26
— Кстати, господин подполковник, сталкивались ли Вы с партизанами? — продолжал допрос фон Вальдерзее.
— Да, связь с ними держали. Но уже в самом конце операции. Они здорово помогли бригаде, сопровождая обессилевших десантников на болото Гладкий Мох, — ответил Тарасов.
— А там?
— А там их эвакуировали аиацией. Надеюсь всех.
— Как зовут командира партизанского отряда? — Тарасов очень хотел узнать, все ли в порядке с его бойцами, но обер-лейтенант продолжил уточнять данные по партизанам.
— Полкман. Мартын Мартынович.
— Юде? — удивился немец. — Я думал, что евреи у вас сплошь комиссары.
Тарасов засмеялся:
— Комиссар Мачихин точно не еврей. Впрочем, как и другие комиссары — Никитин, Куклин… А вот одна из переводчиц бригады — еврейка. Да и бойцов рядовых немало. Было. У нас, прежде всего, советские люди. А нации, это вторично. Подлецов везде хватает.
Немец только хмыкнул в ответ и продолжил спрашивать:
— Каков состав отряда? Как вооружены?
— Состав? Человек двадцать. В том числе, кстати, два сына Полкмана.
— А каков его возраст, позвольте полюбопытствовать?
— Шестьдесят пять.
Обер-лейтенант аж покачал головой:
— Крепкий старец…
Тарасов засмеялся в ответ:
— Я когда узнал — тоже не поверил. Выглядит как… Гора, а не человек. И бородища лопатой.
— Вооружение отряда?
— Легкое стрелковое. Винтовки, в основном. Есть автоматы. Пара пулемётов. Ручных. Все.
— А в каком районе вы встретились?
— Примерно здесь. Перед самой попыткой прорыва к старой базе.
— Значит, партизаны базируются в лесах южнее дороги на Старую Руссу западнее Демянска… Так?
— Так, — кивнул Тарасов.
— Это точные сведения?
Тарасов молча развел руками, давая понять, что партизаны на месте не сидят.
Немец быстро написал что-то на белом листе бумаги и, запечатав конверт, вызвал ординарца:
— Передать в штаб дивизии. Бегом!
— Яволь! — щелкнул каблуками ординарец и исчез за дверями.
— Вы нам очень помогли, герр подполковник, — фон Вальдерзее навалился на спинку стула. — Этих бандитов хотя и немного, но они как заноза в пятке. Не смертельно, но ходить больно. А если долго не вытаскивать — то и загноиться может.
Тарасов улыбнулся:
— А мы кем были для вас? Тоже занозой?
— Да. Но очень крупной. Ее мы уже вытащили, вытащим и эту, еврейскую, — улыбнулся в ответ немец.
Фон Вальдерзее не знал, что Тарасов улыбается совсем другому. Он действительно сказал правду — отряд Полкмана им встретился перед самим боем у дороги. Но партизаны очень быстро ушли из того района. К месту прорыва, наверняка, должны были подойти крупные силы гитлеровцев — верная смерть небольшому — всего в полсотни бойцов — отряду. У которого лишь два миномёта и одна сорокапятка. И снарядов к орудию два фугасных. И десяток миномёток…
Впрочем, и Тарасов не знал, чему улыбается фон Вальдерзее.
* * *
Полкман был на две головы выше маленького Тарасова. Даже комиссар Мачихин смотрелся бы рядом с командиром партизанского отряда коротышкой. Действительно, человек-гора. И голосина такой, что любой дьякон позавидует. Эвон, рявкнул на своих бойцов, так некоторые из десантников аж попадали в снег, решив, что мина рванула.
— Ну чем я тебе помогу, подполковник, — гудел Полкман. — Сами с корки на воду перебиваемся. Вот раненых да помороженных могу до вашего лагеря сопроводить. А дальше уж сами.
— Это понятно, Мартын Мартынович, что сами. Мы уже тут месяц — сами. Ну и на том спасибо, а то у меня свободных рук нет. Парни сами бредут группами туда. Железные они у меня, — Тарасов был хмур и, по обыкновению последних дней, зол. На немцев, на штаб фронта и на себя.
— Видел, — пробасил Полкман.
Парни и впрямь были железные. Партизаны — и сами-то не жирующие — когда проходили через порядки бригады поражались этим тощим почерневшим суровым лицам. Кто-то, а партизаны прекрасно знали, что значит воевать в этих нечеловеческих условиях ледяного ада демянской зимы. Однако оружие у десантников было в порядке, а обмороженные, в пузырях обморожений, руки держали это оружие крепко.
