Глава 6
Передний край

Уже через полчаса грузовики врюхались в грязь. Их пришлось выталкивать, и это повторялось за ночь не меньше десяти раз. Когда рассвело, Борис увидел, все облеплены, словно панцирем, мокрой глиной. Одна машина поплавила подшипники, вторая перевернулась на мокром спуске. В остальные людей набилось, как селедки, ехали даже на подножках.

Похолодало, небо очистилось от облаков, взошло тусклое негреющее солнце. Ходырев потрогал пальцами затвор винтовки, он не двигался, забитый глиной. В сапогах хлюпала жижа, мокрая шинель облепила тело. Он стал считать людей, но вести учет было невозможно, в кузов набились люди из других взводов.

Сержант не видел, как перед рассветом сбежал Персюков. Он действовал хладнокровно и обдуманно. Перед этим Персюк в очередной раз предложил Надыму присоединиться к нему. Тот ответил отказом.

– Пропадешь ни за грош, – посочувствовал ему Персюк. – Из Сталинграда не возвращаются.

– Как карта ляжет, – коротко ответил Надым.

Кутузов тянул время и не хотел принимать никакого решения.

– Как хочешь, Мишка, – сказал на прощанье Персюк. – Когда рассветет, поздно будет.

Приятель никак не отреагировал, и Тимофей Персюков стал действовать в одиночку. Он неплохо подготовился. Украл в оружейке трофейный пистолет, в кармане шинели лежали деньги, а в вещмешке консервы и запасное белье. Когда колонна исчезла в утренней полутьме, Персюков дважды выстрелил в себя через котелок, набитый тряпьем, которое, как фильтр, задерживало пороховые газы.

Опытный уголовник рассчитал правильно. Двойное ранение вызывает меньше подозрений. Первую пулю он послал в бок, прошив кожу, второй раз стрелял в руку. Однако боль в боку оказалась такой сильной, что следующий выстрел получился неточным. Пуля перебила одну из костей предплечья, Тимофею сделалось плохо. Он присел и долго приходил в себя. Затем стащил шинель, гимнастерку и замотал раны бинтом.

Как и ожидал, на рассвете появились первые машины в обратную сторону. Его подобрали без лишних вопросов. В тыл везли раненых, состояние их было ужасным. Некоторые получили ранение три-четыре дня назад, повязки все это время не менялись, начиналось воспаление. Машину подбрасывало на ухабах, но если Тимофей, будучи здоровым, тряску раньше не замечал, то теперь каждый толчок вгрызался в тело щипцами.

Полуторка в очередной раз застряла. Те, кто покрепче, вылезли из кузова и толкали. Персюков тоже пытался помочь, но неосторожно надавил на раненую руку и едва не потерял сознание. Ни медсестры, ни санитара в машине не оказалось, ему помогли другие раненые и шофер. Примотали к перебитой руке дощечку-лубок, напоили водой, которой Тимофей не запасся. Он не рассчитывал, что в холодную дождливую ночь потребуется вода. А между тем пить хотелось нестерпимо, сохли губы, горели щеки.

– Э, браток, у тебя воспаление, – сказали ему.

– Так быстро? – удивился Персюков.

– Ну, как же быстро. Тебя когда ранили? Сутки, двое назад?

– Сегодня утром.

– Путаешь ты, не могли тебя утром ранить.

Тимофей замолчал. Машина остановилась посреди степи, людей стали выгружать. На заброшенной овцеводческой ферме находился перевалочный пункт.

– Почему дальше не везут? – спросил Персюков.

– Не успевают оборачиваться, сам же видел, что в санбатах творится.

Тимофей согласно кивнул. Конечно, он видел и все понимает. Основную часть прибывших положили на солому в огромный хлев, а наиболее тяжелых внесли в натопленный дом. Персюков оказался в тепле, хотя не считал себя тяжело раненным. Санитарка спросила:

– Где ваша карточка переднего края, товарищ?

Тимофей знал, что карточки выдают в местах боев, и ответил вполне убедительно:

– В кармане.

– В каком именно?

– Не тереби ты его, – сказал сосед с перевязанной головой. – Сама поищи.

Персюков хотел возразить. В кармане лежали деньги, вдруг возникнут вопросы. Санитарка извлекла «вальтер», который Тимофей в горячке не выбросил. Находке не удивилась, осторожно положила рядом, извлекла стопку червонцев и лишь затем удостоверение личности бойца переменного состава штрафной роты. Пистолет оказался самым убедительным аргументом.

– Оне, штрафники, ребята отчаянные, в рукопашку идут, – снова подал голос сосед. – Пистолет у фрица добыл.

Насчет денег вопросов не возникало. Финчасть аккуратно выплачивала денежное довольствие с риском для жизни, таково было правило для передовых частей в Сталинграде. Все же санитарка сходила к врачу, который не спал вторые сутки и пил крепкий чай, готовясь к новым операциям.

– Какие там карточки, – отмахнулся капитан-хирург. – Привезли, и слава богу. На самострела не похож?

– Нет. Рука перебита, а второе ранение в бок. Может, посмотрите, у него воспаление началось.

– Дашка, ты загляни в соседнюю комнату. Там в живот раненые лежат, вот кому срочно помогать надо.

Санитарка Даша сменила Персюкову бинты, подивилась татуировкам. Сосед, осмотревший пистолет, обнаружил в стволе патрон, осторожно разглядел оружие.

– Наверное, у фрица в бою отобрал. Может, и раны из него получил.

Сосед не догадывался, как близок к истине. Тимофей впадал в беспамятство, снова приходил в себя. Санитарка больше к нему не подходила, на пересыльном пункте скопилось слишком много раненых. Вскоре Тимофея затошнило от запаха нечистого белья и гниющих ран. Парное тепло гудящей печки раздражало, мешали стоны. Он стал ругаться, при этом отчаянно матерился. Хирург поднял голову от операционного стола и приказал:

– Угомоните его. Мешает резать.

Обезболивающих уколов не хватало. Персюкова старались успокоить словами, затем дали водки. Он выпил кружку и попросил вынести его на улицу.

– Холодно там, – предупредили Тимофея. – Ночью мороз стукнет.

– Лучше померзну. Не могу я в тепле лежать, тошнит…

Его внесли в огромный хлев, рассчитанный на отару овец. Здесь было спокойно и темно, лишь клубился пар от дыхания десятков людей. Персюков курил папиросы одну за другой, голова кружилась от водки и слабости. На ужин принесли горячее молоко и белый хлеб. Есть совершенно не хотелось, Персюков попросил еще водки.

– Нельзя вам, – сказала санитарка. – Ешьте и пейте хоть через силу.

Хлеб в глотку не лез, а от молока снова подступила тошнота. Тимофей заснул, но сон больше напоминал бред. В камере следственной тюрьмы его обвиняли в стукачестве. Тимофей энергично доказывал, что это не так. Аргументы не действовали, тогда он сорвался на крик.

– Вы сами блядво, – орал Персюков. – Меня вся братва знает.

Ему не верили, крик становился громче. Новый сосед, худой, с многодневной щетиной и перевязанными руками, убеждал Тимофея успокоиться.

– А чего они, – скалил зубы Персюков, – стукачи им кругом мерещатся.

– Дураки они, – соглашался сосед. – Давай лучше закурим.

Курили. Вокруг ворочались люди. Худой оказался заботливым соседом, помог выбраться наружу, подержал за плечо, пока Тимофей мочился. Огромный черный шатер раскинулся над головой. Подсушенный морозом воздух был прозрачен. Звезды мерцали, как диковинно расшитая искристая скатерть. Худой тыкал пальцем вверх и называл созвездия.

Тимофей тоже разбирался в астрономии. Когда бежал по молодости из лагеря под Кунгуром, ориентировался по такому же куполу. Жадно вдыхая холодный воздух, поправил соседа:

– Это не Полярная звезда, она повыше.

– Наверное, – соглашался тот.

На северо-западе край ночного неба светился дальними отблесками. Там находился фронт, гибли люди, не прекращалась война.

– Далеко отсюда, – вздыхал сосед. – Слава богу, отмучились. Завтра привезут в госпиталь, там тепло, постели чистые. До весны отдохнем, отоспимся вволю.

Однако до Персюкова смысл сказанных слов доходил с трудом, сознание туманилось, он едва держался на ногах. На рассвете Тимофей потерял сознание, вызвали врача, но когда капитан пришел, было уже поздно.

– Выносите, чего смотрите, – сказал он. – И закопайте утром всех умерших, пока земля не замерзла.

Остальная рота в ту ночь находилась в пятнадцати километрах от Сталинграда. Там не прекращались бои. Отчетливо слышались не только орудийные взрывы, но и отдельные выстрелы. Темнота не могла набрать силу. Мерцали отблески орудийных вспышек, многочисленных осветительных ракет, где-то горело.

Позиции пехотной дивизии, которой временно придали штрафную роту, располагались в болотистой низине. Здесь к подножию Ергенинских холмов подступали многочисленные Сарпинские озера. На перешейках и островах располагались траншеи, землянки, артиллерийские позиции. Все объекты отлично простреливались с холмов, дивизия несла огромные потери. Ее спасало от полного уничтожения лишь сравнительно большое расстояние до высот и постоянно прибывающие маршевые роты, которые перемалывались артиллерийским огнем.

Склоны и прилегающие к ним поля с кустарником, деревьями, небольшими оврагами и мелкими остатками разрушенного хуторка занимали немцы. Это было что-то вроде предполья или предмостной обороны, а мостом являлись холмы и дороги между ними.

Задание Елхову поставили яснее некуда. Захватить участок предполья, продвинуться насколько можно и встать у основания холмов. Капитан не стал задавать лишних вопросов, уточнил лишь детали взаимодействия и будет ли артиллерийская поддержка.

– Чем я вам помогу? – удивлялся начальник штаба дивизии. – Мы в болоте сидим, батареи ополовинены, снаряды за шесть верст по ночам таскаем. Вот у тебя четыреста активных штыков, а у меня от батальонов одни названия остались. В ротах, где сорок, а где двадцать человек. Да и в каком состоянии, сам видел.

Оборона в заполненных ледяной водой и грязью осенних траншеях изматывала людей. Здесь не осталось здоровых бойцов. По траншеям слонялись, а чаще дремали изможденные люди. Немногие землянки и блиндажи были залиты водой, боеприпасы выставляли на бугры, там же по ночам дремали. С простудой в тыл не отправляли, лишь когда человек впадал в бред от высокой температуры, его тащили вшестером сквозь болото, грузили на лошадей и доставляли в санчасть. С холмов немцы вели постоянный будоражащий огонь, получалось что-то вроде смертельной лотереи. Прятаться негде, даже если забраться в холодную воду под бревенчатую крышу землянки. Трехкилограммовая мина, набравшая хорошую скорость, пробьет ее, как фанеру, и рванет внутри.

Конечно, если наступать, то большими силами, и сразу брать высоты. Польза от предполья, если его удастся захватить, небольшая, но это своего рода плацдарм, через который по твердой земле можно стянуть дополнительные силы и артиллерию. Впрочем, дальнейшее – это уже стратегия, до которой Елхову не было дела.

В те первые ноябрьские дни никто еще не знал о готовящемся контрнаступлении под Сталинградом. Но командование уже настойчиво срезало углы, готовило плацдарм для будущего удара. Одним из них должен был стать участок возле поселка Дубовый Овраг, откуда просматривалась окраина Сталинграда.

На этот раз водку не давали. Ужин накануне оказался скудным, а перед рассветом старшина Глухов раздал лишь махорку. Впрочем, голод, сопровождавший людей последние недели, отступил. Все находились в лихорадочном возбуждении, прислушивались к гулу канонады на севере и терпеливо ждали команды. Двинулись в темноте. Под ногами хрустел лед, в некоторых местах подмерзшая корка не выдерживала тяжести, бойцы проваливались в густую вязкую почву.

Третий взвод перебрался через лесополосу, смешался с четвертым. Младший лейтенант Федя Колчин пытался собрать своих людей, получилась суета. С дальнего холма, прямо в лица, полетели трассеры, бойцы упали на землю, но большая дистанция рассеивала пули.

– Не суетитесь, пошли вместе, – сказал Маневич.

Он сменил шинель на телогрейку, движения лейтенанта были четкие и уверенные. Сергей Маневич шел налегке, тогда как Колчин тащил тяжелую полевую сумку, набитую ненужными бумагами и личными вещами. Мешали двигаться захлюстанные грязью полы длинной шинели, которую он пожалел оставить, за пазухой были набиты гранаты, карманы оттягивали пачки патронов.

Ходыреву было приказано прикрывать взвод огнем, поэтому он двигался в хвосте. Музыкант Гриша Сечка тащил запасные ленты, пыхтел и вполголоса ругался. На самом деле он был доволен, что оставлен при пулемете.

Над передним краем взлетела ракета, высветила брошенную повозку и тушу убитой лошади. Слева шел второй взвод, бойцы молчали, но хруст льда под сотней пар ботинок и сапог выдавал их. Рота дошла до колючей проволоки. Заграждение было так себе, в два ряда. Колючка обвисла, колья кое-где наклонились или валялись на земле. Миновали боевое охранение пехотного полка, отделение или неполный взвод с ручным пулеметом.

Такие подразделения, выставленные вперед, обычно несут большие потери. Но сейчас бойцы в траншее видели, им еще повезло, они останутся здесь, а штрафники через считаные минуты окажутся под огнем. За спинами бойцов восточный край горизонта уже заметно посветлел, но равнина впереди лежала непонятной темной полосой. Лишь справа мерцали утихшие к утру зарницы Сталинграда.

