Восемь часов политрука Трифонова

Снег шел всю ночь, накрывая землю белым одеялом, сырой холод пробирал до костей, и к полуночи Волков приказал развести костры. Светомаскировка летела к чертям, но иначе рота могла просто потерять боеспособность, и лейтенант выбрал из двух зол меньшее. Накануне двое бойцов начали глухо надрывно кашлять и жаловаться на жар. Санинструктор роты сержант Пашина доложила, что средств от простуды она не имеет, и Волков приказал ей сопроводить больных на батальонный пункт медицинской помощи. Обратно Пашина вернулась одна, на вопрос командира доложила, что оба бойца отправлены в медсанбат с воспалением легких. В медпункте сержанту выдали какой-то противопростудный порошок, но, по словам санинструктора, лечить им можно было разве что совесть врача. Промозглая сырость нанесла роте первые потери. Вода в окопах стояла по колено, мокрые ватники и шинели не спасали от холода, и когда на землю упали первые хлопья, лейтенант велел разжечь костры, закрыв их со всех сторон плащ-палатками. Грелись отделениями, чтобы не оголять окопов, заползая в неуклюжие шатры со своей, советской стороны, следили, чтобы пламя не разгоралось слишком ярко, не освещало нависшие ветви берез.

Обойдя взводы, Волков вернулся к себе на КП. Трофейные часы, добытые полтора месяца назад в его первом на этой войне бою, показывали три часа ночи, и лейтенант решил, что должен хоть немного поспать. Командный пункт роты представлял собой три окопа, вырытые на небольшой возвышенности в полукилометре от переднего края. Отсюда Волков мог видеть позиции первого и второго взводов, занимавших район примерно в полтора километра по фронту. Здесь же располагался второй эшелон обороны, в составе третьего взвода и пулеметного отделения. Часовой, засевший в стрелковой ячейке, к счастью, не спал и хрипло крикнул: «Стой, кто идет?», недвусмысленно лязгнув затвором. Назвав пароль, выслушав отзыв и похвалив за бдительность бойца, совсем мальчишку, из пополнения, комроты подошел к окопу, где с вечера изволили отдыхать его политрук. На высоком месте вода в ямах не собирается, и политрук роты Колька Трифонов спал, можно сказать, с комфортом. Вместе со связными и телефонистом он с вечера натаскал на дно окопа лапника, и теперь все трое дрыхли, тесно прижавшись друг к другу. Зимние шинели, надетые поверх ватников, а также невесть где спертый огромный кусок брезента, сложенный вдвое, давали неплохую защиту от холода, во всяком случае, дружный храп звучал вполне себе бодро, без малейшего признака нездоровья. Лейтенант нагнулся и осторожно встряхнул политработника за плечо.

— Колька… Ко-о-лька.

Политрук что-то пробормотал и попытался повернуться на бок. Волков собрал в горсть снега и хладнокровно приложил ладонь к широкому Колькиному лицу. Трифонов открыл глаза и с тихой ненавистью произнес:

— Зараза ты, Сашка, такой сон похерил.

— Вставай, морда рязанская. Все же видно, что ты не воевал как следует, дрыхнешь, что барсук, — проворчал командир. — Спать нужно осторожно.

— А чего такое-то? — Политрук аккуратно выпростался из-под брезента и неловко вылез из окопа. — Черт, заколодел весь.

— Руки-ноги разомни, — посоветовал Волков, снимая с руки часы. — На, держи, разбуди меня через два с половиной часа. С ног падаю, если и сегодня не посплю — ни хрена командовать не смогу.

Трифонов энергично помахал руками, несколько раз сжал и разжал кулаки, затем принял у ротного часы и с видимым удовольствием застегнул их на левом запястье.

— «Омега», — ухмыльнулся он, натягивая поверх браслета трехпалую рукавицу. — Слушай, Сашка, а подари их мне?

— Обойдешься. — Шинель, которую лейтенант с вечера для легкости оставил в окопе, совершенно задубела. — Вот, мать ее, еще сломаю сейчас… Значит, смотри сюда, я разрешил бойцам погреться, ты на них не наскакивай, там Денис и Андрей Васильевич присматривают. Пройди по взводам, как раз секреты должны смениться…

— А так все спокойно? — спросил политрук, поднимая с земли карабин и разматывая тряпки, закрывавшие затвор и дуло от снега.

Он осмотрел затвор и вскинул карабин на плечо — Трифонов трепетно заботился обо всем, что стреляет, и в этом вопросе небрежения не терпел.

— Вроде да, но вы посматривайте, — пробормотал лейтенант, устраиваясь между храпящими бойцами. — Так не забудь, разбуди…

Волков заснул прежде, чем успел договорить. Трифонов покачал головой и, нагнувшись, накрыл командира брезентом по шапку. Лейтенант был на ногах больше суток и нуждался в отдыхе, пожалуй, больше, чем кто-либо другой.

26 октября батальон, совершив форсированный шестидесятикилометровый марш из Каширы под Тулу, влился в боевой состав 290-й стрелковой дивизии. Дивизия, изрядно потрепанная предыдущими боями, занимала рубеж Солосовка — Смирное, в трех километрах к югу от Ясной Поляны. Такой марш показался бы тяжелым даже летом. Теперь же по раскисшим проселкам, в сапогах, на которые налипло по пуду грязи, бойцы шли на пределе человеческих возможностей. Полевые кухни отстали безвозвратно, патронных двуколок не было — боеприпасы, пулеметы и минометы тащили на себе. С первых же километров люди стали избавляться от лишнего, по их мнению, груза. За утерю оружия ждал трибунал, поэтому выбрасывали каски, саперные лопатки, противогазы. Комбат, капитан Ковалев, предупредил, что за недостачу военного имущества ответят старшины, и разбазаривание амуниции удалось пресечь. Последние десять километров марша батальон тянулся исключительно на воле командиров. Трифонов запомнил, как один из бойцов первого взвода вдруг сел прямо в грязь на обочине, люди шли мимо, но тут к отставшему подбежал комвзвода, младший лейтенант Берестов, и крикнул: «Иван, голубчик, помоги!» Огромный красноармеец по фамилии то ли Громов, то ли Шумный, родом откуда-то из-за Урала, вышел из строя, они вдвоем вздернули человека на ноги и поволокли за взводом, пока тот не пошел сам. В пяти километрах от назначенного рубежа Ковалев спешился и повел свою кобылу в поводу — лошадь начала шататься.

К счастью, рубеж уже был подготовлен к обороне — строительный батальон закончил работы за час до подхода дивизии. Ковалев, в общем, остался доволен позицией, лишь первой роте пришлось поработать. Комбат посчитал, что станковые пулеметы не имеют надлежащих секторов обстрела, и приказал отрыть новые окопы. Дивизии здорово досталось в предыдущих боях, собственно, лишь батальон Ковалева можно было назвать полностью укомплектованным. Да и то станковых пулеметов имелось в наличии лишь четыре, из них один — скорострельный Дегтярев, капризный, как солистка Большого театра. Четыре батальонных миномета — почти артиллерия, вот только на каждый приходилось едва по двадцать выстрелов. Были еще ротные, но их мины, и без того едва сильнее ручной гранаты, в такой грязи становились почти бесполезными…

Участок, доставшийся батальону, как назло оказался идеально танкоопасным направлением, поэтому комполка усилил Ковалева взводом противотанковых ружей и взводом сорокапяток. Восемь ПТРД, две сорокапятки и три отделения истребителей танков со связками гранат и бутылками КС — вот и все, что комбат мог противопоставить немецким танкам. В том, что танки будут, не сомневался никто — остатки частей, выходивших из окружения через позиции батальона, рассказывали о неимоверных железных полчищах. Судя по рассказам, каждый из разбитых полков столкнулся не менее чем с сотней вражеских машин с автоматчиками на броне. И хотя капитан Ковалев, прискакавший проверить, как идут дела у первой роты, сказал Волкову, что не слишком верит в рассказы окруженцев, Трифонов чувствовал, что комбат напряжен до предела. В свои двадцать семь лет капитану еще не доводилось участвовать в настоящем деле, предстоящий бой должен был стать для него первым. Теоретически Ковалев был подготовлен прекрасно и к своим обязанностям относился серьезно, с полной отдачей. Батальону был назначен участок в шесть километров — в три раза больше, чем положено по Уставу для такой местности, и комбат сделал все, чтобы подготовить рубеж к обороне. Неизвестно, что творилось у капитана в душе, но внешне он оставался спокойным и деловитым, даже шинель свою, забрызганную на марше грязью, ухитрился когда-то почистить. Осмотрев позиции первого взвода, комбат остался доволен, указал, где следует оборудовать позиции для противотанковых ружей, которые придут к вечеру, одобрил решение Волкова не растягивать взводы в нитку, а оборудовать три узла обороны. Во взводе Медведева Ковалев посоветовал оборудовать запасные позиции для станкового пулемета на концах неглубокой балки, чтобы иметь возможность поддержать фланкирующим огнем оба взвода. Когда комбат ускакал, Трифонов стал свидетелем престранной сцены: младший лейтенант Берестов долго смотрел вслед капитану, затем повернулся и каким-то помолодевшим голосом сказал Волкову: «Вот это — командир! А вы, товарищ лейтенант, посмотрите на себя — не лейтенант эр-ка-ка-а, а босяк шалманный». Ватные штаны и куртка ротного были действительно заляпаны грязью до неприличия, и все же политрук внутренне напрягся, ожидая неминуемой вспышки. Но лейтенант просто велел Берестову заниматься своими делами и оборудовать позиции, как было приказано.

С Берестовым вообще была связана какая-то тайна. Своей подтянутостью, выправкой и несомненным военным опытом он производил впечатление кадрового командира, но нельзя же быть кадровым младшим лейтенантом в сорок три года! Одно время Трифонов думал, что взводный был понижен в звании, но потом политрук узнал, что младшего лейтенанта Андрей Васильевич получил буквально за неделю до формирования батальона, причем минуя школу младших командиров, прямо из старших сержантов. В который раз Трифонов дал себе слово разобраться с личным делом непонятного командира взвода, хотя в глубине души понимал, что, скорее всего, до этого просто не дойдут руки. Хуже всего было то, что, судя по всему, и Волков, и командир второго взвода старшина Медведев, и некоторые бойцы были прекрасно осведомлены о прошлом Берестова, да что там, даже комиссар батальона Гольдберг знал странного младшего лейтенанта. Кажется, они вместе выходили из окружения, там была какая-то совершенно невероятная история, за которую батальонный комиссар был награжден орденом Красной Звезды, Волков и Медведев получили по «Отваге», а остальные бойцы — «За боевые заслуги».