— Впрочем, товарищ подполковник, помочь кой-чем могу. Мы тут на гарнизончик налетели маленький. Немцев в капусту положили, конечно. По амбарам — туда-сюда — нет продовольствия у фрицев. А один открыли — там семя льняное. Набили пару мешков себе и амбар сожгли, к чертовой матери.
— Местным бы оставили… — буркнул Тарасов.
— Да каким там местным, — горько махнул рукой Полкман. — Побили там местных. Кого помоложе угнали в Демянск на работе. Старух же… Эх…
Партизан помолчал, а потом продолжил:
— Оставлю я тебе, товарищ подполковник, эти мешки. Поделите меж собой.
Тарасов хмыкнул:
— Издеваешься? По полгорсти на брата выйдет. Лучше с ранеными отправьте на базу. Врачи рады будут.
— Врачи? — удивился Полкман.
— Врачи, Мартын Мартынович, врачи. Жрать нечего, так раненые придумали кору жрать с деревьев. Как зайцы. А желудок-то не заячий. Человечий. Ну и мучаются запорами. Так что твои семечки в самый раз будут. Вместо касторки. Может и не помогут, а все одно больше нечем. Гриншпун! — крикнул Тарасов, увидав, что уполномоченный особого отдела приближается к ним. — Гриншпун! Иди сюда, с партизанами познакомлю!
Гриншпун подошёл молча и ожег холодным взглядом Полкмана:
— Ваши документы!
Полкман удивился:
— А вот нет документов! Вона два мои документа — сыновья. Один — Мартын, другой — Давид!
— Документов нет? Почему? — прищурился особист.
Тарасов захотел было придержать озлившегося особиста, но придержал сам себя. По-своему Гриншпун был прав. Мало ли кто по лесам шляется…
— Не успел захватить, когда из дома через окно сигал. А пацаны мои — взяли. Успели, — набычился Полкман.
Гриншпун подозвал сыновей партизанского командира. Долго изучал их комсомольские билеты. Сверял фотографии с лицами. Сыновья были в отца. Такие же медведи здоровенные. И суровые.
— Взносы за полгода не уплачены… — задумчиво сказал Гриншпун, вертя в руках комсомольские билеты.
— Кровью платили, — ответил за сыновей Полкман. — И своей, и чужой.
— Кто этот человек? — не обращая внимания на Мартына, спросил парней уполномоченный.
— Отец, — ответил тот, который побольше в размерах. — Полкман Мартын Мартынович. Командир демянского партизанского отряда.
— Давид… — протянул Гриншпун парню его билет. — Больше на Голиафа похож.
Парень не улыбнулся шутке. А документ завернул в тряпочку и сунул за пазуху.
— Значит, подтверждаете? — спросил особист у второго — тоже Мартына.
Тот молча кивнул.
— Ну, ну… — неопределенно ответил Гриншпун. Потом повернулся к Полкману:
— Извините. Работа такая… Николай Ефимович, вы закончили с ними? Поговорить надо.
Тарасов вместо ответа шагнул к Полкману:
— Мартын Мартынович, сейчас вас боец проводит к врио начштаба, там решите технические вопросы, лады?
Полкман кивнул.
— Полыгалов! Проводи партизан!
Рядовой Полыгалов, ставший порученцем Тарасова, после того, как в штабном шалаше погиб вместе с Шишкиным и лейтенант Михайлов, махнул Полкману и сыновьям рукой. Проходя мимо особиста Мартын-старший не удержался и буркнул:
— Шлемазл. Поц гойский.
Буркнул тихо. Но так, чтобы Гриншпун услышал.
Тот не удержался от улыбки, когда партизаны скрылись в лесу:
— Надо же, ну никак не думал, что меня тут еврейским матом обложат…
— Борис, — Тарасов улыбку не поддержал. — Ты что за спектакль устроил? Членские взносы приплел какие-то?
— А они, командир, и впрямь не уплачены. Впрочем, это не мое дело…
— Именно! — перебил его подполковник. — У тебя что, паранойя разыгралась? Мужики у нас раненых заберут и на Гладкий Мох на санях отвезут. Понял?
— А ты уверен, что на Гладкий Мох? — перебил Тарасова Гриншпун.
Тот осекся от неожиданности.
— Ты что…
— Идемте, товарищ подполковник…
И Гриншпун зашагал в ту сторону, откуда появился несколько минут назад.
