За стенами деревенской избы, в которой обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее допрашивал командира первой маневренной воздушно-десантной бригады подполковника Николая Тарасова, заканчивался восьмой день месяца апреля тысяча девятьсот сорок второго года. Закат кровавил грязно-снежную землю Демянска, убивая свет и рождая тьму. В крови человек рождается. В крови умирает, да… «Из праха ты вышёл, в прах войдешь…» — думал Тарасов. А фон Вальдерзее ни о чем не думал. Он просто заканчивал допрос.

— Итак, теперь расскажите, Николай Ефимович о том, как вы попали в плен.

— А что тут рассказывать? — дернул плечом подполковник. — Все просто. Остатки бригады сконцентрировались у реки Пола. Количеством примерно четыреста-пятьсот человек. Этой же ночью пошли на прорыв.

— Дальше?

— Особисты от меня ни на шаг не отходили. Думали, что могу сбежать. И сдаться в плен.

— Они оказались правы, — ухмыльнулся обер-лейтенант.

— Вовсе нет, — зло дернул щекой Тарасов. — Я шёл с бойцами до последнего. Мы прорвали тыловую линию и вышли к реке. Наш берег был пологий. Противоположный — крутой. Мы карабкались на этот берег. Все. Помогая раненым и ослабевшим. Бросая все. Лишь бы спасти личный состав. До реки я шёл впереди. И, честно говоря, искал пулю. Но не нашёл. Когда мы форсировали реку, я, с помощью бойцов поднялся на берег. До наших позиций оставалось буквально с полкилометра. Оттуда уже атаковали — навстречу — красноармейцы Ксенофонтова. Но тут я услышал крик Гриншпуна, — Тарасов не говорил, а почти кричал, вспоминая события вчерашней, всего лишь вчерашней, мать твою, ночи.

— И что? — обер-лейтенант аж отложил ручку, слушая рассказ Тарасова.

— Штабные сгрудились на льду реки, пытаясь кого-то поднять. Я решил, что ранен полковник Латыпов. И спустился обратно. Когда подбегал к группе, то вдруг увидел, как Гриншпун поднял пистолет и выстрелил в меня. Это последнее, что я помню. К счастью, пуля прошла вскользь. И только поэтому я очнулся уже в санях, на которых меня везли сюда. К вам.

Фон Вальдерзее хмыкнул:

— Странно… Не лучше ли было бы этому еврею доставить вас живым до командования фронтом, чтобы вы предстали пред судом?

— Вы плохо представляете наши реалии, господин обер-лейтенант. Уполномоченный особого отдела имеет право суда во время боевых действий. Он — рука закона. Если он решил, что я — виновник провала операции, то он и приводит приговор в исполнение. Приговор, который он же и оспаривает и приводит в действие. Энкаведе — это очень страшная сила.

Обер-лейтенант только покачал головой. Гестапо и фельджандармы не вмешивались в действия войск до такой степени…

— Тогда почему же он оставил Вас живым, не удостоверившись в смерти приговорённого?

— Был бой, господин обер-лейтенант, был бой…

Остатки бригады рвались через реку Полу. Обычную речку, которых в России на каждом десятке километров по две штуки. Так уж вышло, что южный берег речки — обрывистый, а северный — пологий. А выхода нет. Вернее есть — через вот этот самый южный склон. И хорошо, что ещё можем бежать по льду. Что весна такая поздняя.

Тарасов кричал, махая пистолетом, подгоняя своих десантников, отстреливающихся по вспышкам в лесу:

— Бегом, бегом, бегом, твою же мать!

Черное небо вспыхивало всполохами трассеров. Грохот стоял такой, что подполковник слышал только себя:

— Да беги ты, господабогадушаматьети! — пнул он споткнувшегося бойца.

Кто-то ещё что-то кричал. Но тоже слышал только себя.

пулемётная очередь прогрохотала осколками речного льда, плеснув фонтаном воды Тарасову в лицо. А споткнувшийся и вставший было боец оплеснул кровью реку. И умер.

