Тишина. Человек по имени Земскис
Старший лейтенант флота Сергеев
27-28 мая 1942 года, двести десятый и двести одиннадцатый день обороны Севастополя
Ничего еще не началось, а мы за один день потеряли двух людей. Из числа самых нужных, сколь бы несправедливо ни звучали такие слова по отношению к другим. Сначала ранили Семашко. Не сильно – но батарея осталась без санинструктора, знающего, опытного, да еще с подходящей фамилией. А спустя час засыпало Игнатыча – и мы оказались без комиссара. Теперь вся надежда была на скорое возвращение Некрасова. Так я думал. Но оказалось – ошибался.
– Можешь себя и меня поздравить, – сказал мне Бергман, когда я, побывав с отделением Шевченко на одной из ближних наблюдательных точек, завернул перед сном к нему в блиндаж.
– С чем еще? – спросил я с опаской, поскольку радости в голосе комбата не услышал. У меня и самого настроение было не очень – пришлось провести воспитательную работу с одним неприятным товарищем из третьего взвода. А от работы такого рода я удовольствия не испытывал, скорее наоборот.
– Человека нам нового присылают вместо Игнатыча. Большого и важного. Целого батальонного комиссара. Представляешь?
Я слегка присвистнул. Политотдел разбрасывался кадрами. Целый батальонный комиссар, почитай – майор, на четыре полковые пушки и роту пехоты на самом почти на переднем крае – это была серьезная жертва. Правда, Бергман тут же уточнил, что этот батальонный комиссар уже не батальонный комиссар. Поскольку понижен в звании. Хотя и не сильно, всего на одну ступень – до старшего политрука.
– И зовут его Земскис, – добавил он, помня о моей коллекции не вполне обычных имен.
Имя старшего политрука меня тронуло меньше всего. Тем представителям Красной Армии, Красного Флота и государственной безопасности, кого я когда-то внес в свой реестр, Земскис конкуренции составить не мог. Сейчас у меня в роте имелся таинственный Пимокаткин. Я лично знал капитана Хренова. Один начальник особого отдела именовался Ярилов, а помощником его был Дамскер – как хотите, так и трактуйте. После успехов колхозного строительства меня бы не удивила и Гертруда Свиноматкина. «Земскис» на общем фоне звучало вполне пристойно, не хуже Бергмана или Сергеева. Бергман клялся, что до войны был у него в батарее младший сержант Тугодрищенко, которого начштаба дивизиона за глаза называл ходячим парадоксом. Но похоже, комбат заливал.
Я задал вопрос по существу:
– Знаешь про него что-нибудь?
Бергман ответил не сразу.
– Разное говорят. Во-первых, красный латышский стрелок, партработник, имеет правительственные награды. Служил в агитотделе политуправления Южного, а потом Крымского фронта. Это, так сказать, плюс.
Я что-то промычал. Безо всякого энтузиазма. Больно уж высокого полета птица для нашего скромного опорного пункта.
– Но, – Бергман поднял указательный палец и ухмыльнулся в усы, – как бы выразился «по-гусски» мой сосед Наум Самуилович Гопман, на все плюса есть свои минуса. По слухам, этот Земскис редкостный мудак и ухо надо держать с ним востро. Понял? Опять же в звании понижен. За что? Может, под раздачу попал после Керчи. А может, другое.
Я кивнул. Мудаков в Красной Армии и на Красном Флоте хватало всегда. Как в любой другой армии, любом другом флоте и во всяких иных местах.
Бергман, по-прежнему безрадостно, продолжал:
– Вероятно, его просто сплавили в СОР, так сказать, на перевоспитание в боевых условиях. И теперь, вполне возможно, он займется перевоспитанием батареи и роты. Чтобы вернуть свое высокое звание и восстановить порушенную честь. Понял?
Я вновь равнодушно кивнул. Воспитателей я не боялся.
– Так что постарайся произвести на него должное впечатление. Я со своей стороны постараюсь тоже. Чтобы товарищ Земскис начальство понапрасну не беспокоил и от работы не отрывал. Но воли ему давать не следует, а то он всех замучит. Будем учиться дипломатии.
– Заняться нам больше тут нечем.
– Такова наша тяжкая доля. Кстати, привет тебе от Зализняка. Пришел в себя. Может, на Кавказ отправят.
