, — перебил Берестов, — но ведь со своей работой он справлялся?
— Справлялся? — хмыкнул Гольдберг. — Да он тащил на себе все производство! Невероятной работоспособности человек, очень знающий…
— Тогда я вас не понимаю, — пожал плечами бывший белогвардеец. — Отличный специалист, столько сделал для завода. Почему вас так раздражали его квартира и автомобиль? Он пользовался ими вполне заслуженно.
— Вы не понимаете, — загорячился комиссар. — Он был прекрасно обеспечен и без того, а это уже… Барство какое-то!
Берестов не знал, смеяться ему или плакать. Скажи это другой человек, комвзвода решил бы, что его слова — демагогия, ханжеская болтовня, но Гольдберг говорил искренне! Старший сержант привык доверять своему чутью, и сейчас он понимал — политрук не кривит душой, он действительно думал именно так! Бывший белогвардеец понял, что перед ним самый настоящий, искренний, стопроцентный большевик, но эта мысль почему-то не отвращала и не пугала. Скорее наоборот, ему было жаль этого щуплого немолодого человека. Судя по всему, честность не принесла комиссару ничего, кроме горя, впрочем, когда бывало иначе?
— Мы отвлеклись, Валентин Иосифович, — мягко сказал Берестов. — Что было дальше?
К общему удивлению, Гольдберг уступил, полагая, что для пользы дела будет правильнее не усугублять ситуацию. В 1938–м Максимова арестовали, как вредителя и какого-то совершенно невероятного шпиона. Представители заводской партийной организации на общем собрании дружно требовали для предателя высшей меры социальной защиты. Ни у кого не было сомнения, что Гольдберг проголосует вместе со всеми. Но он проголосовал против. Их было четверо — парторг, начальник ремонтной службы, начальник смены одного из цехов и заведующая заводской библиотекой. Трое были исключены из партии тут же, на месте. Но начальник партийной организации заслуживал отдельного собрания.
— Высшая мера социальной защиты, — медленно повторил Берестов. — Если не ошибаюсь, это расстрел?
— Да, — коротко ответил Гольдберг.
— Вот как… — тихо сказал бывший белогвардеец. — У нас, помнится, тоже было нечто подобное. Требовали смерти этих, как его… Зиновьева, Бухарина, еще кого-то. Я просто не пришел на собрание как беспартийный, мне почему-то ничего за это не было. Но наш заводик вообще место глухое…
В тот день Гольдберг положил в карман потертой тужурки именной наган, полученный за храбрость от командира его дивизии в 1919–м. Для Валентина Иосифовича партия была всем, и если бы от него потребовали положить партбилет на стол, оставалось только застрелиться. Но голосование было тайным, и предложение исключить товарища Гольдберга из рядов ВКП(б) провалилось. Он ушел с завода и вернулся на железную дорогу, где работал еще в двадцатые. Вернулся простым рабочим, радуясь, что не разучился работать руками. Первое время было очень тяжело, приходилось ютиться по разным углам, и, если бы не поддержка верной и сильной жены, Валентин Иосифович, возможно, опустился бы, сдался.
— Знаете, я даже начал пить, — признался Гольдберг. — Получалось, правда, не слишком хорошо…
— Пи-и-ить? — переспросил Берестов и вдруг тихо, почти бесшумно рассмеялся: — Ради Бога, простите, я никак не могу представить вас пьяным.
Но потом дела пошли на лад. В депо узнали о причинах его ухода с завода, и Гольдберг вдруг сразу стал своим. Огромные мужики, водившие составы до Владивостока и Москвы, здоровались с ним первыми — твердость и верность характера в этой среде ценилась высоко.
А через полтора года Максимов вернулся — оттуда тоже возвращались. Седой, постаревший разом на десять лет, он занял свою прежнюю должность, словно ничего и не было. Через несколько дней инженер пришел вечером в депо и при всех крепко обнял маленького немолодого рабочего в грязной робе. В тот вечер они говорили допоздна, Гольдберг узнал, что от Максимова ушла жена — артистка местного театра. Сразу после ареста она публично отреклась от мужа, заявив, что не может оставаться женой предателя, и сразу подала на развод. Технолог звал Валентина Иосифовича обратно на завод, но Гольдберг отказался. Он знал, что не сможет смотреть в глаза тем, кто голосовал за расстрел Максимова, неважно, верили они в виновность инженера или нет. До рокового июня бывший парторг продолжал работать в депо.
Закончив рассказ, Гольдберг надолго замолчал. Молчал и Берестов. Он мало понимал во всей этой партийной кухне, единственное, что для него было ясно, — когда-то политрук отказала предать человека, который был для него врагом, отказался, несмотря на то, что его решение уже ничего не могло изменить. Бывший белогвардеец был уверен, что батальонный комиссар не врет — судя по всему, Валентин Иосифович до сих пор тяжело переживал предательство бывших товарищей. Берестов удержал вертевшуюся на языке шутку и молча протянул Гольдбергу руку, которую тот немедленно и горячо пожал. Андрей Васильевич отвернулся, чтобы скрыть усмешку, — комиссар был на удивление сентиментален.
— В приятной беседе время летит незаметно, — сказал старший сержант. — А давайте, товарищ батальонный комиссар, проверим посты, вечер еще не скоро.
Волков долго ругался, когда выяснилось, что комиссар и Берестов позволили ему проспать до шести. Но Гольдберг невозмутимо ответил, что до темноты еще часы, и не было никакого резона держать роту на ногах — только нервы накручивать. Бывший белогвардеец доложил, что в расположении немцев особой активности не наблюдалось — так, двигались туда-сюда каски по едва заметным ходам сообщения, где-то в тылу явственно брякали котелки, из рощи донеслось гнусавое гудение губной гармошки. Наши дали о себе знать двумя очередями из «максима», немцы вызов не приняли. В связи с очевидно нелетной погодой наблюдать пролеты авиации не удалось, на нашей стороне немного поревели моторами танки. К лощине никто интереса не проявлял — и то слава богу.
Рота просыпалась тяжело, бойцы, вымотанные ночными маршами, с трудом разлепляли глаза, поднимались и тут же снова падали. Наконец порядок был утвержден, и лейтенант ознакомил отряд с планами на ближайшую ночь. Известие, что уже к утру они будут у своих, подействовало на людей, как ведро холодной воды. Теперь о сне не было и речи, личный состав лихорадочно готовился к ночному прорыву, пытаясь действием отогнать мысли о том, что перейти линию фронта доведется не всем. Танкисты придирчиво осматривали ходовую часть своих машин, хотя теперь сделать уже ничего было нельзя. Когда Петров приказал было выкинуть один подозрительный трак, комроты в довольно невежливой форме указал ему на то, что грохот кувалд никак не сочетается с необходимостью соблюдать максимальную скрытность. С закатом напряжение возросло. Медведев в последний раз объяснил своим людям маршрут движения, Гольдберг, имевший опыт ночных боев, учил, что делать, если тебя осветили ракетой. Наконец небо потемнело до черноты, луна изредка проглядывала в разрывы между тучами.
— Пора, — не приказал, а сообщил лейтенант.
Старшина коротко кивнул, махнул рукой своим людям, и все трое бесшумно ушли в кусты.
Волков, Берестов и комиссар молча смотрели им вслед. Вскоре разведчики скрылись из виду, бинокль в темноте был совершенно бесполезен, оставалось только ждать. Немцы принялись пускать осветительные ракеты, комроты напрягал глаза, пытаясь в этом мертвенно-белом свете увидеть своих людей. Один раз ему показалось, что рядом с воронкой тяжелого снаряда, где утром было два трупа, теперь лежит несколько больше, но тут ракета погасла, а когда взлетела новая, все уже стало по-прежнему. Волков лишь надеялся, что немцам видно еще хуже. Внезапно в роще загрохотал пулемет, пунктирные линии трассирующих пуль унеслись куда-то в ночь.
— Нервничают, сволочи, — усмехнулся Гольдберг. — Не волнуйтесь, Саша, это не в Медведева, это они в белый свет, для самоуспокоения.
— Я бы сказал, в темную ночь, — проворчал Берестов. — Валентин Иосифович, вы что, с ума сошли? Уберите папиросы немедленно, вы еще спичкой чиркните!
— Извиняюсь, — Гольдберг смущенно спрятал пачку в сумку, — нервничаю.
— Сохраняем спокойствие и ждем, — подвел черту лейтенант. — До рассвета еще далеко.
Медведев вел людей от воронки к воронке, от укрытия к укрытию, замирая при вспышке ракеты, вжимаясь в землю, надеясь, что враг не заметит, а если заметит, то примет за трупы, которых здесь было много. Стояла осень, и тела еще не начали разлагаться, но тяжелый, удушливый запах мертвечины уже стелился над полем. Трижды разведчики находили укрытие среди мертвецов, стараясь не смотреть в изуродованные смертью лица. А потом страх куда-то ушел, и вместо него нахлынула горькая печаль. Вокруг лежали свои, русские ребята, такие же, в общем, как они, только мертвые. Ну не все русские, вон на краю воронки запрокинулся на спину широколицый, узкоглазый боец, и в смерти не выпустивший винтовку с примкнутым штыком. Пули вспороли ватник на груди, он умер на бегу, в атаке, и тусклые глаза смотрели в холодное северное небо — иное, не такое, как в родном Казахстане. Чьи-то сыновья, братья, мужья, отцы. Мертвые, они сейчас помогали живым, временно приняв в свое холодное братство, укрывали от вражьего глаза. Еще одна ракета шла вниз, выгорая, и пока не вспыхнула новая, разведчики заползли под сгоревшие танки. Теперь вон к той выбоине… Следующая ракета замешкалась, и Медведев торопил своих бойцов, стремясь доползти до огромной, не иначе как от бомбы, воронки. Они уже преодолели кусты и были на краю ямы, когда во вспышке проклятого немецкого огня старшина увидел перед собой огромные живые глаза под пилоткой и наведенный прямо ему в лоб ствол автомата. На мгновение все замерли, комвзвода–2 не отрываясь смотрел в лицо человеку в ватнике, что целился в них из ППД, словно во сне разглядев за первым еще двоих, с карабинами на изготовку. Медведев видел, как побелели пальцы на оружии, и, понимая, что сейчас ему в лицо ударит струя свинца, разразился длиннейшим ругательством. Отчаяние пробудило в старшине неведомую доселе поэтическую часть души, и жуткие матерные слова слились в какой-то невероятный то ли стих, то ли былину. Челюсть над автоматным стволом медленно опустилась вниз, и хриплый голос с уважительным облегчением произнес:
— Свои, что ли?
