Глава 3. Окружение
Остались в строю всего восемь гаубиц. Погибли оба командира гаубичных дивизионов, тяжело ранили комполка, и на его место был назначен командир батареи Ламков как наиболее опытный из офицеров. Думали, возглавит людей комиссар, званием намного выше. Но комиссар вместе со своим помощником по комсомолу возился в блиндаже с документами и командовать не рвался.
Часть пехоты исчезла неизвестно куда. Остатки стрелкового полка спешно окапывались неподалеку от орудийных позиций.
Политрук вылез из блиндажа и, поглядывая в небо, стал считать вражеские потери. Догорали три танка и бронетранспортер. В качестве трофея кроме стрелкового оружия достался легкий чешский танк с разбитой ходовой частью, но исправным орудием и двумя пулеметами.
Возле него возились бойцы. Кто-то предложил вырыть капонир и оборудовать бронированную огневую точку. В машине оставалось довольно много снарядов и патронов к пулеметам. Подошел подполковник, командир пехотного полка, оглядел суетившихся бойцов, политрука с открытым планшетом. Приказал провернуть башню, но ее от удара заклинило, она едва сдвигалась градусов на тридцать.
– Пулеметы снять, собрать патроны. Танк взорвать, – отрывисто командовал подполковник, а затем спросил политрука: – Что пишете, стихи, что ли?
– Никак нет, – растерянно заулыбался тот. – Подсчитываю вражеские потери.
– Большие потери-то?
– Три танка и бронетранспортер. Вот этот танк четвертый. Фрицев убитых почти полсотни.
– Значит, крепко шарахнули по врагу?
– Ничего, – осторожно ответил помощник по комсомолу.
– А наших не посчитал? Вон те, которые в степи лежат.
– Я ведь из артполка. Своих мы посчитали.
– А эти, значит, чужие. Соседний стрелковый полк начисто выбили. У меня меньше половины людей осталось. Это уже сколько тысяч наберется? А ты шляешься со своим планшетом, три танка да взвод фрицев все считаешь. Иди, делом займись.
– Так точно, товарищ подполковник, – козырнул политрук и рысцой побежал к своему блиндажу.
Артиллеристы тоже понесли немалые потери. Все двенадцать трехдюймовых пушек по приказу командира дивизии были переброшены на передний край и, скорее всего, погибли в бою с прорвавшимися танками.
Из двадцати четырех гаубиц четырнадцать были разбиты. Еще две, получившие повреждения, вернули в строй, наскоро починив. Хоть и без прицелов, они могли вести огонь.
Восстанавливали, углубляли капониры, засыпанные землей, выкапывали ящики со снарядами возле обломков гаубиц, а рядом с ними тела погибших. Их было много. Саня уже начинал привыкать. Оттащил, взяв под мышки, мертвое тело артиллериста, мешавшее поднять ящик со снарядами.
Антон Роньшин взвалил на плечо ящик, а Чистякова позвал земляк, Гриша Волынов. Перехватил его напряженный взгляд, уставившийся в одну точку. На земле лежали два снаряда, ящик развалился, а на боеголовках и гильзах лежал непонятный комок, смешанный с землей, обрывки веревок, почему-то розовых.
Это были внутренности разорванного на части артиллериста. У Сани подступила к горлу тошнота, он с трудом сдержался, подобрал доску от ящика и сгреб комок в сторону.
– Бери один снаряд, я – другой.
Голос не повиновался, вырывалось шипение. Волынов его понял, осторожно поднял снаряд, стараясь не глядеть на буро-зеленые потеки на гильзе, понес свою ношу к временному складу.
– Под ноги гляди, – окликнул его Роньшин. – Распустил слюни.
Погибших артиллеристов похоронили, углубив одну из воронок. На этот раз одежду и обувь не снимали. Не до того. Да и оставшиеся в живых не подпустили бы трофейщиков к телам. Треснули три прощальных залпа, и люди разошлись по местам.
В батарее, где служил Чистяков, остались всего две гаубицы. В нее включили остатки соседней батареи, там уцелело всего одно орудие. Гриша Волынов, подавленный увиденным, оживился, что находится рядом с расчетом Сани Чистякова, который после смерти Пекарева исполнял обязанности заместителя командира орудия.
Ребята помоложе храбрились, хотя похороны произвели тягостное впечатление. Некоторые нацепили трофейные штык-ножи в ножнах, кое-кто носил за плечами автоматы. Переговариваясь, показывали на сгоревшие немецкие танки – мол, крепко врезали фрицам.
Бойцы постарше их оптимизма не разделяли. Почти всех лошадей в батарее забрали для вывоза раненых. Лыгин сомневался, что они вернутся обратно, и приказал бдительно охранять оставшихся пять лошадей. А что с них толку? В лучшем случае они сумеют вывезти лишь одну пушку.
Капитан Ламков обходил десять уцелевших гаубиц полка, заставлял людей закапываться как можно глубже. Когда-то новенькие свежепокрашенные орудия были избиты осколками, краска на стволах сгорела, щиты испещрены вмятинами, некоторые погнуты. На одной из гаубиц кусок щита был вырван, из колес торчали лохмотья резины.
Но, что хуже всего, была нарушена хорошо выстроенная система обороны. Десять орудий защищали участок, на котором еще вчера находились двадцать четыре гаубицы и двенадцать «трехдюймовок». Оставшиеся орудия стояли, как островок в степи. Пехота окапывалась где попало, образуя подкову, которая прижималась к артиллеристам.
Их можно было понять. Пехотинцы видели в тяжелых орудиях свою единственную защиту. Из легкой артиллерии остатки двух потрепанных полков имели батарею короткоствольных «полковушек» и несколько «сорокапяток», эффективных лишь на близком расстоянии. Оставались еще противотанковые ружья, на которые надежды было совсем мало.
Капитан Ламков, неожиданно для себя ставший командиром артиллерийского полка (всего-то десять стволов!), озабоченно всматривался в небо.
– Вряд ли танки сегодня снова полезут, – сказал он в разговоре с Лыгиным. – Не захотят потери нести. А вот авиация что-то запаздывает. Наверняка с воздуха добить попытаются.