Капитан Елхов находился в центре, он потерял Воронкова, но искать было некогда. Взводы быстро разворачивались, лейтенанты и сержанты действовали четко, людей подгонять не приходилось. Шаг ускорился, перешел в бег, молчаливый, зловещий. Не менее зловеще молчали и вражеские позиции.

Сергей Маневич не чувствовал тела, ставшего невесомым. Он бежал размеренно, рядом находился командир отделения Саша Бызин. Очереди из темноты ударили сразу в нескольких местах, поле осветилось ракетами. Целиться в темноте, при обманчивом свете ракет непросто. Вырастают и гаснут тени, люди сливаются с землей. Первые минуты обошлось без жертв, затем трассы стали находить цели.

То в одном, то в другом месте падали убитые и раненые, остальные лишь ускоряли бег, никто не кричал, берегли дыхание. Артиллерист Бызин видел пульсирующие вспышки прямо перед собой. Сколько до них? Рядом воздух словно разрезало огромным лезвием, пули летели пучками, коротко свистели, на смену им прилетали другие. Раздался звучный удар о человеческое тело. Бызин обошел убитого и натолкнулся на своего наводчика, замедлившего шаг.

– Не стой, убьют, – сказал бывший командир батареи.

Наводчик послушно кивнул и ускорил шаг. У кого-то не выдержали нервы, человек закричал, отгоняя страх. Крик подхватили, невнятный, угрожающий, более похожий на звериный вой. Сквозь него прорывались ругательства, но не было пока слышно ни единого выстрела. Слабые не отставали от сильных, атака получилась дружной. Ходырев бежал, держа на весу «МГ», лента болталась и ударяла по ногам. От ракет стало совсем светло, как днем, а к пулеметам прибавился треск вражеских винтовок

Третий взвод вырвался вперед. Четвертый, несмотря на усилия младшего лейтенанта Колчина, отставал. Замедлили шаг уголовники, к ним присоединились бойцы послабее. Кучку обтекали бегущие бойцы, с руганью и угрозами подтолкнули, создалась толкучка. Рядом с бывшим каптером Сомовым упал на колени тяжело раненный боец и захлебнулся криком, закрывая ладонями лицо. Стало жутко, Аркадий попятился. Подскочивший сержант с руганью толкнул его в плечо:

– Вперед. Не останавливаться.

В ту же секунду свалились еще двое. Колчин, путаясь в длинной шинели, с подаренным Воронковым автоматом, отважно бежал прямо на пулеметы. Его пример подействовал. Сомова охватила такая злость, что он забыл о страхе и перехватил покрепче винтовку.

Эта атака отличалась от той первой возле поселка Деде-Ламин. Месяц – большой срок. Изменился состав штрафной роты, на смену солдатам, которые не видели ничего, кроме летнего отступления, пришли те, кто участвовал в упорных осенних боях. В большинстве своем это были далеко не лучшие бойцы, но многие имели боевой опыт. Их скрепляли стойкие командиры и штрафники, вроде артиллериста Бызина, твердо желающие искупить свою вину.

Разжалованный старший лейтенант Мысниченко преодолел страх и вел за собой отделение. Очередь с близкого расстояния убила двух бойцов, остальные не рискнули бежать дальше, упали под прикрытием земляного уступа. Мысниченко пытался поднять их, пуля звякнула над ухом, он тоже залег рядом с ними. Сверху сыпались кусочки мерзлой земли, вражеские пулеметчики не давали высунуться. Старший лейтенант, а теперь сержант, не желал терять время просто так. Он собирал гранаты и умело швырял их, делая секундную задержку. Шестисотграммовые РГД взрывались в воздухе, не долетая до вражеских окопов, но непрерывный треск действовал врагу на нервы, сбивал прицел.

Ходырев лежал в воронке и поддерживал наступающих огнем. Позади остальных находился старшина Глухов, которому, как обычно, поручили командовать «максимами». Четыре пулемета, размещенные на одной линии, вели дуэль через головы бойцов. Шел наступательный бой. Одни штрафники делали перебежки, другие стреляли из винтовок и ждали своей очереди.

На позиции «максимов» стали падать мины. Выпущенные с большого расстояния, они взрывались разбросанно, но вскоре одна угодила в цель. Уцелел лишь третий номер. «Максим» перевернулся, рядом с воронкой ворочались два смертельно раненных пулеметчика. Их кинулись было перевязывать, но Глухов закричал:

– Всем вести огонь. Не отвлекаться, я сам разберусь.

Подошел и убедился, что помочь не сможет, обоих изрешетило осколками, они истекли кровью за минуту.

Первый взвод вырвался далеко вперед под прикрытием ивняка. Кусты, вышиной метра два, на краю мелкого замерзшего озерка прикрывали людей неплохо. Съехали по склону, перескочили через замерзший пятачок, а наверху с маху угодили на минное поле. Саперы возились всю ночь, часть мин сумели обезвредить, остальные, что ближе к вражеским окопам, взрывались одна за другой. Противопехотки отрывали ступни ног, покалеченные люди ползли прочь, наталкивались локтями или коленями на следующую мину, которая добивала их. За считаные минуты участок покрылся дымящимися воронками, взвод залег, люди боялись сдвинуться с места.

Из вражеской траншеи их принялись выбивать по одному прицельными очередями, взвод таял на глазах. Лейтенант погиб, сержанты не могли остановить панику. Капитан Елхов видел, как подорвались сразу три человека, метнувшиеся из-под огня и наскочившие на мины. Все трое потеряли голову от болевого шока, продолжали ползти, натыкались на следующую противопехотку и гибли по очереди.

Елхов наблюдал происходящее в бинокль, ругал саперов, но и понимал, что большего они сделать не смогли. Безногое тело продолжало ползти мелкими рывками, опираясь на локти, доносился слабый крик. Капитан опустил бинокль, в ту же секунду раздался глухой взрыв. Пламени при ясном солнечном утре видно не было, взметнулся лишь клубок дыма, земли, человек превратился в плоский бугорок. Капитан подозвал ординарца Костю Гордеева.

– Иди, отыщи политрука, пусть шагает в первый взвод, а то прячется, как хреновая невеста. По пути загляни к Борьке Ходыреву. У него хороший пулемет, пусть больше активности проявляет.

Ходырев расстрелял ленту и с помощью музыканта Сечки заправил новую. Он также видел, как гибнет первый взвод, но перед ним была своя цель. Лежал под земляным уступом Мысниченко, не мог поднять людей Маневич. Борис стрелял по вражескому пулемету под бетонной плитой. Немцы оборудовали здесь небольшой дот и вели непрерывный огонь.

Борис неплохо пристрелялся, из плиты летело крошево. В ответ неслись пули, разбивая замерзший бруствер. Острые кусочки с такой силой хлестнули в лицо, что Ходырев отпустил рукоятку пулемета и съежился на дне воронки. Музыкант Гриша Сечка застыл, сжимая голову ладонями.

– Живой? – окликнул его Борис.

– Лучше подохнуть, чем так страдать… Ай!

Разрывная пуля щелкнула огоньком по краю воронки, мелкие осколки хлестнули музыканта. Он разжал руки и стал разглядывать пальцы.

– Ранен?

Страх на его лице сменился радостным выражением. Сейчас музыкант имел право уйти, искупил вину кровью. Но осколки были слишком мелкими, а крохотные ранки напоминали булавочные уколы. По выражению лица Ходырева понял, улизнуть не удастся. В воронку сверху вниз заглянул ординарец Елхова, бесшабашный малец лет восемнадцати, угодивший в штрафники прямиком с оборонного завода. Он сбегал от тяжкой беспросветной работы, без сна и выходных. Фронт казался ему избавлением. Сейчас Костя чувствовал себя как рыба в воде, не боялся смерти и бегал под пулями, выполняя поручения ротного.

– Капитан велел не телиться, а вести огонь.

Ординарец употребил более сильные выражения. Ходырев втащил его за рукав и, кажется, тем самым спас. Очередь с запозданием разнесла остаток бруствера, зажигательная пуля прошла сквозь ворот шинели, противно запахло жженой шерстью.

– Горим, – сказал Сечка. – Бой в Крыму, все в дыму…

Тонкая детская шея Кости Гордеева вертелась, он пытался глянуть на воротник. Руки с обгрызенными ногтями сжимали трофейный автомат, один из тех, которые захватили под Деде-Ламином.

– Костя, что там с первым взводом? – спросил Ходырев.

– Пропадает братва. Товарищ капитан приказали гасить вражеские огневые точки.

– Слышал.

Борис снова припал к «МГ», горячий ствол потрескивал, под ним таял лед. Ординарец бесстрашно бежал дальше.

– Пропадет парень, – сказал он, нажимая на спуск.

– Говно не тонет, – отозвался Сечка, придвигая очередную коробку.

Григорию Петровичу Сечке недавно исполнилось тридцать два года. Он считал себя бывалым, хорошо пожившим человеком, хотя его бывалость имела много темных сторон. Гришу выгнали из музыкального училища за мелкие кражи, затем он работал в десятке разных мест, попадал в неприятные истории, пока не закрепился в кладбищенском оркестре.

На этом скорбном месте жизнь Гриши просто заискрилась. Зачем прорываться в городскую филармонию, много и тяжело трудиться, когда есть такие места. Где, выучив несколько печальных маршей, можно жить хлебно и безбедно. Войну он воспринял равнодушно, но когда зимой призвали и его, Сечка расстроился. Воевать он не желал, ведь там не наливают водки, не кормят, как на поминках, жирными щами с мясом и картошкой. Там, говорят, и женщин мало.

Рядового Сечку направили в дивизионный оркестр, но со временем он заелся и не оценил своего счастья. Попался на левых заработках. На переформировке музыкантов одалживало иногда местное начальство для проведения торжественных похорон. За это не платили, и хитроумный Сечка договаривался о похоронах за деньги. Несмотря на войну, многие не жалели денег проводить в последний путь своих близких. Григорию Петровичу, как руководителю, шла львиная доля.

Его хлопнули с поличным. Вытряхнули из карманов пачку червонцев, а из офицерского чемоданчика немыслимо дорогие по военным временам продукты: копченую колбасу, буженину, шоколад. Военный обвинитель тряс старческим пальцем и призывал суд:

– Расстрелять борова! Гляньте, как он разожрался на людском горе.

Прокурор и сам был упитанный, но что возьмешь со старика? А толстяк Сечка с глянцевыми щеками и объемистым животом невольно свидетельствовал о своей неправедной сытой жизни. Судья глянул на его шерстяные бриджи, хромовые сапоги и уронил:

– Ничего, в окопах жир растрясет, – и после короткого совещания добавил: – Семь лет мерзавцу за групповые хищения государственного имущества и мошенничество. С заменой на три месяца штрафной роты.

Так Сечка угодил во 2-ю штрафную роту, где отчасти растряс жирок, но оставался круглым, как колобок, правда, уже без хромовых сапог и полковничьих бриджей. Хромачи сменили на задубевшие старые ботинки, а штаны на залатанные шаровары третьего срока носки. Не нюхавший пороха музыкант с тоской вслушивался в грохот боя. Из раздумья его вывел голос сержанта Ходырева:

– Гриша, просыпайся!

Борис ловко менял раскалившийся ствол, потрогал затвор, тоже сменил на запасной. Сечка подсунул запасную ленту, блестящую и гибкую, как змея. Ходырев снова припал к пулемету и дал пристрелочную очередь.

Бесстрашный ординарец Костя Гордеев наконец отыскал Воронкова и привел к командиру роты. Елхов не стал выговаривать политруку, а сразу поставил конкретную задачу.

– Первый взвод пропадает. Им один бросок остался. Видишь кусты? Вдоль оврага удобно. Тополь сбитый валяется. Чем не укрытие?

Елхов показывал еще какие-то удобные для перебежек места, а Воронков видел лишь многочисленные неподвижные тела. Некоторые еще шевелились, пытались ползти, их накрывали пулеметным огнем.

– Понял? – спросил Елхов. – Есть возможность проявить героизм. Проявляй и спаси людей.

«Вот сам и спасай!» – едва не вырвалось у Воронкова, но вместо этого он угрюмо проговорил: – Нельзя там атаковать, мины сплошные.

– Ошибаешься, мин не так много. Это остатки не полностью разминированного поля. Там осталось несколько штук, если взять правее, мимо вон той ивы, то пробежишь безопасно.

Легко водить рукой. Сам капитан выручать взвод не торопится под предлогом более важных дел. Воронков топтался и медлил. Елхов отвернулся, занятый положением на правом фланге, затем сказал, не повышая голоса:

– Не смей показывать страх перед подчиненными. Вперед.

Воронков, проклиная все на свете, двинулся на левый фланг. Когда услышал свист пуль, лег и продолжил путь по-пластунски. Его догнал ординарец Костя Гордеев и зашагал рядом, держа в зубах папиросу. Виктор Васильевич глядел на него с земли, мальчишка рассматривал ползущего политрука сверху вниз. Сцена получалась не только смешная, но и унизительная. Офицер старательно ползет, а солдат спокойно шагает, да еще и курит. Слыхал, наверное, слова капитана, потому и выделывается.

– Ложись, – зашипел Воронков, но малец даже не пригнулся. – Идиот. Вот идиот.