* * *
Командир 1298–го стрелкового полка майор Рябов, спавший глубоким солдатским сном без сновидений, был бесцеремонно разбужен собственным ординарцем. Выругавшись, он сел на нарах, помотал головой и принялся нашаривать сапоги. Низкий блиндаж, в котором располагался командный пункт полка, по совместительству также служил майору квартирой. Быстро намотав в тусклом свете «катюши» портянки, Рябов натянул сапоги и мрачно посмотрел на ординарца:
— В чем дело? Немцы на КП прорвались? — Он посмотрел на часы и почувствовал, что раздражение в нем переходит в озверение. — Дайте мне хоть два часа на сон, сволочи!
— Там командир второго батальона зовет, — гулко ответил ординарец — здоровенный деревенский парень откуда-то из-под Каширы, — перебежчики у них.
Это было уже серьезно — черт знает какую информацию могли принести немцы, перебежавшие к нам в полпервого ночи.
— Буди комиссара и особиста, — резко приказал Рябов, застегивая шинель. — Скажи, что я буду на КП второго.
Сдернув с гвоздя портупею с кобурой, он выбежал наружу, едва не приложившись лбом о низкий косяк. Взяв с собой двух бойцов комендантского взвода, майор сколько можно быстро пошел в батальон. Хорошо еще, что два дня назад он перенес свой КП ближе к линии фронта, причем как раз за позиции второго батальона, поэтому до места назначения было чуть меньше километра. Главное, не промахнуться в темноте — ладно, если заплутаешь и будешь потом добираться по ходам сообщения. Можно было сдуру проскочить к немцам — бывали такие случаи. Следовало бы, конечно, включить, фонарик, но не далее чем вчера Рябов издал строжайший приказ о тщательном соблюдении светомаскировки, и нарушать его теперь, пусть и в присутствии всего лишь двух бойцов, майор считал для себя недопустимым.
К счастью, он вышел почти точно на КП и, похвалив окликнувшего его часового за бдительное несение службы, нырнул в землянку. Командный пункт второго батальона был куда скромнее блиндажа в котором Рябов спал еще пятнадцать минут назад. Впечатление усугублялось тем, что маленькое, два на четыре метра помещение было битком набито людьми. Растолкав собравшихся и игнорируя запоздалые приветствия и из-за тесноты криво вскинутые к пилоткам и шапкам руки, майор оказался перед невысоким щуплым капитаном лет тридцати. Капитан сидел на нарах и при появлении комполка сделал попытку встать.
— Сиди, Маслов, — махнул рукой майор. — Береги ногу. Что тут у тебя за перебежчики? Давай их сюда!
— Какие перебежчики? — опешил капитан Маслов, исполняющий обязанности командира второго батальона.
— Ну, какие, которые к тебе перебежали, — начал терять терпение Рябов.
— Не было никаких перебежчиков, — удивленно ответил комбат. — Окруженцы к нам пришли, моя разведка на них наткнулась.
— Удавлю мерзавца, — тихо сказал майор. — Перебежчики ему… Слушай, Васька, ты меня что, из-за каких-то окруженцев вызвал, что ли?
— Тут такое дело, товарищ майор, — спокойно ответил Маслов. — Это не просто окруженцы. Старшина, давай сюда.
Только тут Рябов заметил, что в самом углу землянки сидит человек в явно летней форме одежды с трофейным «вальтером» на боку. По мере рассказа старшины Рябов чувствовал, что сон выветривается из его головы. То, что говорил этот заросший грязный человек, было невероятно, но майор почему-то верил ему. Пятьдесят три человека, с ранеными, трофейным грузовиком, но главное — два танка! Два танка, проведенных по немецким тылам на захваченном топливе!
— А реки? — тихо спросил Рябов.
— Реки… — вздохнул старшина и как-то странно повел рукой: — Вброд через реки. Тяжело очень, но перетащили.
У входа завозились, отодвигаясь, давая кому-то место. Чувство неловкой напряженности воцарилось в землянке, и майор, еще не обернувшись, знал — пришел комиссар. Рябов выругался про себя, но затем собрался и посмотрел через плечо. Старшего батальонного комиссара Радкина в полку не любили, и комполка не мог осуждать за это людей. Сам он ненавидел комиссара тихой ненавистью, хоть и старался не доводить дело до конфликта. Дело было даже не в том, что комиссар постоянно лез не в свое дело, вмешивался в управление батальонами и даже пытался подменять командира. Эти вопросы можно было бы решить. Гораздо хуже была надменная уверенность Радкина в собственной постоянной правоте, его чувство собственного превосходства. Поведение комиссара по отношению к рядовым бойцам и командирам нередко было оскорбительным, а его непонятная застенчивость при малейших признаках опасности давно стала предметом злых шуток в окопах. Как-то раз на КП полка Радкин, решив ни с того ни с сего выступить перед немногочисленными штабными, высокопарно назвал себя «бойцом партии». Как раз в эту минуту в блиндаж спустился Рябов. Контратака немцев застала его на позициях второго батальона, и майор пережил несколько весьма неприятных минут, а заодно освежил навыки обращения с винтовкой Мосина образца девяносто первого/тридцатого годов. Поставив винтовку к стене, Рябов ядовито заметил, что бойцу пристало бы чаще бывать на передовой. Отношения с комиссаром, и без того натянутые, ухудшились до невозможности.
Радкин, не здороваясь, прошел вперед и уселся на нары.
— Ну, что тут у вас? — брюзгливо спросил он.
Майор решил не обращать внимания на тон и коротко пересказал историю старшины.
— И вы верите этому? — Комиссар презрительно кивнул на окруженца.
— А почему я не должен ему верить? — тихо спросил майор. — Почему я не должен верить младшему командиру РККА, который вышел ко мне с оружием и документами?
— И пистолет у него вон, немецкий, — не слушая, продолжил комиссар.
Люди за спиной у Рябова зароптали.
— А ну, тихо! — рявкнул он и снова повернулся к комиссару.
Сейчас важно было не сорваться. История старшины казалась настолько дикой, что, скорее всего, являлась правдой от первого до последнего слова. Рябов отчетливо понимал, что на этом поле ничего важного они не прикрывают, и разыгрывать такое представление лишь для того, чтобы потеснить его полк, немцы не будут.
— Пистолет трофейный, — сухо сказал майор. — Кроме того, я собираюсь послать разведчиков проверить его слова. В чем дело, Медведев?
— Товарищ майор, — старшина умоляюще прижал к груди огромные кулаки, и от этого отчаяния Рябову стало не по себе, — туда-сюда ползать — утро будет! Немцы нас сегодня чудом не засекли. Обнаружат — и все, каюк роте. Товарищ майор…
Комполка в затруднении потер лоб рукой. В словах старшины был свой резон, но, несмотря на то, что майор сказал Радкину, полной веры окруженцу у него не было. В этот момент кто-то спустился в землянку.
— Кого там несет? — раздраженно повернулся майор, но, увидев высокого стройного командира с петлицами старшего лейтенанта, облегченно вздохнул — с начальником особого отдела у Рябова были нормальные рабочие отношения. — А, это ты… Честь не отдавай, зашибешь кого-нибудь…
Но особист не слушал майора, он смотрел в глубь землянки, и на его красивом лице расплывалась широкая улыбка. Рябов посмотрел на старшего лейтенанта, затем обернулся на привставшего с нар старшину, который вдруг тоже отчего-то заулыбался.
— Что, Архипов, узнал? — утвердительно спросил майор.
— Так точно! — ответил начальник особого отдела. — Разрешите?
Не дожидаясь ответа, он шагнул к Медведеву и вдруг крепко обнял его.
— Жив, чертяка! — Старший лейтенант повернулся к комполка: — Он в нашем учебном полку командовал взводом, а потом и в маршевом батальоне.
— Нам он сказал, что из 328–й стрелковой, 732–й полк, второй батальон, — заметил Маслов.
— Точно, — подтвердил Архипов. — Его роту в 732–й направили для пополнения. Он тот, за кого себя выдает, ручаюсь.
— Вы же с ним расстались две с лишним недели назад! — желчно сказал комиссар. — Как вы можете ручаться за этот срок? Покрываете своего брата-окруженца?
Старший лейтенант Архипов вышел из окружения в составе группы полкового комиссара Васильева, которая соединилась с основными силами РККА две недели назад. Собрав вокруг себя двести пятьдесят бойцов и командиров 328–й стрелковой, комиссар вывел их к своим, вынося знамя дивизии, раненых и даже выкатив две сорокапятимиллиметровые пушки. После этого были бои и отступления, остатки 328–й сражались в составе 402–й стрелковой дивизии. Пять дней назад немцев удалось остановить, и сразу пришел приказ нанести контрудар, в бесплодных атаках прошло еще трое суток. Рябов ожидал, что окруженцев используют для пополнения изрядно потрепанной 402–й, но вместо этого их отправили в тыл то ли на переформирование, то ли для усиления вновь формирующихся частей. Впрочем, уехали не все. Особист 1298–й валялся в медсанбате с двусторонним воспалением легких, и начальство сочло необходимым отправить ему на смену старшего лейтенанта Архипова, который ухитрился вытащить из окружения архив особого отдела 328–й. Сперва Рябов относился к чужаку настороженно, но вскоре понял, какой бесценный подарок сделало ему командование. В старшем лейтенанте удивительным образом сочетались честность, добросовестность и отвага, граничащая с дерзостью, кроме того, новый особист отличался легким, дружелюбным нравом. Радкин, смотревший на окруженцев свысока, оказался в затруднении. Понять, что Архипова поставили на такой пост, поскольку он был смел и знал свое дело, комиссар не мог, а потому вообразил себе, будто за этим назначением скрываются некие таинственные обстоятельства, и относился к молодому командиру с опаской. Архипову не составило труда понять, в чем тут дело, и он беззастенчиво пользовался глупостью политработника. Особист исподлобья посмотрел на Радкина и, четко выговаривая каждое слово, произнес:
— А я, товарищ старший батальонный комиссар, не делаю необдуманных выводов. И если я считаю, что товарищ Медведев заслуживает доверия, то у меня есть для этого основания!