Это понимали и остальные. Действительно, через час появились два легких самолета-разведчика «Хеншель-126» с широкими крыльями над кабиной. Выглядели они как-то несерьезно: часть радиатора и киль были окрашены в ярко-оранжевый цвет. На всю высоту фюзеляжа был нарисован огромный черно-белый крест.
– Гля, циркачи прилетели! – крикнул кто-то из пехотинцев.
Медленно летевшие самолеты действительно не казались серьезной опасностью. Вымещая злость за погибших, по ним открыли дружный огонь из ручных пулеметов и винтовок. «Хеншели» резко увеличили высоту до километра, не спеша, сделали круг, а затем сбросили десятка полтора бомб.
Скорее всего это были двадцатипятикилограммовки. Мелочь по сравнению с мощными бомбами «юнкерсов», но остатки полков и батальонов плотно сбились на довольно малой территории, и «циркачи» ударили точно.
Разбило одну из гаубиц, накрыло линию окопов, по полю метались сорвавшиеся с привязи лошади. Поднялась густая завеса дыма. Пользуясь ею, оба «хеншеля», не жалея патронов, обстреляли позиции и скрылись так же быстро, как и появились.
Две лошади бежали неподалеку от батареи. Ламков приказал Чистякову и Роньшину поймать их. Оба парня были сельские, имевшие дело с лошадьми с детства. Быстро, без суеты приманили напуганных животных кусочками хлеба. Похлопывая по холке, успокаивали лошадей:
– Все, улетели гады. Домой пойдем.
По пути к батарее откуда-то возник старшина с двумя красноармейцами.
– Мы из хозчасти дивизии, – объявил старшина. – Лошадей реквизируем согласно приказу командира.
Будь это еще вчера, Чистяков, наверное, безропотно отдал бы поводья. Все же старший по званию. Но бомбежка, жестокий бой, гибель товарищей многое изменили в нем.
– Пошли, Антон, – не обращая внимания на старшину, скомандовал Саня. – У нас свой командир, а лошади – наши.
Старшина передвинул с плеча автомат, даже щелкнул затвором. Младший сержант в ответ снял карабин и тоже двинул затвором.
– Неподчинение старшим начальникам, – начал было тыловик, но Чистяков крикнул так, что невольно отступил Роньшин.
– Пошли вон! Я по фашистам стрелял, пока вы в тылу околачивались, – и может, впервые в жизни заматерился в три этажа, брызгая слюной, с трудом сдерживая желание нажать на спуск. Так матерились пьяные мужики в его селе, ругаясь друг с другом из-за покосов или одурев от самогона.
– Гляньте, сколько погибших лежат, а вы хвосты в норах спрятали и теперь лошадей ищете, чтобы удрать побыстрее!
Возле ближнего перелеска суетились люди, выгоняли груженые повозки. Тыловая часть после бомбежки спешно меняла дислокацию, а может, просто удирала. Старшина был одет в добротную суконную форму, в яловых сапогах, и, судя по всему, занимал неплохую должность. Двое артиллеристов в старых ботинках, прожженных гимнастерках были для него никем – замызганной «махрой», как иногда называли свысока рядовых красноармейцев.
Но следы боя, догоравшие танки и нервно дергающееся лицо сержанта-артиллериста не на шутку напугали старшину. Пальнет с дури, и все дела. Тем более оба помощника старшины нерешительно мялись и свои винтовки снимать с плеч не торопились.
– Из какой батареи? – пытаясь сохранить остатки важности, отрывисто спросил старшина.
– Из боевой, – сплюнул Саня. – Пошли, Антон.
На том и разошлись. Если Чистяков об инциденте промолчал, то Роньшин рассказал со всеми подробностями, даже приврал, описывая, как Саня взял «чмошников» на мушку и напугал до полусмерти. Михаил Лыгин оценил решительные действия младшего сержанта Чистякова и объявил, что не зря назначил его помощником командира орудия. Капитан Ламков покачал головой, посмеялся, но сделал замечание, что целиться в своих нельзя.
– Какие они свои? – заметил кто-то из артиллеристов. – Вон, удирают вовсю.
Едва батарейный повар накормил людей, как налетели самолеты. Это были знакомые всем «Юнкерсы-87» и сыпали они в основном стокилограммовки. Авиация немцев чувствовала себя в небе хозяевами. Шестерка Ю-87 дождалась, когда рассеется поднятая взрывами завеса дыма, и принялась обстреливать позиции из пулеметов.
Каждый из них снижался до высоты двухсот метров, бил вначале из носовых пулеметов, а когда выходил из пике, начинала работать спаренная установка в задней части кабины. Стрелять в них никому уже не приходило в голову. Красноармейцы лежали на дне окопов, закрыв головы ладонями или скомканными шинелями. Но плотные трассы находили свои жертвы и здесь.
Молодые необстрелянные бойцы выскакивали из неглубоких, вырытых наспех ячеек и бежали к островкам кустарника или под защиту деревьев. Большинство погибали, получая пули в спину. Раненые кричали, расползаясь по траве, но помочь им никто не рисковал. Слишком страшная была эта охота на людей, когда бронированные машины с ревом носились даже за одиночными красноармейцами.
До вечера самолеты налетали еще дважды. Остались всего три гаубицы, взорвался временный склад боеприпасов. Убитых хоронить уже не хватало сил. После гибели командира пехотного полка, тяжелого ранения командира артполка единое руководство отсутствовало.
Капитаны и лейтенанты совещались, что делать дальше. Отступать без приказа опасались, могли загреметь под трибунал. Часть красноармейцев начали отход, не обращая ни на кого внимания. Люди понимали, что утром всех добьют, если не авиацией, то танковой атакой.
Многих пугала перспектива попасть в плен. Особенно боялись этой участи офицеры. Слова Сталина о том, что в Красной Армии нет пленных, а есть предатели, касались прежде всего командиров всех уровней. Они боялись не только за себя, но и за свои семьи.
У артиллеристов была еще одна головная боль. Они не имели права бросать вверенные орудия, за это тоже могли отдать под суд и расстрелять. Откровенно завидовали тем комбатам, у кого не осталось ни одной пушки. Личный состав вывести из кольца легче.