– С этого бы и начал, – ответил я. – А то Земскис, Земскис. Нам тут что Земскис, что Небескис. Хотя если мудак, то что – другого места для него не нашли?
– А кому он на хер нужен? Все, кто мог, от него отбрыкались, а дальше нас его ссылать уже некуда. Разве что к немцам – Геббельса разоблачать.
* * *
Следующий день был вполне обычным. С ружейно-пулеметным и артиллерийско-минометным огнем по нашим окопам и обстрелом порта из тяжелой артиллерии. Кроме того, город ночью бомбила авиация. Моя рота с утра копошилась в земле, охранение вело ответный огонь в немецкую сторону.
Ближе к вечеру к нам наведалась целая делегация. Комиссар полка батальонный комиссар Ханевич, начарт полка капитан Лукашов и наш полковой особист, сержант госбезопасности Котиков с автоматом Дегтярева на груди. Вместе с ними прибыл новый комиссар батареи, тот самый пресловутый Земскис. По случаю визита высоких гостей меня со Старовольским, командирами огневых взводов, взвода управления, а также комвзводами минометчиков, бронебойщиков и пулеметчиков вызвали к Бергману, где и состоялась встреча с нашим новым боевым товарищем.
Я бы не сказал, что Земскис с первого же взгляда произвел на меня плохое впечатление. Скорее наоборот – вполне представительный мужчина, лет сорока, с сединой в волосах, подтянутый и аккуратный, в еще не мятой гимнастерке. С комиссарскими звездами на рукавах и шпалами в петлицах. Может, и не мудак вовсе, подумалось мне, когда мы жали друг другу руки. Мало ли чего могут люди наговорить. Я знал лейтенанта, о котором шептались, что он неисправимый трус, – пока тот не погиб, в одиночку с пулеметом прикрывая отход подразделения.
– Водички выпить дашь? – спросил у Бергмана Ханевич.
Комбат развел руками.
– Еще не подвезли. Шампанское будете? У меня холодное, храню для торжественных случаев. По-моему, в самый раз.
Комиссара полка передернуло, и не так чтобы совсем притворно.
– Я после войны на эту гадость еще пять лет смотреть не смогу.
Мы рассмеялись, только Земскис не понял юмора. Еще поймет, если жив останется, подумалось мне.
Мы посидели над картами, уточнили обстановку. Фланги, соседи, связь, ориентиры, боевая подготовка расчетов и пехотных подразделений. Потом начарт Лукашов, серьезный как никогда и даже слегка взволнованный, произнес небольшую, но крайне содержательную речь.
– Товарищи командиры и комиссары! – начал он. – После… разгрома Крымфронта обстановка вокруг СОРа серьезно обострилась. Нет сомнений, что вскоре фашисты атакуют главную базу. Положение трудное. В частях некомплект, боезапас ограничен.
Мы это прекрасно знали и без него, но всё равно стало немножко не по себе. Одно дело думать самим и другое – удостовериться, что наверху думают так же. А значит, нет каких-то неведомых тебе резервов и непредусмотренных тобой возможностей. И вся надежда лишь на то, что удастся выстоять наличными силами. И с наличным боекомплектом. Именно об этом Лукашовым было сказано далее.
– Да, положение трудное. Но если удастся сдержать первый натиск, то немецкое наступление выдохнется, как это было в декабре и январе.
Разумеется, если сдержим, выдохнется – кто бы сомневался. Но боезапас есть боезапас, а с его пополнением последние месяцы дело обстояло гораздо хуже, чем раньше. Лукашов не стал говорить, где остались наши боеприпасы, но и так было ясно – их сожрал более перспективный, с чьей-то точки зрения, Крымский фронт, и все неизрасходованное в боях попало теперь в руки к немцам.
После того как Лукашов окончил, а окончил он скорее за здравие, комиссар полка Ханевич ознакомил нас с директивой недавно сформированного Северо-Кавказского фронта, в подчинение которому был передан оборонительный район. Директива была приятной во всех отношениях, ничем не хуже известной дамы.
