5
— Значит, вас выпустили в сороковом году? Так? — Фон Вальдерзее быстро писал и морщился, когда табачный дым попадал ему в глаза.
— Так. За примерное поведение.
Обер-лейтенант кивнул. И подумал, что это термин «примерное поведение» — означает не что иное, как сотрудничество с ГПУ.
— А призвали в Красную армию с началом войны?
— Да. На третий день. В звании майора.
— Так быстро? И что это значит, по-вашему?
— Значит… Значит, был востребован как специалист.
Немец улыбнулся новому подтверждению своей версии. Стучал десантник на товарищей по камере, ой, стучал…
— А жена с дочерью?
Тарасов вздохнул:
— Арестовали сразу двадцать второго. Как немку. Думаю, что расстреляли.
— Почему так думаете?
«Ну что… Пора закидывать удочку?» — подумал подполковник.
— В июне сорок первого были арестованы все немцы, проживавшие в Москве. И нет никаких известий об их судьбе. Зная нравы НКВД — могу предполагать, что все они были уничтожены.
Фон Вальдерзее не удивился. Он был наслышан о действиях ГПУ, вернее НКВД. Один тридцать седьмой чего стоил. Вот взять этого подполковника — грамотный же специалист, бригадой — надо отдать должное — руководил умело. Немало нервов десантники вермахту потрепали. А вот посадили тогда его ни за что. Просто за связь с «врагами народа». И вот ещё жену арестовали и расстреляли. На это и надо, пожалуй, давить. Клиент, кажется, может поплыть. И вербовка высококлассного специалиста принесет огромную пользу и Германии, и лично обер-лейтенанту Юргену фон Вальдерзее, офицеру разведотдела сто двадцать третьей пехотной дивизии.
Конечно, абвер заберет Тарасова к себе, но вслед за подполковником может пойти наверх и обер-лейтенант. Главное сейчас — установить максимально возможное в данной ситуации доверие, чтобы Тарасов не представлял себе дальнейшей жизни без фон Вальдерзее.
— Да… Сложная у вас сложилась жизнь… — посочувствовал немец русскому десантнику.
Тарасов вдруг широко улыбнулся:
— А у кого она сейчас легкая? Война есть война.
— А что вы почувствовали, когда догадались о расстреле жены?
Тарасов помрачнел. А в душе снова улыбнулся. Последнее письмо от Нади и Светланки он получил за несколько дней до выхода бригады на задание.
Они жили у отца Николая — Ефима — в том же Кировском краю. Никто его не убивал. Церковь закрыли, да. Превратили ее в колхозный склад. Отец работал в нем сторожем. И продолжал служить литургию по ночам. Среди пыльных мешков и промасленных запчастей. Единственными участниками литургии были облупленные лики святых со стен. И наглые крысы, таскающие колхозное зерно. Надя писала, что устроилась работать в сельскую школу учительницей немецкого, что живут не сытно, но и не голодно, скучно и спокойно…
— Я почувствовал ненависть, герр обер-лейтенант.
— Почему тогда сразу не перешли на сторону вермахта, господин подполковник? Это бы спасло жизни тысяч ваших и наших солдат…
— Потому что это мой воинский долг. Я давал присягу служить народу.
— Ваша позиция вызывает уважение, но…
— Сталины уходят и приходят, а русский народ остается…
* * *
— Готов блиндаж, товарищ подполковник!
— Готов, это хорошо… — Тарасов кивнул лейтенанту из комендантского взвода.
Блиндаж представлял собой яму в снегу. Сверху настилом — лежали еловые ветки. Снизу — они же — были накиданы на пол. По центру горела свечка. Благодаря ней внутри укрытия было жарко — на улице минус двадцать, внутри минус пять. Можно нормально спать. Правда, чертова влажность…
Военврач третьего ранга Леонид Живаго доложил, что за первые двое суток уже тридцать бойцов обморозили ноги. За месяц так можно треть бригады положить больными…
Да и раненых хватает. Немецкие истребители целый день носятся над расположением бригады.
Очередь рядом проходит — пятисантиметровые дырки в снегу. Тут и легкое ранение в руку или в ногу — означает одно — смерть. Выносить никто не будет за линию фронта. Раненых и обмороженных устраивают в лагерях…
— Командование фронта обещало начать ежедневные авиарейсы — подвоз боеприпасов, продовольствия, пополнения и эвакуация раненых, — доложил начальник штаба Шишкин.