Капитан Ламков, хоть и числился исполнявшим обязанности командира артиллерийского полка, никаких конкретных заданий не получил. Да и от полка остались всего три орудия. Комиссар, не слишком интересуясь, что будет с оставшимися гаубицами и личным составом, поторопился убраться. На двух повозках увозили партийные документы, какое-то барахло и личную машинистку комиссара.
– Партийные списки и документы надо спасти в первую очередь, – объявил он.
– Блядешек тоже, – подал кто-то голос из темноты.
Комиссар сделал вид, что не расслышал, и бодрым голосом пожелал капитану Ламкову отважно выполнить свой долг.
– Вы мне своего политрука в помощь оставьте! – в сердцах крикнул вслед громыхающим подводам комбат.
Но в темноте слышались лишь крики ездовых, подгонявших лошадей. Они тоже торопились убраться из опасного места. После бегства комиссара полка началось массовое отступление, скорее бегство. Люди торопились уйти как можно дальше, зная, что времени для спасения почти не остается.
Стала готовиться к отходу соседняя батарея, в которой остались единственное орудие и повозка, куда складывали батарейное имущество. Ламков подбежал к комбату, старшему лейтенанту, своему давнему приятелю.
– Куда намылился? Ведь у тебя орудие исправное, снаряды, патроны имеются.
– Коля, не играй в большого командира, – спокойно ответил комбат, такого же возраста, что и Ламков. – Если останемся, то погубим людей. Вон их сколько в степи лежит. Тебе этого мало?
По команде старшего лейтенанта гаубицу взорвали, и два десятка артиллеристов исчезли в темноте.
Ламков не знал, что делать. У него оставались две гаубицы и четыре лошади. На остальных вывезли раненых. Человек сорок артиллеристов и пехотный взвод, прибившийся к батарее, ждали его решения.
Добросовестный и верный долгу командир, не слишком продвинувшийся вверх по служебной лестнице, Николай Васильевич Ламков долго колебался, затем приказал взорвать противотанковыми гранатами одно из орудий с поврежденными колесами.
Четыре лошади (вместо положенных шести) с трудом сдвинули с места вторую гаубицу, которая весила вместе с передком три тонны. В зарядном ящике лежали всего десять снарядов, больше бы лошади не потянули. Им помогали бойцы, толкая тяжелое орудие.
В качестве дозора шли разведчики батареи и отделение пехотинцев с ручным пулеметом. Позади шагали легкораненые. Короткая летняя ночь уже сменялась рассветом. Со всех сторон доносилась стрельба, пока редкая, но и день еще не наступил. Что он принесет? В хорошее никто не верил. По одному-два человека отставали бойцы, исчезая бесследно. В первую очередь это были те, чьи родные места находились неподалеку, а также раненые.
Окружение. В сорок втором бойцы и командиры уже хорошо понимали, что это такое. Ты оторван от своих, по существу беззащитен и не знаешь, что будет через час или три. Вокруг враги и неоткуда ждать помощи. Те, кто уже побывал в окружении, отчетливо осознавали свое положение и с тревогой оглядывались по сторонам. Людей охватывало отчаяние. Впереди плен или смерть. Многие не верили после пережитого, что сумеют вырваться живыми.
Двигались молча. Да и о чем было разговаривать? Перемалывать из пустого в порожнее, что опять где-то дало маху командование, что-то упустили, не сумели предугадать? Рассыпалась, смята целая дивизия. Да что там дивизия! Месяц назад геройский маршал Тимошенко в компании с партийным начальником Никитой Хрущевым просрали Юго-Западный фронт, где сгинула не одна, а десятки дивизий.
Но эта группа, численностью человек шестьдесят (сбежали немногие), двигалась, сохраняя какой-то порядок. Капитан Ламков, ничем в глазах своих бывших начальников не выделявшийся, сбил небольшой, но твердый, готовый крепко огрызнуться кулак.
Лошади вместе с людьми тянули исправную, заряженную гаубицу. Батарея была разбита на отделения, которыми командовали проверенные сержанты Лыгин и Чистяков, рядовой Роньшин. Заместителем стал пехотный младший лейтенант, с винтовкой за плечом, закончивший недавно трехмесячные курсы и четко выполнявший все приказы.
Когда стало подниматься солнце, стало ясно – надо искать какое-то укрытие. На юго-восток прошла группа бомбардировщиков, пронеслась пара немецких истребителей. Пока никто не обращал внимания на пыльную колонну, растянувшуюся метров на двести, но было ясно, что авиация не упустит такую цель.
Опасность пришла с земли. Послышался треск мотоциклетных моторов. Два «зюндаппа» с колясками обстреляли из пулеметов хвост колонны, развернулись и стремительно унеслись назад. К Ламкову принесли на плащ-палатках двоих тяжело раненных бойцов.
– Что с ними делать?
– Перевязать хоть догадались? – с досадой спросил капитан.
– Так точно. Оба по несколько пуль словили. Не жильцы…
Капитан перехватил тоскливый взгляд одного из раненых и невольно отвел глаза. Чем он мог им помочь? Сквозь провисшую плащ-палатку, служившую носилками, тягучими каплями тянулась вишневого цвета кровь и сворачивалась шариками в дорожной пыли. Комбат приказал уложить раненых на зарядный ящик.
– Не зевать. Что это такое? Толпа бродяг или подразделение Красной Армии. Почему не отбили нападение?
– Они с трехсот метров огонь открыли, – ответил кто-то. – Из двух пулеметов и автоматов. Мы тоже стреляли, но фрицы слишком быстро смылись.
– Правильно. Они же не дураки под пули подставляться.
– Там еще один наш убитый лежит.
– Забрать документы, – приказал Ламков. – А ты, лейтенант, поставь в хвост колонны расчет «дегтярева» и пару бойцов посмышленей. Еще троих я тебе из батареи дам. Прозевали мы немецкую разведку, а они с маху бьют. Вот и наши пусть так же действуют.
– Есть, – козырнул младший лейтенант.
Послали Чистякова, Роньшина и Гришу Волынова.
– Надо бы свернуть с дороги, – осторожно посоветовал старшина батареи. – Мы тут на виду.
Ламков промолчал. Через кювет и по буграм лошади не смогут протащить гаубицу. Он рассчитывал добраться до темневшего впереди лесного массива. Однако события разворачивались слишком быстро, добраться до леса не успели.