Последние слова Архипов уронил, словно камень, и даже Рябов, понимавший, что старший лейтенант отыгрывает роль, на минуту поддался общему настрою. В новой длинной шинели, в фуражке, которую он выменял невесть где неизвестно на что, наглухо перетянутый ремнями портупеи, высокий красивый особист выглядел как герой фильма про шпионов, способный в одиночку раскрыть вражеский заговор, перестрелять и захватить всю шайку и, получив несколько пуль в жизненно важные органы, скромно принимать в госпитале восторженные ухаживания прекрасной комсомолки.
Радкин отвел взгляд и прокашлялся:
— Конечно, если у вас есть свои соображения…
— Соображения имеются, — веско кивнул Архипов.
— В любом случае, сперва мы должны поставить в известность командование дивизии, — поспешно сказал комиссар.
— Именно это я и собирался сделать, — мрачно вступил в разговор Рябов. — Василий, скажи связисту, пусть соединит меня с КП дивизии. — Он повернулся к остальным: — А вы чего тут столпились? Давайте отсюда, не театр.
В землянке остались только комполка, комиссар, начальник особого отдела, комбат и телефонист. Медведев сидел на прежнем месте и переводил встревоженный взгляд с Архипова на Рябова и обратно. Прошло некоторое время, прежде чем с КП полка подтвердили, что комдив на проводе. Рябов, вздохнув, взял трубку, и в ухо ему немедленно мелким гравием застучали злые матюги. Отсыпав должное количество внушений, командир четыреста второй полковник Шабалов перешел к делу.
— Рябов, ты охренел? — не то чтобы зло, а как-то удивленно спросил комдив. — Целого полковника с лежанки поднял! Что у тебя, Гудериан прорывается?
Полковник Шабалов был трамвайное хамло высокой пробы, использовавший различные комбинации четырех слов русского языка для выражения любой мысли и команды. Но Рябов уже давно привык не обижаться на своего командира, поскольку хамство полковника происходило отнюдь не от барства или желания оскорбить, а от глубинной, коренной грубости его натуры. За исключением этой прискорбной черты, Шабалов был вполне нормальным человеком, а главное — хорошим и грамотным командиром.
Поэтому Рябов стоически перенес ругань комдива и коротко изложил ему обстоятельства дела, не забыв упомянуть, что начальник Особого отдела узнал командира окруженцев и ручается за него. Некоторое время полковник угрюмо дышал в трубку, затем спросил:
— Ну и что ты собираешься делать?
— Я собираюсь обеспечить их прорыв, — спокойно ответил Рябов. — Эти люди прошли полторы сотни километров по немецкому тылу, вынесли раненых, а главное — вытащили два танка.
— Это все слова, — проворчал комдив. — Откуда ты знаешь, что старшина говорит правду? Может, немцы просто собираются взять тебя на хапок, пока ты там развесил уши и ждешь окруженцев с танком. Не думал об этом?
— Думал, — так же невозмутимо сказал Рябов. — А на хрена им это?
Некоторое время в трубке молчало, затем Шабалов с раздражением произнес:
— Ну, чего молчишь? Сказал — так обосновывай.
— За нами не мост, не город — ничего важного, — начал свое обоснование майор. — Ну, ворвутся они в первую линию окопов, ну потеснят меня. Что дальше? Передвинут фронт на полкилометра? На большее у них сил нет. Нет, я не думаю, что это провокация.
И опять комдив молча размышлял, шумно сопя в мембрану. Наконец из трубки донеслось:
— Ладно. С твоим решением, в общем, согласен. Зараза ты, Рябов, из-за тебя сегодня опять спать не буду. Держи меня в курсе дел. Если что — две батареи тебя поддержат, но больше не дам.
Рябов отдал трубку телефонисту и посмотрел на старшину:
— Как ты должен был сообщить своему командиру о том, что дошел? Прорыв ведь должен начаться по сигналу? Ползти обратно — безумие, удача уже то, что вы проскочили сюда, значит, должен быть какой-то условленный знак?
Медведев кивнул.
— Две очереди из «максима», затем еще две и красная ракета. Немецкая. Ракетница у меня с собой, в противогазной сумке.
— Сейчас час ночи, — посмотрел на часы майор, — время есть, но тянуть не станем. Маслов, слушай меня внимательно…
Для того чтобы подготовиться к операции, потребовалось полтора часа. Второй батальон был усилен пулеметной ротой и двумя полковыми орудиями. Две батареи семидесятишестимиллиметровых пушек, развернутые в двух километрах к северу, приготовились открыть огонь по опорным пунктам немецкой обороны рядом с рощей, которую собирался атаковать Волков. Стараясь не шуметь, бойцы занимали окопы, по батальону уже прошел слух, что от немцев будут прорываться свои, красноармейцы и командиры были уверены, что они ударят навстречу окруженцам. Но Рябов не планировал встречный удар, понимая, что, во-первых, от него в сложившихся условиях пользы не будет, в темноте, не разобравшись, легко можно врезать по своим. А во-вторых, майор не хотел рисковать понапрасну. Не то чтобы комполка не верил Медведеву, просто в первую очередь он обязан был думать о вверенной ему дивизии и о том, чтобы удержать занимаемые позиции. Если немцы попытаются атаковать вслед за прорывающимся отрядом, 1298–й полк сумеет их встретить. Наконец Маслов доложил майору, что батальон готов, и Рябов вышел из землянки, приказав старшине следовать за ним. Подойдя к одному из «максимов», комполка посмотрел на часы. До рассвета оставалось четыре с лишним часа, следовало поторопиться, и комполка повернулся к пулеметчику.
Волков посмотрел на часы, прикрыв фонарик полой шинели.
— Полвторого почти. Что они там себе думают? Или Медведев не дошел?
— Если бы не дошел, мы бы услышали, — мрачно ответил Петров. — Я другого боюсь — что ему не поверили. Появляются трое неизвестно откуда, говорят невесть что… Не удивлюсь, если их сразу арестовали.
— Ну давай, подбодри меня еще, — огрызнулся комроты. — А вы что думаете, Валентин Иосифович?
Комиссар в сотый раз протер очки:
— Саша, я знаю не больше вашего. Будем надеяться на лучшее.
Берестов хмыкнул, но промолчал.
— Ладно, — взяв себя в руки, подвел итог лейтенант, — в любом случае, в три идем на прорыв. Не вечно же здесь сидеть. Андрей Васильевич, вы проследили, чтобы на бойцах не было ничего немецкого?
В последних двух стычках те из бойцов, что лишились шинелей, разжились, с разрешения командира, немецкими. Волков рассудил, что уж лучше пусть люди поносят трофеи, чем будут мерзнуть по ночам — хватило и Ольги, которая подхватила какую-то хворь и уже три дня металась в жару. Теперь вражеское барахло было приказано оставить — еще не хватало в последние минуты получить пулю от своих. Волков зябко поежился — сентябрь шел к концу, в три часа ночи морозило изрядно, еще несколько дней — и лужи к утру будет задергивать ледком. Он оглянулся — в темноте было трудно что-нибудь разобрать, но лейтенант знал, что ниже, в лощине, его красноармейцы стоят, сжимая в руках оружие, изо всех сил стараясь унять нервную дрожь. Он снова и снова прокручивал в голове план атаки. Хуже всего было то, что, собственно, для боя у Волкова оставалось, за вычетом раненых и тех, кто их понесет, тридцать пять активных штыков. Все ходячие и двое тяжелораненых, что уже шли на поправку, разместились на танке Турсунходжиева. С простреленным стволом, машина узбека была ограниченно боеспособна, поэтому ее решили использовать в качестве санитарного транспорта. Грузовик решено было оставить, даже Копылов признал, что на таком изрытом воронками поле он перевернется через сто метров. Трое носилок все равно придется тащить — минус шесть здоровых бойцов, остается тридцать пять, тридцать пять против пятидесяти, три пулемета против восьми. Впрочем, немцы наверняка спят и уж точно не ждут атаки сзади, нужно только суметь этим воспользоваться. В ночное небо через равные промежутки взлетали осветительные ракеты, гитлеровцы пускали их так, чтобы видеть нейтральную полосу, но не свой тыл. Значит, если коротким рывком преодолеть полкилометра, что отделяют лощину от рощи…
Длинная, на двенадцать выстрелов очередь ударила внезапно, Волков инстинктивно обернулся на звук и вздрогнул — трассирующие пули шили ночь с востока на запад! Мгновением позже он узнал родной и привычный грохот «максима». Он видел, как напрягся Берестов, как Гольдберг, сто первый раз терзавший грязным платком очки, сунул тряпочку в карман и подхватил автомат.
— Случайно или… — прошептал Петров.
Словно отвечая комбату, пулемет ударил снова, рассыпая огненные стрелы трассеров, и Волков вцепился зубами в рукав гимнастерки, отчаянно боясь, что это просто совпадение. Потянулись томительные секунды, лейтенант принялся считать про себя. На сто семьдесят восемь «максим» заработал снова, и танкист бегом скатился вниз, к своему Т–26. За ним, не дожидаясь приказа, бросился к своему взводу Берестов, комроты и комиссар переглянулись.
— Валентин Иосифович, принимайте взвод Медведева, как уговорились, — сказал лейтенант.
«Максим» загрохотал в четвертый раз, немцы не отвечали, воспринимая это все как обычную игру на нервах. Спустя минуту в небо взвилась красная ракета, и лейтенант почувствовал, что, несмотря на холод осенней ночи, ему стало очень жарко, он быстро спустился вниз, туда, где бойцы уже стояли в напряженном ожидании.
— Товарищи, время пришло, — быстро сказал Волков, надеясь, что его голос звучит уверенно. — Идем на прорыв. Действуйте, как вам объяснили, и следите друг за другом, если кого-то ранят — зовите на помощь и вытаскивайте. Старший сержант Берестов, батальонный комиссар Гольдберг, выводите людей наверх.
