Земля, поднятая залпом вражеской артиллерии, обрушилась в траншеи валом осколков и комьев. Стена из дыма и пыли застыла в воздухе, заслонив солнце. Или это у него потемнело в глазах? Сквозь шелестящий звук осыпавшейся земли, похожий на хлопанье крыльев, донесся голос взводного. «В око-опы-ы!» – с трудом, надрывно и хрипло, пробилось сквозь мутно-бурую пелену. Гвоздев уперся локтями, потом руками в дно траншеи. Он ворочался, будто под толстенным одеялом, придавившим плечи, спину, голову, и все никак не мог выбраться из-под него.

Этой неподъемно тяжелой периной его накрыло только что. Она не давала дышать и была одуряюще жаркой, такой же мутно-бурой, как пелена, завесившая солнечный диск. Как и полагалось командиру отделения, Демьян попытался продублировать команду взводного. Но вместо слов из забитой пылью глотки вырвался неясный звук, похожий на клокотанье. Прожаренная сухая пыль набилась в рот, в пересохшее горло, будто наждачный кляп, который раздирал его изнутри.

А ведь еще несколько часов назад эта пересушенная почва была мокрым и тягучим, как тесто, черноземом, который налипал на саперную лопатку двухпудовой гирей. Они стали копать траншеи с ходу, и минуты не передохнув после тридцатикилометрового форсированного марша. Коптюк примчался с совещания, которое проводилось штабом роты прямо по пути, и с ходу стал торопить взвод. По полученным от штабистов «цеу», рота должна была успеть закрепиться на занятом рубеже к утру.

Стремительно скоротечная июльская ночь отводила на работу не так много времени, а работалось тяжело. Грунт, хлюпкий неподалеку от речушки, которую они форсировали по пути, на занятом рубеже был твердым, как камень. Земля прожарилась насквозь. Солнце на марше палило с такой настырной злобой, что, казалось, оно было заодно с немецким самолетом-разведчиком, который жужжащим «костылем» ковылял за ними в дрожащем мареве раскаленного неба несколько бесконечных часов.