Трифонов понимал, что за две недели, прошедшие с формирования батальона, наверное, просто физически невозможно узнать как следует бойцов и командиров своей роты, но от этого легче не становилось. Молодой политрук чувствовал, что как политработник он потерпел полный провал. Отношения с комроты у него установились скорее просто приятельские, не больше. С воспитательной работой среди бойцов тоже получалось не очень. Лезть в душу Трифонов не умел да и вообще считал это неправильным, в то время как бойцы раскрывать перед политруком эти самые души отнюдь не спешили. Но хуже всего было то, что обстановка явно требовала от него действия. Фронт подходил к Москве, они терпели очередное поражение, боевой дух людей был ниже некуда. Трифонов чувствовал это: страх, безразличие, в лучшем случае угрюмую обреченность. Что с этим делать, как встряхнуть бойцов, как заставить осознать, что здесь — последняя черта, что дальше отступать нельзя? Все, чему учили в Ивановском военно-политическом, сразу оказалось бесполезным, их готовили к другой войне. В какой-то момент Николай понял, что просто боится говорить с бойцами, потому что ответов на вопросы, которые ему зададут, у молодого политработника нет. Как вышло, что немец стоит здесь, в двух шагах от Тулы, что отданы Украина, Белоруссия, Прибалтика, что гордая крепость революции, Ленинград, осажден, дерется в кольце? Кто виноват в этом? Почему оказались не готовы, из-за чьей измены, чьего предательства? В приказе 270 говорилось о фактах позорной трусости некоторых командармов, но Трифонов чувствовал, что этого недостаточно. Пусть даже один из десяти окажется предателем, но неужели его измены окажется достаточно, чтобы перечеркнуть мужество остальных? Под Ельней он слышал, как красноармейцы и некоторые командиры, уже столкнувшиеся с врагом, говорили о том, что у немцев сила, что они прут тьмой танков, что от самолетов не продохнуть. Это тоже ничего не объясняло — советский народ пятнадцать лет строил армию, авиацию, промышленность. Если у немцев танков больше, придется признать, что они работали лучше, чем советские рабочие. Выступление товарища Сталина только добавило сомнений: как можно было полагаться на договор, заключенный с фашистским режимом? О каком миролюбии в глазах народов может идти речь, если ценой этого стали чудовищные потери? Если Красная Армия разбила лучшие дивизии, то кто стоит сейчас у ворот Москвы? Вопросы жгли душу, разъедали его веру, и спросить совет было не у кого.

Трифонов остановился, чтобы обменяться парой слов с часовым, и двинулся вниз, по следам командира. Сначала первый взвод и бронебойщики, узнать, сменили ли людей в секретах, затем второй взвод, проверить позиции станкового пулемета, потом обратно, и в третий взвод. Карабин за плечами, наган в кобуре, две гранаты в сумке; у него есть оружие и он среди своих — этого вполне достаточно. Политрук Николай Трофимов поднял воротник шинели и зашагал с холма.

Первый взвод занимал окопы двумя отделениями, бойцы сидели в ячейках через одну. Командир взвода, пригнувшись, обходил позиции по ходам сообщения, Берестов был без шинели, в стальном шлеме поверх шапки с поднятыми ушами, на поясе штык-нож и гранатная сумка, за плечами — самозарядная винтовка Токарева. Подойдя к политруку, младший лейтенант вскинул руку к шлему и вполголоса, но четко отрапортовал:

— Товарищ политрук, по донесениям секретов, противник себя не обнаружил. Согласно приказу командира роты отправил третье отделение и бронебойщиков греться.

— А сами? — Трифонов спрыгнул в неглубокий ход сообщения. — Обходите окопы?

— Смотрю, чтобы никто не заснул, — пожал плечами Берестов. — А то и замерзнуть недолго. Я приказал бойцам постоянно напрягать мышцы, двигать плечами и ногами.

— Все-таки нужно было построить землянки, я говорил об этом ротному…

— Нужно было закончить с оборудованием позиции, — спокойно ответил младший лейтенант. — Насколько я понимаю, комбат ждал атаки с минуты на минуту. Если же начать копать сейчас, мы мало того что вымотаем бойцов еще больше, так еще и обозначим себя. Снегопад стихает, желтый песок на белом виден очень хорошо.

Трифонов вздохнул. Он специально упомянул землянки, надеясь, что командир взвода оценит заботу политрука о бойцах, но, похоже, у Берестова было свое мнение.

— К тому же, — продолжал командир взвода, — сейчас не так уж холодно, сыро вот только. Но, в общем, терпимо. Спросите как-нибудь Сашу… я хотел сказать, лейтенанта Волкова, каково им было в Карелии.

Трифонов знал, каково было лейтенанту Волкову в Карелии, лейтенант Волков сам рассказал ему об этом. Странным образом это не прибавило политруку уверенности, Николай просто не представлял, чем он может помочь и как будет КОНТРОЛИРОВАТЬ такого командира. Некоторое время политработник и комвзвода молчали, и чтобы развеять сложившуюся неловкость, Трифонов спросил:

— Кстати, я вижу, у вас самозарядка.

— В общем, да, — ответил Берестов. — Эс-вэ-тэ сорок.

В голосе младшего лейтенанта проскользнула насмешка: да, действительно, у меня самозарядная винтовка, очень тонкое наблюдение.

— Говорят, они ненадежные. — Николай чувствовал, что разговор уходит куда-то не туда.

— Все зависит от того, как относиться к оружию, — ирония в ответе была уже явственной. — Сдуру можно и «трехлинейку» убить.

Трифонов никак не мог понять, в чем тут дело. Младший лейтенант был вежлив, отвечал четко и по делу, но политруку казалось, что между ним и непонятным комвзвода кто-то поставил лист толстого стекла. Каждое слово Берестова было к месту, но разговора не получалось, от этого хотелось сделать какую-нибудь глупость, например, выдернуть гревшихся бойцов из их шатра и загнать в окопы, или проверить комвзвода-1 на знание Боевого устава пехоты. Такие мысли следовало гнать прочь, и Николай усилием воли подавил растущее раздражение. Волков считал Берестова хорошим командиром, в сложившейся обстановке это и только это имело значение. Если младший лейтенант испытывает какую-то неприязнь к политруку Трифонову, — что ж, его личное дело, главное, чтобы комвзвода исполнял свои обязанности, а Николай будет исполнять свои. Если, конечно, поймет, что он должен делать в сложившейся обстановке.

— Такой снег, думаю, сегодня не сунутся, — заметил Трифонов. — Не их погода. Знаете, я иногда даже радуюсь и холоду, и грязи этой непролазной. Им-то хуже, они к этому непривычны.

— В самом деле? — в голосе Берестова проявились новые эмоции. — Да-да, конечно. Немец-де городской, немец боится грязи и мороза, надо только подождать немного, а потом пойти и руками их собрать.

Впервые командиру первого взвода изменила его обычная невозмутимость, и Николай решил ухватиться за эту ниточку и потянуть сильнее.

— А разве не так? — усмехнулся он.

Но Берестов уже взял себя в руки.

— Вам, как политработнику, конечно, виднее, — сухо ответил младший лейтенант. — Возможно, вышло какое-то постановление — считать немцев ни к чему не способными дураками, которых нужно только поморозить немного и в грязи повозить. Может быть, мне не докладывали.

— А вы считаете, что это не так? — живо спросил Трифонов.

— Я считаю своего противника умелым и подготовленным солдатом, — резко ответил Берестов. — А вот такие шапкозакидательские настроения полагаю вредными.

— Почему же шапкозакидательские? — Сейчас главное было не переиграть, комвзвода-1 явно высказывал то, что у него наболело.

— Потому что врага нужно побеждать силой оружия, а не морозом и грязью, — сказал младший лейтенант. — А с вашим подходом, к примеру, я могу вообще отправить бойцов строить блиндажи и секреты отозвать. Погода-то собачья, наверняка они не сунутся!

Он замолчал, понимая, что наговорил лишнего.

— Поздравляю, — сказал наконец Берестов. — Отдаю вам должное — вы очень хорошо все это провернули. Что вы мне теперь припишете — восхваление противника?

— Вы что-то путаете, Андрей Васильевич. — Трифонов не мог отказать себе в этой маленькой мести. — Я ничего не проворачивал. Я всего лишь высказал свое мнение и выслушал ваше. И никакого восхваления противника я в ваших словах не вижу.

— Тогда зачем был весь этот разговор?

На западе загрохотало, командир и политрук посмотрели в темное поле.

— Километров пятнадцать, — пробормотал Трифонов.

— Ближе, — сказал Берестов, — воздух влажный.

— Значит, завтра? — Политрук надеялся, что его голос звучит уверенно.

Младший лейтенант помолчал, прикидывая, похоже, стоит ли откровенничать с политработником. Затем, решив, наверное, что осторожничать уже поздно, покачал головой:

— Скорее всего, завтра, если, конечно, нас не обойдут.

— А могут? — Трифонов прислушивался к грохоту канонады, на западе разгорался нешуточный бой.

— Да, — вздохнул Берестов. — Они умеют воевать, не делают ошибок. Они воюют по правилам. Простого соблюдения устава зачастую достаточно…

Он махнул рукой и замолчал. Николай молча кивнул и вылез из хода сообщения, решив, что на сегодня хватит. Берестов — свой, в этом молодой политрук был теперь уверен на все сто, а тайна… Если у них будет время, странный младший лейтенант сам расскажет о себе. Трифонов поправил воротник шинели и уже собирался идти во второй взвод, когда комвзвода-1 окликнул его:

— Товарищ политрук…

Трифонов обернулся. Берестов, похоже, был в затруднении, но, прежде чем политрук успел спросить «В чем дело?», младший лейтенант решился:

— Товарищ политрук, позвольте дать вам один совет… Нет, относительно политработы вам лучше обратиться к Валентину Иосифовичу… Батальонному комиссару Гольдбергу. Я о другом… Я понимаю, вы хотели поднять дух людей, но… Не надо рассказывать бойцам анекдоты. Ладно, прошу прощения, вряд ли я имею право давать советы старшему по званию…

Николай почувствовал, что у него горят уши — сегодня днем он помогал пулеметчикам копать окопы и действительно травил при этом байки. На взгляд Трифонова, анекдоты были смешными, по крайней мере, бойцы смеялись…

— Знаете, это, возможно, покажется смешным, но точно то же я говорил лейтенанту Волкову в учебном лагере три месяца назад… Не будьте с бойцами запанибрата.

Он отдал честь, повернулся и пошел дальше вдоль линии окопов. Политрук пожал плечами и направился во второй взвод. До позиций Медведева было метров пятьсот, и Трифонов имел время для того, чтобы обдумать разговор с Берестовым. На западе полыхнуло, с опозданием донесся гул — там шел бой, настоящий бой, били тяжелые орудия, противник спешил, не ослабляя натиск даже ночью. Октябрь шел к концу, а зима в этом году обещала быть ранней, что бы там ни говорил младший лейтенант, немцы наверняка стремятся взять Москву до наступления настоящих холодов…

— Кто идет? — Хриплый голос заставил политрука вздрогнуть.

Позиции роты остались метрах в двухстах слева, окопы второго эшелона были выше по склону, так что своим здесь делать вроде бы нечего. Кляня свою рассеянность, Трифонов затравленно огляделся — ему приходилось слышать о немецких диверсантах, одетых в нашу форму и говорящих по-русски. Ноги стали как ватные, а голова, наоборот, пустой и легкой. Он немало слышал о том, что немцы делают с комиссарами, и сдаваться не собирался. Сдернув с плеча карабин, Николай упал в свежий снег, загнал патрон в патронник. Деревья стояли темной стеной, как ни старайся — никого не увидишь, небо уже очистилось, и луна бросила на белый ковер синие тени. Роща молчала, и политрук вдруг подумал, что, пока он тут лежит на открытом месте и высматривает кого-то в кустах, другие легко зайдут сзади, стукнут по голове и утащат на немецкую сторону. Он быстро посмотрел через плечо, но за спиной никого не было. Ситуация складывалась дурацкая — можно, конечно, поднять шум и открыть стрельбу, но что, если там свой? Выставлять себя на посмешище не хотелось…

— Николай? Трифонов? — донеслось из-за деревьев.