Дьявольский визг мин разрывал раны полыней. Кто-то подскальзывался и падал в эти раны, кого-то вытаскивали, кто-то уходил под тяжелый лед.

Тарасов, все же, добежал до крутого берега. Остановился. Оглядел реку, усеянную телами бойцов. Его бойцов. И стал карабкаться наверх.

— Держите, товарищ подполковник, — закричал ему сверху какой-то десантник. Лицо знакомое, а вот на имена у Тарасова всегда была плохая память. Как и на даты. Боец протянул ему винтовки со свисающим вниз ремнем. Подполковник схватился за него. ещё мгновение и… Тарасов выбрался на верх обрыва.

— Бежимте, товарищ подполковник, — неистребимым вятским акцентом проорал через грохот боя — почти лицом к лицу — боец.

— Ага… — выдохнул Тарасов.

И рядом вдруг рявкнул разрыв немецкой миномётки. Парень ойкнул и стал заваливаться на снег, схватившись за бок.

Тарасов подхватил его подмышки и потащил было в сторону наших позиций, но вдруг упал, схваченный кем-то за ногу.

— Товарищ, командир, товарищ командир! Там, кажись, Латыпова убило!

Полыгалов махал руками подполковнику, наполовину вылезши на берег.

Тарасов матюгнулся и рявкнул на адьютанта:

— Тащи бойца! Я сейчас!

— Не могу, не могу, товарищ подполковник, я вас бросить, — испуганно замотал головой Полыгалов.

— Млять… — подполковник обернулся. — Эй, живой?

Лежащий рядом десантник не шевелился.

— Ммать… А ну, стой! — Тарасов рявкнул на пробегавшего мимо бойца. Тот незамедлительно рухнул наземь.

— Тащи парня, — коротко приказал комбриг и стал спускаться обратно к реке.

А у обрыва столпилась небольшая кучка уцелевших командиров и комиссаров бригады. Во главе с Гриншпуном. Они жались под разрывами и очередями над бездыханным телом полковника Латыпова.

— Что стоим, кого ждем? Вытаскивайте его к чертовой матери отсюда! — заорал на растерявшихся командиров Тарасов. — Гриншпун, обеспечивай!

Особист тут же неразборчиво что-то крикнул, и его бойцы — из особого отдела — принялись снимать с себя ремни и обвязывать ими тело координатора фронта.

— Да быстрее, быстрее! Шевелитесь!

Тарасов видел, как Латыпова затаскивают на обрывистый берег, дождался, когда оттуда сверху кивнет ему Гриншпун, а потом уже стал сам, с помощью Полыгалова, снова карабкаться наверх.

Почему-то он запомнил коричневую, всю в дырочках землю, пахнущую весной. И маленькую зелёную травиночку, пережившую первую военную зиму. Удара по голове он не заметил, он в этот момент, почему-то, захотел коснуться это травиночки губами. Почему-то эта травиночка вдруг улыбнулась ему Надиной улыбкой и замахала пухленькой ручкой дочери, потом все закружилось, потерялось, небо поменялось местами с заснеженной землей, потом опять поменялось, потом ещё раз, потом все это куда-то поехало, мелькнуло лицо Полыгаева с широко раззявленным ртом, потом исчезло и оно и все потемнело. Но Тарасов не сдавался темноте. Он помнил, что его ждет жена и дочка, что ему надо вернуться. Надо и все. Он приподнялся, стирая рукой кровь с правой щеки, и пополз на четвереньках домой. Полз долго, пока не уткнулся страшно болящей головой в какую-то стену. Изо рта текла густая слюна, стена кружилась, превращая мир в тюрьму, но он пополз по этой стене куда-то вверх, на встречу удаляющемуся куда-то грохоту. Он хватался за мороженые комья кладбищем пахнущей земли и полз, полз наверх из могилы домой. Он сползал вниз — стена не пускала — но снова полз. А вот и травинка. Здравствуй, Надя. Я вернулся…

А потом его вдруг швырнуло, перевернуло, ощупало, а потом понесло, разламывая седое небо чужими голосами…