Непонятно, кому были адресованы последние слова: ординарцу Гордееву, ротному Елхову или самому себе. Не сумел выбраться из этой ямы, значит, хлебай до последнего. Политрук и ординарец при желании не могли понять друг друга. Костя успел пережить за время войны самое плохое: погиб отец, пропал старший брат, умерла зимой сестренка. Сам он с шестнадцати лет работал в холодном громыхающем цеху, где приходилось спать рядом с работающим станком, потому что смены длились пятнадцать часов, а шагать до барака предстояло целый час по зимним пустым улицам.

Это время лучше потратить на сон. Выспаться вволю оставалось недосягаемой мечтой в течение года. В цеху и раздевалке было очень холодно, но не теплее и в бараке, где ворочались, кашляли двое младших братишек. Раньше с ними занималась сестра, но она умерла. Возможно, от простуды, а может, от того, что подняла тяжелое корыто с бельем. Надорвалась, долго болела, заматывала низ живота платком. В день смерти этот платок примерз к полу и стал буро-зеленого цвета.

Еще Костя любил спать в цеху, потому что получал в столовке тарелку горохового супа и можно было всегда стрельнуть закурить. Со временем он возненавидел цех. Он казался мальчишке живым громыхающим существом, которое сделало его рабом. Казалось, вся жизнь состоит из бесконечной работы, а на улице всегда темно. Он не мог вспомнить, ходил ли когда на речку купаться и полежать на солнышке.

На вокзал Костю пришла проводить мать, иссохшая женщина тридцати семи лет, больше похожая на старуху. Она работала на том же заводе. Огромные закопченные корпуса можно было видеть с любой точки городка. С матерью попрощались без лишних слов. Оба вздрогнули от пронзительно ревущего заводского гудка, возвещающего полдень. Мать торопилась в барак, где и весной было холодно и сыро. Ей дали всего час, а еще требовалось затопить печку и накормить двух младших сыновей, без конца болевших и не желавших ходить в школу.

Костя ехал вместе с другими осужденными, рабочими того же завода-молоха, какими-то уголовниками, растерянными крестьянами. Он проиграл по глупости свитер и шапку, зато выспался, а на станции назначения получил военную форму. Елхов пригрел парня, даже немного откормил. Костя был предан капитану и резво кидался выполнять любое поручение. Неприязнь ротного к политруку передалась ординарцу, Костя выражал ее как мог. Ему было страшновато, пули опасно посвистывали над головой. Однако он заставил политрука встать. Тот отряхнул землю с колен и устало спросил:

– Ну, чего добиваешься?

– Добраться быстрее до первого взвода.

– Все, шагай обратно. Доберусь без тебя.

Но упрямый ординарец отстал лишь с полпути, когда Воронков ускорил шаг. А к политруку война сегодня повернулась самой безобразной своей стороной.

Он шел, стараясь не обращать внимания на пули, это почти удавалось. Затем ему начали попадаться раненые. Боец шагал выпрямившись, закидывая назад голову, и аккуратно нес перед собой перебитую руку. Рукав шинели был отрезан, предплечье наскоро перебинтовано и примотано к дощечке, заменявшей шину. Омертвевшие желтые пальцы сложились щепоткой, сам штрафник едва держался на ногах и делал неимоверные усилия, чтобы не упасть.

Воронков отступил, давая возможность пройти, произнес какие-то ободряющие слова. Человек прошел мимо, словно через пустое место. Стали попадаться тела убитых. Лейтенант, командир взвода, лежал, скорчившись на боку, зажимая ладонями живот. Видимо, он умер в агонии, выкопав сапогами ямку в мерзлой земле. В роте лейтенант пробыл недолго. Воронков запомнил, что он выделялся кудрявыми волосами и правильным античным профилем. Красивое лицо взводного неприятно опухло, пожелтело, кудри смерзлись в безобразный комок. Рядом валялась щеголеватая шапка-кубанка, которую вмяли в лед чьи-то сапоги.

Навстречу Виктору Васильевичу один штрафник тащил другого. Они словно выбрались из преисподней, были вымазаны сажей и грязью. Ничего странного в этом не было, люди грелись у костра, спали на голой земле. Воронкова поразил вид раненого. Он еще не видел вблизи действие противопехотных мин, которые размалывают кости ног и разрывают промежность.

Раненый был без шинели. Низ живота прямо поверх ватных штанов перемотан бинтом, желто-красным и сплошь мокрым. Одна нога превратилась в обрубок, лицо застыло от боли и пережитого страха. Покалеченного бойца тащил, выбиваясь из сил, его товарищ. Увидев политрука, он застыл, опасаясь, что его снова погонят на передний край. Раненый обмяк, стал валиться. Воронков не мог оторвать взгляда от иссеченных осколками, пропитанных кровью и мочой ватных штанов. Он живо представил, что натворила мина, и мгновенно вспотел.

– Здесь оставить? – понял по-своему реакцию политрука второй штрафник.

При этих словах тяжело раненный открыл глаза, хотел что-то сказать, но вместо слов выдул розовый пузырь, который лопнул и потек слюной с губы. Оставаться с искалеченным человеком было не менее страшно, и Воронков сделал штрафнику знак рукой:

– Неси, – и зачем-то спросил: – Тяжело ранен?

– Не приведи бог, – стал торопливо докладывать добровольный санитар. – Все всмятку размолотило, три пакета извели, а сквозь бинты текет и текет.

– Иди, – перебил его Воронков.

Боец снова взвалил на плечо тяжело раненного и сказал торопливо шагнувшему прочь политруку:

– Так я на вас сошлюсь, если что. Надо нести бедолагу. Из кишок, наверное, текет. Спасать человека надо.

Последние слова Виктор Васильевич уже не слышал. Он оказался на открытом месте, где его обстреляли. Зловредного ординарца поблизости не было, и Воронков благополучно дополз до круглого орудийного окопа, где сбились десятка два человек. Люди лежали между орудийными гильзами и ломаными ящиками, вот откуда взялась дощечка на руке раненого.

– Здесь все уцелевшие? – спросил Воронков у сержанта.

– Славяне живучие, – ответил тот. – Еще столько же в соседнем окопе, да и по другим норам люди прячутся.

Немцы по-прежнему обстреливали поле. Спасаясь от пулеметных очередей, сверху прыгнул Кутузов, подмял лежавших и засмеялся:

– Ну, вот я живой.

Приятели хлопали его по спине и предлагали закурить. Кавказцы Азамов и Ягшиев сидели, как всегда, в стороне, втиснувшись в отсечный ровик. Оба пугливо прислушивались к стрельбе и тревожно переговаривались. Для раненых освободили место, они лежали бледные, молчаливые.

– Их выносить срочно надо, – напомнил сержант. – Почти все тяжелые, мы их перевязали, а что толку. Сами гляньте.

Он показал глазами. Воронков увидел в метре от себя бойца, лежавшего с поднятой культей. Мокрый бинт сочился, вишневые капли набухали и равномерно срывались на рукав шинели другого раненого. Тот не замечал, что ткань пропиталась кровью, так как находился в более тяжелом положении. Горло было замотано обычным полотенцем с широким бурым пятном, под голову подложили пустой ящик. Человек кашлял, захлебывался, глаза обморочно закатывались.

Сержант смотрел на Воронкова с надеждой. Политрук не испугался, пришел сюда в самое пекло и, наверное, что-то придумает. Прекратили тревожное бормотанье непонятные восточные люди Азамов с Ягшиевым и высунулись из бокового ровика, где когда-то хранились снаряды. Кутузов трогал распухшие уши и чего-то ждал.

– Командир требует продолжить атаку, – неуверенно проговорил Воронков.

При этих словах Кутузов усмехнулся и недоверчиво покачал головой. Азамов и Ягшиев снова спрятались в ровик. Сержант свернул самокрутку и предложил Воронкову. Политрук отказался, полез за папиросами. Пачка смялась, остались лишь оторванные мундштуки и месиво табака с обрывками бумаги. Кутузов осторожно потянул пачку к себе.

– Давайте я вам сверну. Милое дело, из папиросного табака самокрутки вертеть. Нам в лагере иногда капитанский табачок выдавали. Ну-ка, лизните…

Он протянул самокрутку из газетной бумаги, Воронков послушно лизнул сгиб, принял цигарку и закурил. Неожиданное дело, чтобы блатные делали офицерам самокрутки. А Кутузов продолжал рассуждать:

– Товарищ Сталин тоже любит в трубку папиросный табак набивать.

– Да, – согласился Воронков. – Кажется, «Герцоговину Флор».

В этом общении штрафников со старшим политруком (считай, по званию капитан) проглядывалось что-то наигранное, натянутое. Воронков был слишком далек от них, он занимал ранее еще более высокую должность, сидел на совещаниях рядом с генералом, случалось, и выпивал. А сейчас оказался в окопе посреди нейтралки, и жизнь политрука зависела от разношерстной штрафной публики.

– Идти придется, – сказал после минутного молчания Воронков.

– Бежать, – поправил его сержант.

Он вызвал еще одного командира отделения, тот приполз из соседнего окопа и доложил, что у него также имеется двадцать бойцов. Не меньшее количество залегло на поле, им приходится туго, поэтому они поддержат атаку. В наличии оказалось два ручных пулемета. Легко раненные пообещали, что пока не уйдут и поддержат атакующих винтовочным огнем. В этом не было особого героизма, уйти в санбат они не смогли бы сейчас и при желании. Воронков окончательно завоевал доверие, когда подтянул к себе винтовку и рассовал по карманам несколько обойм.

– Эх, винтовочка-винтовочка, породнились мы с тобой, – весело пропел политрук. – Ударим, товарищи?

– Еще как!

Тягуче завыла мина, набрала высоту, долго падала, затем с коротким треском взорвалась неподалеку.

– Пятьдесят миллиметров, – определил кто-то. – Мелочовка, но вредная, сволочь.

Люди напружинились. Орудийный окоп был тесно набит, если сюда угодит даже мелочовка, то натворит дел. Вторая мина упала ближе. Надо вставать. Показывая, что подняться будет не просто, пулеметная очередь хлестнула по брустверу, расщепила цевье чьей-то винтовки. Владелец с такой озабоченностью рассматривал поврежденное оружие, что соседи невольно рассмеялись.

– Бери мою, – предложил один из раненых. – Дарю, не жалко.

Смех затих. Стало ясно, кто-то погибнет в первые же секунды, преодолеть себя стоило огромных сил. Пауза затягивалась, и сержант уже собирался поторопить Воронкова. Однако в этот момент послышался треск гранат и крики на правом фланге. Ждать было нельзя, это понял даже Воронков, не слишком сведущий в законах боя. Он поднялся первым:

– Там сражаются наши товарищи! Вперед.

Ходырев прикончил пулеметчиков под бетонной плитой и выпускал остаток ленты по всем целям подряд. Менее эффективно действовали расчеты «максимов» во главе со старшиной Глуховым. Они не трогались с места и вели огонь с большого расстояния. Брали интенсивностью стрельбы. Вода в кожухах закипала, расчеты спешно откидывали крышки и опустошали фляги, прерывая огонь лишь на минуту. Очереди «максимов» летели с большим рассеиванием, однако нервировали врага.

Бызин первый воспользовался пулеметной поддержкой и внезапно поднял свое отделение. В этом ему помог уголовник Надым. Неизвестно, в какую сторону провернулись его мысли, однако он заревел с яростью: «Вперед!», и кинулся вслед за сержантом. Уголовника не посмели ослушаться трое-четверо воров, рангом помельче, дружно бежали бойцы, верившие разжалованному лейтенанту Бызину, не отставали и более робкие штрафники.

Маневич среагировал мгновенно, ему помог сапер Паша Мысниченко. Взвод бежал к окопам противника с отрешенностью и злобой, все орали непрерывное «а…а…а», которое катилось впереди цепи. Немцы вели беглый огонь. Чтобы поймать на мушку и метко поразить бегущего человека, требуются крепкие нервы, а они сдавали в тот период и у той и другой стороны. Шестая армия Паулюса стояла практически на месте уже полтора месяца, когда передовые части вошли в Сталинград. Уже наступил ноябрь, близилась суровая русская зима, а движения вперед не было. Натиск русских отбивали пока сравнительно легко, но он не ослабевал.

И вот новая атака. Она отличалась от предыдущих отсутствием артиллерийской подготовки и настойчивостью. Унтер-офицер нырнул в окоп под бетонную плиту, отодвинул тело тяжело раненного пулеметчика и взялся за рукоятки старого кайзеровского пулемета «МГ-08». По обеим сторонам вели огонь солдаты его отделения. Опытным ухом, как хороший дирижер, он уловил излишнюю торопливость. Автоматы соревновались друг с другом в скорости, выпуская длинные неприцельные очереди. Пять-шесть винтовок хлопали с невиданной скорострельностью – при таком темпе не поймаешь цель.

Оставалась надежда на себя и второй пулемет на острие окопов. Унтер-офицер хладнокровно открыл огонь. В рамке прицела возникали и пропадали фигуры в песочных шинелях и меховых шапках, они тянули варварские штыки, узкие, коварные, с блестящими жалами. Красноармейцы падали лицом вперед, их толкала инерция бега. И это было не менее тревожным признаком, чем беспорядочная стрельба отделения. Сегодня русские не шарахались, не сбивались в толпу, как это случалось раньше. Они продолжали бег, и жала штыков приближались.

Второй номер, несмотря на перебитую ключицу, помог быстро перезарядить ленту. Унтер-офицер стрелял, поворачивая ствол по дуге, впереди него образовалось мертвое пространство, заваленное телами. В какой-то момент он отпустил гашетку и не услышал второго пулемета. Хуже того, навстречу ему по траншее бежал раненый солдат. Куда, зачем? Причину он понял быстро – русские прорвались.