В первом ее пункте сообщалось, что с 20 мая противником ведется интенсивная переброска сил к Севастополю. По данным разведки – четырех пехотных, одной танковой и одной легкой пехотной дивизии. Понятное дело, из-под Керчи, и об этом мы тоже могли догадаться сами. Второй пункт звучал успокаивающе: Севастопольский оборонительный район имеет прочную систему обороны, могущую противостоять любому наступлению противника. Так и было. От себя я бы мог добавить, что не далее как сегодня мы ее, систему обороны, совершенствовали и тем же самым будем заниматься завтра.
Затем шли три пункта приказа, один решительнее другого. С особенным чувством, слегка волнуясь и от этого волнения произнося мягкое «ре» как «рэ», Ханевич прочел первый:
– Предупредить весь командный, начальствующий, красноармейский и краснофлотский состав, что Севастополь должен быть удержан любой ценой. Переправы на Кавказский берег не будет.
Прочел и выразительно посмотрел. Как будто бы кто из присутствовавших стремился попасть на Кавказский берег. Но звучало тревожно. Второй пункт непосредственно нас не касался. Речь шла о необходимости создания армейского резерва и резервов в секторах для нанесения мощных контрударов. Зато третий (и последний) снова был по нашу душу, и комиссар опять прочел его с чувством:
– В борьбе против паникеров и трусов не останавливаться перед самыми решительными мерами. Подписано: Буденный, Исаков, Захаров. Уяснили?
– Уяснили, – не стал разводить турусы на колесах Бергман. – Наше дело маленькое – стоять и не уходить. Стояли в декабре, постоим и сейчас.
– Ну и славненько, – заключил батальонный комиссар, складывая бумажку и засовывая ее в полевую сумку. Видно было, однако, что у него на душе поскребывают кошки. Как и у начарта. И то сказать – отразили в декабре – январе. Но тогда, перед Новым годом, был десант в Феодосии и Керчи.
И тут подал голос Земскис. Мягко и словно бы извиняясь перед старшим по званию, бывший батальонный комиссар заметил:
– Я думаю, товарищи, нам не стоит поддаваться паническим настроениям. И что за выражения такие – «разгром Крымфронта»? С политической точки зрения недопустимые выражения. Мы ведь с вами в Красной Армии.
Он подчеркнул слово «красной», шут его знает зачем. Лукашов был явно задет его словами и, недовольно поморщившись, сразу же взял быка за рога.
– Тут, товарищ старший политрук, – ответил он, подчеркнув, в свою очередь, слово «политрук», – никто не паникует. Мы обсуждаем сугубо военные стороны создавшегося положения. Правильно, товарищи?
Мы все закивали, в том числе сержант госбезопасности Котиков – тощий, бледный юноша в очочках, хороший тем, что не лез не в свои дела, а занимался с немногими приданными ему бойцами боевой подготовкой и очень хорошо стрелял из автомата. Он с самого начала своей службы в полку сообразил что к чему, и когда писал, писал по существу. Мы это знали – не потому, что он знакомил нас со своими сочинениями – вещь заведомо невозможная, – а потому, что в полку не случалось неприятных неожиданностей, да и вообще присутствия в нем особого отдела особенно не ощущалось. (У нас с излишней бдительностью было поспокойнее, а вот про Крымфронт доводилось слышать пакостные вещи. Расстрел как мера пресечения, воспитания и психологического воздействия. Вот и воюй с немцем после такой педагогики. Петров, конечно, тоже крут, однако с ума не сходит.)
– И всё же… – попытался продолжить дискуссию Земскис. Ханевич его остановил.
– Мы знакомы уже с вашей точкой зрения, Мартын Оттович. Однако в узком кругу можем себе позволить называть вещи своими именами. Не впадая при этом в панику. Верно, товарищи?
Мы снова согласно кивнули. Начарт поставил задачи на ближайшие дни. Земскис больше не вмешивался, и слава богу. Хотя и мог бы проявить побольше интереса, а не гордо сидеть в углу за коптилкой. Зализняк на его месте намотал бы всё на ус, да еще предложил бы что-нибудь дельное. От Земскиса, конечно, как от человека нового и далекого от артиллерии, предложений ожидать не приходилось, но всё, о чем шла речь, касалось его не в меньшей степени, чем прочих. А он даже в карту не заглянул, и это был нехороший признак.
