– Погодь, ребяты… – громким шепотом произнес Сафронов. – Здесь ждите, а я проверю… Не иначе дитятко носом шмыгает. Если оравой заскочим, совсем дитенка напугаем… Сейчас я, сейчас…

Он сделал последние три шага по лестнице, подойдя к двери, ухватил пальцем за замочную петлю и потянул ее на себя, широко распахнув. Сухой, кашляющий треск автоматной очереди ударил из распахнувшегося проема. Пули наотмашь перехлестнули туловище Сафронова от живота до шеи. Ноги его подкосились, и с перебитым, булькающим горлом он тяжело повалился спиной на цементный пол, покрытый щебенкой и пылью.

Бойцы, шедшие следом, бросились к упавшему, подхватили его под мышки и подтащили по пролету наверх. Когда они вынесли Никодима на первый этаж и уложили среди осколков битого кирпича, было уже поздно. Алые струи еще выплескивались с ритмичностью пульса из рваной раны на горле, но Сафронов, весь залитый собственной кровью, насквозь пропитавшийся ею, уже не дышал.

Омельченко, прикрывавший Сафронова при спуске по лестнице, отпустил затихшего Никодима и секунду так и сидел на корточках, склонившись над убитым. Амеля молчал, но желваки ходили ходуном под тонкой, пожелтевшей от махорки кожей его щек. Потом из груди его вырвался звук. Он был похож то ли на звериный рык, то ли на стон. Омельченко резко вскочил на ноги, на ходу вытаскивая из-за пояса заткнутые рукоятками за ремень трофейные «колотушки».

Руки его были красными от крови Сафронова, когда он, свинтив крышки и выдернув шнурки, бросил гранаты в подвал. Один за другим внизу громыхнули взрывы. Бойцы ждали, спрятавшись за углом. Как только ухнуло, Омельченко нетерпеливо бросился вниз, нырнув в клубы серо-черного дыма, подымавшегося снизу.

Слышались его крики, отчаянное рычание, матерная ругань и стрельба, стрельба, непрерывный стук очередей трофейного «шмайсера», такой же сухой и кашляющий, как тот, что убил Никодима.