Беспорядочно взрывались гранаты, все покрывал вой десятков озлобленных глоток. Унтер-офицер достал из кобуры пистолет, оттолкнул раненого и шагнул за поворот траншеи. Там вертелась сумасшедшая круговерть. Люди били друг друга прикладами, штыками, лишь изредка слышались выстрелы.

Командир отделения принимал участие в войне с Францией, провел полгода в пустыне, где воевал против англичан, но подобного не видел. Там оставался хоть какой-то намек на цивилизованную войну, здесь же творилось доисторическое побоище.

На бруствере лежала отличная автоматическая винтовка с магазином на двадцать четыре патрона. Ею можно было действовать как пулеметом и разогнать целый взвод. Такие штуки лишь недавно поступили на вооружение и зарекомендовали себя хорошо. Сейчас новенькая винтовка с оптическим прицелом валялась без дела, а ее владелец, приятель унтер-офицера, схватился с маленьким русским лейтенантом в длинной шинели.

Стрелять было несподручно, поэтому унтер-офицер примерился ударить лейтенанта рукояткой, но прямо на унтера лезли двое красноармейцев со штыками наперевес. Его спасло хладнокровие, которое трудно было сохранить.

Он вытянул руку с массивным «вальтером», почти касаясь острия штыков, и несколько раз нажал на спуск. Оба русских упали, накрыв собой лейтенанта и приятеля унтер-офицера. Они ворочались, пытались встать, мешая друг другу. Добивать их было некогда, на унтера по брустверу бежал еще один русский, держа винтовку, как дубинку.

Красноармеец уже поднимал тяжелый кованый приклад, когда навстречу сверкнули несколько пистолетных вспышек. Унтер-офицер выпустил остаток обоймы за секунду, затвор лязгнул и встал в заднее положение. Он отщелкнул пустую обойму, которую следовало просто выкинуть и быстро достать новую. Но унтер-офицер, всегда аккуратный, продолжал сжимать израсходованную обойму и неловко ковырялся двумя пальцами в кармашке кобуры. Кожа на морозе застыла, металл не поддавался.

Распихивая тела, перед унтер-офицером встал русский лейтенант. Маленький, лобастый, как бычок, он тяжело дышал. Шапка с головы слетела, мокрый чуб торчал хохолком, коротко стриженная голова была мокрая от пота. Он подтягивал сбившуюся на спину брезентовую кобуру и не сводил взгляда с немца. Оба ускорили движения. Запасная обойма, наконец, выдернулась из узкого кармана, оставалось вставить ее, передернуть затвор и нажать на спуск. Требовалось всего две-три секунды, не больше, но этих секунд у опытного бойца вермахта не оставалось.

Младший лейтенант Федя Колчин, как и многие люди маленького роста, болезненно переживал разные мелочи. В училище, казалось, все смеются над ним. Болезненное самолюбие заставляло его относиться к себе требовательно. Он считался одним из лучших выпускников, сдавал на отлично нормативы, имел хорошую физическую подготовку. Так получилось, что при выпуске он получил старый вытертый от времени «наган», а не новенький вороненый «ТТ», как многие курсанты. Тогда Федя оскорбился, не оценили его успехов, но теперь «наган»-самовзвод спас ему жизнь.

Помогла и хорошая тренировка. Колчин опередил врага, выхватил оружие за рубчатую рукоятку, курок взводить не требовалось, палец трижды нажал на спуск, поразив врага в упор. Перешагнув через мертвое тело, младший лейтенант пошел дальше по траншее. Второй номер пулеметного расчета вытянул навстречу одну руку (другая не слушалась), возможно, сдавался, но пленных в такой ситуации не берут. Пуля пробила ладонь, ударила в лицо. Федя добил врага и стал перезаряжать «наган».

В траншее продолжалась рукопашная схватка. Бойцы третьего и четвертого взводов напирали уверенно. Артиллерист Саша Бызин пригвоздил штыком светловолосого вражеского солдата, тот извивался и хватал руками цевье винтовки. Сумел оттолкнуть артиллериста и сделать несколько шагов. На него налетел Надым и принялся молотить прикладом.

Маневич стоял на бруствере и наблюдал за ходом боя. Неудавшийся симулянт Шиленков налетел на вражеского ефрейтора. Тот отбил неумелый выпад и сильно ударил затыльником приклада в лицо. Хрустнуло, Шиленков опустился на колени, закрывая макушку ладонями. Его спас Маневич, уложив ефрейтора точной очередью.

Пулеметчик на левом фланге держал «МГ»-34 на весу. Лента трепыхалась блестящей змеей, гильзы сыпались и весело звенели о мерзлую землю. Если вокруг верх брали штрафники, то на небольшом участке вражеский пулеметчик быстро менял ситуацию в свою пользу. Он уничтожал бойцов одного за другим, в него стреляли, ранили второго номера, но пули облетали солдата стороной.

Один из штрафников сумел зайти со спины. Второй номер, зажимая рану на боку, убил русского из пистолета. Пулеметчику было некогда благодарить товарища за помощь, он действовал, как автомат, перезарядил ленту и снова открыл огонь. На глазах у командира отделения Максима Лугового погиб его приятель. Пули пробили парня насквозь, из спины вылетели клочья. Шинель дымилась от попаданий трассирующих пуль, но смертельно раненный человек топтался на месте и даже не падал.

На секунду бывший капитан Луговой поймал его взгляд, наполненный тоской и пониманием, что жизнь стремительно уходит. Обреченный человек пытался крикнуть, позвать на помощь, изо рта хлынула кровь. Луговой испуганно отступил, споткнулся и свалился на другого раненого. Тот был также испачкан кровью и задыхался. Максим подтянул колени к подбородку и застыл. Это спасло его. Вражеский пулеметчик очищал пространство перед собой, хлестая очередями бегущих и раненых.

Он бы натворил дел, но бывший сапер Мысниченко выстрелил в него сбоку, выбил пулемет из рук. Подскочил Надым и сильно ударил штыком. Это был кульминационный момент боя, немцы стали покидать траншею. Саша Бызин догнал убегавшего ефрейтора и выстрелил в спину.

Трое врагов отступали по ходу сообщения и вели непрерывный огонь из автоматов. Сапер Мысниченко бросил им вслед гранату, они успели скрыться за поворотом. Пошарив по сторонам глазами, он позвал ближнего бойца. Это оказался Шиленков, давний приятель.

– Шило, стой здесь и стреляй. Не давай поднять башку. Я обойду, взорву их к чертовой матери.

Мысниченко, как опытный сапер, предпочитал действовать взрывчаткой. Когда-то он ее очень боялся, а сейчас действовал без оглядки. Он желал подогнать отступивших врагов, внести в их ряды панику. Разжалованный старший лейтенант мечтал восстановить честное имя и чувствовал себя прежним Пашкой Мысниченко, душой компании и веселым бабником.

Он собрал в охапку трофейные гранаты, быстро отвинтил колпачки и стал швырять одну за другой. Взрывы следовали непрерывно, в отсечной траншее началось шевеление.

– Подпекает, – орал он. – Сейчас еще добавлю…

Шиленков и не думал поддерживать приятеля огнем, сидел, скорчившись, в углу окопа. Шел суматошный бой, и хотя штрафники брали верх, пули свистели повсюду, находя новую жертву. Вражеский ефрейтор высунулся лишь на секунду и выпустил точную очередь. Пули пробили Паше Мысниченко горло и верхнюю часть груди. Он упал рядом с Шиленковым, дергался, пытался встать и забрызгал все вокруг кровью. Шиленков испуганно отодвинулся подальше.

Третий и четвертый взводы, объединившись, гнали врага, занимая траншею. В бронеколпаке неосмотрительно закрылись пулеметчики. Бойцы молотили по металлу прикладами, колпак гудел, как колокол. Совали в смотровые щели штыки, матерились и призывали сдаться.

Маневич, пробегая мимо, приказал Надыму:

– Разберись с ними. Только быстро, иначе в спину ударят.

– Момент, товарищ капитан.

Надым не стал мудрить. Ему принесли трофейный автомат, он выпустил в смотровые щели два магазина. Изнутри кричали, затем распахнулась узкая дверь, и вылезли два окровавленных вражеских солдата. Не сговариваясь, несколько штрафников принялись добивать их штыками. Появился громоздкий Максим Луговой, отпихнул всех, нацелил штык в еще живого пулеметчика.

– Нажрался нашей земли, гад?

Рыжий солдат пытался заслониться рукой. Штык пропорол ладонь, царапнул по добротной каске.

– Бей еще раз, – кричали бывшему танкисту-ремонтнику. – Лучше пулей. Пробьет горшок или нет?

В кучку людей ворвался Бызин.

– Все вперед! А ты, Максим, где болтался?

Луговой стал оправдываться, но его не слушали, все бежали заканчивать бой. Рыжий немец до половины втянул туловище в колпак и бессильно застыл. В него угодило не меньше трех пуль, кровь вытекала, но помочь себе он был не в состоянии.

Старшина Прокофий Глухов был ловок, увертлив и начисто лишен принципов. Его подводила лишь жадность. В армии он служил давно, высоко не поднимался, да и не хотел. Он хорошо понял разницу между заведующим складом и бравым лейтенантом с красивыми шевронами. Шевроны можно прицепить любые, а на лейтенантское звание хорошо не поживешь.

Он встретил войну на должности старшины батальона, проворовался и был понижен до взвода. Здесь вляпался в глупую историю с овсом, угодил в штрафную роту, сумел снова взять ситуацию в руки. Глухову мешало излишнее самолюбие. Когда первый раз его поставили за пулемет, он мог бы свалять дурака, сделать вид, что не способен толком владеть «максимом». Вместо этого он прекрасно справился и в придачу к обязанностям старшины сделался штатным пулеметчиком.

Глухов не терял времени на формировке. Пользуясь большим наплывом людей и путаницей в документации, он получал продукты и придерживал их. За банку тушенки в голодной Астраханской области давали пятьсот рублей, сахар расхватывали на лету, не торгуясь.

Он обзавелся сразу двумя молодыми подружками, отбив вторую у заторможенного Аркаши Сомова. Глухов понял, на войне можно жить прекрасно. Однако никто не знал, что он пережил в те минуты, пока под осенним холодным дождем выдували «Прощание славянки» лабухи во главе с пьяницей Сечкой. Его вызвали в каптерку, где помощник Стрижака без лишних слов врезал ему ладонью в ухо. Затем вывернул карманы и ткнул лицом в разлохмаченную груду червонцев. Особист не вмешивался, лишь поторопил старшину:

– Доставай остальное.

Глухов вытаскивал из разных углов каптерки припрятанные деньги, банки тушенки, пакеты с сахаром и сухим молоком. Сержант Захаров бил его снова и потирал огромную ладонь с лиловым шрамом. Прокофий мог лишь догадываться, насколько близко был к смерти. Стрижак уже решил если обнаружится любая золотая вещь, Глухова немедленно расстреляют перед строем. Старшину спасло то, что он не брал золото, а лишь деньги.

Особист несколько минут раздумывал. Расстрел за воровство нужная вещь, но веских причин для казни нет. У старшины штрафной роты хорошее жалованье, он мог иметь и прежние накопления. Далеко не все сдают заработанную плату в фонд обороны. Даже в самые трудные месяцы войны Стрижаку приходилось встречать денежных людей, которые заработали вполне честно. Но в данном случае пахло обычным воровством. По щекам Глухова текли слезы, он шмыгнул, вытер сочившуюся кровь.

– Чего плачешь? – спросил особист. – Страшно подыхать?

– Страшно, – признался Прокофий. – Мне же всего тридцать два года.

– Все когда-нибудь помрем.

Казалось, особист забавляется с обреченным человеком, как кот с мышью. Здоровяк Гена Захаров с удивлением подвел итог:

– Четыре тысячи рублей и продуктов полный мешок. Ты же половину роты обожрал. И даже не потолстел. В одиночку крал или друзья помогали?

– Нет, я один, – невнятно пробормотал Глухов.

– Крепко старался, но друзья у тебя были.

Старшина опустил голову, и Стрижак перечислил сам, загибая пальцы:

– Дружок твой, Аркаша Сомов, уголовники, Шиленков на базаре толокся. Но отвечать тебе придется.

Впрочем, разговор длился недолго, и били его так, слегка. Пнули раз-другой, затем спросили, есть ли в роте кипяток. Глухова пробил пот, неужели, как рака, шпарить будут? Не может такого быть! Оказалось, кипяток нужен, чтобы напоить штрафников перед дорогой горячим чаем с украденным молоком и сахаром.

– Хоть какую-то пользу принесешь, – равнодушно сказал Стрижак. – Беги да невест своих обними на прощанье. А на фронте старайся, отсидеться не удастся. Тебе всерьез свою шкуру спасать надо.

И вот Глухов старался. Он вел огонь из «максима», выпустил четыре ленты, а теперь менял позицию. Остальные пулеметчики не спешили, старшина их подгонял. Он словно видел маячившую позади громоздкую фигуру Захарова. Садист чертов! Старшина легко находил себе оправдание, и вины за воровство не чувствовал. Но шутить со Стрижаком было опасно, здесь, на пороге Сталинграда, тот мог шлепнуть его в момент за любой мелкий грех.

Немцы разглядели фигуры солдат с их неуклюжими пулеметами и открыли минометный огонь. Штрафники ускорили шаг, расходясь веером, взрывы плясали вокруг крайнего расчета. Это были 80-миллиметровые мины с большим разбросом осколков. Они накрыли расчет, перевернули «максим», уцелевший пулеметчик побежал назад, двое лежали возле дымившейся воронки.