Во главе стаи бежал крупный волк. Рядом с ним неслась волчица. Неслась уверенно, как будто это место было предназначено для нее. Вожак не рычал и не огрызался на нее, когда случайный прыжок выносил ее вперёд. Более того, он был очень расположен к ней и, потому, старался бежать с ней рядом. Волчице, напротив, это не нравилось. Она рычала и скалила зубы, когда он слишком близко приближался к ней. Иногда даже кусала его за плечо. Но вожак не показывал злобы, а только неуклюже отскакивал в сторону, прижимая уши. Начинался древний танец волков. И волк, и волчица знали, что скоро их брачная песня взлетит к небу. Но прежде, вожаку надо доказать, что он дерзок и смел, что готов ради волчицы порвать глотку любому, кто покуситься на самку. Судьба такая у самцов — быть в почёте, когда ты можешь для своей самки все.

А в этом году потомство будет сильное. Зима была хоть и холодная, но сытная. Даже охотиться не надо было. Мясо было везде. Разве только когда надоедала падаль, тогда сытые ленивые волки гоняли зайцев. Просто из забавы. Правда, приходилось быть настороже. Небо и земля порой грохотали так, что волки неслись прочь, скуля как щенки. Но потом вожак выучил урок — там где грохочет сильнее всего, потом много свежего мяса. Порой ещё тёплого, парящего кровью.

Внезапно вожак резко остановился. Волчица не удержалась и сама на него налетела, заодно куснув его за бедро. Просто так. Чтобы знал. Но вожак не обратил внимание на клыки волчицы. Он напрягся всем телом, жадно внюхиваясь в весенний воздух. Вчера здесь грохотало. И опять пахнет мясом. Но ещё пахнет дымом, железом и людьми. А это плохо. Вожак помнил, что так пахнет смерть. Прошлой зимой он чудом выскочил из облавы. И навсегда запомнил этот запах. Иногда от мяса тоже пахнет дымом и железом. Но это не страшно. Страшны живые люди.

Стая, тоже почуяв запах, бесшумно улеглась, а вожак сделал несколько шагов вперёд, приподняв правую переднюю лапу. И замер, напрягшись всем телом. Так и есть. Люди. Пятеро людей. И страшный огонь, к которому люди протягивают руки. Огонь их тоже боится и вытягивается вверх. Людей меньше чем волков. Но у людей железо. Волк бесшумно развернулся и повел свою стаю прочь. Не зачем нападать на людей, от которых пахнет твоей смертью. Приходит пора волчьих свадеб. Время разбиваться на пары. Время делать волчат. В этом году много нор в земле. Волчица выберет сама себе логово. Волк не знал, что эти ямы называются окопы. Ему важно, чтобы в этих ямах волчата заскулили.

А люди у огня не заметили, как на них смотрел волк. Им было не до этого, они сидели и обсуждали — куда идти.

Можно было идти на юг, но как прорваться впятером сквозь немецкие позиции, когда один из этих пятерых — тяжелораненый. Можно попробовать идти на запад, к санитарному лагерю, но никто из них не представлял — где этот лагерь находится. Знали только, что где-то на Гладком Мху, но это болото огромное — несколько десятков квадратных километров. Где там искать своих?

Был ещё вариант — бросить оружие и, подняв руки, уйти туда, где тепло и сытно, как обещали на листовках немцы. Но почему-то этот вариант не то что не обсуждался, но даже не всплывал в головах десантников.

Они спорили долго и все же пошли к лагерю раненых, сделав из ветвей и ремней самодельные волокуши, на которые положили тяжелораненого. И потащили его, кровавя снег горячими солеными каплями.

Им не повезло. Все они не смогли дойти. Раненый умер через несколько часов. Зазубренный осколок, вспоровший ему живот, не оставил ему шансов на долгую жизнь, подарив лишь семь длинных часов лихорадочного забытья.