* * *
Наше знакомство с Земскисом продолжилось после ухода начарта и комиссара полка (за ними следом ушли командиры артиллеристов, бронебойщиков, минометчиков и пулеметчиков; Старовольский тоже порывался удалиться, но я его задержал – мне не хотелось возвращаться одному). Как раз принесли воду и вечернюю овсянку. В дополнение Бергман достал шампанское, а комиссар извлек из чемоданчика бутерброды с сухой колбасой, которые, после некоторого колебания, вероятно вызванного прирожденной стеснительностью, предложил отведать и нам.
– Вы очень хорошо и капитально устроились, – сказал он, внимательно оглядев блиндаж. Неясно, чего было больше в этом замечании – одобрения наших фортификационных усилий или намека непонятно на что.
– Время у нас было, – ответил Бергман. – Мы вам позиции покажем, еще не то увидите.
Он некоторое время подождал ответа, но Земскис не отозвался. Засунул в рот остатки бутерброда и сразу же взялся за новый. Дожевав, пояснил:
– Я имею сегодня нечеловеческий аппетит. Ничего не ел с утра.
– Такое бывает часто, – улыбнулся военкому Бергман. – Полагаю, можно выпить за знакомство?
Комиссар покосился на шампанское. Этаким понимающим взглядом. Дескать, вот оно то, чего и следовало ожидать. Однако кивнул и продублировал Бергмана:
– Я думаю, нам можно выпить за знакомство.
Мы и выпили. Старовольский с явным удовольствием, комиссар с неявным. Очень сдержанный оказался человек. Бергман даже крякнул, чтобы его подзадорить. Но тот лишь взглянул на него, а потом на меня.
Первая бутылка ушла, но разговор никак не клеился. Бергман извлек еще одну, из неприкосновенного запаса, однако лишь ближе к ее концу комиссар вдруг проявил интерес – к младшему лейтенанту, который, прикрыв глаза, на минуту о чем-то задумался. Это было, к слову, наше первое совместное распитие с момента его появления на батарее – Бергман подобными вещами почти не баловался. И это был, кажется, первый раз, когда со Старовольского сошла его улыбчивая строгость и он позволил себе хоть чуточку расслабиться и ненадолго уйти в себя. Однако военком был начеку.
– Вы имеете очень необычную фамилию, товарищ Старовольский, – заметил он со странной интонацией.
Старовольский раскрыл глаза и удивленно ответил:
– Самая ординарная, товарищ старший политрук.
Мы с Бергманом переглянулись, вспомнив недавний разговор о фамилиях. Комиссар между тем не унимался. Должно быть, тоже захотел, чтобы склеилось подобие беседы.
– Откуда вы родом?
– Из Киева.
Собственно, ничего странного в вопросе Земскиса не было, скорее наоборот, но ни меня, ни Сергеева он о месте рождения не спросил, а к Старовольскому привязался. Но я решил поддержать разговор. Знакомиться так знакомиться.
– А вы откуда, товарищ старший политрук? Если не секрет, конечно.
Земскис развел руками.
– Ну, какие могут быть секреты между большевиками? Ведь вы член партии, товарищ Сергеев?
– Да.
– А вы товарищ Бергман, конечно, тоже?
– Так точно, – усмехнулся комбат.
– А вы, товарищ младший лейтенант?
Старовольский отрицательно повертел головой.
– Комсомолец?
Старовольский посмотрел на комиссара и что-то промычал про возраст. Комиссар в ответ посмотрел на него. Очень пристально, надо сказать, посмотрел. Некоторые так смотрят, скажем, на гусениц, невесть откуда взявшихся у них на письменном столе. А моя теща, Маргарита Васильевна, так смотрела на тараканов. Перед тем как прихлопнуть их тапкой.
Бергман мягко вернул комиссара к теме заданного мною вопроса.
– Так откуда вы будете, товарищ Земскис?
– Что? – переспросил тот, отводя глаза от Старовольского, по лицу которого пробежала тень – но не раньше, чем комиссар отвел свой взгляд. – Я родился в городе Либава, она же Лиепая, на Балтийском море. С девятнадцатого года работаю в Украине. Перед войной работал в Днепропетровске. В райкоме ВКП (б).
– Хороший город, – отозвался я. Совершенно искренне, поскольку бывал в Днепропетровске и мне действительно там нравилось. Парки, девушки, днепровский пляж.