Второй расчет увяз в бурой солончаковой грязи и безуспешно пытался вытащить «максим». Наконец бойцы догадались, подняли пулемет и хотели вынести на руках. Сверху упали две мины, выплеснув целую гору жидкой грязи. Когда ветер развеял дым, в озерном заливе виднелись три пологих бугра, один из них некоторое время шевелился, затем утих.

Глухов желал лишь одного: пусть его легко ранят в руку или ногу. Тогда можно с чистой совестью убраться. Мина рванула под ногами второго номера, подбросила его, перевернула и шмякнула головой о землю. Подносчика хлестнуло осколками, он уронил коробки и уползал на четвереньках. Телогрейка и теплые штаны были издырявлены градом мелких осколков, торчали клочья ваты.

Глухов замер, прижавшись щекой к траве. В ушах звенело, к горлу подкатывала горечь, как позавчера вечером, когда его безжалостно ударил в живот помощник особиста. Немцы больше не стреляли, возможно, им было не до старшины. На линии траншеи шел бой, раздавались крики, доносилась беглая стрельба. Второй номер лежал вроде невредимый, лишь голова была откинута под непонятным углом. Парню переломило и свернуло шею. Подносчик в десяти шагах ворочался и звал на помощь.

Старшина подполз к нему и убедился, что помочь невозможно. Телогрейка и ватные штаны пропитались кровью, человек доживал последние минуты. Глухов беспомощно огляделся. Он был один среди истоптанной земли, далеко впереди находились холмы, на подступах к ним шел бой. Мелькнула мысль, а что если вернуться? Он не штрафник, получил контузию, имеет право обратиться в санчасть.

Слева наступал пехотный полк. Видимо, командиры решили воспользоваться ситуацией и ударить вместе со штрафниками. Однако атака сорвалась. Цепи накрыли сильным минометным огнем, стреляли несколько пулеметов. Пехота убегала, пряталась, солнце за спиной, большое, холодное, освещало многочисленные тела в шинелях. Не слишком успешно шло наступление. Начальство наверняка обозленное, лучше не попадаться под горячую руку. И Елхов смотрит косо, забыл, сколько дармовой водки сожрал. Глухов поднялся и медленно пошел вперед – по одному человеку стрелять не будут.

Из воронки появились Ходырев и музыкант Сечка. Сержант тащил на плече пулемет и запасную ленту. Проходя мимо воронки, Глухов увидел, что дно засыпано толстым слоем стреляных гильз. Ходырев поработал на совесть, только будет ли из этого толк? Борис не слишком жаловал старшину и шагал, не оглядываясь, зато приветливо махнул рукой пьяница Григорий Сечка.

– Никак заблудился, старшина? Пошли вместе. Курить есть?

– Я махорку всем выдал.

– Так это махорка, а у тебя небось папиросы, – и захохотал, показывая выбитые по какому-то дурному делу зубы.

Фамильярность музыканта коробила, хотя удивляться было нечему. Через Григория Сечку старшина сбывал иногда сахар. Тот был проходимец еще тот и не боялся попасться. Правда, вел себя музыкант раньше более уважительно. Почуяв падение старшины, обнаглел. Глухов не ответил. Курить ему не хотелось, во рту и так пекло от ядовитого запаха взрывчатки. Он окликнул Ходырева:

– Слышь, Иванович, пулеметный взвод побило. Весь, целиком.

– Что, ни одного «максима» не осталось? – после паузы уточнил Борис.

– Какие совсем разбиты, какие ремонта требуют. И ребят побило, один я остался.

Ходырев промолчал и ускорил шаг, направляясь к траншеям, где гремел бой. Коротконогий толстяк Сечка перешел на бег. Глухов тоже заторопился. Запоздало вспомнил, что не имеет никакого оружия – опять командиры привяжутся. Потянул с земли первую попавшуюся винтовку. Та зацепилась за одеревеневшую руку мертвеца. С усилием выдернул. Погибший боец с небритой отвисшей челюстью уставился в небо. Глухову сделалось так тоскливо, что он едва не застонал.

Третий и четвертый взводы заканчивали бой. Уцелевшие немцы отступали по ходам сообщения, огрызаясь частыми выстрелами. Саша Бызин забежал вперед и бросил несколько гранат. Угодил точно, они взорвались в траншее. За свою смелость едва не поплатился жизнью. С холма открыл огонь пулемет. Помощник Бызина, артиллерист-наводчик, подававший ему гранаты, свалился к ногам бывшего командира батареи. Пули рикошетили от мерзлой земли. Саша добежал до хода сообщения и прыгнул вниз.

Раненный им немец медленно шел, держась за стенку траншеи. Разорванная шинель висела клочьями, он сделал один, другой шаг и замер. Качнулся, едва не упал, затем повернул голову к Бызину. Артиллерист подтянул винтовку, но его опередил Шиленков, выскочивший из-за поворота.

С маху догнал врага и сильно ударил штыком, затем нагнулся, рассматривая блеснувшие на руке часы. Не удержавшись от соблазна, стал их расстегивать. Немец зашевелился, выдернул кисть руки и снова поднялся. Шиленков схватил его за плечи, повалил и принялся душить. Если в траншеях в центре и на правом фланге бой уже заканчивался, то первому взводу приходилось туго.

Старший политрук и два сержанта подняли людей. Один из сержантов упал сразу же, едва успели выскочить из артиллерийского окопа. Как и предполагал Воронков, бросок уже в первую минуту стоил жизни сразу нескольким штрафникам. Остальные бежали дружно, к ним присоединился весь взвод, хоть и прореженный, но еще многочисленный. Минное поле закончилось, но усилился встречный огонь из траншеи.

Бывший вор Кутузов бежал, выставив перед собой винтовку со штыком. Боец впереди свалился как подкошенный, перекатился по инерции на несколько шагов и замер. От Кутузова не отставали приятели. Воронков уже простился с жизнью и ежесекундно ожидал удара в грудь. Вокруг падали люди, но политрук оставался пока невредимый. Не отставали Азамов и Ягшиев. Вперед вырвались трое штрафников, бывших офицеров. Все трое были осуждены за отступление без приказа и собирались доказать, что они не трусы.

Офицеры ворвались в траншею первыми. Двое погибли от выстрелов в упор, третий, умело орудуя штыком, заколол пулеметчика, второй номер шарахнулся от страшного лезвия прочь и получил удар в спину. Следом прыгали остальные штрафники, растекались по траншее и вступали в драку. Воронкова выручала спортивная ловкость и хорошая физическая подготовка. Он понимал, единственная возможность выжить – это бить первому.

Не слишком умело, но очень сильно он нанес такой удар оказавшемуся перед ним автоматчику, что вместе с лезвием вошел в живот ствол винтовки. Политрук тянул и никак не мог вытянуть оружие. Вокруг него дрались прикладами и штыками, кричали, душили друг друга. Воронков едва не угодил под выстрел унтер-офицера, тот пальнул из винтовки. Обожгло щеку, но ствол отбил разжалованный лейтенант, который успел заколоть двоих врагов.

Он отогнал унтер-офицера, тот отступил и, не сводя глаз с русского, быстро передернул затвор. Два выстрела ударили одновременно, они стреляли едва не в упор, но сумели лишь ранить друг друга. Лейтенант стоял, тяжело дыша, унтер-офицер снова дергал затвор, но перезарядить оружие не успел. Кутузов заколол его штыком. Пока выдергивал лезвие, подступили Азамов и Ягшиев и приготовились еще раз добить.

– Пошли вон, – отогнал их Кутузов. Они мешали ему обшарить труп.

Первый взвод, несмотря на большие потери, сработал неплохо. Но командир и большинство сержантов погибли, возглавить людей было некому. Воронков полностью выложился во время атаки. Когда заняли передовую траншею, он приказал закрепиться и вернул бойцов, намерившихся с ходу ворваться во вторую линию.

Это можно было сделать, но из политрука словно выпустили пар, он больше ничего не хотел делать. Немедленно послал связного к Елхову, просил нового командира взвода и ожидал, когда его отзовут. Назначить на должность взводного кого-то из штрафников ему не приходило в голову, а сам возглавить взвод он никогда бы не рискнул.

Вторая линия находилась в ста метрах. Немцы, выбитые из передовой траншеи, получили приказ контратаковать и приступили к исполнению немедленно. В отличие от красноармейцев, они не шли цепями, подставляя себя под пули. Группы вражеских солдат просачивались через ходы сообщения, другие делали быстрые перебежки под прикрытием кустарника, используя низины и бугры. Их поддерживали пулеметным огнем со склонов. Многие из штрафников считали – самое трудное, лобовая атака на пулеметы, уже позади. Однако оборона в удобных траншеях оказалась непростым делом.

Из ближнего бронеколпака вел огонь пулемет «МГ-42». Очереди шли кучно, видимо, стреляли с массивного станка, поглощавшего отдачу, и пользовались оптикой. Стрелки выбирали в первую очередь ручных пулеметчиков и не отпускали их. Расчеты двух «дегтяревых», не выдержав точного огня, нырнули на дно траншеи. Третий пулеметчик продолжал стрелять, отгоняя атакующих, пока пуля не угодила ему в голову.

Теперь штрафники первого взвода огрызались лишь винтовочным огнем и торопливыми очередями из трофейных автоматов. Причем длинные очереди летели как попало, от сильной отдачи задирало стволы – автоматный огонь получался вхолостую. Это позволило одной из немецких штурмовых групп приблизиться по ходу сообщения вплотную к траншее. Они наступали умело. Сначала летели гранаты, затем расчищал путь пулеметчик, и группа делала очередную перебежку.

Граната разорвалась рядом с Воронковым. Политрук едва успел пригнуться. Боец рядом с ним бегло стрелял из винтовки, целясь в пока еще пустой ход сообщения. Соваться под пули немцы не рискнули. Из-за поворота снова полетели гранаты с длинными ручками. Боец отступить не успел, выронил винтовку и стал сползать по стенке траншеи.

Вражеский пулеметчик, выскочив из-за поворота, открыл огонь. Он приближался к траншее быстрым шагом, за ним следовали двое автоматчиков. Едва пулемет смолк, посыпались очереди из автоматов. Бойцы, столпившиеся у хода сообщения, отпрянули в стороны. Земляные стены осыпались от попаданий, разрывные пули звонко щелкали голубыми огоньками. Из жердей, скреплявших ходы сообщения, летело крошево.

Немцы уже подступали к траншее, когда, расталкивая всех, появился раненый лейтенант. Шинель он снял, шея и левое плечо были замотаны бинтами. Он держал в руках ручной пулемет и ругался то ли от боли, то ли от досады:

– Чего столпились! Ну-ка, отойди.

Смелость лейтенанта поразила всех. Он первым ворвался в окопы, чудом вышел живым из поединка с унтер-офицером в дуэли на пять шагов. Сейчас снова лез на рожон и, кажется, знал, что делает. «Дегтярев-пехотный» в его руках ударил длинной очередью. Плоский диск крутился, подавая патроны, гильзы сыпались веером. Немецкого пулеметчика сбило с ног, шарахнулись назад два солдата рядом с ним. Диск закончился, лейтенант опустил дымившийся пулемет.

– Бросайте гранаты вслед. Ты и ты, бегите к соседнему ходу сообщения. Быстрее!

Контратаку отбили. Лейтенант в одной гимнастерке трогал намокшие повязки и жаловался Воронкову:

– Ох, и ноет… сил нет. А под повязками кровь сочится. Пойду, наверное…

– Может, останетесь? – попросил Воронков. – К ордену вас представим.

– Ну, какие сейчас ордена? Дай бог, чтобы судимость сняли. Прощайте, не увидимся, наверное, больше.

– Обязательно увидимся, – бодро сказал политрук.

– Нет, – печально качал головой лейтенант. – Мне повезло, в санбате отлежусь, а ваши дела плохие.

Вокруг лейтенанта собрались несколько раненых, которые готовились уйти в тыл. Они послушно кивали головой, подтверждая сказанные слова, и нетерпеливо перетаптывались.

– Почему же плохие? – напряженно улыбался политрук.

Лейтенант стал объяснять. Вторая линия немецких траншей находится под носом, фактически нависает, как камень. Ее надо было обязательно брать, для этого имелась возможность, но сейчас уже поздно.

– Сверху ударят, прижмут вас, а те, как крысы, через ходы сообщения полезут.

– Что же делать?

– Вцепиться зубами в землю и держаться. Авось пришлют подкрепление, может, с артиллерией. Хотя где здесь пушки ставить? Их с холмов расшибут.

Слова насчет зубов в землю показались Воронкову рисовкой. Он и сам не раз повторял подобные бодрые фразы, не вдумываясь в смысл. Да и не требовалось задумываться, политрук обычно уходил в тыл, а сражались другие.

Ослабевший от ран смелый лейтенант (уже не штрафник) устало посоветовал засыпать землей и тщательно охранять ходы сообщения, соединявшие первую линию со второй.

– Держите их под обстрелом, а лучше заминируйте.

– Где я мины возьму? – раздраженно пожал плечами Воронков, которому надоели мрачные прогнозы лейтенанта.

Раненые потянулись в тыл, а политрук отправил к Елхову второго связного. Кроме просьб о подкреплении, он жаловался, что погибли командиры отделений, командовать некому, а также просил прислать сапера для минирования ходов сообщения.