На этот раз мотоциклистов было четыре и с ними бронеавтомобиль. Два «зюндаппа» свернули в степь, намереваясь ударить с фланга, а трехосная бронированная машина неслась по дороге в сопровождении двух других мотоциклов. На башне была установлена 20-миллиметровая пушка и спаренный с ней пулемет, которые открыли огонь пока еще короткими, пристрелочными очередями.
Вели стрельбу пулемет и автоматы экипажей мотоциклов. Видимо, вся тройка намеревалась с ходу врезаться в хвост колонны, смять и расстрелять толпу оборванных красноармейцев, которые вряд ли окажут сопротивление. Скорее начнут разбегаться и поднимать руки, как это часто случалось в сорок первом и в сорок втором году.
На этот раз немцы просчитались. Сборное отделение прикрытия во главе с сержантом-пулеметчиком, занявшее позиции по обеим сторонам дороги, открыло дружный огонь.
Антон Роньшин, раскинув ноги, торопливо выпускал пулю за пулей. Саня поймал на мушку водителя мотоцикла и нажал на спуск. Сержант-пулеметчик бил длинными очередями по бронеавтомобилю. Но пули, даже бронебойные, рикошетили от скошенных угловатых бортов и радиатора.
Чистяков понял, что они ничего не сумеют сделать. У него кроме карабина имелась противотанковая граната. Но ему не дадут даже приподняться, чтобы швырнуть ее. Если комбат не догадается ударить из гаубицы, им всем конец. Саня все же отложил карабин и приготовил гранату. Крикнул Антону Роньшину, у которого тоже имелась противотанковая РПГ-41.
– Антоха, гранатами надо…
Он не успел закончить фразу. Спаренные стволы автоматической пушки и пулемета слегка опустились. Мелкие взрывы прошли наискось, миновали его и обрушились на пулеметчика.
Чистяков лежал в пяти шагах и отчетливо видел, как подломился, вылетел из рук сержанта «дегтярев». Голова дернулась, слетела каска, а под ней осталась лишь половина головы до переносицы. Куски черепа и что-то бурое брызнули в разные стороны.
Второй номер приподнялся и тут же опрокинулся на бок. Снаряды пробили ему грудь и оторвали кисть руки. Вскочил красноармеец рядом с Чистяковым, но сумел сделать лишь несколько шагов. Пули перехлестнули ему ноги выше колен и опрокинули на траву.
Все, конец! Чистяков вцепился в тяжелую противотанковую гранату, но не понимал, что делать дальше. Страх неминуемой смерти сковал тело. Наверное, Саня закричал, и этот животный крик хоть как-то привел его в сознание, не дал вскочить, подставляя тело под пули. Он отогнул предохранительные усики и, выдернув кольцо, бросил полуторакилограммовую гранату. Она взорвалась в десяти шагах, ударив по ушам тугим звоном.
И тут же позади грохнула гаубица. Звук ее выстрела Саня не смог бы спутать ни с чем другим. Снаряд прошел мимо вильнувшего бронеавтомобиля и взорвался далеко позади. Экипаж понимал, что единственный выход – увеличить скорость и продолжать движение вперед. Если машина начнет разворачиваться, следующий снаряд разнесет ее.
Они промчались мимо, массивный бронеавтомобиль и мотоцикл, обдав Чистякова ревом, треском очередей и клубами гари. Один мотоцикл отстал, видимо, повредило осколками или достала чья-то пуля.
Оставшиеся в живых бойцы отделения прикрытия стреляли по экипажу мотоцикла из трех человек, которые пытались развернуть «зюндапп» и одновременно завести заглохший двигатель. Пуля свалила одного из немцев, второй открыл огонь из автомата. Из пробитого бака вытекала струйка бензина. Водитель тоже сорвал с груди автомат и стрелял быстрыми короткими очередями.
Ни у Чистякова, ни у других бойцов не было времени оглянуться. Они бы увидели, как шеститонный бронеавтомобиль на скорости подмял, раздавил несколько человек. Очереди хлестали по гаубице, которую спешно зарядили снова и подводили прицел.
Снаряд врезался в бронемашину, когда до нее осталось не более полусотни метров. Разодрало капот, выбив оба колеса. Ходовая часть, развороченная до самой башни, вспыхнула. Мотоцикл, следовавший за броневиком, едва не налетел на орудие. Тормознул, мастерски крутнулся, но в него в упор выпустил всю обойму ТТ капитан Ламков, кого-то убив и ранив из экипажа.
Водитель «зюндаппа», прибавив газ, пытался вырваться. Но мотоцикл со всех сторон уже облепили бойцы. Водителя проткнули штыком. Пулеметчика били прикладами, затем вытащив из коляски, топтали и добивали всем, что имелось в руках.
Одновременно десятка два винтовок и единственный оставшийся «дегтярев» вели огонь по мотоциклам, заходившим с фланга. Оба «зюндаппа» стреляли из пулеметов, крутились, уходя из-под пуль. Они не торопились отступать, хотя видели, что бронеавтомобиль уже горит, а два других мотоцикла подбиты.
Очереди скорострельных МГ-34 свалили одного, другого бойца на дороге. Ответный огонь достал пулеметчика в коляске. Водитель погнал продырявленную машину прочь, тело убитого пулеметчика подбрасывало на ухабах.
Последний «зюндапп» приостановился. Там сменили перегревшийся ствол и ударили длинной настильной очередью, заставив бойцов залечь. Но уже развернули в его сторону гаубицу и торопливо шарахнули осколочным снарядом. В горячке не забили сошники в землю. Тяжелое орудие, подпрыгнув, разбросало артиллеристов. Взрыв взметнул фонтан земли с перелетом. Мотоциклист, уходя от следующего снаряда, набрал скорость и скрылся за бугром.
Чистяков, Роньшин, Волынов и трое красноармейцев бежали тесной кучкой к «своему» мотоциклу. На нем не было пулемета, а экипаж был почти весь выведен из строя.
Один из мотоциклистов лежал на дороге возле коляски, другой торопливо хромал в сторону островка кустарника. Третий перезаряжал автомат, желая прикрыть товарища. В него принялись стрелять на ходу, чаще мазали, но все же угодили в плечо. Он тоже побежал, но пуля догнала его и бросила на траву. Оставшийся мотоциклист поднял руки. В одной был зажат автомат.
