24
— А вы, Николай Ефимович, поддерживали связь с тем батальоном, который ушёл на старую базу?
— С батальоном капитана Жука? Пока была возможность — поддерживали, — ответил Тарасов.
— Каково положение было у них?
— Насколько я знаю, их постепенно эвакуировали оттуда. До наступления оттепели самолёты регулярно садились на болото.
— А когда снег стал таять? — продолжал спрашивать немец.
— А этого я уже не знаю. По объективным причинам, — Тарасов машинально коснулся белой повязки на голове.
— Тогда предположите, герр подполковник! Вы же должны хорошо знать Жука. Что он будет делать, когда самолёты будут не в состоянии приземляться?
Тарасов посмотрел в окно. Снег на улице уже давно превратился в жидкую кашу. Уже при первой попытке прорыва часть десантников побросала лыжи. Действительно, не сегодня-завтра, Жук останется без связи с Большой Землей. И что тогда?
— У Жука есть два варианта. Либо ждать, когда земля высохнет, либо идти на прорыв, — ответил комбриг обер-лейтенанту.
— И то, и другое — самоубийство, — усмехнулся фон Вальдерзее. — В первом случае — медленное, во втором — быстрое. Но есть и третий вариант. Вы можете обратиться к своим солдатам и уговорить их сдаться. Так будет проще всем. Мы относимся к пленным гуманно, вы — живой пример. Гарантируем им медицинскую помощь, еду, безопасность.
Тарасов посмотрел в голубые глаза немецкого аристократа. И вспомнил, вдруг ту деревню. И покачал головой:
— Нет.
— Вы отказываетесь помочь своим солдатам? Мне кажется, это ваш прямой долг командира — беречь их!
— Мой долг как командира — выполнение поставленной боевой задачи. Я ее выполнить не смог, а потому я им больше не командир, — жестко ответил Тарасов. — Тем более, это же десантники.
— Фанатики?
— Комсомольцы. Они, скорее, застрелят меня, если я приду к ним с таким предложениям.
— Вы не поняли. Никто Вас не собирается отправлять на это болото, — усмехнулся фон Вальдерзее. — Мы сделаем листовку и с нее вы обратитесь к своим бойцам.
— Нет. Ничего писать я не буду, — снова покачал головой Тарасов.
— Напишем мы. Вы подпишите.
— И подписывать тоже не буду.
— Вы упрямец…
С этим Тарасов согласился.
— Значит, вы отказываетесь сотрудничать с нами? — прищурился обер-лейтенант.
— А вот этого я не говорил… — подполковник улыбнулся. Правда, улыбка получилась кривой. Наверное, из-за ранения. Наверное…
* * *
По какому-то странному совпадению — именно в тот момент, когда подполковник Тарасов и обер-лейтенант фон Вальдерзее обсуждали судьбу первого батальона, капитан Жук обходил своих бойцов.
Раненые отлеживались в своих шалашиках, ожидая ночных «уточек». Они не знали, что самолётов больше не будет. Вообще. Невозможно сесть на перемешанную жижу из стремительно тающего снега и болотной грязи. Разве что на поплавках. Не на лыжах. Только вот не было у авиации Северо-западного фронта поплавков для «У-два». Последний самолёт пару ночей назад так и не смог взлететь, завязнув по брюхо в болоте. лётчик ходил вокруг машины мрачный — все заглядывал под крылья, проверял зачем-то расчалки.
Да и в шалашах спать было уже почти невозможно. Вода протекала через хвойные подстилки, не обращая внимания на мат десантников. На этот же мат не обращали внимания и немцы, сменившие тактику.
По лагерю три раза в день открывала стрельбу какая-то батарея. И ведь ровно по расписанию. В девять, в час и пять пополудни.
«Завтрак, обед и ужин» — мрачно шутили десантники.
Количество раненых и убитых росло.
Необходимо было что-то предпринять. Но что? Идти по этой густой жиже почти сотню километров и с боем прорываться через линию фронта? С ранеными на руках?
— Твою же мать, все руки отбил… — внезапно сказал один из бойцов, когда Жук проходил мимо.
Капитан повернулся к десантнику. Этот был не из его батальона. Легкораненый.
— Фамилия, рядовой? Сиди, не вставай.
— Рядовой Пекахин, товарищ командир, — глядя сверху вниз, ответил боец.
— Почему ругаешься при комбате? — Война войной, а дисциплину поддерживать надо.
— Диск никак не могу зарядить, — пожаловался Пекахин. — Пальцы поморозил, не слушаются.
И впрямь. Диск для ППШ на семьдесят два патрона и здоровыми руками зарядить сложно. Пружина так и норовит выскочить и в лоб дать. Собирай потом патроны в снегу, ага… А пальцы у парня и впрямь… Почерневшие, опухшие…
— Эт ерунда, боец. Главное, чтобы обмороженными пальцами ширинку вовремя расстегнуть иначе…
— Иначе что?