Лейтенант передернул затвор трофейного «маузера» и, пригнувшись, побежал к выходу из лощины. За ним, стараясь не шуметь, двинулся ударный отряд: тридцать четыре активных штыка при трех пулеметах. Из кустов выползали по-пластунски, разворачиваясь в цепь, пару раз лейтенант услышал, как кто-то помянул добрым словом старшину, учившего в лагере ползать так, чтобы затылок и задница были на одном уровне. Бойцы прилежно вспахивали землю, рота более-менее держала строй. Волков запоздало подумал, что, возможно, правильнее было бы идти в рост, не таясь, кто тут в темноте разберет, какая форма. До рощи оставалось метров пятьдесят, когда на поле упал слабый отсвет пущенной в сторону нейтралки ракеты, и в тот же миг от рощи донесся оклик. Голос был не тревожный, скорее удивленный, их не ждали отсюда, и усталый немец, в три часа ночи увидевший, как кто-то ползет к нему из его же тыла, не подумал поднять тревогу. Счет пошел на секунды, и Волков вскочил, перехватил карабин и зашагал вперед. Он уже видел гитлеровца, тот зачем-то вылез из хода сообщения и стоял у дерева, тупо глядя на поднимающихся с земли людей. Пять метров, десять. В свете гаснущей ракеты лейтенант увидел, как солдат внезапно задергался, пытаясь вытащить из-за спины карабин. Не думая, комроты вскинул к плечу «маузер», прицелился и спустил курок. Гитлеровец мешком осел на землю, и, понимая, что теперь уже таиться бессмысленно, лейтенант заорал:
— Вперед! Берестов, пушки!
Он очень надеялся, что никто не закричит сдуру «ура», люди были предупреждены, и все же мало ли что… Но бойцы бежали молча, кто-то обогнал его, и лейтенант выдернул чеку последней оставшейся у него Ф–1, прижав ударник пальцем. Еще один крик, выстрел, другой, и вот они над окопами, слева по ходу сообщения блиндаж, полоска света под хлипкой, не пойми из чего сколоченной дверью. Дверь распахнулась, и Волков швырнул в нее лимонку, граната прокатилась под ногами у ошалевшего немца, из блиндажа послышались крики, и тут же полыхнуло, гитлеровца вынесло в окоп, и лейтенант, не теряя времени, бросил внутрь вторую трофейную гранату. Перескочив ход сообщения, комроты вломился в заросли березового подлеска, не замечая, есть рядом кто-то из своих или нет, роща уже оживала криками, выстрелами и разрывами. Сзади раздалось тарахтение моторов, и Бажов понял, что на прорыв пошли танки и санитары, времени было в обрез; если немцы успеют развернуть противотанковые пушки, они сожгут легкие Т–26. Об орудиях на южной стороне рощи должен позаботиться Берестов, пока остальные прорываются на восточную опушку. Рядом загрохотал МГ, и комроты, холодея, рванулся туда, где тяжелое немецкое оружие рвало его людей. Он уже вскинул карабин к плечу и едва успел удержать руку: прямо посреди поляны, широко расставив ноги, стоял Зверев и, ухватив рукой в асбестовой рукавице дырчатый кожух ствола, бил из пулемета с рук, трассирующие пули уносились куда-то вперед, срубая ветки и мелкие деревца, в ответ из кустов загремели выстрелы.
— Не стой, гранатой туда, пока не опомнились! — заорал бывший механик, по-видимому, в темноте приняв лейтенанта за своего второго номера.
Гранат у Волкова больше не было, зато одна прилетела, кувыркаясь, оттуда, куда бил из пулемета студент. Не думая, лейтенант прыгнул вперед, поймал «колотушку» в воздухе и швырнул ее обратно, граната стукнулась о ствол березы и откатилась в сторону, ударил взрыв. Волков схватил Зверева за руку и оттащил в заросли.
— Где остальные? — крикнул он в лицо пулеметчику.
— Товарищ лейтенант? — Зверев только теперь узнал командира. — Не видел, оторвался я от них, Баширов вот куда-то отстал. Черт, прикройте, пока перезаряжу.
Бывший студент сноровисто заменил почти расстрелянную ленту на новую, висевшую у него на шее. Комроты тоскливо выругался — все шло не так, как планировалось, и это была его, лейтенанта Волкова, вина, это он потерял роту и принялся воевать в одиночку, не проследил за Гольдбергом, а ведь Берестов предупреждал, что комиссар в темноте слеп как крот. Стрельба шла по всей роще, на южной стороне грохнуло несколько гранатных разрывов, шум танковых моторов слышался уже совсем рядом. Даже если бывший белогвардеец успел подавить или захватить пушки на южной стороне, остаются те, что направлены на восток. Петров предупреждал, что Т–26 хватит одного снаряда, и если сейчас не сделать что-нибудь с немцами, что засели на восточном краю леска, они уничтожат их танки.
— Зверев, слушай меня, — быстро сказал Волков, вытаскивая из кобуры ТТ. — Сейчас откроешь огонь по той стороне, на месте не стой, очередь — сменил позицию. Ясно?
— А вы?
— Попробую что-нибудь сделать с этими пушками.
Волков бросился в кусты, за спиной у него загрохотал пулемет, ответные пули срезали ветви над головой лейтенанта. Вспышки выстрелов выхватили из темноты фигуру в нескольких метрах, немец стрелял с колена. Комроты засек положение врага и при следующем залпе дважды выстрелил из пистолета. Послышался крик боли, и лейтенант быстро кинулся вперед, обходя гитлеровцев с правого фланга, пули рубили деревья, снова загрохотал пулемет Зверева. Это не могло продолжаться долго. Волков не знал, сколько врагов рота уничтожила в начале атаки, но теперь в дело вступили те, кто дежурил в траншеях, эти немцы не спали, готовые к бою, числом не менее двух десятков, они бешено контратаковали. Внезапно на востоке полыхнуло, и в лесу к югу от рощи загремели взрывы снарядов. Лейтенант почувствовал, что у него перехватило горло: наши! Наши слышат бой, они помогают огнем, обстреливая южный опорный пункт немцев; словно отвечая на этот залп, слева от Волкова ударило несколько гранатных разрывов, и неожиданно звучный голос комиссара перекрыл пальбу:
— Взвод! Гранатой бей!
В такой тесноте среди деревьев дальность гранатного броска была едва несколько метров, но Гольдберг и не планировал уничтожить ими врага. Грянуло еще несколько взрывов, и комиссар заорал:
— В атаку!
Пятнадцать глоток заревели «Ура!», и второй взвод кинулся вперед.
— Зверев, за мной, — крикнул Волков и, не оглядываясь, бросился туда, где на позиции немецкого противотанкового орудия взвод Гольдберга сцепился с немцами врукопашную.
Луну затянуло тучами, и люди дрались в полной темноте, освещаемой вспышками выстрелов, слышались лишь ругательства, хрипы, удары и жуткий звук вспарываемой штыками плоти. Кто-то из немцев все-таки пустил осветительную ракету, и Волков попятился: прямо перед ним гигант в разорванной гимнастерке с остервенением обрабатывал кого-то прикладом.
— Шумов! — крикнул лейтенант. — Шумов, хватит, он уже убит!
В этот момент ротного резко толкнули в плечо; Уже падая, Волков услышал автоматную очередь, а потом на него рухнуло чье-то тяжелое тело. Лейтенант бешено завозился, пытаясь столкнуть с себя человека, который почему-то лежал неподвижно. Наконец комроты откатил тело в сторону и вскочил на ноги. Здесь схватка закончилась, последнего немца с автоматом в руках пригвоздили штыками к стенке траншеи. Вокруг капонира с тридцатисемимиллиметровой пушкой лежали вперемешку убитые и раненые, немцы и наши, уцелевшие красноармейцы стояли вокруг орудия, словно не зная, что делать дальше.
— Где комиссар? — хрипло спросил Волков.
— Здесь, — устало ответил Гольдберг, вылезая из окопа рядом с позицией.
Политрук где-то потерял фуражку, одно из стекол его очков было выбито.
— Доложить о потерях, — приказал лейтенант, опускаясь на колено рядом с человеком, что сбил его с ног.
Поперек спины в драной шинели шли дырки с обгорелыми краями, четыре дырки, и сукно вокруг них уже набухало кровью. Волков осторожно перевернул убитого — в небо смотрели мертвые глаза ефрейтора Копылова.
— В вас немец из автомата целился, — прогудел Шумов, — так он вас сшиб, и все пули в него…
Волков рванул ворот гимнастерки, ему не хватало воздуха, это была ноша, которой он еще не знал: живой человек встал между ним и пулями, отдал за него жизнь, сам, своей волей. Лейтенант попытался закрыть водителю глаза, но рука тряслась, и тогда он просто вытащил из нагрудного кармана гимнастерки красноармейскую книжку и какие-то бумаги, завернутые в прорезиненную ткань.
— Доложить о потерях, — громко повторил ротный.
— Двое убиты, четверо ранены, — ответил Гольдберг.
Потери были на удивление малы.
— Захвачено два пулемета, автомат, несколько винтовок, — продолжал комиссар.
С южной стороны послышался топот, и Волков резко повернулся навстречу.
— Свои, не стреляйте!
К лейтенанту подбежал Берестов с семью бойцами.
— На нашей половине все чисто, — сказал старший сержант.
Он поднял с земли немецкую пилотку и обтер ею матовый от крови штык
— Где остальные? — резко спросил Волков.
— Выносят раненых, — ответил бывший белогвардеец. — У меня трое убитых и четверо раненых. Товарищ лейтенант, надо уходить, к ним сейчас подойдет подкрепление…
Словно подтверждая его слова, послышался свист, и в лесу захлопали мины.
— Надо уходить, — настойчиво повторил Берестов. — Танкисты уже обошли рощу. У лейтенанта Турсунходжиева танк заглох, Петров его на буксире тащит.
— Ясно. — Волков осмотрел оставшихся: — Товарищ Гольдберг, выводите людей, тут метров восемьсот осталось, давайте бегом. Берите раненых и трофеи, товарищ Берестов, вы помогаете комиссару. Зверев, Баширов, Шумов, мы прикрываем.
Он забрал у одного из бойцов трофейный пулемет с барабанным магазином вместо ленты. Лейтенант не знал, сколько патронов осталось в оружии, но, в любом случае, на долгий бой он не рассчитывал.
— Товарищ лейтенант, разрешите мне! — Берестов шагнул вперед.
— Нет, Андрей Васильевич, — мягко ответил Волков. — Вы ОБЯЗАНЫ выйти в любом случае. Все, довольно разговоров, идите! Доберетесь до наших — дайте ракету, красную, ракетница у вас есть.