Тарасов поспешил за ним.
Через полчаса они были на месте.
Месте происшествия, которое было оцеплено взводом охраны.
— Смотри, подполковник. — Гриншпун сдернул тряпку с котёлка, стоявшую рядом с костровищем.
— Ну, котёлок… — пожал плечами Тарасов.
— Ближе смотри, — особист осторожно, как что-то противное, взял круглый котёлок за проволочную ручку и поднес к лицу комбрига.
— Жирный изнутри. И мясом, вроде пахнет. И что?
— Идем дальше, — отбросил котёлок особист. Он зашёл за кусты. Под ними лежал десантник, укрытый дерюгой.
— Вчера, видать, помер. Вечером. Или ночью.
Гриншпун сдернул дерюгу. Тарасов, привыкший, кажется, ко всему резко отвернулся.
Штаны и подштанники бойца были разрезаны и стащены до колен. А с обоих бедер срезано мясо до отливающих голубым костей.
— Часть сожрали, паршивцы. А часть бросили в кустах. Видать, засек кто-то. Они и смылись.
— Кто они-то, не темни, особист!
— Из второго батальона ночью пропали двое. Рядовые Топилин и Белоусов.
— Белоусов, Белоусов… Баянист, что ли?
— Ну да. Синенький скромный платочек.
— Вот же…
Тарасов, казалось, растерялся. Что угодно, но только не это! Предательство казалось ему невозможным. Да ещё и…
— Вечером они парой были в охранении, около лежки раненых. Смена их не обнаружила. Стали искать, нашли вот это, — кивнул Гриншпун на котёлок. — А потом партизаны являются. Месяц не было, а тут взялись. Может, полицаи?
— Непохоже, уполномоченный. Непохоже. Слишком быстро для полицаев они явились.
— Зато как им удобно. Сотню раненых без боя в плен утащат. Подумай, командир. Нельзя им доверять.
Растерянность Тарасова прошла быстро:
— Решим на заседании штаба. Бойца похоронить. И молчок! Не хватало мне ещё людоедства, твою мать…
Командиры и комиссары, вопреки мнению Гриншпуна, раненых решили, все же, отправить с партизанами на Гладкий мох.
— Зря, товарищ подполковник, зря… Как бы не пожалеть. Потом.
Особист резко развернулся и зашагал к себе. Подполковник долго смотрел ему в спину, догадываясь, что особист считает его главным виновником всех бед бригады…
* * *
Полкман с сыновьями шагал в конце колонны, размышляя над странным поведением этого особиста.
С одной стороны, у него работа такая — всех подозревать.
С другой стороны…
Полкману было немного обидно. Воюешь, воюешь, а тебя, вот такие, подозревают черт знает в чем.
Молодой ещё… Глупый. Совсем шлемазл. За полицаев, небось принял? Ага… Так и сунулись бы полицаи в самые зубы десантникам. Да и какой из еврея Полкмана полицай? Смешно…
Да черт с ним, с этим… Как его… Капитаном Гриншпуном. Раненых надо довезти…
Десантников уложили на санях по четыре-пять человек. Самых тяжелых. Остальные — легкораненые шли сами. Шатались, но шли. Сердобольные партизаны делились с ними своими скромными запасами.
Десантники не отказывались.
Полкман поражался этим парням. Молодые же совсем. Большинству и двадцати-то ещё нет. Откуда столько сил… Уму непостижимо.
Размышления командира прервал дозорный с левого фланга:
— Мартын Мартынович! Лыжников заметили. Вдоль дороги идут метрах в трёхстах.
— Наши? — насторожился Полкман
— Да кто ж их разберет! В маскахалатах, идут осторожно. Не приближаются. А мы и не спрашивали их…
— Правильно, — буркнул Полкман. — Пойдем-ка глянем.
Он надел старые свои охотничьи лыжи, подбитые мехом, и сноровисто пошёл за парнем из дозора.
Ходить зимой по лесу — целое искусство. В кусты не пролезешь, деревья тоже не по линеечке растут. Да и каждую кочку огибать приходиться. Лыжу поломаешь — и крантец охоте. На фрицев. Или кто-там шастает? Полкман смутно заподозревал, что бдительный особист послал за обозом раненых своих головорезов — проследить, что да как. Заодно и помочь, ежели немцы вдруг вылезут. Егерей немало шляется сейчас по лесам. И эсэсовцев. Этих, говорят, специально обучили на лыжах за десантниками бегать. Да ещё, говорят, финны появились. Сам Полкман их ещё не встречал, но слухи слыхивал.