Свой, ну, конечно. Из-за толстой кривой березы поднялся невысокий человек в шинели и фуражке. Повесив на плечо токаревскую самозарядку, командир шагнул к Трифонову, затем поднес руку к лицу, словно поправляя что-то.

— К Медведеву шли? — как ни в чем не бывало, спросил человек, выходя на освещенное луной место.

— Товарищ батальонный комиссар? — Николай открыл крышку магазина, высыпал патроны на ладонь, затем выбросил верхний. — Разрешите…

— Вольно, — кивнул Гольдберг и снова прихватил очки. — Черт, сползают… Обходите взводы?

— Так точно, — бодро ответил Трифонов, перезаряжая оружие.

— Это правильно, — одобрил комиссар. — А что лейтенант Волков?

— Очень устал, я ему велел поспать немного.

— Велели? — Может быть, из-за темноты, но Николаю показалось, что Гольдберг улыбнулся. — Ну что же, и это тоже верно. А вот что неверно, так это ходить мечтательно, как гимназист по бульвару весной. Да еще по открытому месту, — голос комиссара стал жестче. — Я вас минут пять назад заметил, все никак не мог понять, кто тут по расположению шастает…

Трифонов снова почувствовал, что у него горят уши.

— Так, товарищ батальонный комиссар, я же… Мы же на своей земле, ну, на нашей…

— На своей… — Комиссар подошел к Николаю и взял его за локоть. — Давайте-ка мы отсюда уйдем, вон туда, под деревья…

Когда они оба оказались в роще, комиссар отпустил политрука:

— Видите ли, Николай, своя земля у нас аж до Буга, вот только мы почему-то сидим в окопах под Тулой…

Где-то на западе грохнуло несколько раз, но не гулко, а сухо и коротко.

— Вот черт, а это уже близко, — озабоченно сказал Гольдберг. — Километров пять-шесть… Не разберу что, в такой сырости все как-то не так доходит… Отряхнитесь, — сменил он внезапно тему разговора. — Снег растает, промокнете.

Молодой политрук молча последовал совету старшего, втайне радуясь, что комиссар не стал выяснять, что именно и в какой форме политрук Трифонов приказал лейтенанту Волкову.

— Ладно, давайте до Медведева вместе дойдем, — решил Гольдберг. — А по дороге вы мне расскажете, какие настроения в роте.

Некоторое время политработники шагали молча, мокрый снег налипал на сапоги, комками валился с ветвей. Комиссар не торопил младшего товарища, и Трифонов шел, собираясь с мыслями, не забывая поглядывать по сторонам. Гольдберг явно вызывал его на откровенный разговор, это был своего рода экзамен, проверка. Батальонный комиссар хотел знать, как его подчиненный справляется со своими обязанностями. Николай вспомнил слова Берестова и понял, что это единственная возможность задать тот единственный, мучительный вопрос: что, черт возьми, он должен делать? От этой мысли на душе вдруг стало удивительно спокойно, и, остановившись, Трифонов сказал:

— Товарищ батальонный комиссар… Валентин Иосифович, можно начистоту?…

Гольдберг слушал, не перебивая, по его лицу нельзя была понять, как комиссар относится к тому, что Трифонов вдруг решил излить душу. Николай старался излагать свои мысли четко, больше всего он боялся, что Валентин Иосифович решит, что у молодого политрука случилась истерика. Высказав все, что было передумано за эти дни, Трифонов замолчал. Все так же молча Гольдберг полез в карман шинели, достал кисет и начал сворачивать самокрутку. Затем внезапно выругался, ссыпал махорку обратно и затолкал бумагу обратно.

— Видел бы сейчас Андрей — он и накрутил бы мне хвост! Ночью черт-те где огонь открываю. Кстати, Николай, если курите — бросайте, привычка вредная, а на войне так и вовсе опасная…

Трифонов как-то сразу понял, что «Андрей» — это Берестов Андрей Васильевич. Гадать, с чего бы это младший лейтенант вдруг будет крутить хвост батальонному комиссару, молодой политрук не стал.

— Значит, вы не знаете, что делать, Николай? — Гольдьберг подошел к поваленной березе, отряхнул рукавицей снег со ствола и сел, поставив СВТ между колен. — Садитесь, тут разговор непростой, а в ногах правды нет.

Трифонов молча сел рядом, положив карабин на колени. В заснеженной роще под Тулой, на позициях, которые вот-вот могли атаковать немцы, молодой политрук приготовился к первому после училища занятию. Николай чувствовал себя странновато.

— За что вы воюете, Николай? — резко спросил Гольдберг.

— Ну… Как за что, — ошарашенно посмотрел на комиссара Трифонов, — за… За Родину. За советскую власть…

— Я не спрашиваю вас, за что воюет… советский народ, — оборвал его Валентин Иосифович. — Я спрашиваю, за что воюете ВЫ ЛИЧНО. Только честно, иначе ничего не получится.

Николай не знал, что сказать. Вопрос комиссара был, мягко говоря, необычным, но, в конце концов, он сам вызвал Гольдберга на разговор. Значит, отвечать нужно прямо, но вот так, сразу, он не мог подобрать слова. Что значит советская власть для него лично? Как высказать эту отчаянную гордость за свою страну, за ее великие достижения, за головокружительные надежды, перед которыми бледнели все трудности, беды, несправедливости? Невероятные рекорды, гигантские стройки, полюс, стратосфера — от этого захватывало дух. Казалось, нет ничего невозможного, и величайшим счастьем для себя Николай считал право быть сопричастным этим победам. Право, которое он не отдал бы никому, Трифонов постарался, как мог, объяснить это Гольдбергу.

— Я понимаю вас, Коля, — неожиданно мягким голосом ответил комиссар. — Но этого мало. Подумайте, ведь есть что-то еще…

Политрук пожал плечами, не понимая, чего от него хочет Гольдберг. Что-то еще… Николай чувствовал растущее раздражение — он не мальчишка, дурацкие загадки не к месту и не ко времени.

Трифонов уже начал жалеть, что затеял этот разговор, но гордость не позволяла идти на попятную. И в конце концов… Валентин Иосифович был КОМИССАРОМ, настоящим, еще с той войны, с Гражданской. По возрасту ему давно бы положено сидеть в политотделе корпуса, если не армии, но Гольдберг здесь, в лесу, обходит с винтовкой позиции батальона…

Впрочем, дело даже не в этом — комиссара слушались и уважали, особенно те, кто знал его раньше. Даже колючий Берестов, у которого «есть» звучало как насмешка, даже он не позволял себе в присутствии комиссара никакой дерзости. У Гольдберга стоило поучиться. Что же, будем смотреть на это как на очередной дурацкий зачет. За что воюем? За дом свой, на две семьи избу с пятью окнами! За школу в два этажа, нижний — камень, верхний — дерево! За мать! За сестер! За…

— Тихо, тихо, — усмехнулся комиссар. — Уж кричать точно не надо.

— Я не хочу, чтобы они дошли до Рязани, — тяжело дыша, сказал Николай.

— Ну, вот и славно, — комиссар легко поднялся и закинул винтовку на плечо. — Пойдемте, не всю ночь здесь сидеть.

Политрук встал и собрался уже идти дальше, к медведевскому взводу, но заметил, что Гольдберг почему-то стоит на месте, казалось, он о чем-то думает. Наконец, словно решившись, комиссар кивнул и заговорил очень обыденным, спокойным голосом:

— Слушайте меня внимательно, Николай, я буду говорить с вами серьезно и откровенно. Все наши достижения, все примеры наших революционеров, решения съездов — все это… конечно, правильно и важно. Но большинству наших бойцов, если уж начистоту, глубоко плевать, за что повесили Софью Перовскую и куда долетел дирижабль «Осоавиахим». Люди… Люди в большинстве живут другими вещами, они думают о том, как одеть и накормить детей, дадут ли на зиму дров, сколько нужно… Да что там, они просто хотят жить…

Идея рассказать бойцам про Софью Перовскую и остальных народовольцев пришла Трифонову во время марша. Молодой политрук не любил откладывать дело в долгий ящик, и, оборудуя вместе с бронебойщиками позиции для их длинных тяжелых ружей, рассказывал про то, как подпольная группа «Народная воля» устроила покушение на царя и была за это повешена. Копать сырую глину и одновременно говорить было трудно, в общем, политинформация не удалась, бойцы даже не делали вид, что слушают, они механически рыли окопы, время от времени тоскливо матерясь, и, в конце концов, Трифонов замолчал. Похоже, комиссар узнал от кого-то об этом позорище.

— Для большинства именно это является главным, — комиссар притопнул ногой от холода. — А уж советская власть и прочее — на втором месте. Поэтому людям нужно внушить, что, если продолжим отступление, немцы придут к ним. К ним в дом. И это их дети будут рабами. Потому что фашизм — это страшно, поверьте мне, Коля, я… я знаю. А ведь я всякого повидал.

— Да кто меня слушать будет, — вздохнул Трифонов.

— Вас будут слушать на основании такой простой вещи, что вы являетесь их политруком, — жестко сказал Гольдберг, поворачиваясь и уходя в сторону взвода Медведева. — А вот как сделать, чтобы услышали — это уже другой вопрос…

— Я об этом и хотел спросить.

Идти по двое в лесу было трудновато, Трифонов то отставал, то выходил вперед, стараясь при этом не терять бдительности.

— Тут как раз все просто, Коля, — комиссар стряхнул с фуражки ком снега и на всякий случай перекинул СВТ дулом вниз. — Комиссара слушают, если видят его в деле. В бою, на марше, в общем, везде. Если он приказывает: «Делай, как я». К сожалению… К сожалению, так поступают не все.

Чтобы не потерять дыхание, Гольдберг говорил короткими, рублеными фразами.

— Война показала, кто чего стоит. Здесь за бумажку не спрячешься. По крайней мере, на передовой. Будьте впереди, Коля, будьте на виду.

— Есть, — ответил Трифонов.

Комиссар не сказал ничего нового, и Николай чувствовал себя немного разочарованным.

— Только это не значит, что нужно выскакивать вперед цепи и орать «ура-ура», — усмехнулся Гольдберг. — Ну, если этого не требует обстановка. Храбрость нужна обыденная. Так, а куда это мы вышли?

Они остановились на опушке рощи, справа на полкилометра расстилалось поле, пересеченное оврагом, впереди начинался пологий подъем, за ним, метрах в двухстах, темной стеной встали деревья маленького леска.