Оставшиеся четверо не сразу заметили, что раненый затих. Они и сами были измучены до потери сознания. А когда заметили его, то закопали в снегу, забрав смертный медальон и оружие. И побрели дальше, то и дело проваливаясь в мокрый снег, оставляя глубокие следы. Следы… Был человек — и нету. Остались только следы… Пока они не растают…

А дальше им везло. Идя наугад, почти не разговаривая, они удачно проскочили мимо немецких патрулей, отлавливающих рассеявшихся по котлу десантников. И, точно так же, на интуиции они, все же, вышли на санитарный лагерь тяжелораненых.

Их встретил сердитый окрик:

— Стой, кто идёт?

— Свои, браток, свои!

— Ружья на землю, руки в гору! По быстрому!

Десантники послушно опустили винтовки на снег и подняли руки. Из ельника вышли трое — такие же чумазые, в прожженых маскхалатах и измызганных полушубках.

— Эй ты, а ну-ка… Матюгнись, — ткнул винтовкой в сторону самого высокого один из часовых.

Высокий устало ругнулся. Остальные молчали. Сил на проявления радости у них не было. Хотя в душе радовались, да.

— За мной, — двое вернулись в ельник. Третий повел новичков в лагерь. Вел долго. Наконец вывел на большую поляну, на которой ровными рядами стояли небольшие шалаши. Около каждого шалаша горел маленький костерок и сидели такие же бойцы — с перебинтованными руками, ногами, головами. Из каждого же шалаша торчали валенки, как правило, дырявые. Боец подвел их к старшему:

— Военврач третьего ранга Живаго. Кто такие?

— Рядовой Норицын, разведрота.

— Рядовой Карпов, третий батальон.

— Рядовой Накоряков Леонид, третий батальон, вторая рота.

— Рядовой Федор Ардашев. Двести четвертая бригада.

— Все целы? — устало спросил вонврач. Красные глаза его слезились.

— Целы, товарищ военврач третьего ранга. К несению службы готовы, — ответил за всех разведчик Иван Норицын.

— Тогда стройте себе шалаш и подойдете потом к младшему лейтенанту Юрчику, — Живаго показал кивком на стоявшего рядом хмурого млалея с рукой на перевязи и забинтованной головой.

— Жив, Норицын? — сказал Юрчик.

— А что мне? Я же вятский — парень хватский, на полу сижу — не падаю! — повернулся Норицын к своему командиру.

— Иди, Норицын, иди. После побазлаем. Так?

— Так, товарищ младший лейтенант!

Парни вытянулись в струнку. Как их когда-то учили командиры в далекой-далекой вятской Зуевке.

— Шагайте уже, — кивнул военврач.

Сам же снова устало сел. Рядом сел и младший лейтенант Женя Юрчик.

Живаго достал свою тетрадь и карандаш. Подточил его своей финкой. И продолжил писать.

— Ты чего там карябаешь, Лень? — подал голос Юрчик. — Стихи, что ли?

— Почти, Жень. Дневник веду.

— О чем? — хрипло засмеялся лейтенант.

— О нас. О том как мы тут воевали, — военврач задумчиво посмотрел в небо, по которому плыли перья облаков.

— Как все воевали. Ничего особенного. О чем тут писать-то?

— Для истории, Жень. Чтобы помнили.

— Думаешь, забудут? — недоверчиво посмотрел на Юрчик на врача.

Живаго помолчал, поджав губы. И лишь через несколько минут ответил:

— Если не напишу — забудут.

— Ну пиши, пиши, летописец. Про меня там не забудь. Напиши, что, мол, героем был… — лейтенант откинулся на снег, закинув руки под голову. У него были более насущные думы — будут ли ещё самолёты? Связи-то с Большой Землей нет…

Военврач же снова начал черкать карандашом по бумаге.

А облака все плыли и плыли. И тишина была такая, что закладывало уши. И млалей задремал на минутку. А потом проснулся и, вдруг, подал голос, не открывая глаз:

— Да какая, в сущности разница — узнают или не узнают? Главное, что мы дело свое сделали.

Живаго кивнул и продолжил писать.

Облака же все плыли и плыли. Плыли… И жили…