Связной свернул записку, сунул ее за подкладку ушанки и поспешно отправился исполнять поручение. Политрук не казался ему надежным командиром, людей во взводе осталось немного. Позиции вовсе не внушали доверия и вдавались клином во вражескую сторону. И хотя у подножия холмов немцы сосредоточили не так много сил, воевать в окружении с двух сторон казалось безрассудством.

В ста метрах впереди находилась вторая линия траншей, в которой наблюдалась постоянная возня. Фрицы наверняка нанесут контрудар, и это случится в ближайшее время. Поэтому связной спешил. Перед глинистым бугром остановился, раздумывая, перемахнуть его бегом либо обойти вдоль извилистого овражка, где росли кусты ивняка и небольшие тополя.

Спускаться туда связной все же не рискнул, опасался мин. Он видел, как взрывались один за другим его товарищи, уползали прочь с исковерканными ногами, и сейчас тщательно выбирал путь. Боец прикинул расстояние. По открытому месту предстояло бежать метров тридцать. Вражеские пулеметчики могли за это время взять его на прицел, но других вариантов не оставалось.

Боец натянул поглубже шапку и перехватил поудобнее винтовку. Хороший рывок, и он преодолеет бугор, а дальше его хоть как-то прикроют кустарник и редкие деревья. Внимание штрафника привлек утонувший в бурьяне серый комок. Он присмотрелся и разглядел мертвого человека. Это показалось дурным знаком, боец заколебался. Вздохнул и, преодолевая нехорошее предчувствие, рванул вперед.

Ему казалось, он бежит стремительно, вот одолел вершину, ноги легко несут невесомое тело, он плывет, бег ускоряется, и боец уже несется под уклон. В полете не требовалось точки опоры, но связной все же пытался ее найти. Случилось непонятное, он ударился головой и рукой о землю и с запозданием сообразил, что упал.

Снайпер на склоне холма выбросил стреляную гильзу и приготовился добить русского. Тот бежал медленно, скользил в растаявшей на солнце глине, поэтому поймать его в прицел и сделать точный выстрел не представляло труда. Но тратить вторую пулю он не видел необходимости. Солдат ворочался на одном месте, не в силах сдвинуть тело, наверное, перебило позвоночник.

Связной увидел перед собой приятеля, которого полчаса назад послали с первой запиской к командиру роты. Тогда он завидовал ему, вот, мол, спасется, а оказалось, завидовать нечему. Сейчас они лежали рядом, наверное, так и останутся вместе. Повинуясь чувству долга, умирающий боец кое-как достал записку и порвал ее на клочки. Задул ветер, поднял кусочки бумаги и разнес по бугру, приклеив к липкой глине. Короткое послание состояло всего из нескольких слов: «Срочно присылайте помощь, большие потери». И подпись Воронкова.

Капитан Елхов и без всяких посланий хорошо видел обстановку. Третий и четвертый взводы, смешавшись, но без суеты быстро налаживали оборону. Второй взвод несколько приотстал, но оседлал небольшую возвышенность и вцепился в нее крепко.

Положение первого взвода было противоречиво. Он обескровлен, не способен к дальнейшему наступлению, но отвоеванная позиция казалась самой выгодной. Если ударить и захватить вторую линию траншей (там всего сто шагов), то получится крепкий узел обороны или плацдарм для будущего броска. Впереди извилистая сырая низина. Как укрепления, могут служить фундаменты нескольких хуторских домов, защищают позиции заросли ивняка и несколько тополей.

Нельзя оставлять такое выгодное место врагу. Час назад Елхов имел разговор с командиром дивизии. По его тону ротный понял, тот не слишком верил в успех, а когда штрафники заняли первую линию, оживился и потребовал дальнейшего движения вперед.

– Не с кем воевать, – возразил Елхов, существенно завышая потери роты.

Впрочем, капитан был недалек от истины. С холмов непрерывно выпускали мины, не прекращался пулеметный огонь, потери постоянно увеличиваются. Наступать всей ротой, конечно, не удастся, но ударить на левом фланге пока еще можно.

Он мог откровенно посоветоваться лишь с особистом Стрижаком. Оба пришли к выводу, надо немедленно атаковать на левом фланге как наиболее перспективном. Туда решили срочно перебросить остатки третьего, наиболее боеспособного взвода. В расположении КПП роты вышли Ходырев с помощником Сечкой и старшина Глухов.

– Здесь подождите, – сказал Елхов, – скоро Маневич сюда подойдет. Двинетесь на поддержку левого фланга, там драка предстоит.

– Разрешите заняться обедом? – спросил Глухов.

– А чего им заниматься? – удивился капитан. – До вечера сюда хода нет. Сам погляди.

С высот обстреливали цепочку раненых, двигавшуюся вдоль болота. Из-за большого расстояния стрельба получалась неточная, но цепочка потянулась от греха подальше в камыши. Раненые ломали непрочный лед и брели, расталкивая камышовые заросли.

Среди них был боец с искалеченной взрывом промежностью. Его тащили на плащ-палатке четыре человека. От холодной воды к нему вернулось сознание, он не мог заставить себя дотронуться до раненого места, знал и без этого, что там все перемолото, а от левой ноги остался обрубок. Если бы у искалеченного человека имелся пистолет, он без раздумья пустил бы себе пулю в висок. Он нашарил в одном кармане винтовочную обойму, а в другом письмо жены. Передал все это санитару, набрал в грудь воды и кувыркнулся через край плащ-палатки в холодную зеленую воду.

Его стали вытаскивать. Человек вцепился пальцами в корни травы, желая захлебнуться. Поднялась возня, на которую немедленно отреагировали с высот. Четыре мины рванули, разбрасывая метелки камыша, поднимая уродливые фонтаны воды, ила и водорослей. На поверхности озера колыхалось бурое пятно, не досчитались санитара.

Вытащили искалеченного бойца, пытавшегося свести счеты с жизнью. Он притих, трясся от холода и больше топиться не хотел. Зато не смогли извлечь санитара. Мина разнесла ему верхнюю часть туловища, оторвала голову, руки. При каждой попытке поднять останки еще больше расплывалось огромное красное пятно.

– Ладно, пусть лежит, – решил старший из санитаров. – Место не хуже другого, к весне чистые кости останутся. А ты, браток, больше не кувыркайся, бог велел жить в любом состоянии.

Покалеченный никак не реагировал, а его приятель-штрафник, улизнувший втихаря под предлогом оказания помощи, решил вернуться назад. На ротном КПП капитан Елхов безжалостно добивал старшину Глухова:

– Ты возле обедов-ужинов достаточно потерся, повоюй теперь с пулеметом. Вон, может, тебя Борька третьим номером возьмет, хотя вряд ли. Возьмешь, Боря?

– Он и сам ученый, – отводя взгляд, пробурчал Ходырев. – Сейчас оружия больше, чем людей, найдет небось, что надо. Если воевать, конечно, захочет.

Появился Маневич, которому сразу поставили задачу атаковать вторую линию траншей. Лейтенант кивал головой, просить о передышке не имело смысла. На левом фланге складывалось такое положение, либо ударить и обеспечить себе надежные позиции, либо тебя непременно столкнут.

– Что с Воронковым? – спросил Сергей.

– Сидит и ждет. Передай, чтобы никуда не спешил и находился при тебе. Выбьешь фрицев из траншеи, обещаю Красную Звезду.

– Мне лично?

– И Борьке тоже. Мы ему медаль обещали, да вот не получилось.

– Во, счастливец, – усмехнулся Маневич. – Куда ему теперь цацки вешать?

Взвод потянулся к траншеям. Переход совершили благополучно благодаря артиллерийскому прикрытию. С окраины Сталинграда одиночная батарея посылала пристрелочные снаряды. На рыжих склонах с пожухлой травой вздымались темные фонтаны и медленно опадали. Ответный огонь немцы не вели, не желая лишний раз показывать огневые точки.

Вряд ли этот обстрел являлся частью одного плана. Штрафная рота возилась пока в одиночестве. Пехотный полк на левом фланге пытался вначале тоже наступать, но длилось это недолго. Как бы то ни было, а редкие трехдюймовые снаряды помогли Маневичу довести людей до нужного места без потерь. Воронков растроганно обнял Маневича. В искренность политрука Сергей никогда не верил и сразу объявил:

– Тебе приказано оставаться здесь, – и пресекая возможные вопросы, поставил все точки. – Твое дело – политработа, я командую обоими взводами. Показывай, что имеем.

Имелось немало. Хорошая двухметровая траншея, несколько землянок, больше похожих на блиндажи, подобные строились для наших командиров батальонов и полков. В здешних укреплениях, судя по всему, обитали рядовые солдаты.

Позиции в корне отличались от временных, кое-как вырытых траншеек на высоте Деде-Ламин. Здесь были оборудованы хорошо укрытые пулеметные гнезда, имелся бронеколпак, вкопанный в землю. Ходырев с удивлением увидел добротный сортир, огороженный досками. Пустые консервные банки бросали в специально выкопанную яму. Возможно, металл потом сдавали. Вот чертовы фрицы – кругом порядок.

Богатыми оказались трофеи: большой запас патронов, ручных гранат, осветительных ракет. Оба захваченных пулемета оказались без затворов. Ходырев пожертвовал один из запасных, огневая мощь взвода сразу увеличилась. Часть бойцов обзавелись автоматами, в нишах стрелковых ячеек стояли ящики с трофейными гранатами.

Как водится, быстро расхватали трофеи, опустошили найденные бутылки с ромом и вином. Заедали мелкими баночками консервов, требушили хлеб, запечатанный в целлофан. Маневичу не понравилось, как безжалостно дырявят банки с персиковым компотом, выпивают сок, остальное давят ногами. Кутузов, пьяно посмеиваясь, тащил под мышкой объемистую картонную коробку. Маневич приказал открыть. Там обнаружились десятки брикетов медового масла.

– Куда тащишь?

– Спрятать. Не бросать же под ногами.

– Где винтовка?

– Вон лежит.

– Немедленно подобрать и почистить. Масло оставь здесь.

Маневич, не церемонясь, наводил порядок. Два взвода временно объединил в один, разделил на четыре отделения. Во главе их поставил Ходырева, Бызина и двух уцелевших сержантов первого взвода. Пресекая лишние вопросы, подозвал Надыма.

– Афанасий, вот масло, собирай остальные продукты и наладь питание. Вряд ли о нас скоро позаботятся, бери все в свои руки.

Он был уверен, авторитетный уголовник не опустится до мелкого воровства и вылезет из кожи, чтобы накормить взвод.

– Так я теперь что, старшина?

– Хоть комендантом себя назови. Организуй нормальное снабжение, подсчитай боеприпасы, собери санитаров. Остальные через четверть часа пойдут в бой.

Прокофию Глухову объяснил задачу еще проще:

– Будешь прикрывать атаку непосредственно в цепи. Не отставать!

– Я что, опять штрафник?

– По-видимому, да. Ладно, выполняй.

Более сурово лейтенант обошелся с Максимом Луговым.

– Прятался в бою?

– Контузию получил, товарищ лейтенант.

– Поэтому с горя и напился.

Луговой стоял, пошатываясь. Багровые щеки приобрели фиолетовый оттенок. Вокруг растрепанных усов пробилась давно небритая щетина.

– Ну, какой из тебя сержант? Ведь капитаном раньше был, а теперь опустился, со страху в любую нору готов закопаться. Смотри, свои же за трусость пристрелят. Шагай к Ходыреву, будешь у него в отделении рядовым бойцом.

– Сержантские угольники снимать?

– Что у нас, цирк? Одели – сняли… пойдешь в бой сержантом, с ними и похороним… если что.

Огромный, сразу обвисший капитан-ремонтник поплелся прочь. А Маневич тем временем объяснял ситуацию горцам Азамову и Ягшиеву.

– Смотри сюда, – чертил он пальцем на земле примитивную схему позиций. – Где мы сейчас стоим, скоро кирдык случится. Нельзя здесь обороняться. А если вон ту траншею возьмем, якши будет. Там место надежнее, низина с двух сторон, фундаменты домов, кустарник, как в крепости сидеть будем. В атаке не отставать, идти вперед.

Заметив, что на лицах остается то же выражение безразличия и непонимания, пригрозил:

– В одно отделение всю шваль соберу: вас, Аркашку Сомова, который никак не проснется, ну, и других. А командиром назначу Лугового. У него усы страшные, всех напугает. По местам!

С немецкой стороны усилился обстрел. Кроме обычных минометов и пулеметного огня, присоединились тяжелые шестиствольные минометы. Изобретенные в противовес «катюшам», они оказались грозным оружием. Первая шестерка двухпудовых мин ударила с разбросом, траншеи встряхнуло. Последовали новые взрывы, гремело, казалось, повсюду, ветер развевал над позициями черный едкий дым.

Большинство мин взрывались с перелетом, немцы опасались поразить своих, и в первую очередь тех, кто находился в ходах сообщения, готовясь к атаке на русских. Маневич действовал, как всегда, быстро. По его команде сержанты вели людей вперед. Каждый волен был использовать любую тактику, придерживаясь лишь порученного участка.

Борис двигался по крайне левому ходу сообщения. Несколько человек: Максим Луговой, Аркадий Сомов, Шиленков двигались с винтовками наперевес. За спиной Ходырева маячил старшина Глухов с трофейным пулеметом. Сечка слегка приотстал, затем догнал Бориса и зашипел сквозь выбитые зубы:

– Слышь, как по грязи шлепают? Сейчас начнется.