— А это «медвежьи» угодья, второй взвод, — ответил Трифонов. — Вон по тем кустам ячейки начинаются, вон там — «максим» на опушке. Расчет Зверева…

Он сам помогал пулеметчикам копать этот окоп да еще запасной на другой стороне леска. Гольдберг одобрительно хмыкнул, комиссару явно понравилась обстоятельность молодого политрука, даже в темноте прекрасно узнающего позиции своей роты. Они прошли еще немного, и из кустов донеслось повелительное: «Кто идет?» Стрелковая ячейка была замаскирована прекрасно, боец подпустил их на десять метров, и лишь потом окликнул. Назвав пароль, выслушав отзыв, Трифонов и Гольдберг подошли к небольшому окопу, от которого вдоль позиции уходил неглубокий ход сообщения. Ячейка имела вполне обжитой вид: стрелок оборудовал в стенках две ниши — под вещмешок и гранаты, в бруствере были сделаны две амбразуры — одна для стрельбы вперед, другая — чтобы бить по тем, кто обойдет взвод с фланга. В окопе сидел плотный, широкоплечий боец лет двадцати пяти и настороженно смотрел на политработников из-под надвинутой на самые глаза шапки. «Черт, как же его фамилия? — лихорадочно завспоминал Трифонов. — Та… Ту…»

— Здравствуйте, Тулов, — сказал комиссар.

Трифонов вздохнул — Гольдберг опередил его и здесь.

— Здравствуйте, товарищ батальонный комиссар.

Трифонов вздрогнул — в голосе бойца была странная настороженность, казалось, он не рад появлению политработников. От Гольдберга это тоже не ускользнуло:

— Где Медведев? — спросил он уже жестче.

— Не знаю, — ответил боец, избегая глядеть в глаза комиссару. — Я как греться ходил — его больше не видел. На позициях где-то.

— Греться? — переспросил Гольдберг.

Трифонов быстро объяснил, какие меры приняты в роте для обогрева людей. Комиссар кивнул.

— Далеко это?

— А вот идите по ходу сообщения, — показал Тулов за спину. — Там покажут. Только осторожней, у нас там из пополнения много, пугливые, не стрельнули бы.

Политрук понял, что этот боец как раз из тех, с кем Волков и Гольдберг выходили из окружения, — ничего удивительного, что Валентин Иосифович знает его.

— Идемте, Николай, — приказал комиссар.

Ход был едва по пояс — в бою по такому передвигаться только ползком, как видно, глубже строители отрыть не успели.

— Во взводе какое-то ЧП, — тихо сказал Гольдберг.

— Мне тоже показалось, что неладно, — ответил молодой политрук, придерживая карабин.

— Ладно, найдем Медведева — выясним.

Старшина Медведев нашелся быстро, как и командир первого взвода, он обходил позиции, следя за тем, чтобы никто не заснул. Увидев политработников, комвзвода-2 ощутимо подобрался и четко отрапортовал, что противник себя не открывал, пулеметчики и второе отделение греются. Гольдберг выслушал рапорт и сразу взял быка за рога:

— В чем дело, Денис? — спросил он холодно.

— Не понимаю вас, товарищ батальонный комиссар.

Луна зашла за тучи, и в темноте выражение лица было не разобрать, но Трифонову показалось, что старшина смущен и огорчен.

— Товарищ старшина. — Гольдберг умел быть жестким, и сейчас его голосом можно было резать стекло. — Что у вас произошло? Почему бойцы боятся политработников?

Тучи бежали по небу, луна выглянула снова. И Трифонов вздрогнул — широкое лицо комвзвода-2, обычно спокойное, даже сонное, сейчас выражало почти физическую муку.

— Денис, ты не можешь мне лгать, — уже мягче сказал комиссар.

Старшина вытер ладонью взмокший внезапно лоб, и Трифонов заметил, что на костяшках у Медведева засохла кровь.

— Что у вас с рукой? — резко спросил Николай.

— Я… — Медведев замолчал, глядя в землю.

— Вы кого-то ударили? — продолжал нажимать политрук. — Вы ударили своего бойца?

Трифонов знал, что, хотя с рукоприкладством и грубостью командиров в РККА идет борьба, такое случается нередко, но Медведев казался ему спокойным и выдержанным человеком. Судя по состоянию его кулака, старшина бил по-настоящему, от души, и здесь, на сыром ночном поле, в нескольких километрах от врага, это было очень серьезно.

— Ну… Ну, вылечил я тут одного от воспаления легких, — тихо сказал старшина, глядя прямо перед собой.

До Трифонова не сразу дошло, что имел в виду комвзвода, и когда он понял, ноги стали как ватные. В его роте…

— Кто-то из пополнения? — негромко спросил Гольдберг.

— Нет, из наших. Боец Коптяев.

— Почему не доложили? — Шок Трифонова сменился гневом.

— Симуляция — то же самое, что самострел, — заметил комиссар.

— Товарищ комиссар, поймите вы меня, ну доложу я — Коптяева под трибунал…

Спокойствие изменило Медведеву, он почти кричал шепотом, прижав огромные кулаки к груди, это было бы смешно, если бы не выглядело так страшно.

— Под трибунал, под расстрел, понимаете?

Он торопился высказать все, пока его не прервали, и Трифонов вдруг подумал, что этот огромный, сильный и жесткий с виду человек изо всех сил защищает своего струсившего бойца, даже не думая о том, что с него самого могут строго спросить за то, что не доложил о происшествии.

— Ну, сорвался он, начал кашлять, жаловаться. Я ему раз дал, сказал, что повторится — сам убью. А если под трибунал…

— Это произошло на людях? — резко спросил комиссар.

— Да, — снова опустил голову Медведев.

— Плохо, — сказал Гольдберг и повернулся к Николаю: — А вы что скажете, товарищ политрук?

— Я? — Трифонов вздрогнул от неожиданности.

— Вы, вы, — нетерпеливо подтвердил Гольдберг. — Это ваша рота, ваши бойцы, вы за них отвечаете.

Николай посмотрел на комиссара, потом на старшину. Решение могло быть только одно. Симуляция и самострел — то же дезертирство, Коптяева следовало арестовать и отправить в батальон, пусть капитан Ковалев решает — отправить в Особый отдел, или расстрелять на месте. Давать слабину нельзя, особенно сейчас, люди должны знать, что кара за трусость последует незамедлительно. И все же… Трифонов вспомнил Коптяева — невысокий, крепкий, с круглым, рябым лицом боец лет двадцати, обычный, каких тысячи. Он очень гордился медалью, политрук видел, как утром незадолго до выступления из Каширы, Коптяев показывал необстрелянным красноармейцам из пополнения свою «За боевые заслуги», потом завернул в чистую тряпочку и убрал в вещмешок. Было странно и страшно держать в руках жизнь человека, не врага — своего, и Трифонов понял, что не может обречь бойца Коптяева на смерть. Неизвестно, как подействует на людей расстрел их товарища перед боем, и потом… Николай не хотел себе в этом признаваться, но была еще одна причина. Он еще ничего не сделал для того, чтобы завоевать доверие и уважение бойцов и командиров своей роты, и если политрук Трифонов сейчас отправит красноармейца Коптяева под трибунал…

— А вы отдаете себе отчет, товарищ старшина, чем вы рискуете? — тихо спросил Трифонов. — Вы уверены, что Коптяев не пустит вам в бою пулю в спину?

— Уверен, — хрипло ответил старшина. — Сорвался он, с каждым может случиться.

— В таком случае, я считаю, нужно оставить все как есть, — повернулся Трифонов к Гольдбергу.

Комиссар крякнул, казалось, он хотел возразить, но потом передумал и кивнул.

— Хорошо. Я сам поставлю Ковалева в известность об этом… происшествии. Вы, Николай, расскажете обо всем командиру роты. Надеюсь, они согласятся с нашим решением. И не забудьте лично поговорить с Коптяевым, — комиссар помолчал. — Он должен знать, что его не простили, — ему предоставили возможность искупить вину в бою. Ладно, я на КП, проводите меня немного, Николай.

Они шагали по свежему и уже сырому снегу, два комиссара, старый и молодой, с неба снова посыпались белые хлопья, и Трифонов повернул карабин стволом вниз. Канонада вдали смолкла. Гольдберг молчал, и эта тишина, нарушаемая лишь скрипом сапог, становилась тягостной.

— Вы считаете, я поступил неправильно? — спросил он напрямую.

— Строго говоря — да, — ответил Валентин Иосифович. — Коптяев совершил воинское преступление, и за это должен быть наказан.

— Расстрелян, — угрюмо поправил Николай.

— Да, возможно, — расстрелян. Мне не следовало перепоручать это решение вам, но что сделано — то сделано, и отменять его сейчас будет не верно.

Гольдберг замолчал, они шли через небольшую рощу, время от времени с ветки падал ком мокрого снега, Трифонов каждый раз перехватывал карабин и в тревоге оглядывался. Дважды их окликали красноармейцы, невидимые в своих ячейках, накрытых плащ-палатками, и Николай в который раз подумал, что их чересчур редкая оборона вряд ли удержит серьезный удар врага.

— Но я понимаю, почему вы хотите прикрыть Коптяева, — продолжил внезапно Гольдберг. — Ладно, посмотрим, чем это обернется. Меня беспокоит только одно: слишком много народу это видело. Обязательно найдется кто-нибудь, постарается передать, куда надо.

— Что передать? — напрягся Трифонов.

— Старшина Медведев не сообщил по команде о факте трусости, политруки Трифонов и Гольдберг прикрыли факт воинского преступления, потом и Волкова с комбатом могут потянуть, — комиссар вытащил из кармана кисет, но, спохватившись, сунул его обратно. — Найдутся такие товарищи, которым очень нужно доказать, что их присутствие необходимо именно в тылу, а не на передовой. Они с радостью дадут делу ход.

— По-моему, вы преувеличиваете, товарищ батальонный комиссар, — заметил Трифонов.

— Преувеличиваю? — переспросил Гольдберг.

Они вышли на опушку рощи, дальше начинались позиции второй роты, за которой располагался КП батальона. Комиссар остановился, огляделся по сторонам. Между ними и открытым полем шел завал из срубленных и перебитых подрывными зарядами деревьев, кое-где обмотанных кусками обычной и колючей проволоки. Саперы торопились, поэтому деревья свалили кое-как и, пожалуй, слишком близко к опушке, но и такое заграждение враг перелезет не сразу.

— Давайте-ка еще раз присядем, Коля, вон как раз и бревно подходящее. — Гольдберг стряхнул снег со сломанного дерева и аккуратно уселся. — Старею, похоже, ноги уже не те.

— А вы спали сегодня? — спросил молодой политрук.

Николай решил, что останется стоять. Место было укрытое, метрах в пятнадцати располагался почти незаметный отсюда окоп — позиция ручного пулемета. Судя по еле заметным в начавшей светлеть темноте облачкам пара, там сидели люди, вот еле заметно поднялась над бруствером шапка, затем высунулся боец в ватнике и рукой очистил занесенные снегом амбразуры.

— Все как-то некогда было, — пожал плечами Гольдберг. — Ладно, не о том речь. Что вы думаете о командире первого взвода?

— О младшем лейтенанте Берестове? — Трифонов пожал плечами. — Он хороший командир, но какой-то странный.

— Странный? — Комиссар тихо, почти беззвучно рассмеялся. — Странный — это мягко сказано. Ладно, вы его политрук, поэтому знать просто обязаны. Слушайте внимательно.