– Бросай, мать твою! – кричали ему.
Он бросил свой вороненый прикладистый автомат, но это уже не имело значения. Красноармеец в волочившейся за ногами обмотке обогнал всех и, хакнув, ударил немца штыком в живот. Следом воткнул штык еще один боец, а Роньшин, у которого штык на карабине был сложен, с силой обрушил кованый приклад в лицо.
– Кажется, готов, – вытирая пот, сказал Роньшин и подобрал автомат.
Когда проходили мимо сержанта-пулеметчика с развороченной снарядом головой и двух погибших красноармейцев, злоба снова охватила бойцов. Роньшин всадил очередь в уже мертвого водителя, а красноармеец воткнул несколько раз подряд штык в другого мотоциклиста.
Сане казалось, перед ним совершенно чужие люди, озверевшие от злобы, готовые снова убивать мертвых. У красноармейца с окровавленным штыком тряслась от возбуждения нижняя челюсть. Он скользнул мутным взглядом мимо Чистякова и, не зная куда деть остаток злости, размолотил прикладом фару мотоцикла.
Собрали трофейные автоматы, магазины к ним, гранаты. В коляске «зюндаппа» кроме консервов нашли сало, наше русское, завернутое в холстину. Там же лежала женская, расшитая узорами меховая безрукавка.
– Ты видел? – наседал Роньшин на Чистякова. – Они людей подчистую грабят, а ты говоришь…
– Пошли, Антон, – перебил его Саня. – Там нас ждут.
В бою с немецкой разведкой погибли семь или восемь человек. Тяжело раненных кое-как погрузили на передок. Кого смогли, усадили на двух уцелевших лошадей. Капитан Ламков наконец решился взорвать последнюю гаубицу своей батареи. Предварительно снял прицел и подозвал к себе Михаила Лыгина и Саню Чистякова.
– Ребята, возьмите по две гранаты и бросьте из кювета под орудие. Сумеете?
– Так точно.
Даже четыре противотанковые гранаты не сумели разбить тяжелую гаубицу. Оторвало одно колесо, пробило откатник, свернуло приборы наводки. Гаубица со стороны вроде целая осталась стоять, словно памятник, посреди проселочной дороги. Даже убитых не похоронили. Снесли тела в одно место, накрыли лица полотенцами.
– Простите, уходить надо срочно. Немцы вот-вот появятся или самолеты налетят.
Непонятно перед кем оправдывался капитан. Лыгин тронул его за плечо и поторопил:
– Пошли, Николай Васильевич. Люди похоронят.
Некоторые тоже сняли пилотки или каски, а большинство, слишком изнуренные ночным переходом и непрерывными боями последних дней, уже шагали к лесу.
Несколько часов, сделав лишь небольшой привал, шагали по лесной дороге. За это время умерли четверо тяжелораненых. В основном люди пострадали от плотного пулеметного огня, некоторых догнал огонь авиационных пушек.
Двадцатимиллиметровые снаряды перебивали кости, почти напрочь отрывая конечности. На сквозную дыру в плече одного из артиллеристов было жутко смотреть. В широком выходном отверстии бился розовый край легкого, выталкивая струйки крови. Рану туго перемотали, но вишневое пятно проступало через многочисленные витки бинтов и полотенце, которым перетянули грудь.
– Я ведь не умру? Трое дочерей у меня… старшей пятнадцать. И мальцу всего год.
– Не умрешь, – успокоил его санитар, а отойдя в сторону, доложил комбату: – Не выживет он, рана слишком тяжелая.
К вечеру пошел дождь. Люди прятались под соснами, накрывались плащ-палатками. Ужин состоял из нескольких мятых буханок хлеба и сахара. Разделили консервы, найденные в багажниках мотоциклистов. Досталось понемногу, но хоть чем-то желудки наполнили.
За ночь умерли оба тяжелораненых, а человек пять исчезли. Трое оставили винтовки, противогазы, каски, даже звездочки с пилоток. Двое других винтовки с собой прихватили.
– Партизанить пошли, – криво усмехнулся Николай Васильевич Ламков.
Двое легкораненых подошли к комбату и, помявшись, попросили отпустить их к семьям.
– Какой с нас прок? – оправдывался который постарше. – Лишняя обуза вам.
– Идите, – только и ответил комбат.
В чем их убеждать? Все видели, как разбегались вчера люди и сколько погибло. Дивизия разбита и рассеянна, от артполка остались две лошади и гаубичный прицел. Но сам Ламков действовал энергично и толково. И бой с моторизованной немецкой разведкой выиграли, уничтожив бронеавтомобиль, два мотоцикла, а остальных заставили срочно убегать, издырявив два других «зюндаппа».
Утром он построил оставшихся бойцов, человек тридцать пять, рядом с ним стоял младший лейтенант. Оглядел шеренгу, приказал подравняться.
– Еще кто-нибудь хочет по домам разойтись? – спросил он.
Люди молчали, переминались.
– Если таковых нет, то теперь считайте себя взводом Красной Армии, в котором действуют все уставы и армейские законы. У кого кишка тонка, уже удрали. С теми, кто решит дезертировать, будем поступать как они того заслуживают.
Вопросов больше не возникало. Бойцы привели себя в порядок, проверили и почистили оружие. Его вполне хватало. Имелись несколько трофейных автоматов, пулемет МГ-34 и наш «дегтярев», ручные гранаты. Тяжелые, противотанковые, почти все выбросили, так же как избавлялись от противогазов – лишний груз. Последними РПГ взорвали гаубицу.
День провели в лесу. Разделили на всех две последних буханки хлеба, несколько горстей сахара пополам с махорочной пылью. Нашли на полянах немного земляники, но далеко от временного лагеря Ламков уходить запретил. Каждые два часа менялись посты.
Следующую ночь шли до рассвета. За горизонтом вспыхивали отблески далеких взрывов, иногда слышался звук моторов. В темноте миновали стороной какую-то деревню, но зайти туда не рискнули. За околицей стоял немецкий пост, изредка выпуская ракеты.