— Начать… Ещё задачу не начали выполнять, а уже такие потери… — горестно покачал головой комиссар Мачихин. — Слышали? Начштаба первого батальона — Пшеничный — уснул у костра? Обгорел и даже не заметил.
— Товарищ подполковник… — сказал Шишкин, — Если не разрешим вскрыть НЗ — потери возрастут.
Тарасов нахмурил брови, подумал…
— Пиши приказ. Пора. Надеюсь, что фронт не подведет.
Плащ-палатка над входом вдруг приподнялась:
— Товарищи командиры, — в снежный блиндажик заглянул взволнованный начкар, — Тут пленных привели!
— Ого! — приподнялся Мачихин. — Кто отличился?
— Да они сами вышли!
— Как сами? — не понял Тарасов.
— Это наши пленные! — почти крикнул начкар. — Ходят по лесу в чем мать родила, из оружия только один топор…
— Как наши? — переглянулись командиры и по очереди выскочили наружу.
Перед блиндажом сидели семеро красноармейцев в драных шинелях, без пилоток. А один вообще в подштанниках. В двадцатиградусный мороз начала марта…
Увидев перед собой высокое начальство, мужики начали приподниматься. Тарасов махнул рукой:
— Сидите. Кто такие?
Один все-таки встал:
— Рядовой Ефимов — третий эскадрон четвертого кавалерийского полка. Попал в плен в сентябре сорок первого при выходе из окружения.
И упал.
— Так…
— Документов, конечно, нет? — подал голос уполномоченный особого отдела.
Обтрепанные, истощавшие, почерневшие от мороза бойцы промолчали, продолжая тихо грызть сухари, которыми поделились сердобольные десантники.
— Остынь, Гриншпун… Не видишь, что ли? Лейтенант, — повернулся подполковник к начкару, — Покормите людей. Выдайте нормальную одежду, табак и… И водки. Только немного.
Через час все семеро стояли перед командирами.
— Значится, товарищ подполковник, в плен я попал…
— Мало меня интересует, где и как ты боец в плен попал, — обрезал его Тарасов. — Меня больше интересует — как и откуда ты бежал. И представься для начала…
— Боец Филимонов, товарищ подполковник. А бежали мы с лесозаготовок. Под Демянском сенобаза есть. На Поповом болоте. Не растет ни черта — мох только. Вот. А на той сенобазе — бункеры, штук шашнадцать…
Мачихин вдруг заметил, что у бойца Филимонова нет половины зубов…
— Окон нет, дверей тоже. Норы, только бетонные. Там нас и держат. Вернее держали, — поправился Филимонов. — Мрут как мухи все. Каждый день — тех, кто на ногах стоит — заставляют боеприпасы немцам таскать. Снарядные ящики али с патронами. Еду не доверяют. Кто упал — сразу стреляют. Кто слабые — те крючьями мертвяков по углам лагеря растаскивают, чтобы не мешались. А нас на аэродром бросили — снег расчищать. Вот оттуда мы и дернули. Четверо суток по сугробам, товарищ подполковник…
— Карту читает кто из вас? — спросил начштаба. — Можете показать, где аэродром?
— Неее… — в один почти голос загудели красноармейцы. — Мы ж не обученные…
— Жаль… Населенные пункты, — какие рядом были?
— Святкино проходили…
— Понятно, — кивнул Тарасов. — Силантьев, забери бойцов. Нам тут поговорить надо.
Караул вывел бывших пленных из блиндажика.
— Ну что, отцы-командиры, делать будем? — начал Тарасов. — Вот вам и первые разведданные.
— Сомнительные, товарищ подполковник… — подал голос особист.
— Без тебя знаю, особый ты, Гриншпун, уполномоченный, что сомнительные. Других пока не имеем и не предвидится, — отмахнулся командир бригады. — Думаю в район Гринёвщины надо разведчиков сгонять. Доставай карту…
ещё полчаса командование бригады размышляло над возможностью операции. Опасно, но эффективно. И эффектно. Накрыть силами бригады аэродром, который питал всю — ВСЮ! — окруженную немецкую группировку, цель очень заманчивая…
Очень!
— А с бойцами — что делать будем? — спросил в конце разговора осторожный, в соответствии с должностью, Гриншпун.
— В штат зачислим. Лишними не будут.