Николай, раскрыв рот, слушал Валентина Иосифовича. Сперва он был просто ошарашен, но постепенно недоумение сменялось другим чувством. Гольдберг рассказывал о тяжелой судьбе белогвардейца; о его спокойном мужестве, силе, выносливости — обо всем, что делало этого невысокого человека прирожденным командиром, и молодой политрук вдруг понял: он рад тому, что Берестов служит в его роте. История Берестова была еще одним подтверждением мудрости и великодушия советской власти. Советская власть простила и приняла своего врага, и тот, кто двадцать лет назад сражался против нее, теперь защищает Родину плечом к плечу с ним, политруком Трифоновым. Теперь Николай понимал, откуда идут язвительность и вежливое высокомерие младшего лейтенанта. Что же, заслужить доверие такого человека непросто, но оно того стоит — Валентин Иосифович очень высоко ставил военную выучку бывшего белогвардейца.

Тем временем комиссар закончил сжатый рассказ о выходе из окружения и заговорил о том, как их приняли у своих.

Особый отдел дивизии проверял роту Волкова в течение недели. К Валентину Иосифовичу никаких вопросов не было — полковой комиссар Васильев, пробившийся к своим во главе остатков 328-й стрелковой дивизии, помнил храброго и упрямого еврея. Рота лейтенанта Волкова была упомянута в последнем рапорте из дивизии в корпус, Васильев позаботился о том, чтобы подвиг бойца Холмова не был забыт, чтобы о нем говорили как можно больше. Казалось, проверка превратится в обычную рутину, но тут старший сержант Берестов в который раз ответил на вопрос, служил ли он в белой армии. До сих пор бывшему белогвардейцу везло на людей, но теперь его удача кончилась. Уполномоченный майор с блеклым каким-то лицом вцепился в этот факт биографии и принялся вить из него черт знает что. Снова и снова он задавал одни и те же вопросы сперва Берестову, затем лейтенанту Волкову, потом Гольдбергу. Валентин Иосифович потребовал от майора объяснений и в ответ услышал обвинение в утере бдительности. Когда комиссар, давясь бешенством, спросил, где же это он так опростоволосился, майор снисходительно объяснил, что у него под носом в ряды РККА прокрался бывший белогвардеец… Гольдберг ядовито заметил, что он имел дело с белыми офицерами тогда, когда товарищ майор еще кошек мучил.

Дело оборачивалось какой-то дурной стороной — человек, которому они уже давно доверяли, как себе, опытный и смелый военный, попал чуть ли не под следствие. Спасение пришло, откуда не ждали. Командир 402-й стрелковой дивизии полковник Шабалов, возвращаясь с переднего края, заехал узнать, как обстоят дела у героев, вышедших в его расположение. Понимая, что другого случая не будет, Гольдберг шагнул наперерез всадникам. Комдив резко осадил коня, окатив Валентина Иосифовича матюгами и грязью из-под копыт. Батальонный комиссар, сбиваясь от волнения, рассказал о старшем сержанте Берестове, добавив, что ручается за комвзвода своей совестью коммуниста и комиссара. Шабалов слушал молча, затем спешился, кинув повод адъютанту, и, кивком велев Гольдбергу следовать за ним, зашагал, переваливаясь, к избе, где находился Особый отдел. Блеклый майор при виде комдива поднялся из-за стола, и Шабалов с ходу удивительно вежливо спросил: что за трудности возникли со старшим сержантом Берестовым? Майор спокойно ответил, что Берестов — бывший офицер царской армии. Комдив сказал, что не понимает, какая тут беда, он сам — бывший унтер царской армии и даже имеет крест за Карпаты, более того, если ему не изменяет память, маршал Буденный тоже отметился службой в царской армии, только крестов нахватал побольше. Начальник Особого отдела выложил главный козырь: Берестов служил в белой армии. Шабалов помолчал, смотря в пол, и по тому, как играли желваки на тяжелом, словно топором вырубленном лице комдива, Гольдберг понял, что полковник сейчас взорвется. Но он недооценил Шабалова. Комдив поднял голову и, глядя прямо в глаза майору, очень тихо спросил: а служил ли старший сержант Берестов в фашистской армии? Начальник Особого отдела признал: таких сведений не имеется. Полковник кивнул и точно так же тихо, без единого грубого слова сказал, что ему сейчас больше ничего и не важно, а затем приказал освободить Берестова из-под стражи. Майор выдержал удар и сказал, что доложит по команде о таком самоуправстве. Шабалов высказался в том смысле, что Особый отдел волен поступать, как ему угодно. «Под вашу ответственность», — добавил уже в спину Шабалова майор. Комдив повернулся и спокойно сказал, что он и так отвечает перед Родиной и Сталиным за целую дивизию — найдется место и для одного комвзвода.

Берестов был освобожден немедленно. Шабалов посмотрел на стоящего перед ним по стойке «смирно» старшего сержанта, почти что его ровесника, и спросил: «Значит, беляк?» «Белогвардеец», — спокойно ответил Берестов. «Ну, смотри, не подведи меня, белогвардеец», — усмехнулся комдив и пошел к коню. Комвзвода молча смотрел вслед полковнику, и когда тот сел в седло, четко отдал честь. Шабалов кивнул и ускакал.

Рассказ был короток — Гольдберг умел говорить сжато и точно. Николай молчал, не зная, о чем тут спрашивать.

— Вот такие дела, Коля, — закончил комиссар. — Не окажись там Шабалов — закрутили бы Андрея… Старшего сержанта Берестова в рамках укрепления бдительности. Понимаете? И не думаю я, что этот майор его и впрямь в чем-то подозревал, просто случай удобный представился. Вот попадется такой человечек — и сколько он дров наломать может…

Гольдберг умолк, думая о чем-то своем, Николай продолжал переваривать услышанное. История и впрямь была нехорошая — фактически человека, пусть бывшего врага, ни за что ни про что держали под стражей, пытались, если уж называть вещи своими именами, оклеветать. Ведь если бы майор и впрямь был уверен в виновности Берестова, если бы действительно подозревал его в шпионаже, разве он отпустил бы его по первому требованию комдива? Николай вспомнил, как в училище в тридцать восьмом они обсуждали решения январского пленума ЦК, а позже — разоблачение клики Ежова, погубившей столько невинных…

— Выводы сделали, Николай? — нарушил молчание Гольдберг.

Трифонов молча кивнул.

— И это тоже — одна из обязанностей комиссара, защищать людей от таких… Окопавшихся. — Гольдберг встал, несколько раз тряхнул руками. — Об этом не говорится в Полевом уставе, но мы обязаны… Ладно, я рад, что мы поговорили.

Он закинул СВТ на плечо.

— Простите, что задержал вас, Николай, но этот разговор был необходим. Куда вы сейчас?

— К Медведеву, — ответил Трифонов. — Надо поговорить с Коптяевым, потом к истребителям, потом в третий. Надеюсь, за эти полчаса Гудериан через нас не прорвался.

— Ну, мы бы услышали, — успокоил Гольдберг.

Он повернулся и зашагал вдоль опушки в сторону КП батальона. Николай посмотрел вслед комиссару и почесал подбородок — пожалуй, сегодня он узнал больше, чем за все пять месяцев после выпуска. Хотя, конечно, из этих пяти месяцев два с половиной он провалялся в госпитале… Политрук посмотрел на небо — луна снова зашла за тучи, возвращаться придется по своим следам. Трифонов расстегнул шинель и, прикрывая руку, чиркнул спичкой — на часах было десять минут пятого, до рассвета еще далеко. Николай застегнулся и пошел вдоль завала к пулеметному окопу.

— Здравствуйте, товарищ Зверев.

Из окопа на Трифонова хмуро уставился первый номер расчета ДП, бывший студент механического факультета ефрейтор Зверев.

— Здравствуйте, товарищ политрук.

Окоп был отрыт по всем правилам, обеспечивая стрельбу как в поле, так и вдоль завала, в стене были устроены две «лисьи норы», одна пустовала, из другой доносился мощный храп.

— Второй номер мой, Талгат, — уловив невысказанный вопрос, кивнул Зверев.

— Он там себе ничего не поморозит? — озабоченно спросил Трифонов.

Зверев пожал плечами:

— Да не должен, лапником там все хорошо выстлано, ватник да еще две шинели.

— Вы ходили греться?

— Нет, мы — пулеметчики, нам позицию бросать нельзя, — как-то неуверенно ответил Зверев.

Трифонов принюхался.

— Вы что, тут костер жгли, что ли?

В темноте лица Зверева было не видно, но ответ прозвучал виновато:

— Ну да. Холодно, а у нас место высокое, вода на дне не собирается. Да вы не волнуйтесь, товарищ политрук, — заторопился бывший студент. — Мы ж не идиоты — брезентом накрывались.

— Приказ был — соблюдать маскировку. — Трифонов начал злиться. — Объявляю тебе…

Он запнулся. Строго говоря, выговор должен был объявлять командир отделения или командир взвода, политработник таких полномочий не имел. По Уставу политрук Трифонов должен сообщить о происшествии командиру взвода. Николай решил, что ограничится внушением.

— Зверев, ты взрослый человек, должен сам понимать, — на языке вертелось хорошее слово, но политруку оно не пристало. — Мне что, тебя к Медведю волочь? Выговор тебе перед строем объявлять?

— Так тут замерзнуть недолго, — угрюмо ответил пулеметчик.

— Ладно, — вздохнул Николай. — А как вообще, киргиз этот, Талгат твой — он… Надежный?

Зверев посмотрел на храпящий ком.

— Он казах, — поправил бывший студент политрука. — Молчун он, слова не вытянешь, но, по-моему, надежный. И оружие знает — он городской, кажется.

— Ну, ладно, я пойду. — Трифонов поднялся с колена, уже собираясь уходить, и вдруг обернулся. — А Берестов что, правда сам немца ножом снял?

— Правда, — гордо сказал Зверев. — Я сам видел, ну, не видел, я за дорогой смотрел. Но Женька, ну, младший сержант Кошелев, видел. А что?

— Да так, ничего, — пожал плечами Трифонов. — Странно только, он не молодой уже, да и сила тут нужна.

— Андрей Васильевич любого молодого. — Зверев сделал неопределенное движение рукой, показывающее, что Берестов любого молодого заткнет за пояс. — А бегает вовсе как конь.

— Надо же…

* * *

Трифонов шел, старательно обходя деревья. За ночь лес хорошо присыпало снегом, если случайно стукнуть ствол, все осыплется, и голые ветви будут демаскировать позиции, да и получить мокрый сугроб на голову не хочется. Несколько раз Николая окликали из окопов, но, узнав политрука, пропускали. Костры, у которых грелись бойцы, уже погасили, красноармейцы заняли свои ячейки. Найдя комвзвода-2, Трифонов узнал, что немцы себя пока не обнаружили, зато секреты задержали подозрительных, и теперь Медведев не знал, что с ними делать. Николай решил, что разберется с чужаками сам, старшина не возражал, радуясь, что политрук согласился взвалить этот груз себе на плечи. Задержанных привели в окоп для «максима», тот самый, что напрочь забраковал капитан Ковалев. Сейчас в нем обосновалась сержант Пашина — поскольку батальонный пункт медицинской помощи был далековато, санитарам было приказано тащить раненых сюда, а уж санинструктор решит, в каком порядке эвакуировать дальше.