Очередь сверху ударила по размякшей грязи, запел рикошет, бывший каптер Сомов стал встревоженно оглядываться. Борис понимал, через десять-двадцать шагов они встретятся в лоб. Требовалось опередить врага. Он вскочил на бруствер, Сечка следом. Остальных вел по траншее Прокофий Глухов. Ходырев положил автомат у ног и стал вытаскивать из-за пазухи трофейные гранаты, более простые в обращении и точные в броске.

Щелчок взрывателя, секундная задержка, и колотушка летит за изгиб траншеи. После второго взрыва последовала ответная очередь, Ходырев едва успел лечь, а Сечка скатился в воронку. Борис бросил наугад три оставшиеся гранаты и, подхватив автомат, бросился в гущу завязавшегося боя.

Благодаря взрывам ручных гранат в траншее возникла заминка, и старшина Глухов ею немедленно воспользовался. Он шагал через тела ранее убитых, посылая короткие очереди. На него выскочил вражеский солдат, видимо, оглушенный, и, сжав зубы, пошел в безрассудную штыковую атаку. Пулеметная очередь убила его наповал, но появившийся следом молодой офицер в звании лейтенанта сумел увернуться. Пули обрушили глинистый уступ хода сообщения, засыпали офицера землей.

У старшины опустел диск, он менял его быстро, но секунды неожиданной паузы летели еще быстрее. Офицер в массивной каске наводил на Глухова небольшой плоский пистолет, а на офицера бежал уголовник Кутузов. Оттолкнул мешавшего ему Сомова и с маху вонзил штык. Вокзальный вор Кутузов не был солдатом, да и вообще, он мало что умел в своей короткой непутевой жизни.

Удивительно, но последний час Кутузов находился в состоянии подъема, поверил бодрым заверениям Воронкова, уверенно двигался за своим новым командиром Борисом Ходыревым. И вот промахнулся. Штык вонзился в пяти сантиметрах от лица немецкого офицера и вошел в подмерзшую землю до половины. Кутузов никак не мог выдернуть лезвие, Аркаша Сомов топтался за спиной, а офицер выстрелил три раза подряд из вороненого «вальтера».

Пули калибра 7,65 миллиметра не отбросили Кутузова, он даже сумел вытащить застрявший штык и отступил назад. Офицера уже обходили с обеих сторон его солдаты, стреляя на ходу из автоматов. Большая часть пуль досталась громоздкому штрафнику из первого взвода, который никак не хотел отступать и топтался рядом с Кутузовым. Смертельно израненные тела просто оттолкнули, застрелили еще одного штрафника, а бывший каптер Сомов увернулся. Пули разнесли приклад винтовки, продырявили полу шинели, но сам он остался невредим.

На очереди остался Антон Шиленков. Неудачливый симулянт сегодня потерял товарища Пашу Мысниченко. Паша обещал взять его в свою роту, на должность ездового, впереди светил хоть какой-то просвет, и вот он исчез. У Антона Шиленкова имелись и другие счеты, его деревня была под немцем, там остались родители, невеста.

– Что, не успел с невестой переспать? – ржали наиболее ушлые. – Ничего, фрицы помогут, распечатают. Глядишь, и маленького Шиленка к твоему приходу сделают.

От таких насмешек становилось обидно. Поставить кого-то на место Антон не мог из-за своей робости, за это и невеста над ним посмеивалась: «Ты как неживой, ей-богу!» Это я не живой? Ненависть обрушилась на белокурых автоматчиков, которые, возможно, побывали в его деревне и поизмывались над девками. Маленький невзрачный Шиленков свой первый настоящий бой провел отважно.

Он бросился на автоматы и всадил штык в живот наиболее рослому из двух блондинов. Другой занервничал и выстрелил мимо. Шиленков уже выдернул окровавленное лезвие и готовился поразить второго врага. Автомат, отсчитав последние выстрелы, умолк, а Шиленков свалился между заколотым им солдатом и телом Кутузова, который при жизни больнее всего шпынял беззащитного парня. Сегодня Антон Шиленков отомстил сразу за всех и своими действиями внес неожиданную сумятицу в наступление врага.

Сначала немцам мешали гранаты сверху и пулеметные очереди старшины, русские едва не запороли штыком офицера и вот убили командира отделения. Но это вызвало лишь минутную задержку. Уже помогли встать офицеру, и сразу трое-четверо автоматчиков ворвались в траншеи. Над отделением Ходырева нависла опасность. Оно топталось пока на узком пятачке.

Погиб последний сержант из героического первого взвода. Возглавленная им атака разбилась о хладнокровие опытных стрелков 16-й немецкой механизированной дивизии. Они продвигались, забрасывая русских гранатами. Их поддерживали два пулеметчика, которые с большой точностью вели огонь поверх голов. Эта группа продвигалась словно римская фаланга, медленно и неуклонно, не делая необдуманных рывков, без криков и надрыва, только стучали пулеметные очереди, и летели в разные стороны гранаты.

Артиллерист Бызин двигался перебежками через остатки разрушенного хутора. Это были угловые столбы фундаментов, разрушенные глиняные сараи, каменные срубы колодцев, заросли смородины и винограда. Шел бой на пересеченной местности, которую враг не хотел отдавать.

Саша, в обычной телогрейке, туго перепоясанный ремнем, на манер лейтенанта Маневича, выкуривал со своими людьми врага из объектов стремительными наскоками. Иногда это удавалось, иногда нет. Штрафники неосторожно подставились под бронеколпак, стоявший в отдалении. Он прикрывал подходы к траншее и сыпал длинными настильными очередями. Два или три человека упали, сраженные пулями, остальные бойцы стали охватывать бронеколпак с двух сторон. Бызин старательно скручивал связки гранат, ему помогали двое бойцов. Прибежал Маневич, с налету обматерил:

– Ты долго возиться собрался? Ходырев застрял, второе отделение пятится, а ты мины изобретаешь. Тоннель к этому колпаку рыть не собираешься?

– Никак нет.

– Так прикончи его с ходу и врывайся в траншею. Выручишь остальных. Колпаком займись сам, а я следом атакую. Бегом, время пошло.

Бызин прихватил наводчика из своей бывшей батареи, на глаза попался Максим Луговой, так и не прибившийся ни к одному из отделений.

– Усатый, набирай гранат побольше и за мной.

Действовал Бызин энергично и рискованно. Этого требовала обстановка. Атака взвода превратилась в очаг мелких стычек, положение требовалось немедленно ломать. Бронеколпак вел огонь с возвышения, там, где заканчивался хутор, вернее, его фундаменты.

– Максим, бери наводчика и обходи справа, я пойду слева.

Бызин сделал ошибку, когда назвал первым Лугового. Тот с ходу взял инициативу и завернул непомерно широкий круг. При этом он не рискнул подняться, а упорно полз, неумело и медленно. Наводчик подобрал оброненную Луговым гранату и показал направление.

– Спрямляй, слышишь? Так мы до ночи ползти будем.

Вокруг продолжалась стрельба, наводчик тревожно поднимал голову и осматривался по сторонам. Луговой загребал широкими ладонями землю, сухую траву и буравил головой туннель в бурьяне. Поблизости рванула одна, за ней другая граната.

Саша Бызин бросил их с близкого расстояния, они взорвались рядом с металлическим колпаком, но лишь сбили маскировочный камуфляж. Чертыхаясь, он пополз ближе, на него обратили внимание из траншеи и обстреляли. Наводчик расчетливо швырнул РГД, она звякнула о металл, треснула вспышка, а из бойницы ответила автоматная очередь. Пулемет из амбразуры безнаказанно подметал пространство сплошным веером пуль.

– Надо и остальным с фланга его обходить, – шептал Луговой. – Чего Маневич ждет?

– Нас с тобой, – закричал ему на ухо, как глухому, наводчик. – Там свои заморочки, надо эту железяку вывернуть. Ладно, кидай гранаты по одной, а я ближе подползу.

Бызин и его наводчик остановились в пяти шагах с тыльной стороны колпака. Задняя дверь приоткрылась, их обстреляли из автомата. Наводчик воевал с Бызиным с весны, вместе отступали от Миллерово, чудом вырвались из окружения, теперь везение для одного из них кончилось.

Автоматные пули угодили наводчику в плечевой сустав, кровь текла из-под мышки и по руке, непонятно было, где перевязывать. Да и невозможно перевязывать – следующая очередь угробит их окончательно, тем более, Максим Луговой молчит.

– Эй, Макся! – позвал его Бызин и пополз к колпаку в одиночку.

Из оружия он имел лишь «наган» и трофейный нож. Пулемет из колпака разразился длинной очередью. Лейтенант Бызин выстрелил в упор в боковую бойницу размером с царский пятак. Металлическую заслонку лишь слегка погнуло, но Саша удачно поддел его толстым ножом и с руганью выпустил в узкую щелку шесть пуль подряд.

Внутри вскрикнули, закрыли отверстие покрепче. Бызин перезарядил «наган» и, перегнув руку, трижды выстрелил прямо в пулеметную бойницу. Руку обожгло словно ковшом кипящего масла, он закричал и выпустил «наган». С пальцев слезло мясо, сожгло ногти. Он ворочался, облизывая, как собака, отдающую жгучей болью ладонь.

– Макся, – снова позвал он.

Почему все его бросили? До людей всего десяток-другой шагов, и никто не хочет ему помочь. На самом деле все складывалось совсем по-другому. Маневичу стало не до колпака, из-за кустов бросились в контратаку сразу четверо или пятеро немцев. Лейтенант и штрафник рядом с ним немедленно открыли огонь, отбили нападение, но враги не отступили и стреляли сквозь кусты, не давая поднять головы.

Тяжело раненный наводчик из батареи лейтенанта Бызина ворочался у заднего люка и тщетно пытался перевязать плечо, которое сползало вниз по туловищу, держась на клочьях кожи. Кажется, рука совсем отвалилась. Разглядеть получше мешала шинель, пальцы не слушались, а из небольшого люка высунулась голова и рука с пистолетом. Голова подмигнула, а рука с пистолетом исчезла в оглушительной вспышке.

Забыв про обожженные пальцы, Саша Бызин щучкой метнулся к задней части колпака и перехватил кисть с «парабеллумом». Вторая рука толкнула его в челюсть, вцепилась в кадык. Перед глазами замелькали искры, рядом громко молотили палкой по металлу, а дружок-наводчик уставился в лицо черным глазом-дырой.

Бызин вцепился зубами в кисть с «парабеллумом» с такой силой, что в челюсти что-то хрустнуло, его били в ухо, голова моталась, но крепкие зубы не выпускали добычу. Пистолет вывалился на траву, Саша его подобрал и стал стрелять в люк.

Яркие вспышки выхватили из темноты оскаленный рот, вытянутую в попытке защититься ладонь, две съежившиеся в узкой норе фигуры. Затвор лязгнул в последний раз. Бызин с ревом тащил чей-то сапог, вспомнил про свой нож и принялся вонзать его в штанину над сапогом.

Пока командир расправлялся с пулеметным расчетом, отделение перекатилось через остатки хутора и ворвалось в траншею. Не спешил лишь Максим Луговой. С печально опущенными усами он неторопливо накрыл обезображенное лицо наводчика пилоткой и пытался умостить полуоторванную руку.

– Оставь его! – закричал Бызин. – Туда иди! Где все.

– А вы, товарищ сержант?

Дело в том, что Саша Бызин еще не являлся официально сержантом, а Максима Лугового никто пока не снимал с должности командира отделения. Он мог идти в бой и даже вести за собой других штрафников, но этого ему делать не хотелось. По сторонам слишком гремело и трещало, кричали люди, шел бой.

Здесь, на небольшом пятачке, было тихо и уютно. Бронеколпак курился легким дымком, как погасшая печь. Наводчик, друг Бызина, молча отходил, челюсть отвалилась, а уцелевший глаз покрывался мутной пленкой. И оба фрица внутри не подавали признаков жизни, торчала лишь нога с разорванной в клочья штаниной, откуда еще мелкими толчками выходила кровь.

– Может, пулемет достать? – спросил Луговой.

– Не надо, он на станке закреплен. Провозимся только. Дай мне автомат, вон лежит. Пошли быстрее.

– С пулеметом надежнее, – тянул время Луговой.

Бызин уже бодро вскочил и, бросив прощальный взгляд на погибшего друга, побежал снова возглавить отделение. Максим Луговой, заметно похудевший за последнее время в балахонистой, ставшей просторной шинели, не отставал от него.

Положение на левофланговом участке изменили Борис Ходырев и Прокофий Глухов.

Огонь выдвинувшихся вперед автоматчиков уткнулся в катившийся вал штрафников. Отсечный ход шириной метр на узком участке заполнился убитыми и ранеными. Этого бы не произошло, если бы русские убегали и получали очереди в спину. Они бы ложились равномерно, и штурмовая группа, меняя магазины автоматов, уверенно шагала бы (а может, бежала) к первой линии траншеи. Набирая ход, обращая в бегство уцелевших.

Но бойцы штрафной роты понимали, откатываться некуда. Позади болото, раскисшие берега, плешины, покрытые клочьями травы. Там не спрятаться и не закопаться, да и в спину того и гляди ударят заградительные отряды. Правда, их пока не видели, но слухи ходили жуткие. Мордастые, в синих галифе, блестящих сапогах, сплошь с автоматами, злые, как цепные псы, безжалостные, как страшный особист Стрижак со своим помощником. Им одно удовольствие всаживать в спины точные очереди. Выполнил работу – получи усиленный паек и водку. В эти страшилки мало кто верил – а вдруг?