— Вона, Мартын Мартыныч! Видите, с елок снег падает? Во, во! — Ванька Фадин, совсем ещё молодой пятнадцатилетка, возбужденно тыкал деревянной лыжной палкой в сторону шевеления кустов на противоположном краю просеки.
Полкман приложил палец к губам — тихо, мол, не ори! — и снял карабин с плеча. Немецкий «Маузер». Партизан его больше уважал, чем родную трёхлинейку. Удобнее, зараза. Прям не снимая с плеча можно затвор передернуть. А трёху — пока опустишь, пока передернешь, пока снова прицелишься. А в бою лишняя секунда жизнь отнимает. Свою или чужую. Кто быстрее… Пока быстрее Полкман. И сейчас тоже…
С той стороны просеки с винтовкой, обмотанной белыми тряпками, высунулся солдат. В белом маскхалате. Слишком белом. Десантники все в грязных, прожженых халатах. А этот очень уж чист. За первым вышёл второй, третий, четвертый… Пятеро. Небольшой дозор. И двинулись через открытое пространство, пригибаясь.
Полкман прицелился…
— Хальт! Хенде хох! — крикнул он своим мощнейшим басом. И на всякий случай добавил вечный русский матерщинный пароль.
Немцы, а это были именно они, партизан уже не сомневался, почти мгновенно брызнули в стороны, залегли и открыли стрельбу. И стали, почему-то, отползать!
Полкман не стрелял, удобно устроившись за шикарной толстой сосной.
— Дядь Мартын, дядь Мартын! Чего не стреляем-то, а? Чего не стреляем-то? — волновался Ванька.
— Цыц, Ванька! Лежи спокойно! Немцы палили недолго. Хорошие вояки. А на выстрелы уже бежали партизаны и некоторые десантники. Которые поздоровее.
Немцы приподнялись и рванули обратно.
— Дядь Мартын, дядь Мартын! Ну чего?
— А чего? — улыбнулся сквозь бороду Полкман. — Пусть идут. Потом прищучим. А то сбегут и приведут сюда подмогу.
Ванька нахмурился, решив, что командир струсил. Обычное решение для пятнадцатилетнего мальчишки, рвущегося в бой.
Чтобы пострелять.
И отомстить за повешенную мать.
— У нас, Ванька, сейчас другая задача раненых довести, а не в бой ввязываться. Понял? Доведем — повоюем, — Полкман подмигнул и потрепал мальчишку по голове. Но тот дуться не перестал. ещё бы. Командир не дал пацаненку вырезать десятую зарубку на прикладе.
— Все нормально, товарищи! Немецкий дозор! — поднялся Полкман навстречу бегущим партизанам и десантникам. — Был, да я на них рявкнул, они и сбежали. Так, Ванька?
Ванька хмуро кивнул.
Кто-то засмеялся. От голоса Полкмана даже лошади приседали.
— А теперь, обратно к саням и давайте-ка ходу прибавим. Чтоб гости не пожаловали.
Но без гостей в этот день не обошлось.
Они пожаловали, когда санитарный обоз уже подходил в краю болота Гладкий Мох. Полкман пожалел было, что не попытался кончить тех немцев на просеке. Но жалеть надо было раньше. А сейчас надо было воевать.
И партизаны бой приняли, прикрывая отходящих измученных десантников.
Бой в лесу — страшная штука. Не видно ни черта. Кругом кусты, деревья и из-за каждого куста, из-за каждого дерева может выскочить враг. Люди больше стреляли куда-то в сторону, откуда лаяли немецкие автоматы, хлопали карабины и басовито гудели короткими очередями пулемёты.
Кто слышал чешущий звук немецкого «МP», тот никогда его забыть не сможет. Как и не сможет забыть как косит ветки пила немецкого «MG». Но это вспоминается потом, на старости лет, а до этой старости надо ещё дожить.
Ванька Фадин о старости не думал. Более того, он был уверен, что до старости не доживет. Не успеет. Он просто стрелял на любой звук, на любое шевеление веток, на любое мелькание белых маскхалатов. От каждого выстрела трёхлинейки закладывало уши, хотя Ванька уже научился стрелять с открытым ртом. И очень болело отбитое отдачей плечо. Но и этого он не замечал. Он просто бил, бил, бил по мелькающим фигурам врагов. Кто-то из них падал, но Ванька не считал тех, в которых был не уверен.