Подозрительных оказалось двое: первый — парень в красноармейской шинели не по размеру, разбитых сапогах и пахучем вытертом собачьем треухе. На вид ему было лет восемнадцать, он смотрел на всех круглыми, словно мышиными глазами и переминался с ноги на ногу. Второй — крепкий, широкоплечий, в ватных штанах и куртке, добротных меховых рукавицах, в валенках и форменной шапке. Этот глядел спокойно, уверенно, даже как-то оценивающе и вообще как-то сразу Трифонову не понравился.

— Кто задержал? — спросил политрук у Медведева.

— Сержант Зинченко, — ответил комвзвода-2. — Командир второго отделения.

— Они были безоружны?

— Этот, — указал старшина на щуплого красноармейца, — без оружия. У второго СВТ забрали.

— Вот как?

Самозарядная винтовка Токарева встречалась в войсках все реже, ее отдавали самым опытным и прилежным бойцам. Трифонов повернулся к здоровяку:

— Фамилия, звание, часть? — спросил политрук, стараясь, чтобы голос звучал резко, но спокойно.

— Сержант Иванов, стрелковый полк, — ответил задержанный.

Он чуть растягивал слова, так, что ответ, в общем, нормальный, прозвучал почти оскорбительно.

— Что вы здесь делаете? Где ваша часть?

— Я находился в секрете, — невозмутимо ответил сержант. — Меня не сменили, я начал замерзать. Когда вернулся на позиции батальона, увидел, что они оставлены. Пошел искать своих.

— Вы были в секрете один? — недоверчиво спросил Николай.

— У нас в батальоне тридцать семь активных штыков, — все так же ровно сказал задержанный. — Поэтому в секрет меня отправили одного.

— Красноармейская книжка?

— Нет — сдали, — сказал Иванов.

— Должны были выдать новые, — заметил Медведев.

Задержанный повернулся к старшине и все с той же ленивой медлительностью пожал плечами:

— Не знаю. Нам не выдали.

Трифонов понял, почему ему не нравится сержант Иванов — слишком спокоен. Иванова нимало не смущало то, что его забыли снять с поста. То, что он отстал от своих и мог в любую минуту наскочить на немцев, тоже не поколебало душевного равновесия сержанта. И даже радость встречи со своими никак не отразилась на лице младшего командира. Политрук Трифонов, сам человек, как он надеялся, прямой и искренний, не верил в подобную невозмутимость. Он повернулся к младшему бойцу:

— А ты?

— Бо… Боец Чуприн…

По крайней мере боец Чуприн вел себя естественно. Испуганный до того, что не мог держать руки ровно по швам, он переводил тоскливый взгляд с одного лица на другое, словно ожидал, что страшный человек со звездой, нарисованной химическим карандашом на рукаве шинели, прямо тут поставит его к стенке окопа и пустит пулю в лоб.

— И что ты здесь делаешь, боец Чуприн?

Этот парень смотрел так жалко, что Трифонов невольно смягчился.

— Я… Заблудился я, — хлюпнул носом боец Чуприн.

— А куда ж ты шел, болезный? — ласково спросил политрук.

— Я не шел, я ехал, — ответил паренек. — Ездовой я, на патронной двуколке. Был. У меня двуколка сломалась, а комбат велел патроны разобрать, а мне потом догонять…

Он словно торопился оправдаться, объяснить, что он тут делает один, без патронов, двуколки, лошади и батальона. Трифонов кивнул, велев продолжать.

— А как я ее починю? Там колесо, а у меня даже инструмента нет, не выдали. Когда стемнело, я лошадь распряг и поехал своих догонять…

Он запнулся.

— И где твоя лошадь?

Николай сдержанно улыбнулся — боец Чуприн был похож на Иванушку-дурачка из русской сказки, но никак не на врага.

— А через деревню ехал, спросил: где я. А мне бабы сказали: чего, мол, коня зря мучаешь… И забрали.

— Бабы у тебя коня отняли? — вмешался Медведев. — Ну, ты тело-о-ок. И гнездо это они дали?

Старшина указал на треух.

— Они, — кивнул головой боец Чуприн. — Я шапку потерял.

— И винтовку потерял? — Трифонов почувствовал, что прежняя симпатия сменяется злостью на такую бесхребетность.

— Так я ездовой, мне не положено, — вскинулся паренек. — Не хватает винтовок, нам не выдают.

Это было похоже на правду.

— Ладно. — Николай повернулся к старшине. — Отправь их в штаб батальона — пусть там разбираются. Выдели одного бойца в сопровождение.

— Есть. Федотов!

Медведев повернулся к бойцу, привалившемуся к стенке хода сообщения. Длинный окоп закрывал человека едва по пояс, и Федотов, чтобы не торчать на ветру, присел на корточки. Шинель, надетая поверх ватника, сидела на нем мешком, длинная шея была не по Уставу замотана серым шерстяным шарфом домашней вязки.

Учитель математики до войны, на фронт он пошел добровольцем, но не столько из-за того, что хотел бить врага, сколько потому, что не мыслил себе оставаться в тылу, когда его вчерашние выпускники уходили в военкомат. Перед самым выступлением из Каширы Трифонов случайно услышал, как бывший учитель горячо втолковывал бойцам своего взвода: педагогика держится на авторитете преподавателя, и он просто не мог оставаться в тылу, когда его выпускники идут на фронт. Откровенность Федотова, однако, понимания среди бойцов не встретила — батальон выступал на передовую, и нервы у всех были ни к черту. Учителя мало не подняли на смех, а Медведев, и без того злой как собака, заметил, что будет просто замечательно, если выпускники бойца Федотова не узнают, как один паршивый интеллигент едва не подорвал к чертовой матери себя и товарищей, уронив гранату, поставленную на удар. Виктор Александрович Федотов был никудышным бойцом и сам это прекрасно понимал. Дожив до тридцати трех лет, он как-то всегда оставался в стороне от потрясений, что обрушивались на страну волна за волной. От житейских неурядиц его оберегала жена — женщина сильная и по-своему мудрая, видевшая в супруге большого ребенка. Математика и физика, которые Федотов преподавал уже двенадцать лет, были крайне нужными советскому государству и притом абсолютно не политическими предметами, и дело свое Виктор Александрович любил и знал. Многие его ученики поступили в крупнейшие вузы страны, шестеро стали командирами Красной Армии, а один — старший лейтенант артиллерии Николай Мартенс даже получил орден Боевого Красного Знамени за бои на Карельском перешейке, о чем и написал с гордостью учителю. Нет, стыдиться своей довоенной жизни у Федотова оснований не было — он находился на своем месте и хорошо делал свое дело. Война изменила все. Его ребята, выпуск за выпуском, шли на призывные пункты. Даже вчерашние ученики, окончившие школу в 1941-м, прибавляли себе в военкомате год-другой и разлетались по учебным лагерям и военным училищам. Не все, конечно, но многие, те, кем Федотов по праву гордился. В начале июля пришла похоронка на Коленьку Мартенса, который погиб на Украине в первый же день войны, и Виктор Александрович понял, что больше не может смотреть в глаза матерям вчерашних десятиклассников. Дома был страшный скандал, он впервые накричал и даже замахнулся на жену, и в тот же день Федотов пришел в военкомат. Два месяца в учебном лагере не сделали из него бойца, вырванный из привычной жизни, учитель так и не освоил тяжелое ремесло пехотинца. Во взводе к Виктору Александровичу относились с каким-то жалостливым презрением, а комроты откровенно ненавидел портившего показатели нескладного красноармейца.

Их эшелон отправлялся на фронт ранним утром, и провожающие — жены, матери, дети — ждали на вокзале всю ночь. Батальон пришел на станцию за полчаса до отправления, оцепления на перроне не было, и женщины хлынули к вагонам, хватая за руки родных людей, торопливо обнимая, целуя. Одни ревели в голос, висли на мужьях, другие, неестественно улыбаясь, чтобы не показать свое горе, все говорили о том, чтобы следил за собой, чтобы ноги держал в тепле, не лез на рожон и не беспокоился о них — проживем, дождемся. Виктор Александрович все искал в толпе жену и не находил, лишь за пять минут до отхода поезда она протолкалась к нему — растрепанная, тяжело дышащая, пробежавшая три километра от проходной завода, с которого ее отпустили по такому случаю. Торопливо сунула в руки сверток с теплыми носками и шарфом, а потом вдруг обняла и стояла, прижавшись, пока не засвистел паровоз и взводный, хлопнув по плечу, не сказал, с непривычной мягкостью, чтобы лез в вагон.

Под Каширой маршевый батальон раскидали пополнением по потрепанным полкам, мешая вновь прибывших с теми, кто уже понюхал пороху. Командиры сбивались с ног, пытаясь за три дня собрать из людей какое-то подобие боевых единиц. Другие равнодушно принимали новичков, рассовывали их по взводам, не заботясь о том, накормлены ли их бойцы, получили ли зимнее обмундирование и даже вооружены ли они, как положено. Федотов попал во взвод к старшине Медведеву и с ужасом понял, что долго он здесь не выдержит. Комвзвода постоянно придирался к новому бойцу, заставлял перекладывать вещмешок, перематывать портянки, изводил снисходительными объяснениями, как надлежит вести себя красноармейцу, и буквально вызверился на шарф, которым Виктор Александрович обматывал шею. Федотов не понимал, что придирчивость старшины объяснялась отнюдь не ненавистью к нескладному красноармейцу. Бывший учитель напоминал Медведеву другого бойца, тоже из интеллигентов, и комзвода изо всех сил старался вбить в Федотова хоть немного той военной науки, что, по его глубокому убеждению, превратила Холмова из рохли в героя. На марше старшина внимательно следил за слабейшим из своих бойцов и про себя порадовался тому, что учитель, как когда-то тот, другой, «выдержал характер», дошел, не выбросив ни противогаза, ни шлема. Медведев не догадывался, что дело совсем не в характере — Виктор Александрович просто боялся навлечь на себя гнев страшного командира…

— Федотов, отведешь этих двоих в штаб батальона, — приказал старшина. — Вдоль оврага до соседей, там покажут.

Ноги Виктора Александровича затекли, и, поднимаясь, он пошатнулся.

— Есть отвести в штаб батальона, — ответил он и старательно вскинул руку к шапке.

— Давай и не задерживайся, — кивнул Медведев.

Федотов еще раз отдал честь и снял с плеча винтовку.

— Пошли, — приказал он, мотнув стволом в сторону задержанных.

Мальчишка Чуприн втянул голову в плечи и торопливо полез через бруствер, сорвался, наконец выкарабкался наружу и встал, дожидаясь остальных. Иванов легко вытолкнул себя на руках и, как показалось политруку, презрительно посмотрел на своего конвоира, который неуклюже выбирался из хода сообщения. Через минуту все трое скрылись в роще.

— Думаешь, он их доведет? — спросил Трифонов, незаметно для себя переходя со старшиной на «ты».

— Доведет, — уверенно сказал Медведев. — Боец он, конечно, говенный, но не гнилой. Интеллигенты — они такие бывают, как кремень. Иногда. Я знаю.

— Ладно, — кивнул политрук. — Больше вроде ничего? Зинченко где?

— В дозор вернулся, — ответил комвзвода, — товарищ политрук…

— Чего?