Берестов дернулся, но затем отдал честь и, повернувшись к бойцам, приказал:
— Раненых на плечи, бегом — марш! Валентин Иосифович, держитесь за чей-нибудь рукав, не стесняйтесь.
Волков проследил, как красноармейцы скрылись в темноте, затем приказал Шумову:
— Иван, ящик со снарядами под казенник пушки. Зверев, Баширов, то же самое, быстро.
Пока бойцы таскали ящики к орудию, лейтенант быстро собрал несколько немецких гранат и стянул их телефонным проводом. За его спиной разорвалась серия мин, впереди, метрах в двухстах, кто-то выкрикнул команду по-немецки — гитлеровцы собирались контратаковать. Артиллерия прекратила обстрел, тарахтение танка Петрова слышалось где-то далеко, он, наверное, уже подходил к нашим позициям. Приказав Звереву и Шумову уносить пулеметы, Волков дал им отбежать на пятьдесят метров, затем, дернув за шнуры трех гранат, швырнул связку на ящики и упал ничком. Грохнуло не так чтобы уж совсем оглушительно, но сразу после взрыва снаряды из горящих ящиков начали с шипением разлетаться в разные стороны, и Волков догонял арьергард едва не на четвереньках. Отойдя от рощи на триста метров, они заняли позиции в двух соседних воронках, Шумов передал пулемет лейтенанту, а сам принялся оттирать кровь с затыльника приклада. Перехватив взгляд ротного, он криво усмехнулся и молча показал два пальца. Еще месяц назад Волков, пожалуй, вздрогнул бы от такой ухмылки, но сейчас лишь кивнул и показал в ответ три, поскольку не знал, сколько именно гитлеровцев он взорвал в блиндаже. Осветительные ракеты теперь висели над полем боя почти непрерывно, и немцы перенесли минометный огонь ближе к русским окопам. Стреляли, несомненно, по отходящей роте, следовательно, пора было привлечь внимание противника к себе. Лейтенант прижал приклад к плечу и дал короткую очередь по опушке роты, три трассера ушли к немецким окопам, от соседней воронки такой же короткой серией ударил пулемет Зверева. Из рощи в ответ застрочил немецкий пулемет — гитлеровцы, похоже, уже заняли отбитый было у них опорный пункт. Пули прошли над головами, и Волков крикнул Звереву, чтобы менял позицию. Отбежав на двадцать метров, комроты скатился в новую воронку, утвердил пулемет и немедленно открыл огонь в сторону немцев. Очередь, другая, и рядом с их укрытием в Рыхлую землю с чмоканьем ушли мины, лейтенант едва успел сдернуть вниз Шумова и пулемет. Грохнули разрывы, обоих засыпало землей.
— Хороший у них минометчик, сука, — выругался лейтенант.
Следующая серия мин ударила у них за спиной, и Волков, подхватив пулемет, выскочил из воронки.
— Меняем позицию, быстро, сейчас накроют!
Из соседней воронки вылез Зверев со своим вторым номером и бросился к линии наших окопов, мимо ротного очень большой пулей промчался Шумов. Перебежка, очередь, перебежка — они отступали, оттягивая на себя огонь немцев, давая время роте вынести раненых. В очередной раз рухнув на землю, лейтенант передернул затвор и нажал на спуск. Послышался сухой щелчок бойка.
— Ну, патроны все, — удивляясь собственному спокойствию, сказал Волков, и в этот момент Шумов сильно дернул его за руку.
— Товарищ лейтенант, ракета!
В тот же момент загрохотало по обе линии фронта, советская артиллерия ударила по немцам, немцы принялись засыпать снарядами позиции советской артиллерии.
— Все, отходим! — крикнул лейтенант.
Все четверо, пригибаясь, побежали на восток, от рощи, туда, где по их разумению должны были находиться наши окопы. С каждой взлетевшей ракетой лейтенант чувствовал, что внутри что-то сжимается, казалось, все пули и осколки идут в его спину, защищенную лишь ветхой гимнастеркой. Внезапно впереди заплясал огонь, и трассирующие пули прошили воздух в нескольких метрах от него.
— Ребята! — надрывая легкие, заорал Волков. — Не стреляйте, свои!
— Сюда давай! — донеслось из темноты.
Комроты оглянулся — Зверев со своим вторым номером немного отстал, но уже нагонял командира, верный Шумов, пригнувшись, стоял рядом, держа винтовку наперевес. Ракета погасла, лейтенант бросился вперед, внезапно земля ушла у него из-под ног, и он рухнул в какую-то яму с крутыми краями. Чьи-то руки подхватили его, поставили на землю, приняли пулемет. Внезапная вспышка ослепила Волкова, и он непроизвольно закрыл лицо ладонью.
— Уберите фонарь, придурки, — рявкнул чей-то бас. — Да куда ж ты ему в лицо-то светишь!
Рядом послышался глухой удар, чьи-то задушенные ругательства и глухой мат Шумова.
— Ну, бугай, — сказал тот же бас. — Вдвоем ловить надо было. Все?
— Нет, вон еще двое бегут. Сюда, товарищи!
Зверев, судя по всему, спрыгнул в окоп куда ловчее. Лейтенант наконец открыл глаза и сквозь Разноцветные круги увидел огромную, плохо выбритую рожу под серой шапкой. Рожа сияла такой радостью, что комроты улыбнулся сам и был тут же сжат в стальном объятии и крепко расцелован пахнущим жуткой махоркой ртом. Затем обладатель рожи, огромный старший лейтенант, явно из запасных, повернулся куда-то в сторону и крикнул:
— Ивчик, бегом к комбату, скажи, вышли все! Все! — Он повернулся к Волкову: — Э-э-э, да ты в одной гимнастерке, продрогнешь же, на, держи!
На плечи лейтенанту тут же легла новая ватная куртка с грубо нашитыми петлицами из шинельного сукна и кубарями, нарисованными химическим карандашом, его куда-то повели по ходу сообщения.
— Подождите, подождите, а как же мои? — забормотал Волков.
Ротный чувствовал, как его оставляет напряжение последних недель, а вместе с ним уходят силы, ноги и руки становятся словно ватные. Он пошатнулся и вынужден был опереться на стенку окопа.
— Ты что, ранен? — встревоженно спросил старший лейтенант.
— Нет, устал, — через силу улыбнулся Волков.
— Пойдем, сейчас отдохнешь.
Он чувствовал, как его ведут по ходу сообщения, помогают спуститься куда-то вниз… В блиндаже было жарко, в свете коптящей керосиновой лампы плавали знакомые лица: Медведев, Берестов, Гольдберг, еще кто-то… Архипов?.. Его хлопали по плечу, обнимали, орали в ухо, а лейтенант мог лишь стоять и улыбаться, радуясь давно забытому ощущению — дома, среди своих. Вперед выступил незнакомый человек, что-то сказал Волкову пришлось напрячься, чтобы понять, что от него хотят.
— Товарищ лейтенант, вы меня слышите? Я майор Рябов, командир 1298–го стрелкового полка.
— Товарищ майор, — в нарушение всякой субординации перебил старшего по званию ротный. — Как моя рота? Как танкисты?…
— Все здесь, все живы! — ответил комполка. — Я должен задать вам несколько вопросов…
— Есть, — ответил лейтенант, чувствуя, что земляные стены блиндажа как-то странно качаются. — Я извиняюсь…
Его подхватили, усадили на нары, Архипов наклонился к другу и, услышав размеренное сопение, выпрямился.
— Бесполезно, спит. Танкисты вообще отвалились, как только из машин вылезли.
— Вы его знаете? — спросил Рябов.
— Конечно, — усмехнулся Архипов. — С учебного полка вместе. Остальных я тоже знаю, как-никак два месяца за ними надзирал. Со старшим лейтенантом Петровым лично не знаком, но слышать приходилось, как и о батальонном комиссаре Гольдберге. — Он учтиво кивнул политруку.
Комиссар вяло кивнул в ответ, он изо всех сил старался не уснуть, но усталость одолевала. Берестов уже храпел, откинувшись к стенке.
— Ладно, пусть спят, — приказал Рябов. — Маслов, проследите, чтобы бойцам тоже организованы спальные места, они в летнем обмундировании, а сейчас уже подмораживает. Раненых в медсанбат. Что там еще?
Телефонист протянул комполка трубку:
— Товарищ майор, комдив на проводе.
— Черт, совсем забыл, — вздохнул Рябов, поднимая трубку к уху. — Товарищ полковник, как раз собирался с вами связаться!
— Не ври, — спокойно ответил Шабалов. — Не собирался. Докладывай давай, что там у вас? Такой гадюшник разворошил, аж у меня трясется, так хоть не напрасно, надеюсь?
— Нет, товарищ полковник, — бодро ответил майор. — К нам вышло сорок человек пехотинцев из 328–й и шестеро танкистов. Группой командовали лейтенант Волков и старший батальонный комиссар Гольдберг.
— С танками вышли?
— Так точно! — сдержанно, но не скрывая радости, подтвердил комполка. — Два Т–26, один поврежден, правда.
— Ишь ты… — На другом конце провода установилось молчание, наконец Шабалов ответил: Ладно, пусть спят пока, намаялись, наверное. Утром к тебе приеду, сам с этими героями поговорю. А тебе спать запрещаю, мало ли что немцам в голову взбредет. Все, отбой.
Рябов положил трубку и посмотрел на комиссара, тот уже клевал носом, каждый раз все сильнее заваливаясь вперед.
— Вася, — обратился майор к комбату, — Уложи их здесь. Пусть дрыхнут, говорить будем завтра. А вот нам с тобой комдив спать запретил.
* * *
Лейтенант Волков проснулся, и первые секунды не мог понять, где он. Комроты лежал на нарах, укрытый шинелью, над головой нависали уложенные в ряд бревна. «Я у своих», — вспомнил он и, приподнявшись на локте, осмотрел землянку, в которой проспал неизвестно сколько часов. Блиндаж был невелик, вдоль стен шли земляные нары, в дальнем углу располагался небольшой, сбитый из расколотых вдоль сосновых бревнышек стол, рядом утвердился полевой телефон, возле которого дремал солдат-телефонист. Сквозь небольшое окошко на стол падал свет, пользуясь этим неказистым освещением, сидевший за столом щуплый командир с петлицами капитана что-то писал. Услышав возню на нарах, капитан обернулся:
— А, проснулись, товарищ Волков! Пора уже, и товарищей своих поднимайте, три часа дня, как-никак.