Очень хотелось есть, но на дневной стоянке сумели найти лишь немного молодых маслят и землянику. Варили подобие жидкой похлебки на крохотных костерках и пили через край. Долго отсыпались после ночного перехода. Несколько бойцов помоложе сбили ноги о камни и кочки, у кого-то развалились ботинки.
– Дойдем, Саня, – подвязывая подошву ботинка, бодро рассуждал Михаил Лыгин. – Черт, надо было с мертвого фрица сапоги снять. Побрезговал, а теперь вот мучаюсь.
Ботинки все же починил, аккуратно замотал обмотки и заявил, что шагать можно. Но в этот же вечер, когда двинулись в путь, окружение дало знать, что они в тылу врага и прорваться к своим будет непросто.
Возможно, ошибку допустил Ламков, подняв отряд, когда еще полностью не стемнело. Может, сыграла свою роль луна, при свете которой отряд заметили с проходящих по грунтовке машин.
Хотя расстояние было уже метров триста, плотный огонь пулеметов сразу свалил несколько человек. Прямо из кузова одного из грузовиков полетели мины. Комбат не собирался принимать боя, видя явное преимущество врага. Но немцы устроили настоящую охоту, осветив степь фарами машин и пустив наперерез группе легкий вездеход с пулеметом.
С дороги, освещая путь ракетами, двинулась вражеская цепь. Вели огонь сразу несколько пулеметов, многочисленные автоматы. Ламков приказал всем залечь и, подпустив цепь поближе, открыли ответный огонь. Азарт с наступающих сбили быстро. Несколько немцев были убиты и получили ранения. Но дать крепкий отпор не позволила нехватка боеприпасов.
– Уходим! – торопил людей Ламков, посылая в сторону наступавших короткие очереди.
Мина взорвалась неподалеку от Чистякова, свалив артиллериста из соседней батареи. Человек сумел подняться, сделал шаг, другой. Гимнастерка и брюки были сплошь изорваны осколками. Кисть руки болталась на лоскутках кожи.
– Помогите… – сумел прошептать раненый и тут же свалился на траву.
Саня задержался лишь на несколько секунд. Все же он числился командиром отделения. Пули со свистом ввинчивались над головой. Светящаяся, словно раскаленный прут, трасса прошла рядом. Его толкнул в спину Лыгин:
– Быстрее! Убьют!
От них не отставал Гриша Волынов. Остаток ночи шагали небольшой кучкой. На рассвете, увидев другую дорогу, по которой тоже двигалась немецкая техника, забились в березовый перелесок.
В обширной низине, где скапливалась с весны талая вода, вокруг мелких болотистых озер кучками росли березы, густой ивняк. Рощица, окружавшая кольцом крошечное озерцо, была не больше сотни шагов в окружности, но лучшего укрытия поблизости не нашлось.
Здесь укрылись девять уцелевших бойцов взвода-батареи во главе с капитаном Ламковым. Все надеялись, что вязкая почва не даст немцам возможности спуститься сюда на технике. А пешком, как уже все заметили, фрицы передвигались редко. Свернули самокрутки, закурили. Хотелось после быстрой ходьбы пить, но вода в озерце была мутно-зеленая, покрытая ряской и пахла гнилью.
– Не пейте, ребята, заболеете, – предупредил комбат.
– Здесь родников много, можно поискать, – предложил Чистяков.
– А ты откуда знаешь? – спросил темноволосый парень, года на три старше Сани. Кажется, он был из взвода управления дивизиона.
– У нас кругом леса. Я любил шататься. Грибы, ягоды, рыбу в озерах ловили. На зайцев зимой охотились.
– Рыболов, значит, – усмехнулся темноволосый. – Колхоз «Красный лапоть», так, что ли?
Парень носил в петлицах четыре угольника – старший сержант. Но комбат Ламков почему-то не назначил его вчера командиром отделения. Саня за словом в карман не лез. Оглядел сержанта.
– Грамотный? Из городских, видать. А чего ж винтовку бросил?
– У меня пистолет, – похлопал тот по кобуре на поясе.
– Много ты им навоюешь!
– Зато тебе не терпится в войну поиграть.
Ламков в разговор не вмешивался. Был он какой-то смурной, ушедший в свои мысли. Зато сразу отреагировал Михаил Лыгин:
– Ты, Грошев, язык бы придержал. «Красный лапоть»! Пистолет нацепил, из которого на десять шагов не попадешь. А мы ведь в окружении, пробиваться и дальше будем.
Комбат подозвал к себе Лыгина и Чистякова. Михаилу приказал выставить пост и менять через каждый час.
– А ты, Саня, собери фляги и поищи родник. С собой кого-нибудь возьми, и поосторожней там.
Чистяков знал, в каких местах подземная вода выходит наружу. Вместе с Гришей Волыновым нашли небольшой овраг, где пробивался ключ, и наполнили фляги. С удовольствием напились, покурили. Затем не удержались, влезли на вершину холма, откуда начинался овраг, и разглядели впереди деревню. Оба подумали об одном – в желудках урчало от голода.
Принесли воду, доложили о деревне Ламкову.
– Давайте мы осторожно сходим. Глянем, как и что. Может, поесть принесем.
Ламков немного подумал. Идти придется ночью, а на голодный желудок много не натопаешь.
– Идите, – согласился он. – Только никакой стрельбы. Увидите немцев – сразу уходите.
У Волынова был трофейный автомат с полупустым магазином. Двое ребят, у которых тоже были МП-40, выщелкнули из магазинов по несколько патронов и передали Грише.
– Все, больше нет. У самих по десятку-полтора осталось.
У Чистякова остались две обоймы к карабину и штык-нож, снятый с убитого немца. С ним тоже поделились патронами, а Лыгин дал гранату, похожую на крупное гусиное яйцо.
– Бери, что дадут. Хоть картошку, хоть свеклу, – сказал он. – Жрать охота, желудок слипается.
– Самогончика принесите. Вот еще одну флягу возьмите.
Оба парня ушли, а Николай Ламков, осмотрев окрестности в бинокль, прилег отдохнуть. Предупредил Лыгина:
– Я, пожалуй, посплю часок. А ты на посту побудь. Если что, буди меня сразу.