Голос старшины был какой-то странный, и Трифонов, вглядывавшийся в пустое темно-синее в рассветной мгле поле, невольно оглянулся.

— Спасибо… За Коптяева вам спасибо, товарищ политрук. Он хороший парень, просто сорвался.

Медведев говорил тихо, и от этого молодому политработнику стало как-то особенно неуютно, словно бы он и взводный были соучастниками какого-то постыдного дела, может, даже преступления.

— Слушай, старшина, — подавляя подкатывающее раздражение, сказал политрук. — Для начала давай, если можно, на «ты». Меня вообще Николаем зовут. Тут вроде бы никого нет, урона авторитету не будет, а то когда ты так надо мной нависаешь и шипишь: «товарищ политрук» — как-то не по себе становится.

Старшина с удивлением посмотрел на Трифонова, затем неуверенно улыбнулся и кивнул:

— А меня — Денисом, — и замолчал, не зная, что говорить дальше.

— Ну, так вот, Денис… — Николай сунул руку в карман и вытащил кисет, затем, вздохнув, сунул обратно. — Благодарить нужно не меня, а Гольдберга — окончательное решение было за ним. Он, между прочим, считал, что Коптяева надо арестовать, но оставил, как я решил.

— Я понимаю, — вздохнул Медведев. — Валентин Иосифович — мужик хороший, правильный, но крутой. По нему не скажешь, но… А, да что там говорить.

— Угу.

Трифонов вдруг осознал, что как проснулся — не выкурил еще ни одной папиросы, и от этого курить захотелось совершенно нестерпимо, но поучение комиссара накрепко засело у него в голове. Скрипнув зубами, Николай приказал себе не думать о махорке, об обрывке газеты, как на него насыпается…

— Так вот, — торопливо оборвал он мысли о куреве, — решение было за ним, он согласился нас прикрыть, если что. Так что не будем больше об этом.

Из рощи показалась Пашина с огромным свертком на спине, за ней шел боец и тащил уже вовсе невероятный тюк. Санинструктор подошла к окопу и только теперь заметила старшину и Трифонова.

— Товарищ… политрук, — слегка задыхаясь, сказала девушка. — А вы не могли бы с товарищем… командиром взвода… Очистить пункт медицинской помощи?

Пашина была девушка высокая, красивая и, как многие медики, циничная и острая на язык. Трифонов поначалу думал, что от нее будут одни неприятности, но, к его удивлению, командир роты был иного мнения. Оказывается, ему уже пришлось воевать вместе с медиками женского пола, и лейтенант отзывался о них с огромным уважением. Медведев тоже высказался в том смысле, что Катя, судя по всему, девушка правильная, и затруднений с ней не будет. Санинструктор и впрямь оказалась с характером — все намеки и шуточки бойцов она отбривала так, что шутники и сами были не рады, что начали. В ночь перед выступлением один из красноармейцев из третьего взвода, большой, по его словам, знаток женского пола, одержавший, опять же с его слов, множество побед на любовном фронте, сунулся проверить, точно ли сержант Пашина такая неприступная. Схваченная во сне за руки, девушка бешено ударила «кавалера» лбом в подбородок, и пока тот приходил в себя, вытащила из кобуры наган. Сбежавшиеся на выстрел бойцы застали удивительную картину: несостоявшийся победитель лежал мордой в грязи, закрывая голову руками, и тихо подвывал от страха, над ним стояла белая от ярости Пашина и в руках ее плясал револьвер. Младший лейтенант Берестов осторожно, даже ласково забрал оружие у девушки, после чего жестоко и умело избил виновника происшествия. Поскольку до выступления оставалось три часа, ротный решил делу хода не давать, свидетелей было немного, а комбату, лично явившемуся на шум, сказал, что, разряжая пистолет, произвел случайный выстрел. Ковалев был человек умный, поэтому объяснением удовлетворился, «кавалера» предупредили, что в следующий раз ему ногами отобьют все возможности приставать к девушкам, и теперь уже все поняли, что Пашина — действительно правильная.

Сейчас она скинула тюк на край окопа и, застегнув шинель, махнула рукой, видимо, подразумевая, что товарищ комвзвода и товарищ политрук должны немедленно исчезнуть с ее глаз. Боец, шедший за ней, сбросил свою ношу рядом и, отдуваясь, сел на нее.

— Что там у тебя, Катюша? — спросил Медведев.

— Сено, — махнула рукой Пашина. — На дно постелю, сверху брезент, не на голой же земле им лежать. Давайте, давайте отсюда, товарищи, у вас свои дела.

Трифонову, конечно, не понравилось, что сержант вот так запросто приказывает ему убираться, но, вспомнив, как Пашина отвечала тем, кто пробовал с ней спорить, политрук вздохнул и кивнул старшине. Оба полезли из окопа и, согнувшись, двинулись по ходу сообщения к роще.

— Непорядок это, конечно, — пробормотал Медведев. — Старшему по званию…

— А ты ей прикажи, — хмыкнул Николай.

Издалека донесся сдавленный крик, и Трифонов чуть не врезался в спину старшины.

— Что за… — начал было взводный.

Гулко ударил винтовочный выстрел, за ним второй.

— Федотов! — крикнул Николай и, оттолкнув Медведева, бросился вперед.

Он всегда считал себя неплохим бегуном, поэтому очень удивился, когда Медведев обогнал его и пошел проламываться через подлесок, обрушивая с ветвей пласты снега. В руках у старшины был ППШ, и политрук запоздало сдернул с плеча карабин и загнал патрон в патронник. Он знал, он знал, что с этим Ивановым что-то нечисто, он должен был проверить его внимательней! Вне себя от чувства вины и подступающего бешенства, Трифонов бежал за старшиной, изо всех сил стараясь не отстать еще больше. Роща кончилась внезапно, сразу за ней шел некрутой подъем до гребня холма. Впереди, метрах в двадцати, один человек, стоя на коленях, склонился над другим, лежащим в снегу. Увидев выбежавшего из рощи Медведева, сидящий замахал рукой и голосом красноармейца Чуприна крикнул:

— Сюда! Сюда!

Трифонов подбежал к мальчишке и рухнул на колени рядом со старшиной, который осторожно поддерживал голову красноармейца Федотова. В правой руке Федотов сжимал винтовку, а левую, почему-то черную, приложил к животу.

— Он его ножом ударил, — захлебываясь слезами, затараторил Чуприн. — И хотел винтовку вырвать, а товарищ Федотов в нее вцепился и не отдает, а я его в бок толкнул, тогда он побежал…

Сзади подбежало еще несколько красноармейцев, они толпились, не зная, что делать, пока их не растолкала неведомо откуда взявшаяся сержант Пашина. Приказав всем отойти в сторону, она быстро расстегнула на Федотове шинель и ватник, разорвала гимнастерку и, стерев снегом кровь, принялась бинтовать живот.

— А вы чего столпились? — рявкнул на своих бойцов старшина. — Ты и ты — останетесь здесь, понесете его в батальонный пункт, остальные — по местам, быстро!

— Смотри, наповал уложил!

Один из красноармейцев, ушедший вперед метров на двадцать, показывал куда-то вниз, и Трифонов только сейчас увидел, что в снегу лежит еще одно тело. Он поднялся и подбежал к убитому — «Иванов» лежал ничком, первая пуля учителя математики ударила его в плечо, вторая пробила ватник как раз напротив сердца. Боец осторожно, рукоятью вперед протянул Николаю самодельный нож с коротким, чуть больше десяти сантиметров, узким лезвием.

— Перо, — сказал красноармеец и, видно, заметив недоумение на лице политрука, пояснил. — Нож на бандитском жаргоне. Я в угро работал до войны, насмотрелся…

Трифонов толкнул труп ногой и присвистнул — раненный в живот, Федотов сумел уложить врага, не потратив ни одной пули зря.

— Поднимайте его, осторожно! — крикнула сзади Пашина. — А ты молчи, не разговаривай!

Трифонов повернулся и побежал обратно. Бойцы, быстро собрав из двух жердей и пары шинелей носилки, осторожно укладывали на них Федотова. Увидев политрука, Виктор Александрович приподнял голову и слабым голосом сказал:

— Товарищ политрук… Я… Вот, подвел… — голос у него и впрямь был виноватый.

Трифонов выдохнул и сделал знак бойцам остановиться. Политрук присел перед носилками и, взяв раненого за правую руку, осторожно ее пожал.

— Товарищ боец, вашей вины тут нет. Это был… — решение пришло внезапно, и Николай вдохновенно продолжил: — Это был диверсант. Понимаете? Немецкий диверсант, отлично подготовленный. — Николая понесло. — Настоящий головорез. Вы молодец — не дали ему завладеть оружием и застрелили его. Объявляю вам благодарность.

Жалкое выражение на лице Федотова сменилось почти радостью, он облегченно вздохнул и сказал:

— Служу трудовому народу. Он очень опытный… Сказал, что снег из сапога вытряхнет, нагнулся… Я даже ничего заметить не успел.

— Все, все, хватит разговоров, — резко приказала Пашина. — Несите его, быстрее, только не растрясите!

Бойцы подняли раненого и осторожно понесли на батальонный пункт приема раненых.

— Думаешь, и впрямь диверсант? — спросил старшина, глядя им вслед.

— Да какой диверсант, — махнул рукой Николай. — Дезертир, судя по всему, может, из уголовников, — он показал Медведеву нож. — Просто… Ну да ты сам все понимаешь.

Медведев кивнул и обернулся к Пашиной, которая собирала свою сумку:

— Катенька, он выживет?

Санинструктор молча взяла из рук Трифонова нож, покрутила его и отдала обратно.

— Лезвие короткое, а ел он недавно. До этого двенадцать часов марша без еды — кишечник должен быть пуст. Если организм крепкий — должен выжить.

Она повернулась и пошла обратно. Политрук и старшина посмотрели друг на друга.

— Ну…

— В один голос, — хмыкнул Трифонов. — Ладно, я на командный пункт — пора ротного поднимать, если он уже не проснулся.

— Товарищ политрук… Коля, а с ним что делать? — Медведев кивнул на Чуприна.

Боец Чуприн переминался с ноги на ногу почти на том же месте, откуда махал рукой и кричал: «Сюда-сюда». Он очень боялся сурового старшину и еще больше — молодого парня с серьезным лицом и нарисованной на рукаве шинели звездой. Но страшнее всего была мысль, что эти двое сейчас повернутся и уйдут, и боец Чуприн снова останется один и будет блуждать по этим сырым холодным холмам, перелескам, никому не нужный. Трифонов посмотрел на паренька, потер подбородок, не зная, на что решиться. Снова подступили мысли о куреве.

— А, да что тут, в самом деле, — он махнул рукой и повернулся к старшине. — Дай-ка ее сюда.

На плече у Медведева висела винтовка Федотова, его подсумки, гранатная сумка, в общем — все снаряжение пехотинца, кроме противогаза и лопатки, оставшихся в окопе. Старшина, недоумевая, подал «мосинку» политруку, Николай осмотрел затвор, взял винтовку на прицел. Чуприн судорожно сглотнул, словно опасался, что суровый политрук прямо здесь и расстреляет его из этой трехлинейки.

— Значит, говоришь, толкнул этого? — спросил он, мотнув головой в сторону убитого.