Волков тряхнул головой и, спустив ноги на пол, стал искать сапоги. Кто-то разул его ночью, лейтенант надеялся только, что обувь его найдется где-то рядом. Капитан, представившийся командиром второго батальона 1298–го стрелкового полка Василием Масловым, рассказал, что командиры прорвавшейся группы спят в его блиндаже уже одиннадцать часов. Разговор разбудил остальных, Берестов и Гольдберг обулись вслед за лейтенантом, комиссар немедленно где остальные. Маслов сообщил, что танкисты спали в соседнем блиндаже, бойцов раскидали по землянкам, раненых отправили в медсанбат. В этот момент чья-то рука откинула брезент, закрывавший вход, и в блиндаж спустился старшина Медведев. Он доложил, что рота, вернее, то, что от нее осталось, была поднята и в данный момент ожидала дальнейших приказов. Волков не успел ответить, как внутрь, бесцеремонно отодвинув Медведева, вошел веселый красивый старший лейтенант в длинной, весьма чистой шинели.
— Лешка? — неверяще спросил Волков. — Ты откуда здесь?
— Долгий разговор, — ответил особист. — В общем, вышел вместе с группой полкового комиссара Васильева две недели назад. Понимаешь, когда я прибыл в 328–ю, меня вдруг назначили начальником особого отдела дивизии. Мой предшественник погиб накануне в перестрелке с диверсантами, в полках один особист убит, один ранен, а третий ни на что не годен. А тут я — начальник особого отдела полка! Ну, меня и отправили на место майора Зверева. Не успел принять дела: тут обстрел, немецкое наступление… Доброе утро, Андрей Васильевич.
Бывший белогвардеец ответил в том смысле, что утро и впрямь доброе, после чего помог Гольдбергу, на последнем рывке вчера потерявшему второе стекло в очках, найти сапоги. Тем временем Архипов рассказал, как вытаскивал папки с документами практически под носом у немецких танков, как едва успел соединиться с группой Васильева, как они прорывались несколько дней. Старший лейтенант ухитрился вынести к своим документы особого отдела, и такое дело, конечно, не прошло незамеченным.
— Так что теперь, как видишь, опять на страже, — вздохнул Архипов. — А надеялся роту получить.
— Ротами у нас найдется кому командовать, — подал голос от стола Маслов. — Нам особистов вменяемых не хватает. Ну что, товарищи, готовы?
— К чему? — удивился Волков.
— Сейчас все организованно идем на КП полка, — пояснил особист. — Туда прибывает комдив и удостаивает вас восторженной матерной речи, в честь вашего героического похода проводится небольшой митинг, а потом — в баню.
— Я вместо митинга чего-нибудь поел бы, — вздохнул Гольдберг.
Маслов с улыбкой поставил на стол термос, затем откуда-то появились миски, а под конец капитан, хитро подмигнув Архипову, вытащил из бездонного кармана ватника флягу, в которой что-то увлекательно булькало.
— Богато живете, — уважительно заметил Волков, накладывая себе горячей пшенной каши с мясом.
Завтракали молча, яростно работая ложками, пока безжалостный особист не отобрал термос, заявив, что с голодухи так можно и животом повредиться. Маслов расставил на столе стаканчики, искусно сделанные из разрезанной сорокапятимиллиметровой гильзы. Капитан быстро разлил водку, косясь на дверь, затем встал, опираясь на стенку землянки. Волков, Архипов, Берестов и Гольдберг разобрали свои стопки, и хозяин блиндажа, глубоко вздохнув, сказал:
— За вас, братцы. Вы такие молодцы…
Он хотел добавить что-то еще, но вместо этого молча, одним глотком выпил водку. Вторая ушла за победу, третья — за жен и матерей, четвертую, спохватившись, опрокинули за Сталина, громко провозгласив тост. После пятой: «Будем живы» — Архипов быстро завинтил фляжку, мотивируя тем, что присутствовать на митинге пьяным — это не дело. Волков попросил у Маслова щетку и иголку с нитками, чтобы привести себя в порядок, но особист сказал, что времени уже нет, вот-вот приедет комдив, да и правильнее будет, если все сохранят свой настоящий, боевой вид.
Место для митинга выбрали в километре от передовой, рядом с командным пунктом 1298–го полка. От немцев мероприятие закрывал невысокий холм с пологими скатами, погода стояла нелетная, и если только гитлеровцам не придет в голову ни с того ни с сего начать кидать снаряды в чисто поле, можно было надеяться, что все пройдет спокойно. Волков окинул взглядом роту, и сердце его сжалось: вместе с легкоранеными в строю стояло двадцать девять человек Тут же находились оба Т–26, перед каждым застыл экипаж. Богушева, лично сопровождавшая своих подопечных в медсанбат и следившая за их обустройством, единственная ухитрилась помыться, а девушки-медсестры вместе собрали ей чистое обмундирование. Лишь берет остался прежним, и старший военфельдшер лихо заломила его на бок, так, чтобы не видна была дыра, прожженная случайной искрой во время одной из дневок.
К удивлению Волкова, здесь было немало бойцов и командиров из 1298–го полка, и даже танкисты из соседней танковой дивизии, Архипов объяснил, что это делегаты, отправленные из полков для участия в митинге по поводу их прорыва. Люди подходили к вышедшим из окружения товарищам, жали руки, и только сейчас, встречая взгляды, полные искреннего восхищения, принимая слова похвалы, лейтенант вдруг понял, что в глазах всех, кто здесь собрался, они — герои. Почти две недели он просто вел своих красноармейцев к фронту, это был его долг командира, и комроты вряд ли представлял, что другие назовут работу лейтенанта Волкова подвигом.
Шабалов с адъютантом прибыли на место верхом. Передав коня бойцу, комдив — низкий, кряжистый, кривоногий — прошел вдоль заново построившейся роты, потрогал зачем-то изорванное крыло танка Турсунходжиева, затем повернулся к стройной шеренге своих людей и громко сказал:
— Вот так воевать надо, сукины дети! Вот так…
Голос грубого комдива дрогнул, и Рябов, стоявший вместе с Радкиным на правом фланге представителей дивизии, вдруг понял, что Шабалов взволнован. Выйдя на середину этого импровизированного плаца, командир 402–й произнес короткую прочувственную речь, полную внушительных пауз в тех местах, где полковник, спохватившись, искал замену привычным словам. Следующим выступал Радкин. По тому, как поморщился особист, Волков понял, что от этого высокого толстяка ничего хорошего ожидать не приходится, и Радкин действительно зарядил длинную и нудную речугу, пересыпанную невнятными цитатами и совершенно неуместными призывами к революционной бдительности. Он говорил пятнадцать минут, пока Шабалов не оборвал его нетерпеливым жестом и не повернулся к Волкову. Лейтенант понял, что от них ждут ответного выступления, и кивнул стоящему рядом Гольдбергу.
Маленький политрук, близоруко щурясь, выступил вперед. Он заметно волновался, и вид его, несмотря на трофейный автомат на груди и шашку капитана Асланишвили в левой руке, был отнюдь не грозный. Комиссар начал негромко, так, что обе шеренги даже слегка наклонились вперед, чтобы лучше слышать. Но постепенно лицо его разгоралось, голос становился звонче, а слова сильнее. Он не строил речь штампами, вместо этого Гольдберг сжато и точно рассказывал, как наступала 328–я дивизия. Волков, пришедший вместе с пополнением в последний день перед немецким контрударом, понял, что его тоже захватил этот безыскусный рассказ, герои которого в большинстве сложили тогда головы. Рассказ о фотографиях, что нашли у немцев, сдавил горло лютой ненавистью, описание атаки через минное поле, которую возглавил Асланишвили, заставило пожалеть, что у него не было времени узнать комбата лучше. Затем комиссар заговорил об их скитаниях по немецким тылам, и над рядами, словно шерсть на загривке у пса, встал глухой и гневный ропот — Гольдберг дошел до встречи с Богушевой. Он умел говорить, этот маленький политработник, Волков словно заново пережил недавний поход, увидел его со стороны — день за днем, километр за километром. Комиссар помянул добрым словом Проклова, рассказал о подвиге ефрейтора Копылова, что закрыл вчера командира от пули. Лейтенант не заметил, как рассказ политрука подошел к концу и на его место вышел Петров. Комбат не умел говорить так же складно, но недостаток ораторского мастерства с лихвой возмещал искренностью. Волков узнал о майоре Шелепине и батальонном комиссаре Белякове, о младшем лейтенанте, что уничтожил на своем танке немецкую противотанковую батарею, и словно сам услышал последнюю, предсмертную речь политрука-танкиста. «Наша совесть чиста». Да, пожалуй, он мог сказать такое о себе и о тех, кто шел с ним из немецкого тыла, и Волков знал, что точно так же думают сейчас его люди.
Выступления окончились, комдив прошел вдоль строя окруженцев, пожимая руки бойцам и командирам, хлопнул Волкова по плечу, вскочил на коня и ускакал на командный пункт. Разошлись на позиции бойцы и командиры 1298–го Полка, ушел Рябов со своим комиссаром. Лейтенант не успел почувствовать себя брошенным — давешний здоровяк-старлей сказал, что ему приказано организовать помывку героев. Тем временем рядом разыгрывалась настоящая трагедия: люди Петрова передавали свои машины танкистам из соседней дивизии, что потеряла большую часть своих немногих танков и теперь радовалась любому пополнению матчасти. Сам комбат относился к этой процедуре спокойно, во-первых, потому что это было необходимо, а во-вторых, потому что это были не «тридцатьчетверки». Безуглый был больше озабочен тем, чтобы успокоить Осокина — маленький водитель едва не плакал, расставаясь со своей железной коробкой. Рустам Экибаев ходил вокруг своего избитого танка и в который раз объяснял танкистам, какие повреждения получил танк, почему у него глохнет двигатель и что нужно сделать для устранения всех этих недостатков. Татарин говорил преувеличенно громко и четко, и Петров понимал, что он тоже переживает. Турсунходжиев, извинившись, что машина передается в таком виде, просто отошел в сторону. На конец оба Т–26, тарахтя, уползли в расположение танковой дивизии, и Петров шагнул к ротному.