Гриншпун скривил нос:
— Не по порядку…
Тарасов сильно сузил глаза:
— Не по порядку их сейчас в тыл выводить под конвоем. У меня… У нас, — поправился он, лишних людей нет. Комиссар согласен?
Мачихин, из-за своего медвежачьего роста почти лежавший на лапнике, согласно кивнул:
— Но присмотреть за ними надобно, Ефимыч.
— Это само собой, товарищ комиссар. На это у нас капитан Гриншпун есть. Вот он пусть и приглядывает… А давай-ка посмотрим на этот аэродром поближе, а?
* * *
Заходящее мартовское солнце слепило глаза, отражаясь от наста. Ефрейтор Петров — снайпер первого взвода — не мог ничего разглядеть — что там делалось на крутом правом — западном — берегу Поломети.
— Твою мать… — грустно шептал он, пытаясь рассмотреть — есть там немцы или нет.
Речка — шириной метров десять всего. Но если немцы там поставили, хотя бы два-три пулемёта — звездец переправе.
Накроют на чистом льду на раз-два. И не спросят, как зовут.
Он пытался разглядывать берег в оптику снайперской «светки» полчаса, не меньше. Но так ничего и не сумев рассмотреть, отполз обратно.
— Ну что? — спросил его младший лейтенант Юрчик.
— Ни черта не видно. Солнце глаза слепит.
— Плохо… С наступлением темноты уже двигаться надо. Юрчик почесал начавшую отрастать щетину.
— Товарищ командир, а разрешите проверить… — подал голос Заборских. — Мы отделением туда дернем по-быстрому и…
— Отставить… С тебя и твоих ребят ночных приключений хватит. Да и приказа не было переходить. Хотя мысль правильная…
— Может мои, товарищ младший лейтенант? — подал голос сердитый на вид сержант Рябушка, командир третьего отделения.
— Давай. Только не сейчас, — остановил дернувшегося уже было «комода» Юрчик. — Обождем ещё час, когда солнце за деревья зайдет.
На удивление его не вызвали к комбату. Оказывается, Иванько был не единственным таким… Пять человек по всей бригаде точно так же легли в снега демянских болот… И выстрела не успели сделать. Жаль. Бессмысленная смерть. Глупая и бессмысленная. Лучше бы пулю фрицевскую словили. А так просто сожрали продукты и сдохли. А рука не поднимется написать их матерям правду. Матери тут не причем. «Пал смертью храбрых». Вот, собственно говоря, и все. Что тут ещё сказать, а? Пал смертью храбрых… Хотя бы и так. Теперь нам надо прожить за себя и за него так, чтобы не стыдно было смотреть в глазам нашим внукам. Интересно, а внукам не будет стыдно нам в глаза смотреть? Да вряд ли… Они будут лучше нас. Не смогут жрать в три горла чужое. Ведь они наши внуки будут. Наши, не чьи-нибудь. Но главное сейчас фрицев изничтожить. А потом и о внуках думать будем…
— Товарищ младший лейтенант, а товарищ младший лейтенант! Проснитесь!
— А? — Юрчик подкинулся, схватившись за винтовку.
— Пора! Солнце садится!
И впрямь. Начинало смеркаться…
— Рябушка! Готовы?
— Давно готовы, — буркнул сержант.
— Тогда вперёд. И при любой неожиданности — назад. Понятно?
— Ясен перец, товарищ командир. За дураков-то не держите. Зря, что ли, учились?
— Сейчас и посмотрим…
Третье отделение пошло вперёд. И снова — осторожно спуститься по берегу, залечь на снегу, покрывавшему лед Поломети и цепью двинуться вперёд.
Юрчик внимательно разглядывал из кустов в бинокль противоположный берег.
Тишина…
Ребята доползли до средины реки. Несмотря на маскхалаты, их прекрасно было видно на снегу.
И если на том берегу были немцы, то они так же легко видели десантников, как и младший лейтенант.
Сержант Рябушка приподнялся на локте, оглянувшись назад и показал большой палец — все нормально, командир!
Гулкий выстрел тут же порвал тишину. Голова сержанта лопнула как арбуз и снег окрасился кровавыми ошметками. Тело его бессильно задергало ногами.
И правый берег зло полыхнул огнём.
Фонтаны пуль — то белые, то красные — взорвали безмятежную ледяную гладь реки.