Обошлось без заградотрядов. Драка шла отчаянная, без всякого понукания. Однако сил не хватало. Падение наступательного порыва вовремя почувствовал Ходырев. Он видел, как упали Кутузов, Шиленков, поднялся немецкий офицер. Плотный автоматный огонь заваливал узкую траншею телами, а из клубка тщетно пытались выбраться раненые.

У Бориса был снова «ППШ», громоздкий по сравнению с более компактным «шмайсером», но имевший емкий диск и вдвое большую скорострельность. Он выпустил диск двумя-тремя длинными очередями, клубок пламени бился и шипел, в цель попадало несколько пуль сразу. Он уложил двух автоматчиков, сверху вниз, с бруствера, они не успели понять, откуда пришла смерть, и упали, еще больше загромоздив проход. Уцелевшего автоматчика зажало телами, офицер отступал на четвереньках. В Ходырева немедленно открыли огонь, он упал прямо в грязь, и это его спасло.

Офицер в траншее пытался взять инициативу в руки. Он неплохо владел своим плоским «вальтером» и застрелил в упор штрафника, работавшего винтовкой, как дубиной.

Кутузова в его короткой жизни били до полусмерти не раз. Однажды проткнули заточкой в пересыльной камере, он лежал сутки под нарами, как мертвый. В другой раз постарались вертухаи, когда он с приятелем задушил охранника и бежал вниз по уральской речке Сылве. Приятеля забили до смерти, а Кутузов чудом выжил со сломанной грудной клеткой и отбитыми легкими. Три мелкие пули, угодившие в него, не показались Кутузову чем-то серьезным, словно ткнули шилом. Он с такой силой сдавил острые колени молодого офицерика, что едва не вывернул их из суставов. Ему несколько раз выстрелили из пистолета в голову, руки непроизвольно разжались.

Аркадия Сомова, бывшего каптера и бывшего рабочего мелькомбината, вытолкнуло лицом к лицу с офицером. Нескладный долговязый Аркадий, с отвисшей нижней губой и свалянной щетиной, имел на редкость мощные руки, которыми перекидал за свою жизнь тысячи мешков с мукой. Потрескавшиеся пальцы сомкнулись на шее офицера, рот с обломанными в давней драке зубами кровожадно скалился, нижняя губа деловито оттопырилась. Проклятый азиат зажал врага, как медведь-шатун.

В лицо офицеру пахнуло духом плохой древесной махорки, плесенью. Надежный «вальтер» даже не щелкнул, обойма была полностью расстреляна, чужие пальцы скручивали шею все сильней. Немец ойкнул, опустился на колено, но не успевал за безжалостной звериной Папой. Позвонок треснул, и офицерик бессильно обвис.

Борис Ходырев перезарядил диск и вел огонь прямо из лужи. Ему помог старшина Глухов. Торопливые очереди встретили атакующих, кого-то свалили, остальные шарахнулись назад в свою траншею. Но укрепиться им не давали. Уверенно двигался со своим отделением Саша Бызин.

Ходырев, ворвавшись в траншею, расстрелял пулеметный расчет. Закончился автоматный диск, он погнался за уцелевшим вторым номером и оглушил его прикладом. Прокофий Глухов, упершись ногой в стену траншеи, посылал очереди, не давая никому высунуть носа. Несколько секунд задержки помогли ворваться сюда остальному взводу.

Маневич уложил бросившегося на него унтер-офицера, а музыкант Сечка, дрожа от возбуждения, прыгнул сзади на солдата, выбиравшегося из стрелковой ячейки. Гриша Сечка имел слабую боевую подготовку, но и вражеский солдат был немолод, недавнего призыва, не слишком крепкий здоровьем. Два неумелых воина сцепились, припоминая навыки уличной драки.

Боря Ходырев бросил пустой автомат и, подняв винтовку, схватился с вражеским минометчиком. Тот не выдержал напора и побежал. Возле блиндажа и командного пункта образовался временный узел обороны. Группа штрафников, пытавшихся ворваться сюда с ходу, полегла от огня в упор. Аркаша Сомов сумел увернуться, сильно разбил колено и матерился. Откуда-то взялся Воронков и показал направление:

– Бросок, и все дела!

– И все на том свете, – огрызнулся Бызин.

У него нестерпимо горела, свербила обожженная пулеметной очередью рука. Кроме того, он не мог забыть, как его полоскал на суде такой же умник-политработник за два брошенных неисправных орудия, что являлось, по его мнению, предательством.

Появился Маневич в изодранной на спине телогрейке и стал командовать строго по делу.

– Пять минут на все про все. Траншея уже наша, если ударят от блиндажа, отбросят снова в поле. Ходырев и Бызин, оглушить их, как пескарей, гранатами, остальные на штурм. Впереди – комиссар. Блиндаж срочно отбить.

На споры, суету и подготовку времени не оставалось. Глухов пристроил «дегтярев» и дал пробную очередь. Ему ответили из нескольких стволов. Борис оставил винтовку и осторожно шел по траншее с двумя гранатами-колотушками. Григорий Сечка тащил следом соломенную корзину с гранатами, поджимая ноги, как журавль. Предстоящий штурм его пугал.

Истоптанная траншея представляла собой месиво грязи, валялось множество самых разных предметов, кое-где лежали человеческие тела. Человек у ног Сечки вдруг открыл рот и сделал попытку вдохнуть. Заполненное кровью горло не слушалось, он с усилием выгнулся, поднялся на локтях и захрипел. Угадать, кто это, было невозможно, лицо и мундир покрылись толстым слоем глины.

Ходырев бросил штук шесть гранат. С другой стороны старался Бызин, мастер по взрыву укрепленных объектов. Ручные гранаты с небольшой массой тротилового заряда не могли повредить крепкий блиндаж, лишь расщепили и выбили из петлей дверь. Из бойниц и приоткрытой двери вели сильный ответный огонь.

В траншее это оставался единственный, но довольно сильный узел сопротивления. Если окруженные сделают рывок и вступят в бой, их могут поддержать извне. Маневич беспокойно следил за обстановкой, требовались немедленные действия.

– Борька, приканчивай их. Чего смотришь?

Борька лихорадочно соображал, чем лучше всего воспользоваться. В блиндаж летели пули из винтовок, автоматов. Гранаты швырять больше не рисковали, опасались поразить своих. Толпа, облепившая блиндаж, представляла немалую опасность. Ситуация оставалась шаткой, и почти победивший взвод могли просто вытолкнуть, превратив в беспорядочную толпу.

– Разойтись! – кричал Маневич. – Командирам отделений срочно расставить людей. Воронков, займись обороной.

Виктор Васильевич с неохотой покинул интересное место, куда загнали оставшихся немцев и собирались выкуривать. Но выкуривания не получилось, а ситуация, как и предвидел Маневич, мгновенно изменилась.

Германские солдаты в ноябре сорок второго твердо верили в свою победу. В плен сдавались в самом крайнем случае, на милость красных не рассчитывали. Ждать, пока выручат свои, полтора десятка немцев, запертых в мышеловке, не стали. У них имелся ранцевый огнемет, хватало и другого оружия. Рывок получился эффектным и шумным.

Струя огня ревела, превращая подходы к блиндажу в огненную трубу. В нее угодили пять-шесть штрафников, не успевших отойти, несмотря на приказ Маневича. Фигуры корчившихся в пламени бойцов напоминали дикое кукольное представление. Человек, охваченный огнем с ног до головы, легко вспрыгнул на бруствер, подскочил еще выше и завертелся на краю траншеи.

Двое других бойцов катались, сбивая пламя, наталкивались друг на друга и разбрасывали снопы искр. Ручной пулеметчик держал в руке «дегтярев», пока не отвалилась горящая кисть, и побежал по ревущему туннелю огня. Самое страшное, что люди молчали, они хватанули ртом раскаленную плазму и сожгли горло, легкие.

Едва не поплатился за излишнее любопытство Воронков. Струя пламени, теряя силу, докатилась до тела Кутузова, волосы затрещали, как солома, тело выгнулось, изо рта вырвался невнятный звук. Жар подстегнул политрука, загорелись шерстяные бриджи, он бросился бежать, споткнулся и упал в лужу. Это его спасло, брюки зашипели и погасли. Он сидел в воде, растерянно глядя на клубы огня, горели даже сырые жерди, укреплявшие стенки траншеи. По луже полз боец, сумевший погасить водой пламя, но даже минуты хватило, чтобы сжечь лицо и руки до костей.

Прокофий Глухов, заслоняясь локтем и пулеметом от нестерпимого жара, шел вперед, наклонившись, словно навстречу ветру. Максим Луговой в намокших размазанных по щекам усам-бакенбардам замер, пристраивая винтовку.

Немцы пошли на прорыв дружно. Они, не жалея, опустошали магазины автоматов, винтовки стреляли с невиданной скоростью. В разные стороны летели гранаты. Аркаша Сомов едва увернулся из-под пуль. Когда поднялся, рядом взорвалась граната и оглушила его. Один из немногих уцелевших сержантов, несмотря на ожоги, четко вскинул винтовку и выстрелил. Получил в ответ клубок ревущего пламени, которое превратило его в огненный столб.

Немецкое отделение во главе с фельдфебелем не только прорывалось. Оно пыталось снова отбить траншею и рассчитывало на поддержку. Полтора десятка опытных бойцов действовали единой крепкой пружиной, сметая все на своем пути. К месту внезапно разгоревшегося боя бежал Елхов, от него не отставал верный ординарец Костя Гордеев. Вряд ли ротный успел бы что-либо изменить. Не так просто было добежать, уворачиваясь от пуль и ежеминутно падая на землю.

Сейчас все зависело от бойцов слитого вместе первого и четвертого взводов. Музыкант Сечка, носивший за Ходыревым гранаты, проявил самостоятельность. Он бросил гранату навстречу врагу. Аркадий Сомов, задушивший немецкого офицера и получивший несколько мелких осколков, стрелял из винтовки в колышущееся пламя.

Лейтенант Маневич короткими очередями свалил фельдфебеля с ручным пулеметом в руке. Вокруг него замешкались подчиненные, кто-то пытался поднять «МГ» и продолжить контратаку. Подоспели другие штрафники и кинулись навстречу врагу.

Ходырев, не успевая перезарядить «ППШ», вооружился винтовкой и выстрелил в бегущего немца с расстояния трех шагов. Азамов и Ягшиев зажмурились и тоже выстрелили. Борис, действуя, как автомат, выпустил оставшиеся в обойме патроны и погнался за убегавшим врагом.

Старшина Глухов опустошил все магазины к «дегтяреву», нашаривал глазами другое оружие, но бой уже завершался. Прибежали Елхов вместе с ординарцем, капитан торопливо наводил порядок, собирал уцелевших людей. Саша Бызин пытался сгоряча преследовать врага, его поймал старшина и едва успел втащить в окоп. Автоматная очередь с близкого расстояния хлестнула по брустверу и едва не прикончила обоих.

Уцелевшие немцы уходили перебежками, прикрывая друг друга, падали, вскакивали и снова бежали. Ординарец Костя Гордеев вел огонь, не прячась. Враги олицетворяли для него самое горькое в жизни: погибшего отца, умершую в холодном бараке сестренку, свою тяжелую жизнь без просвета. Он не слишком умело владел трофейным автоматом, ствол задирало от слишком длинных очередей. Костя, обжигаясь о раскаленный кожух, торопливо вставлял очередной магазин и сумел попасть в одного из фрицев.

Раненого немедленно подхватили двое товарищей и кое-как поволокли вверх по склону. Медленно двигавшаяся кучка была хорошей мишенью. К Косте Гордееву присоединились Азамов и Ягшиев, открыли винтовочный огонь. У Гордеева закончились патроны, он мог лишь ругаться и даже бросил сгоряча камень вслед врагам.

Аркаша Сомов, не отошедший от собственной смелости, тоже наводил винтовку в цель, когда увидел яркую вспышку и машинально спрятал голову за бруствер. Горцы продолжали дергать плохо смазанные затворы. Они надеялись отличиться, показать свою храбрость, добить врагов и наконец уйти из смертельно опасной роты, от этих отчаянных людей, которые гибнут непонятно за что. Азамов и Ягшиев так увлеклись, что не заметили опасность. Оба еще не встречались с немецким крупнокалиберным пулеметом, чьи вспышки казались такими далекими, а пули летели до цели в три раза быстрее скорости звука.

Ударило в голову Азамова. Он один из немногих в роте носил каску. Жестяной шлем с оборванным ремешком, крутясь, улетел в траншею. Голова кавказца дернулась, из затылка выталкивало бурую массу. Ягшиев, его сородич, успел подхватить обвисшее тело и осторожно опустил на землю. За полминуты натекла огромная черная лужа, которая мешалась с мутной лужей на дне траншеи.

Ягшиев заплакал. Война коснулась и его. Он почувствовал такое одиночество, что смог выразить его лишь печальным гортанным криком, сорвал с головы шапку и стал ее топтать. Справа послышались крики:

– Капитана убили!

– Не может быть!

В сумраке заканчивающегося бесконечно долгого дня продолжали трещать выстрелы. Уцелевшие штрафники на этот раз не торопились хватать трофеи, а вели обозленный беспорядочный огонь по нависающим на фоне заката вражеским холмам. Им отвечали минометы, пулеметные очереди, наугад рассыпал тяжелые мины шестиствольный миномет. Вскоре все затихло. Долго гасла полоска заката, затем опустилась ноябрьская ночь.

Такие безлунные ночи бывают очень темными и долгими, но город, подступавший своей южной оконечностью к позициям 2-й отдельной штрафной роты, подсвечивал огнями и вспышками ракет затихшее поле боя до самого рассвета.