— Ну, Саша, вот и мы теперь пехота.
— Хреновая, — напомнил ехидно Волков.
— Угу, — кивнул танкист. — На помывку вместе, а дальше нас к танкистам. Там и проверку проходить будем.
— Какую проверку? — насторожился лейтенант.
— Да в вашем случае — так, формальность, — вступил в разговор Архипов.
Он достал из кармана шинели пачку папирос и протянул ее командирам, Волков и Петров ломаться не стали и угостились. Папиросы у особиста, как всегда, были дешевые.
— Все вышедшие к нам проверяются — при каких обстоятельствах попали в окружение, почему прорывались малой группой, где командиры, выясняется, действительно ли принадлежали к такой-то части. — Архипов глубоко затянулся и отдал пачку подошедшим Медведеву и Берестову: — Но у вас случай особенный: вышли целым подразделением, с оружием, документами, трофеями, вынесли раненых, а главное, вывели ценную матчасть. Так что, думаю, никаких вопросов не возникнет. Разве что…
Он покосился на Берестова. Бывший белогвардеец невесело оскалился и махнул рукой:
— Можете говорить, товарищ старший лейтенант, мое прошлое здесь всем известно.
— Кхм, — прокашлялся особист. — У меня к вам просьба, Андрей Васильевич: вы им не бравируйте, прошлым своим. Ни к чему это. Глубоко копать не станем, в конце концов, я в этом и сам участвую, так что просто не делитесь этим с кем попало.
— А иначе расстреляют? — ехидно спросил старший сержант.
— Это-то вряд ли, — медленно сказал Архипов и посмотрел взводному в глаза: — Но из действующей армии могут погнать.
Он шагнул вперед и оказался с Берестовым почти нос к носу. Глядя на бывшего белогвардейца сверху вниз, особист четким, спокойным голосом произнес:
— Оставив в стороне то, что в свое время вас прикрыли лейтенант Волков и я, подумайте вот о чем: правильно ли будет, если сейчас страна лишится умелого младшего командира из-за одного вашего гонора?
Берестов побледнел, но затем глубоко вздохнул и кивнул:
— Наверное, вы правы, Алексей. Я постараюсь не подвести вас, хотя не уверен, что у меня получится правдоподобно врать.
— Так, отцы, заканчивайте политбеседу, — встревоженно оглянулся через плечо танкист. — Сюда Богушева идет.
Старшего военфельдшера в обстоятельства нелегкой судьбы комвзвода–1 не посвящали, поэтому разговор сразу прекратился. Ирина Геннадьевна подошла к собравшимся командирам и, по привычке обхватив свои узкие плечи, вдруг грустно улыбнулась.
— Меня оставляют в медсанбате 402–й дивизии, — тихо сказала она. — У них большой некомплект врачей…
Мужчины молчали, глядя на хрупкую женщину в гимнастерке на два размера больше. Волков от вернулся, чувствуя, как туманятся глаза, лейтенант не понимал до этого часа, что Богушева, которую он знал всего семнадцать дней, стала так дорога ему. Он орал на нее, он не стеснялся указать женщине, что жизни ее раненых не перевесят безопасность всей роты, и ни разу не услышал от врача ни жалобы, ни упрека. Ирина Геннадьевна вытащила с того света двух его бойцов, благодаря ей они донесли всех раненых, и, если уж быть честным с самим собой, присутствие женщин сделало для укрепления дисциплины едва ли не больше, чем речи Гольдберга.
— Ну, давайте прощаться? — робко спросила Богушева.
— Да-да, конечно, — торопливо и неловко ответил Гольдберг, как-то странно наклонив голову.
Тактичный Архипов отошел в сторону. Волков стоял, не зная, что делать, наверное, следовало что-то сказать, но слова не приходили, но это было уже не нужно. Ирина шагнула к нему и вдруг обняла и поцеловала. Лейтенант стоял как истукан, и лишь одна горькая мысль металась в ошалевшей голове — не такого поцелуя ему бы хотелось, для Богушевой он был мальчишка, младший брат, она жалела его, хотела, чтобы Волков выжил в этой мясорубке, но не больше. Следующим стал Петров, и ротный с мстительной радостью подметил, что танкист растерялся не меньше, чем он сам. Чтобы обнять рослого старшину, Ирине пришлось встать на цыпочки, и Медведев огромной своей лапой осторожно погладил женщину по спине. Неведомо когда подошедший Турсунходжиев был на полголовы ниже Богушевой, и та, нагнувшись, поцеловала его в губы. Берестов троекратно расцеловал Ирину, а затем вдруг мелко перекрестил женщину. Но всех удивил Гольдберг: комиссар покраснел, как мальчишка, и вдруг наклонился и совершенно по-старорежимному приложился к тонким пальцам. Вокруг собрались бойцы роты, кто-то вполголоса с полушутливой ревностью сказал, что лучшее досталось командирам, и тут же получил в бок локтем от Шумова. Богушева повернулась к красноармейцам и, вытирая слезы, сказала:
— До свидания, ребята. Пусть вы все будете живы.
— Ирина Геннадьевна, — выступил вперед гигант-рабочий, — мы вот тут…
Он порылся в сидоре и достал оттуда что-то, завернутое в тряпицу. Откинув материю, Шумов протянул женщине маленький пистолет в желтой кожаной кобуре.
— Трофейный, вам в самый раз будет, он легче нагана. — Шумов криво улыбнулся. — Цветы-то сейчас где найдешь?
Богушева взяла странный военный подарок, прижала к груди, затем вытерла слезы.
— Мне пора, работы очень много. — Ирина повернулась туда, где стоял, явно дожидаясь ее, боец с санитарной сумкой через плечо. — Меня проводят. До свидания.
Мужчины молча смотрели вслед старшему военфельдшеру, наконец Волков спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Чья идея была, с пистолетом?
— Моя, — тихо ответил Зверев. — А трофей Женька Кошелев вчера ночью взял.
— Могли бы предупредить, — сказал лейтенант. — Черт, такая женщина, а мы ей — пистолет…
— Бриллианты, конечно, было бы лучше, — заметил Берестов. — Да где их возьмешь сейчас. Не в этом дело…
— Ей не место здесь, — глухо закончил комиссар. — Женщинам на этой войне не место…
— Думаю, Егоров бы с вами не согласился, товарищ комиссар, — невозмутимо возразил комбат. — Что же делать, если нас не хватает…
— Не хватает-то оно не хватает, — начал было Медведев, но потом махнул рукой и замолчал.
Люди молчали, избегая глядеть друг на друга — как ни крути, а в том, что женщинам приходится идти на войну, виноваты мужчины.
— Ладно, хватит тут самокритику разводить, — подвел итог общим переживаниям Волков, — в баню пора…
* * *
Лейтенант сидел на нарах, наслаждаясь почти забытым чувством чистоты тела и приятной пустотой в голове — впервые за многие недели он мог позволить себе не думать ни о чем. И пусть «баня» — это просто нагретая в баках вода и брезентовая палатка, два десятка всевозможных емкостей, что сошли за шайки, да восемь кусков серого мыла, Волков мог бы поклясться, что в жизни своей не мылся лучше. Они яростно терлись, скреблись, сдирая с себя слои грязи, и черная вода уходила сквозь брошенные на землю жерди.
Удивительное дело, им даже выдали новое обмундирование, ну, не совсем новое, конечно, ношеное, зато чистое, не дырявое и не такое ветхое, как их полуистлевшие гимнастерки. Свет пробивался в землянку сквозь маленькое окошко, забранное крупным куском стекла — не Бог весть что за освещение, но Волков мог видеть сидящего напротив командира танкистов.
— Слышь, Иван, — позвал он. — Ива-а-ан.
— Чего тебе? — открыл один глаз комбат.
— А ты женат?
Старший лейтенант открыл оба глаза и удивленно уставился на Волкова, затем пожал плеча ми:
— Нет.
— И я нет, — вздохнул ротный.
— А чего это ты вдруг озаботился? — Петров с интересом уставился на комроты.
— Да так, — смутился почему-то лейтенант, — вот, чего-то спросилось. А у нас тут вообще кто-то есть с хомутом на шее?
Он обвел взглядом внутренности блиндажа, где кроме командиров помещались танкисты и несколько пехотинцев.
— Шумов — точно, — лениво ответил Берестов. — Трое детей, он мне сам говорил. Лично я — холостой. Денис тоже.
— Угу, — подхватил Медведев, — господа скубенты вроде не женаты, танкисты, опять же…
— Я женат! — гордо провозгласил Гольдберг.
— А-а-а, — все с тем же невозмутимым спокойствием согласился бывший белогвардеец.
Комиссар немедленно начал горячиться и доказывать, что семья — это здорово и вообще ячейка общества, Медведев ответил бородатой остротой о том, что хорошее дело браком не называют.
— И я женат, — ошарашил всех Турсунходжиев.
— А, — открыл рот Петров, — когда успел-то?
— Перед выпуском, — гордо заявил узбек — Она ко мне в Казань приехала, полгода с семьей воевала, пока не согласились.
— Ого! — заметил молчавший до сих пор Экибаев. — И ее одну отпустили?
— Ну не одну, — улыбнулся лейтенант. — Ее отец приехал, братья, мой отец, мой дядя, да вообще родни было человек пятнадцать. Мало, конечно, но по-другому как? У меня отец на железной дороге работает, уважаемый человек, а когда я в училище поступил, э-э-э!..
Всем стало ясно, что после такого сыновнего достижения отец Магомеда стал еще более уважаем.
— А через три недели война началась, — просто закончил Турсунходжиев. — Перед тем как на фронт ехать, получил письмо из дома. Отец писал, что Гюльнара беременна, чтобы я не волновался…
Он помолчал, а потом вдруг добавил:
— А чего волноваться? У нас махалля дружная, Даже если меня убьют — ребенка вырастят вместе. Другая беда — четыре сестры, скоро замуж выдавать, а за кого? Молодых парней в армию заберут…
— А сестры красивые? — поинтересовался из угла Безуглый. — А то за меня одну отдай…
— Не-е-ет, за тебя не отдам, — покачал головой лейтенант. — Ты, Сашка, несерьезный.
Землянка задрожала от хохота.
— Тогда за Ваську, — предложил неунывающий москвич.
— Ты меня без меня не сватай, — огрызнулся Осокин. — У меня, может, уже есть на примете.