— Валенки обледенеют.
И Жук пошёл дальше.
Бойцы, слышавшие диалог немедленно заржали. А ведь и впрямь. Ночью до минусовых температура ещё опускается. Уснешь в мокрых — скукоживаются, обледеневают. У большинства валенки уже истерты до дыр. Вон, пацан сидит, пытается из обломка лыжи к дырявой подошве дощечку примотать. Проволочкой.
— Ботинки бы взял с убитых, — сказал ему капитан.
— Не могу, товарищ капитан…
— Да сиди, сиди. Экономь силы. Почему не можешь?
— Мама не велела с мёртвых брать, — ответил боец и продолжил свое нелёгкое дело.
— А босиком по снегу мама велела бегать?
— Нет, конечно, товарищ капитан. Велела беречь себя.
— Вот и береги, боец. Иди к врачам и подбирай себе обувь с убитых. И не майся херней. Бегом! — рявкнул неожиданно комбат.
Боец аж подпрыгнул от неожиданности. Из положения сидя.
— А у тебя чего, Петряев? — этого Жук помнил.
— Да вот лыжу поломал… — вздохнул ефрейтор Петряев.
— А на хрена бинтуешь?
— Так больше нечем, товарищ капитан!
— Думаешь, поможет?
— А я не попереком, я вдолем сломал, товарищ капитан, — удручённо вздохнул Петряев.
— Ты как умудрился-то? — удивился комбат.
Вместо ответа ефрейтор только пожал плечами. И продолжил бинтовать длинную трещину, расколовшую лыжу до самого крепления.
— Думаешь, пройдешь по этой чаче? — кивнул Жук на окружающую грязь?
— Имущество-то казенное, товарищ капитан! — хозяйственно ответил ефрейтор. — Как бросить-то?
На это Жук только покачал головой.
И пошёл дальше.
Оглядывать своё измученное воинство в грязно-чёрных, дырявых маскхалатах.
А под утро батальон неожиданно для немцев ударил по позициям, находившимся по другую сторону оттаявшего болота. Как десантники прошли через жижу и топь, волоча за собой раненых, проваливаясь в ледяную топь порой по грудь — никто, кроме них самих, не знает. Боевое охранение немцев тоже об этом рассказать не смогло. Сдохли, сволочи, вырезанные штык-ножами от «СВТ». А не надо спать у костра хваленым эсэсовцам.
И сводный батальон капитана Жука, прорвав окружение, вышел на, так называемый, «оперативный простор» и пополз к северной дуге Демянского котла.
Не помчался, не понёсся, не пошёл — именно пополз…
* * *
Раз — шаг, два — шаг, раз — шаг, два — шаг…
Сколько таких шагов надо сделать, чтобы пройти семьдесят километров по мокрому снегу?
Примерно восемьдесят тысяч пятьсот шагов. А по времени? Смотря где и как… Не по мягкой земле, не по горячему асфальту, а по апрельскому снегу, проваливаясь по колено, иногда по пояс…
Раз — шаг, два — шаг…
На шее болтается автомат «ППШ». Бьет в грудь диском. При каждом шаге. В одно и тоже место.
Раз — удар. Два — удар.
Грудь болит от этих постоянных ударов.
Андрей попытался поправить ремень волокуши, чтобы удары эти смягчались об него. Не очень помогает. Через несколько шагов ремень сползает. Диск автомата снова бьет по одному и тому же месту.
— Живой? — Андрей хрипит примерно через каждые сто шагов.
— Угум, — мычит в ответ раненый в грудь — на вылет и, всего лишь, пулей — раненый. Андрей не знает — как его зовут. Не удосужился.
Иногда, Андрей начинает говорить с ним:
— Интересно, нам послевоенный билет выдадут потом? Хотя я бы его на довоенный лучше бы поменял. Ты как считаешь?
— Угум…
— Понятно…
И ещё пару шагов.
— Ты только это… Не расслабляйся. Дорога ещё долгая. Не близко мне. Тебя звать-то как?
— Угум…
— Угу, угу… — Андрей подтянул ремень «ППШ». Чтобы бил по другому месту. И снова зашагал.
Иногда падал. Идти по талым сосудам весеннего снега несколько тяжело.
Иногда падал специально, чтобы отдохнуть. Усталое тело все же требовало отдыха.
— Сто грамм бы сейчас. И покурить, да? Впрочем, тебе курить не надобно пока. Угу?
— Угум…
— И хлебушка…
— Угум…
— Нормально чего-нибудь можешь сказать?
— Мммм…
— Тоже не плохо… Идём?
— Угум…
Андрей снова зашагал вперёд. Колючие ветки подъельника порой били по лицу. Сначала он оборонял лицо рукой. Потом перестал. Тугая веревка волокуш сильно сдавливала грудь. Он просовывал под неё больные ладони в дырявых рукавицах под. Но — тут же — выдергивал их обратно. Слишком больно вереёвка елозит по волдырям, сдергивая кожу.