Однако сон к комбату Ламкову не шел. Муторно было на душе. И не только от того, что за считаные дни разгромили дивизию, погибло много молодых ребят, некоторые почти ровесники его старшего сына. Теперь ему предстояло вывести из окружения восемь человек, которые едва столкнулись с войной. В сорок первом году Ламков, будучи командиром батареи, уже попадал в окружение. Когда вышел к своим, его продержали неделю в фильтрационном лагере, допытывались, как он потерял орудия и где болтался целый месяц.
Затем от Ламкова отстали. Армия нуждалась в артиллеристах, и Николая снова отправили на фронт, понизив в звании до старшего лейтенанта и назначив всего лишь командиром огневого взвода. Пройдя через бои, снова получил «шпалу» на петлицы и возглавил батарею.
Ламков развязал вещмешок, достал прицел, завернутый в полотенце, затем стал сортировать бумаги. Красноармейские книжки и документы убитых немцев, которые он приказал собирать как доказательство, что люди воевали, а не отсиживались в кустах. Затем подступила усталость, и он незаметно уснул.
Тем временем младший сержант Чистяков и его товарищ Гриша Волынов приближались к деревне. Они уже собирались перемахнуть через дорогу, когда послышался странный звук. Оба замерли, спрятавшись в мелком кустарнике среди кочек.
Через несколько минут из низины показалась голова длинной колонны. Медленно двигались красноармейцы и почему-то громко шаркали ногами. Может, от усталости. До колонны было метров сто, и Чистяков отчетливо видел пленных и нескольких конвоиров по бокам.
Люди шли и шли, а Саня, как завороженный, смотрел на них. Что-то общее объединяло колонну. Когда мимо проследовала половина бесконечной толпы, он понял, что делает их похожими друг на друга. Все они были без ремней и, несмотря на жару, в шинелях без поясов. Лица выражали усталое равнодушие, пилотки сидели как попало, некоторые натянули их на уши, словно колпаки. В толпе Чистяков разглядел и командиров разного ранга.
Они были без фуражек и знаков различия, но сапоги, чаще кирзовые, иногда шевровые, безошибочно выдавали их, как и следы от споротых «кубарей» и «шпал». Рядовые бойцы шагали сплошь в ботинках, многие сняли обмотки, которые во время долгой ходьбы часто спадали. Обмотки, как шарфы, обматывали вокруг шеи.
Колонну замыкали штук шесть повозок, на которых сидели раненые красноармейцы и конвоиры, некоторые вперемешку. Саня Чистяков вздрогнул от неожиданного голоса совсем рядом:
– Чего лежите? Ждете, когда перебьют? Шагайте туда, живыми домой вернетесь.
Красноармеец с бумажкой-пропуском в вытянутой руке прошел мимо. Следом за ним еще трое. Один обернулся и неприязненно обронил:
– Что, комсомольцы до самой жопы? Героически воевать собрались… За кого только?
Саня был уверен, что перебежчики, чтобы выслужиться, обязательно сообщат о них конвоирам. Но этого не произошло. Четверо новых пленных пристроились в хвост колонны. Конвоиры отреагировали кивком головы. Чистяков и Волынов долго лежали, как пришибленные, затем дружно кинулись бежать к своим. На ходу обменивались впечатлениями:
– Сколько их там было? Человек восемьсот, не меньше… а может, вся тысяча наберется.
– Пожалуй. Конвоиров всего два десятка, даже без пулеметов. Одни винтовки.
– А командиры? – возбужденно говорил Гриша Волынов. – Я человек тридцать насчитал. Один, кажется, полковник.
Когда прибежали к своим, не слишком задумываясь, перебивая друг друга, выляпали увиденное.
– Огромная толпа… командиры… а конвоиры на телегах сидят вместе с нашими.
Лицо капитана Ламкова багровело.
– Молчать! – заорал он на Гришу Волынова, который, глотая слова, никак не мог остановиться. – Паникеры! Трусы!
– Мы не трусы, – заикнулся было Чистяков, но комбат обрушился на него.
– Ты сержант Красной Армии. Увидел кучу пленных и раскудахтался, как курица. Толпа… командиры!
– Их там много было, – упрямо повторил Саня. – Несколько сотен.
– У страха глаза ой какие большие, – подал голос старший сержант с пистолетом из взвода управления дивизионом. – Герои, мать вашу!
Немного позже, успокоившись, Ламков подозвал к себе Чистякова и Волынова, долго объяснял, что о таких вещах следует помалкивать, могут расценить как паникерство.
– Мало ли что видели? На окруженцев и так косо смотрят, а вы несете всякую чушь, не думая о последствиях. Сами под трибунал как паникеры загремите и меня следом потащите.
– Но ведь это правда, – неуверенно проговорил Волынов.
– Такая правда хуже предательства. Ну, видели вы пленных, доложили бы мне потихоньку. Теперь вся группа знает, перемалывают языками. А когда к своим выйдем, тоже понесете эту чушь?
– Никак нет, – дружно козырнули приятели.
– Вы – нет, я в этом уверен. А другие? Грошев из дивизиона наверняка решит отличиться, натура у него поганая. Доложит о паникерах и трусах, да еще распишет, чего не было. Хорошие вы ребята и воевали смело, а такую дурь сморозили. Ладно, идите.
– Что же теперь будет?
– До своих надо сначала добраться. А вы по-свойски с ребятами потихоньку поговорите. Миша Лыгин вам поможет. Чтобы все забыли про эту историю с пленными.
Вот так, не думая не гадая, вляпались в дрянную ситуацию. Тут надо о выходе из окружения думать, желудки от голода подводит, немцы кругом, а из башки не выходят слова Ламкова. Да и Грошев не преминул пару раз поддеть.
– Сколько там предателей на дороге было? Две тысячи и полковники с ними?
– Заткнись, – посоветовал Миша Лыгин. – Никто никаких предателей не видел, тем более полковников. Так, ребята?
– Так, – дружно отозвались остальные. – Чудится Грошеву всякая дурь с перепугу.
– Так что лучше не вякай лишнее.
Грошев понял, что все настроены против него, и замолчал. Получив такую поддержку, Саня немного успокоился. А вечером снова нарвались на немцев.