— Да ну? — удивился Безуглый. — Да на тебя посмотреть — она еще в куклы, небось, играет.
Теперь гоготали над водителем, потом Экибаев заявил, что после войны непременно женится и заведет кучу детей. Безуглый предложил женить старшину, тот заржал и сказал, что старого медведя новым трюкам не научишь, начали перебирать остальных. В разгар веселья Волков вдруг поймал странный, полный печали взгляд Гольдберга.
— Валентин Иосифович, что-то не так? — наклонился лейтенант к комиссару.
— Нет, Сашенька, все нормально, — помотал головой политрук, — все в порядке.
Волков пожал плечами и откинулся к завешенной брезентом стене блиндажа. Пусть день, пусть час, но он мог позволить себе ни о чем не думать, ни о чем не беспокоиться…
* * *
Они появились в селе затемно, Семен Иванович Проклов, вставший по обыкновению рано, чтобы задать корм скотине, услышал шум моторов и с отстраненным спокойствием понял: это за ним. Он ждал этого с той самой минуты, как ночью отправил жену и детей к сестре, и теперь, когда они ехали через деревню, крестьянин аккуратно закрыл дверь в маленький хлев и пошел в дом. На секунду глаз остановился на тяжелом, с длинной рукоятью топоре, и Проклов подумал, что если встать у калитки, то можно, пожалуй, успеть развалить одного докуда получится. Колхозник покачал головой: если убьет кого-то, эти пристрелят его на месте, а после начнут искать Машу. Нет уж, пусть уж отведут душу на Семене Проклове, если у них, конечно, есть душа. Он посмотрел на стену: темные квадраты на выгорев шей доске выдавали, где раньше висели фотографии. После ухода жены Семен Иванович снял все карточки, положил в старую, дореволюционную еще коробку из-под конфет и закопал под яблоней. Грузовик проехал мимо окон, остановился, и тут же в калитку заколотили:
— Открывай!
Голос был, похоже, русский, но какой-то визгливый, словно человек понимал, что делает дурное, и криком пытался заглушить совесть. Семен Иванович остался на месте, положив руку на колено, он спокойно сидел на лавке.
— Открывай, сука, выломаем!
Проклов вздохнул — калитка у него была добротная и, как ворота, украшена резьбой. «Выломают ведь», — подумал крестьянин. Работу свою было жалко, он встал и вышел на крыльцо.
— Не ломитесь, сейчас открою.
Крестьянин откинул добротную щеколду и тут же получил тяжелый удар прикладом в грудь. Его оттолкнули в сторону, ворвались во двор, кто-то побежал в дом. Лишь теперь Семен Иванович смог как следует рассмотреть этих. Немцев было только четверо — в длинных прорезиненных плащах, на груди — цепь с каким-то то ли щитом, то ли бляхой, трое были в касках, четвертый — в фуражке. «Офицер, — решил колхозник — Этот у них старший». Остальные семеро — русские. Двое в ношеных немецких кителях, один — в черном пальто, а остальные просто в советской форме со споротыми петлицами. У офицера был автомат, у немцев винтовки с примкнутыми широкими штыками, а наших, «не наших», поправился Проклов, «выродков», новые хозяева вооружили мосинскими винтовками. Немцы остались у ворот, русские рассыпались по двору, трое побежали в дом, затопали грязными сапогами по крыльцу. Через несколько секунд один выскочил обратно и крикнул:
— Нет никого!
Скатившись вниз, он подбежал к Проклову и, схватив великана за рубаху чуть пониже груди, заорал:
— Где бабы? Господин обер-лейтенант, у него еще жена должна быть, две дочери и пащенок.
Проклов вздрогнул и присмотрелся к крикуну внимательнее.
— Что, Лешенька, — тихо спросил он. — Нашел себе хозяев, иуда?
На колхозника обрушились удары прикладов, но и согнувшись от страшного тычка, выбившего из груди воздух, Семен Иванович не чувствовал боли, лишь тупую, ноющую тоску. На его двор привел немцев не кто-то чужой — односельчанин, сосед почти, что жил через дом. Человек, которого он знал с детских лет, с которым нянчился в детские годы, сейчас в сером драном мундире свинячил грязными сапогами в избе Проклова, требовал его жену и дочерей. Упав на колени, колхозник поднял залитое кровью лицо и криво усмехнулся:
— Опоздал ты, они с ребятами ушли, Красная Армия их в обиду не даст.
— Врешь, паскуда, — завизжал полицай, занося винтовку.
— Больше не надо, — приказал офицер.
Предатель отступил в сторону, давая дорогу немцу, Проклов, не мигая, смотрел в серые глаза гитлеровца и никак не мог понять, то ли это его так по голове приложили, то ли у этого красивого высокого парня взгляд и вправду не выражает ничего. Немец просто делает свою работу, догадался колхозник, ну вот как сам он, Семен Иванович Проклов, резал бы свинью или барана.
— Вы пойдете с нами, брать ничего не надо с собой. — Немец говорил, очень четко выговаривая слова, но путая их порядок — Собрать население.
Полицаи бросились выполнять приказание, стуча в ворота, колотя в ставни, кто-то дважды выстрелил в воздух. Проклова подняли и потащили вдоль улицы туда, где дворы чуть раздавались, образуя некое подобие площади. Грузовик уже стоял там, и в кузове его двое немцев неторопливо собирали какую-то раму. Семен Иванович почувствовал, что ноги его становятся как ватные, и, скрипнув зубами, заставил себя идти прямо. По улице уже тянулись заспанные, перепуганные деревенские, на улицу выгоняли всех, даже детей. Их собирали на той же площади, и по глухим возгласам Проклов понял, что старшее поколение уже узнало эту конструкцию в автомобиле. Отправляя семью из дома, крестьянин ожидал ареста, концлагеря, но не того, что его вытащат из дома и вот так попросту повесят посреди родного села. Горло сдавил животный страх, здоровенный мужик вдруг почувствовал, что еще немного — и он рухнет на колени. Сквозь кровь, заливающую лицо, Проклов вдруг увидел полные ужаса и жалости глаза Марии Евдокимовны, старинной подруги его покойной матери. Старушка стояла в первом ряду столпившихся односельчан, к ее юбке жался девятилетний внук Ванечка. Семен Иванович обвел взглядом людей, рядом с которыми прожил десятки лет, и вдруг понял, что он может еще что-то сделать. Великан расправил плечи и гордо поднял изуродованную голову. На память пришла почему-то разухабистая песня, что пели деревенские парни, отправляясь на германский фронт: «Эх, пить будем, да гулять будем! А смерть придет — помирать будем!» Смерть пришла за ним, и все, что ему оставалось — встретить ее степенно, достойно, так, чтобы и через годы мужики, собравшись за стаканом, вспоминали: «Вот был человек!»
Немцы закинули на перекладину веревку с петлей, в толпе послышался женский плач. Иуда-Лешка толкнул Проклова стволом винтовки в спину, и Семен Иванович уверенно, словно и не на виселицу, подошел к машине, ухватился рукой за борт и вздернул себя в кузов. Вслед за ним в грузовик легко поднялись офицер, солдат, затем, повинуясь знаку немца, залезли два полицая, и в кузове сразу стало тесно. Офицер подошел к борту и так же спокойно обвел взглядом собравшихся деревенских.
— Германская армия принесла вам освобождение от большевизма, — звучным, сильным голосом начал немец, и люди вздрогнули, словно у них на глазах по-человечьи заговорил зверь. — Вы сбросили с себя ярмо колхоза и можете спокойно трудиться ради себя и на благо ваших защитников — наших доблестных солдат. Плоды ваших трудов отныне принадлежат вам, а не евреям и большевикам, вы будете лишь выплачивать небольшой продуктовый налог.
Немец, конечно, говорил слова, приятные крестьянскому уху, но люди, согнанные на площадь, за свою жизнь слышали немало обещаний. Самые старые помнили еще манифест 1905 года, потом были обещания кадетского Временного правительства, потом большевики сперва дали землю, а потом провели коллективизацию. Последние годы вроде бы стало немного полегче, и вот теперь — война. Они не верили никому, эти крестьяне-колхозники, все, что они знали: чужие солдаты и своя сволочь вытряхнули из домов, пригнали на площадь и теперь собираются убить их односельчанина — всеми уважаемого и любимого мужика.
— Но несмотря на это, — продолжал офицер, — находятся те среди вас, кто не помогает германскому народу. Они помогают большевикам, вредят германской армии. Это отдаляет по беду и скорый мир, когда вы спокойно сможете трудиться.
Проклов смотрел в серое, затянутое низкими тучами небо, он понимал, что жизнь его подошла к концу, и смирился тем спокойным, мужественным смирением, что сотни лет помогало русскому мужику выносить любые тяготы и напасти. Слушая своего палача, крестьянин вдруг понял, что дурак-немец сам рассказывает всей деревне, что Семена Ивановича вешают не за что-нибудь, а за помощь Красной Армии. Колхозник Проклов умрет героем, а раз так, семья наверняка получит от Советской власти пенсию. Выходит, он и после смерти сможет хоть чем-то помочь своим.
— …крестьянин Семен Проклов, за помощь большевикам приговаривается к смертной казни через повешение.
Бабы заголосили, мужики зароптали, дети заплакали. Немцы и полицаи шатнулись к машине, щелкая затворами, офицер повернулся к предателю и кивнул:
— Привяжи ему руку и поставь на табурет.
— Я? — забегал глазами иуда.
Немец не стал повторять приказ, и полицай начал суетливо приматывать руку Проклова к его большому телу. Семен Иванович гадливо морщился, дергающийся гаденыш был отвратителен, словно крыса, вот он поставил под петлю видавший виды табурет и потащил к нему крестьянина.
— Да не суетись ты, — досадливо поморщился Проклов и сам поднялся на подпорку.
На шею крестьянина легла колючая петля, и Семен Иванович понял, что жить ему остается от силы минута. Страха уже не было, все происходило как будто не с ним. Он выпрямился, почти упираясь головой в перекладину, и в последний раз посмотрел на свою деревню, чувствуя, что должен что-то сказать людям.
— Если в чем-то виноват был — простите! — крикнул он изо всех сил.
И палач выбил из-под него табуретку.
Назад: НА СВОЕЙ ЗЕМЛЕ
Дальше: МЦЕНСК