– Хороший, – согласился Земскис. – Начинал я работать в Киеве. Но не в райкоме. В девятнадцатом году было много другой работы. Ты ведь, младший лейтенант, был в Киеве в девятнадцатом году?
Произнося эти слова, он снова пристально поглядел на Старовольского. И получил не менее пристальный взгляд в ответ. Впрочем, «пристальный» – не то слово. Взгляд был, я бы сказал… Ну нет, не ненавидящий, конечно, но… Даже не знаю, как объяснить. Словно бы искра какая промелькнула в глазах лейтенанта, злая такая искра, понимающая, нехорошая. Мне потом Бергман сказал потихоньку, что увидел такую же искорку в глазах латыша. Я-то видеть не мог, сидел рядом с Земскисом, а Бергман как раз был напротив.
Кстати, Старовольский так латышу и не ответил, был ли он в Киеве в девятнадцатом году. Вернее, ответил одним лишь взглядом – и нашему новому военкому оказалось взгляда вполне достаточно.
Так началась странная вражда младшего лейтенанта и старшего политрука. Невысказанная, молчаливая, но от того не менее заметная, хотя и совершенно необъяснимая. Мало ли кто и зачем в девятнадцатом году был в Киеве? Мой отец, военмор Сергеев, скажем, не был, а запросто мог побывать. И в девятнадцатом, и в двадцатом. С каким-нибудь отрядом революционных моряков, идущих из красного Питера на Деникина, Врангеля, белополяков. А если человек родился в Киеве, то чего же ему там не быть, пусть и во время гражданской войны?
Пауза затянулась. Земскис и Старовольский уставились друг на друга так, словно бы играли в гляделки и теперь дожидались, кто первый сморгнет или опустит глаза. И трудно сказать, как долго неприличная, с учетом разницы в званиях, сцена могла бы продолжаться, если бы не комбат.
– По военной дороге, – вполголоса запел вдруг Бергман любимую песню нашего Игнатыча, – шел в огне и тревоге боевой девятнадцатый год…
Земскис вздрогнул от неожиданности, хотя ничего не случилось. Командиры приняли и запели, как водится в Красной Армии. Да и тему он задал сам, заговорив о своем девятнадцатом годе. В песне, между прочим, речь шла о восемнадцатом, это уж Бергман переиначил на новый лад. Короче, я подхватил.
Были сборы недолги,
От Кубани до Волги
Мы коней собирали в поход.
После некоторого колебания Земскис тоже решился вступить, и следующий куплет мы пропели втроем. Негромко, но внушительно, отчеканивая каждую строчку, как будто и сами шли в поход по выжженной солнцем кубанской степи.
Среди зноя и пыли
Мы с Буденным ходили
На рысях на большие дела…
И так далее. Про горбатые курганы, речные перекаты, белые кости в Замостье и на Дону с шумящими над ними ветерками. Со стороны поглядеть – встреча давних конармейцев. И ведь подумать только – совсем недавно была Гражданская, а кажется – в другом столетии. Но закончили мы как надо, лихо пропев заключительные строчки:
Если в край наш спокойный
Хлынут новые войны
Проливным пулеметным дождем, —
По дорогам знакомым
За любимым наркомом
Мы коней боевых поведем!
Новая война уже целый год бушевала в недавнем спокойном краю, и не было ей ни конца и ни края. Поэт Алексей Сурков сочинял теперь другие стихи. Мне лично нравилось про «Землянку», да и не только мне.
Пока мы пели, Старовольский молчал. Опустив голову и отдыхая от гляделок с комиссаром. Мы же с Бергманом и Земскисом, не останавливаясь на достигнутом, исполнили «Красная Армия всех сильней» и «Красных кавалеристов» (прежде удивлявшее меня «Дай Берлин!» звучало нынче очень даже к месту). У Бергмана отыскалась еще одна бутылка, из самого неприкосновенного запаса, и контакт с латышом худо-бедно наладился. Он опять мне показался мужиком что надо, а до того, что Старовольский попросил разрешения уйти, никому уже не было и дела. У прибывшего за мной Шевченко была довольно удивленная физиономия, но я неловкости не испытал. Имеем право. Редко, но имеем.
Потому и имеем, что редко. Жалко, не все в Красной Армии понимают. И пьянством на посту… позорят комсостав.