Кто-то из бойцов бросился назад и тут же рухнул, пробитый очередью пулемёта. Кто-то скорчился, вздрагивая при каждом попадании в тело. Кто-то тонко закричал, выстреливая не глядя обойму. Кто-то просто раскинул руки крестом, сгребая судорожными пальцами горячий от крови снег.
Третье отделение умерло за несколько секунд.
А на том берегу закричали что-то гортанно, и лес вдруг ожил. Хлопнул раз-другой миномёт — разрывы разбили лед между лежащими трупами десантников, хлынула вода. Чье-то тело, чуть задержавшись на берегу проруби, свалилось в черную воду, чуть мелькнув на поверхности краем маскхалата и поднятой, скрюченной рукой.
Младший лейтенант, приоткрыв рот, смотрел на смерть своих ребят, а потом вдруг завопил:
— Огонь, огонь, огонь! — не замечая, что взвод уже давно палил по противоположному берегу из всего, что может стрелять.
В ответ били немецкие пулемёты, густо хлопали карабины. ещё одна команда — и по всему берегу встали серо-зелёные в страшных касках. И побежали вперёд, спрыгивая с обрывчика и огибая воронки во льду. А миномётчики немедленно перенесли огонь на берег, где засели русские десантники.
«Не меньше роты!» — мелькнула правильная, но трусливая мысль младшего лейтенанта.
— Отходим! — закричал он. Его бы никто не услышал, но цепь словно дожидалась приказа — рванув назад, в лес, к бригаде…
Как выяснилось позже, немцы не собирались преследовать передовой отряд десантников. Они просто отбросили их с берега Поломети, словно намекнув — «Здесь вам не пройти!». А заодно утопили в реке восемь мертвых и четверых тяжелораненых русских. И ещё шутили: «Раки в этом году будут мясистые…»
Этого не знал рядовой Ваня Никифоров. Он просто заблудился. Он не знал куда идти. Лыжные следы исчеркали весь лес. Они шли вдоль и поперек, крест-накрест. Но куда бы он не шёл — везде было пусто. Следы поворачивали, закруглялись, пересекались…
Но людей не было.
А потом он сломал лыжу, наткнувшись на невидимый под снегом корень. Достав дрожащими руками скобы, попытался вогнать их в дерево. Не вышло. Не хватало сил. Тогда он достал суровые нитки и густо перемотал ими лыжу. Вроде бы держало. Но через пару десятков шагов нитка перетерлась об острый наст.
Тогда он сел и заплакал, уткнувшись в коленки. Обычный восемнадцатилетний мальчишка. Ему было страшно. Черное небо равнодушно смотрело на него звездами исподлобья Луны. Он посмотрел на нее мокрыми глазами. Слезы превращались в льдинки на щеках. Хотелось спать, равнодушное оцепенение мягко обняло кисти и ступни… Стало даже тепло.
Он помотал головой, стряхивая сон.
Поднялся.
И упрямо зашагал, хромая на сломанную лыжу, куда-то вперёд, напевая про себя:
— Там вдали, за рекой, разгорались огни… В небе ясном заря догорала…
Через несколько десятков метров он увидел каких-то людей. И скинул непослушными руками винтовку с плеча.
— Хальт! — закричали ему люди.
— Вдруг вдали у реки, засверкали штыки — это белогвардейские цепи…
Винтовка словно сама выплюнула свинец. И ослепила Ваню, но он продолжал стрелять по направлению…
— И без страха отряд поскакал на врага…
Люди тоже плевались огнём в ответ.
Но рядовому Никифорову было все равно. Он прислонился спиной к какому-то дереву и стрелял, стрелял, стрелял — лихорадочно меняя обоймы, словно стараясь, что бы они не попали врагу в руки.
Он не замечал, что несколько немецких пуль уже пробили ему левое плечо, бедра и правое легкое. Он настолько замерз, что ему было все равно. Он не чувствовал ничего, кроме одного:
— Там вдали, за рекой, уж погасли огни, в небе ясном заря загоралась…Капли крови густой… Из груди молодой… — ему казалось, что он кричит, но он просто шептал.
Немцы для верности ещё несколько раз выстрелили по упавшему большевистскому фанатику. Потом обыскали его и не нашли ничего, кроме двух гранат Ф-1, десятка обойм для винтовки СВТ и пяти рыбных консервов. Табака не было. Ваня так и не научился курить. Он просто пропал без вести. До сих пор никто не знает, попал ли он хоть в кого-нибудь…