Жители крошечного хуторка, куда рискнули зайти, оказались гостеприимными людьми. Накормили бойцов горячим супом, напоили молоком, наполнили в дорогу фляги и дали с собой ведро молодой картошки. Уходили бодрым шагом, наконец-то сытые. Мечтали наварить после ночного марша картошки. Что может быть лучше! Да еще с молоком.
Деревню впереди решили от греха подальше обойти, но не заметили пост на холме, укрытый густой нескошенной травой. Пулеметная очередь ударила внезапно, следом треснули винтовочные выстрелы.
Паренька из пехотного полка ударило в поясницу. Текла кровь, смешиваясь с молоком из пробитой фляги. Саня и Гриша Волынов подхватили парня. Щуплое тело оказалось таким тяжелым, что оба не удержали его в руках. Очередь прошла рядом, срезая, как косой, сочную траву. Чистякову обожгло руку пониже локтя. Не обращая внимания на боль, он крикнул Волынову:
– Давай поднимай!
Подбежал Ламков, мельком глянул на смертельно раненного.
– Ему уже не поможешь. Ложитесь и отползайте. Быстрее!
Бросились на траву и поползли. Комбат короткими очередями добивал единственный имевшийся у него магазин к трофейному автомату. С колена стреляли из винтовок Лыгин и Роньшин. Остальные, пригибаясь, убегали прочь.
Выручили подступавшие сумерки, густая трава и поросший кустами овраг. Бежали, пригнувшись, вслушиваясь в свист пуль над головой. Сверху продолжал молотить пулемет. Быстрый треск его не был похож на звук наших «дегтяревых» или «максимов». Он словно фырчал, рассеивая густые трассы и срезая верхушки кустарника. Ламков, матерясь, выстрелил дважды из пистолета и поторопил бойцов:
– Ребята, нас сейчас только ноги спасут.
Лыгин и Роньшин на бегу тоже выпускали пули из своих карабинов, отсекая возможную погоню. Пришли в себя на дне оврага. Перевязали руку Сане Чистякову. Пуля вырвала клок мяса и прошла навылет, рана горела, словно руку проткнули раскаленным прутом. Гриша Волынов повертел в руке автомат, сказал, что выпустил все патроны до единого. У остальных осталось штук по пять-десять.
Июльская ночь оказалась холодной. С вечера разожгли костерок, испекли картошку, заснули, но часа через два проснулись от холода. Трава была мокрая, густо покрыта росой.
– Место такое, – лязгая зубами, объяснил Саня, хорошо знавший лес. – Овраг, родники кругом, сырость.
– А наверху фрицы, – сказал Роньшин. – Зря шинели побросали.
Шинели на следующий день подобрали на месте недавнего боя. На склоне гряды среди полузасыпанных взрывами окопов лежали несколько вздувшихся от жары трупов красноармейцев. Место указали вороны, с карканьем поднявшиеся в воздух.
Запах гниющего мяса (кто сказал, что у трупов сладковатый дух?), выклеванные глаза, раздолбанные до белых костей черепа заставили бойцов отшатнуться. С минуту стояли, застыв, пока не раздался голос комбата:
– Собирайте патроны, гранаты и шинели. Лыгин, проверь, может, остались личные документы. У кого автоматы без патронов, берите трехлинейки.
Нашлись и винтовки, и гранаты, и россыпи обойм. В окопах подобрали несколько шинелей. Лыгин, морщась от запаха, расшнуровал на одном из мертвых ботинки:
– Прости уж, браток. Тебе они ни к чему, а мои развалились.
От жутковатого места постарались поскорее уйти. Гребень просматривался издалека, задерживаться и хоронить погибших было рискованно. Найденные патроны и гранаты придавали уверенность. Так просто группу не возьмешь.
В небольших хуторах окруженцев встречали не слишком приветливо. Говорили одно и то же: все до вас забрали, и немцы часто наезжают. Уходили бы поскорее. Но кое-что по мелочи выносили: огурцы, немного вареной картошки, кувшин-другой молока.
На своих наткнулись, проплутав в общей сложности неделю. Как водится, группу сначала разоружили, проверили документы, затем повели к начальству, каждого опросил особист.
Выручила предусмотрительность капитана Ламкова. Трофейное оружие и документы убитых немцев стали свидетельством, что люди пробивались с боями. Комбату, как он и ожидал, выговорили за потерянную батарею, грозили суровыми последствиями.
Но окруженцев выходило столько, что подробно разбираться со всеми не хватало времени. Да и группа Ламкова, хорошо вооруженная, бодрая, выгодно отличалась от многих других. Особист разобрался в ситуации довольно быстро. Через пару дней комбат прощался с ребятами.
– Отправляют в артиллерийский полк. Там хоть взвод, хоть батарею дадут, мне все равно. Главное, вас вывел живыми. Не поленитесь, родным напишите, а то на вас уже похоронки пришли.
Прощались едва не со слезами. Недели полторы кантовались за высоким забором то ли запасной части, то ли фильтрационного пункта. Кормили плохо, людям читали уставы и часа три в день занимались строевой подготовкой.
Вскоре Антона Роньшина и Мишу Лыгина забрал покупатель из артиллерийского полка. С ними просились Чистяков и Волынов.
– Мы тоже артиллеристы.
– Ждите.
Ждали еще недели две. Потом собрали команду, человек сто пятьдесят, куда попали Чистяков и Волынов, и повели на станцию. Сопровождающие на вопросы бойцов отвечали коротко:
– Куда надо, туда и повезут.
Уже по дороге узнали, что эшелон идет в Челябинск. Было начало сентября, но здесь на Урале уже полностью вступила в свои права осень. Было холодно, моросил мелкий дождь. Очень пригодились потертые прожженные шинели, подобранные на поле боя.
Прибывших повели по улицам города. Только теперь сопровождающие сказали, что местом назначения является танковое училище. Чистяков и Волынов переглянулись, оба предпочли бы продолжить учение на артиллерийских командиров. Но их мнения никто спрашивать не собирался.
Бойцы и только что призванные новобранцы реагировали по-разному. Кто-то бодро восклицал, что танки – это вещь. Бойцы постарше, наглядевшиеся на сгоревшие танки, приуныли. Но большинство шагали молча. Училище – все же не фронт. Пять-шесть месяцев учебы – срок большой, а там видно будет.