Андрей шагал и шагал по следам батальона, незаметно отставая от него.
На второй день он упал.
— Не могу больше. Отдохну часик. Жив?
Раненый на волокуше молчал.
— Помер?
— Ммммм… — подал голос тот.
— Хрен с тобой, — устало ответил Андрей. — Наши потерялись. Иду по следам, пока. Слышишь?
Ответа не было.
На третий день он подполз к берёзе. Достал штык-нож. Срезал старую бересту. Потом стал отдирать молодую. Под тонкими одеждами берёзки обнажилось молодое зелёное тело. Он приник губами к этой зелени, слизывая влагу. Потом вгрызся зубами в эту зелень.
— Вкусно. Хочешь? Я тебе срежу кусочек.
Ответа нет.
Сколько времени прошло? Ни Андрей, ни раненый — не знали. Потерялись во времени. Хорошо — не в пространстве. В путь они отправились, когда Андрей съел всю свежую кору с дерева. Вроде насытился. Под зеленью свежей коры была сладкая, но совсем не жующаяся древесина…
— …Ты красивый, — шептала она ему тогда. — Красивый и добрый. Пообещай мне, что вернешься, ладушки…?
Он кивал и делал ещё шаг.
— Лен, ты потерпи, я вернусь, ты только жди, ладно?
Она шла перед ним. Маня к себе. Она — шаг. Он за ней. Он — шаг. Она от него.
— Вернись, мой хороший…
Иногда он засыпал.
Потом просыпался, и снова полз вперёд.
Они должны дождаться. Должны!
Однажды ночью у него здорово прихватило живот. Андрей снял с себя верёвку волокуш. Отполз в кусты. Расстегнул маскхалат. Снял его. Потом снял штаны. Сел, навалившись на какое-то дерево. Открыл глаза. Перед ним, мохнато распустившись почками, свисала ветка. «Верба…» — понял он. Помнил из далёкого детства, бабушка домой приносила. Верба да, вербное воскресение, да… Острая боль схватила низ живота. Он поднатужился. Не получилось. Он сломал ветку. Не удержался — обглодал мохнатки. Натужился ещё. Потом заострил зубами конец ветки. И стал выковыривать из себя вчерашнюю берёзу. Потом потерял сознание.
Когда пришёл в себя — потерял счёт дням.
Просто полз.
Раненый на волокуше уже давно не отвечал.
Но Андрей с ним продолжал разговаривать:
— А ты не молчи, не молчи! Помер, поди? И что, это мешает тебе разговаривать? Ты же комсомолец, ты должен!
Иногда он спал. Свернувшись в клубок.
Иногда просто лежал, смотря в голубое апрельское небо.
Иногда просто полз.
Иногда снова теряя сознание от боли в животе.
А потом он увидел людей.
Они подходили к нему со всех сторон. Выставив вперёд винтовки. «Фрицы…» — понял он. «Переодетые. Это они специально в полушубках и ушанках…»
Он стянул со спины автомат. От усталости ткнулся лицом в снег, мокро резавший лицо осколочками льдинок. Прицелился в одну из надвигавшихся фигур. Фигура упала ещё до того, как он нажал на спусковой крючок. Автомат, почему-то, не заработал. «Предохранитель…» — подумал десантник, но сдвинуть кнопочку не смог. Пальцы обессилили. Полез в подсумок за родной «лимоночкой». За последним шансом.
Но лишнее движение обессилело его и он опять потерял сознание.
Шёл день шестой.
А потом он очнулся в госпитале, где-то под Москвой. Вместе с тем раненым, которого, как оказалось, звали Ильшатом. Как и почему тот оказался жив — никому не известно. Только Аллаху, но тот никогда об этом не расскажет…
А батальон капитана Жука вышёл из окружения. Почти в полном составе.
Бойцы того стрелкового полка изумленно провожали взглядами тощие, черные тени, тащившие на себе живых и мертвых.
Десант своих не бросает.
— Ильшат? Жив? — первое, что Андрей увидел — знакомое лицо на соседней койке.
— Жив, Андрюха! Жив! Повоюем еще? — улыбнулся Андрею до боли незнакомый парень.
— А то! — Андрюха показал большой палец. И подмигнул.
— Тьфу, вояки… — заворчал какой-то старик и отвернулся лицом к стенке.
— Повоюем, братка. Повоюем еще! — засмеялся Ильшат. А Андрюха кивнул им обоим и уставился в белый потолок, закинув руки под голову. И улыбнулся. Жизнь продолжалась. Продолжалась и война.
Но война уже где-то там. А они пока в палате госпиталя. Ленка его дождется… Обязательно дождется…. Наверное… Снотворное сработало…
Как оказалось, они вышли четырнадцатого апреля. Спустя полтора месяца после начала операции.