А вот этого… Бах! Немец перегнулся в поясе и медленно завалился на бок, нелепо махая руками. Раз! Второй немец пополз к упавшему… Бах! Два! Хороший день!! Больше тут никто не пополз, хотя эти двое ещё ворочались, оплескивая тёплым снег. Ещё два выстрела — упокоились фрицы…
— Ванька, ты как?
Он ошалело оглянулся. К нему подползла Маша Шувалова, санинструктор отряда.
— Цел, уйди отсюдова, дурища! — ломающимся голосом рявкнул на нее Ванька. Ему показалось что грозно, но Маша только улыбнулась. И поползла дальше.
А тем временем позади оборонительной линии партизаны разворачивали свою артиллерию. Снаряды берегли, выжидая удачный момент.
И он пришёл. Немцы, зачем-то, стали небольшой толпой перебегать дорогу. Наводчик сорокапятки словил их удачно, вмазав фугасным снарядом прямо в центр бегущей кучки. И фрицы разлетелись в разные стороны, разбрасывая вокруг руки, ноги, головы и прочие части тела.
Дядька Мирон Авдеев служил ещё в царской армии артиллеристом. Пригодилось, вот опять немцев погонять… Без вилки, между прочим! А на вилку снарядов-то и не хватит. Один остался. Эх, руки чешутся ещё бахнуть! Но Мирон выжидал… Мало ль чего…
Но фрицы повели себя странно. После первого же отпора подались обратно. А обычно давили и давили.
«Струсили, что ли?» — разочарованно подумал Ванька Фадин, решив, по мальчишеской жадности, что две зарубки это мало.
«Ну, слава тебе Господи! Сбёгли!» — облегченно вытер лоб дядька Мирон.
А Полкман решил, что немцы сейчас перегруппируются и снова полезут. И озабоченно думал о десантниках, которые сейчас ползли за проводником по мокрым снегам Гладкого Мха.
А Маша Шувалова ни о чем не думала, перевязывая плечо раненого товарища и ворковала извечное женское:
— Потерпи, милый, потерпи, все хорошо будет…
«Милый» же ругался на берёзу:
— Хушь ты и русское дерево, но зачем пулю-то немецкую в меня срикошетила? Обратно б послала… Ушшшш…
— Тише, голубчик, тише, — бинтовала его Маша.
Голубчик Маше в отцы годился. Впрочем, раненый мужик для женщины всегда в ребенка превращается.
Маша осторожно затянула узел и помогла надеть сначала кофту, а потом ватник.
И побежала дальше.
По бедру ее била граната, которую она всегда носила в кармане. «На всякий случай» — весело не шутила она. Навидалась уже в оккупации разного. О чем и вспоминать-то не хочется. Не то, что говорить.
И надо же было так случиться…
Какая-то дурная пуля, прилетевшая из глубины леса, когда бой уже и затихал одиночными выстрелами ударила именно в этот карман.
Маша погибла мгновенно, разорванная взрывом пополам. Единственная погибшая у партизан в этом бою. Бывает такое на войне.
Хоронили ее на следующий день. Без гроба. Не было времени на гроб. Вырыли яму на партизанском кладбище. Сложили куски ее тела на дерюгу. Завернули. Положили в яму. Закопали. Рядом с деревом. На деревце вырезали ножом «Мария Шувалова. 1922–1942»
Потом выстроились отрядом перед могилой. Речей не говорили. Больше плакали. Ваня только не плакал. Разучился, что ли? Или ещё не научился… Полкман вышёл из строя. Снял ушанку. Постоял молча. Потом поднял пистолет вверх. Отряд передёрнул затворами винтовок и карабинов.
Залп!
Залп!
Залп!
Во время третьего залпа случилось странное. Командир вдруг сделал шаг вперёд, покачнулся и упал лицом вперёд, прямо на могилу Маши.
И умер.
Как оказалось, от выстрела в спину. Пуля перебила позвоночник, отрикошетила от костей и, разорвав лёгкие, пробила сердце.
Под грохот салюта Полкмана убил, как выяснилось позже, лазутчик, назвавшийся сбежавшим из плена красноармейцем. Впрочем, он и был бывшим красноармейцем, перешедшим на службу к врагу. Имя его история не сохранила, что, впрочем, и хорошо. Остается только предполагать, как его казнили партизаны, души не чаявшие в грозном медведе Мартыне Полкмане.
Все же паскудная эта штука — война.