— Д-да, — кивнул Чуприн.

— Он не ожидал сопротивления, — заметил Трифонов, гордясь своей проницательностью. — Ни от того, ни от другого. Иначе дорезал бы Федотова и забрал оружие, но нервы сдали и побежал. Так говоришь, ездовым винтовка не положена?

— Так не хватает… — робко начал Чуприн и отшатнулся, когда политрук сунул ему в руки трехлинейку.

— На, держи, — приказал Трифонов. — Старшина!

— Есть, — мрачно отозвался Медведев.

— У тебя во взводе убыль — бери его себе, — бодро скомандовал Николай.

— И что я с ним буду делать? — уже больше для порядка спросил комвзвода-2.

— Посадишь в ячейку на место Федотова, — разъяснил политрук. — Слушай, ну брось, что нам теперь, второй раз его в батальон под конвоем посылать? Пусть здесь искупает.

В словах политрука был резон, и старшина, вздохнув, сунул Чуприну подсумки.

— На, держи, только смотри мне — это не лошадей терять.

Чуприн расстегнул ремень, суетливо, но правильно приладил подсумки и гранаты.

— А теперь бего-ом марш! — приказал старшина.

Старшина и красноармеец бодрой рысью устремились по утоптанному следу в рощу, а Трифонов зашагал по целине на командный пункт.

* * *

Волков по-прежнему спал в своем окопе, но уже один — телефонист и оба связных сидели в соседних ячейках, нервно направив стволы винтовок в сторону позиций второго взвода. Николая снова строго окликнули, выслушали пароль, после напоминания сказали отзыв.

— Спит? — кивнул политрук на командира, укрытого брезентом.

— Да, — ответил телефонист — худощавый паренек, до войны работавший на телеграфе в Дмитрове. — А нас он разбудил. Говорит, выстрелы слышал.

Трифонов повернулся к часовому.

— А командира почему не разбудил?

Красноармеец поежился, потом пробормотал:

— Так выстрелов всего два было… Я «связь» поднял… Товарищ политрук, он же двое суток не спал…

Николай вспомнил — этот парень был из тех, кто выходил из окружения вместе с Волковым. Трифонов не мог отделаться от мысли, что, если бы в окопе спал он, часовой разбудил бы после первого же выстрела, даже если бы знал, что политрук без сна уже неделю. Сразу пришла вторая мысль: а стал бы Медведев защищать своего бойца, не будь тот своим братом-окруженцем? Мысль была гадкая, но избавиться от нее Николай не мог, и просто толкнул лейтенанта в плечо. Брезент отлетел в сторону, Волков сел и посмотрел на политрука вполне ясными глазами:

— Ну?

— Силен! — восхитился Николай, пораженный этим мгновенным переходом от сна к бодрствованию.

— Часы давай. — Сашка поднялся, тряхнул руками, резко повернулся из стороны в сторону, разгоняя холод. — Черт, продрог. Давай часы.

— Тоже мне, командир, — сурово ответил Трифонов, снимая с запястья «Омегу». — Другой бы сперва спросил, что в роте…

— А что в роте? — поинтересовался Волков, отряхивая снег с шапки.

— Пойдем, душа моя, — сказал Николай, вспомнивший вдруг ни с того ни с сего книжку «Повести Белкина». — Я тебя сейчас буду радовать…

Они спустились по склону метров на двадцать от окопа, и политрук коротко рассказал о том, что произошло за последние несколько часов. Волков слушал, мрачнея, наконец в сердцах выругался:

— На минуту вас оставить нельзя, хоть совсем не спи.

— А что такого? — ответил задетый за живое Трифонов. — Ты бы лучше решил?

— Нет, — ответил, подумав, Волков. — Разве что Чумака этого…

— Чуприна, — поправил политрук.

— Ну, Чуприна. Что это за представление ты устроил?

Трифонов почувствовал, что начинает злиться:

— А что мне было делать — лично его на КП батальона конвоировать? Или сказать: иди туда, и дать пинка под зад? — Николай понял, что повышает голос, и продолжил тише: — Саш, ну что с ним делать-то было? Ну да, он телок. И что его, выбрасывать теперь? Или дать возможность стать бойцом?

— У меня нет времени делать из телят бойцов, — зло ответил Волков.

— А тебя никто и не просит, — угрюмо заметил Трифонов. — Хочешь отменить решение политработника?

— Ты мне руки не выкручивай, — лейтенант уже успокоился. — Ладно… Ну а как и куда его вписывать тогда? Ни документов, ни оружия, у своих он наверняка пропавшим числится.

— Да уж впишут как-нибудь. — Николай только сейчас начал осознавать, в какое положение он поставил себя и командира. — А то, может, его раньше убьют.

Сказал — и сам устыдился. Волков пристально посмотрел на своего политрука и покачал головой:

— Эх ты… Политработник. Ладно, куда ты сейчас?

Трифонов не успел ответить — тишину промозглого утра разорвал далекий винтовочный выстрел, за ним другой, потом затарахтели очереди, и стало ясно, что где-то на западе началась перестрелка.

— Это у нас. — Волков казался неестественно спокойным. — Там второй взвод, но стреляют дальше.

— Это секрет, Зинченко! — крикнул Трифонов и бросился вверх по склону.

Он добежал до КП, где бойцы уже перекинули винтовки на сторону, откуда доносилась пальба. Из своего угла высунулся телефонист с трубкой в руке и крикнул:

— Товарищ лейтенант, комбат на проводе!

Ротный прыгнул в окоп и выхватил трубку.

— Есть! Есть — Ракита!

Трифонов обвел глазами связных и ткнул в одного пальцем:

— Виткасин за мной, бегом! — выбор политрука диктовался главным образом тем, что он запомнил необычную фамилию этого приземистого бойца с узкими, внимательными глазами. — Сашка, я к Медведю, Виткасина отправлю с донесением!

— Давай, — прикрыв трубку ладонью, кивнул лейтенант. — Нет, товарищ капитан. Думаю, секрет вступил в соприкосновение. ВСТУПИЛ В СОПРИКОСНОВЕНИЕ!!! НЕТ! СЕЙЧАС ВЫЯСНЯЕМ!

Связь, судя по всему, была не очень, и лейтенанту приходилось орать во весь голос. Трифонов, не оглядываясь, бежал в расположение второго взвода, выстрелы бухали часто, словно кто-то торопливо опустошал магазин, запихивал новую обойму и снова сажал пулю за пулей в страшные, враждебные сумерки. Автомат больше не стрелял, зато на полпути до позиций Медведева Трифонов едва не упал, услышав два взрыва, один за другим, — дело дошло до гранат. Роща, в которой еще недавно грелись бойцы второго взвода, была пуста — все заняли свои позиции. Николай вдруг понял, что больше не слышит выстрелов, и прибавил ходу. Виткасин — приземистый, широкоплечий, держался рядом, скользя между деревьями, ухитряясь при этом не стряхивать снег с ветвей. У самой опушки политрук спрыгнул в неглубокий ход сообщения и, пригибаясь, побежал к линии стрелковых ячеек.

— Где Медведев? — крикнул он, подбежав к первому окопу.

— Там, — отмахнул красноармеец вправо, глаза из-под надвинутого низко шлема смотрели испуганно.

Старшина нашелся на позиции станкового пулемета. В широком, на три амбразуры, окопе было тесно — помимо пулеметчиков, здесь был сам Медведев и трое бойцов в грязных мокрых шинелях. Четвертого комвзвода держал за грудки и мерно бил о бревенчатую стенку:

— Где Зинченко? Где Зинченко, сука, я тебя спрашиваю? — Старшина не повышал голос, но говорил ровно и страшно.

— В чем дело, старшина? — спросил Трифонов, стараясь выглядеть таким же спокойным, как комвзвода.

Медведев отпустил бойца, который сполз на дно окопа, нервно вздрагивая, и повернулся к Николаю.

— Эти четверо были в секрете, Зинченко — старший. — Медведев поморщился. — Говорят: на них вышли немцы, начали стрелять… Как оказались здесь, не помнят, где командир, не знают.

— Понятно, — кивнул Трифонов и, чувствуя холодок в груди, расстегнул кобуру и вытащил наган. — Сдать оружие.

Красноармейцы переглянулись, затем, как один, повернулись к старшине.

— Выполнять, — тихо подтвердил Медведев.

— Товарищ старшина… — начал было один.

— Лучше ничего не говори, — предупредил командир.

Четверо молча поставили «трехлинейки» к стенке.

— Подсумки и гранаты, — приказал Трифонов.

— Кто идет? — внезапно окликнул второй номер пулеметного расчета, загоняя патрон в патронник.

— Кто-кто… Дед Пихто с конем в пальто! — донеслось из-за бруствера. — Ты мне там еще пощелкай!

— Зинченко! — Медведев, что мгновение назад был страшнее зверя, расплылся в улыбке.

— Нет, тень отца Гамлета! — В окоп с лязгом соскочил высокий, худой сержант, похожий на умного грача. — Товарищ старшина, тут мои оболтусы не прибегали?

Наполовину еврей, наполовину украинец, до войны Зинченко работал в строительном тресте и, по его словам, был прославлен как самый аккуратный и честный бригадир на всю область. В аккуратность Трифонов, видевший, как подготовлены позиции второго отделения, верил, в честность поверить не мог — уж больно хитрый взгляд был у сержанта. Даже сейчас — мокрый, облепленный грязью, с трофейными автоматом и винтовкой на плече, он смотрел, словно кот, стянувший со стола что-то вкусное.

— Прибегали, — ответил Трифонов, чувствуя какой-то подвох.

— Здравия желаю, товарищ политрук, — вытянулся Зинченко, словно только сейчас заметил Николая. — Я им приказал отходить, а сам пошел барахлишко собрать.

Он тряхнул трофеями.

— Да ну? — нехорошо удивился политрук, опустив тем не менее револьвер. — А что это они нам ничего не сказали?

— Испугались, наверное. У вас с наганом такой грозный вид, товарищ политрук, — нагло ответил сержант.

— Это уж пусть Особый отдел разбирается, — ласково сказал Николай, убирая оружие в кобуру.

Он тоже не любил Зинченко, но сейчас выяснять отношения не собирался. Трифонов выразительно посмотрел на старшину, и тот, кивнув, повернулся к командиру отделения.

— Докладывай, — приказал Медведев.

— Минут двадцать назад обнаружили немецкую разведку, — уже серьезно заговорил сержант, — вышли из балочки, я о ней докладывал, как раз перед нашей позицией. Я говорил, что место неудачное…

— Я помню, продолжай, — резко сказал старшина.

— Шесть человек, кажется, точно не скажу, — уловив металл в голосе командира, Зинченко заговорил, на удивление, по-деловому. — Шли прямо на нас, в темноте не разобрать. Подпустили их метров на двадцать, чтобы наверняка, открыли огонь. Они залегли, начали отстреливаться. Одного мы, кажется, повалили сразу.

— Дальше, — приказал Трифонов.

Зинченко исподлобья взглянул на политрука и продолжил:

— Они начали отстреливаться. Я бросил две гранаты, и немцы отошли. Я тоже приказал своим уходить, а сам пополз посмотреть, что там.

«Врет», — подумал Трифонов. Он прибежал сюда через несколько минут после взрыва — за это время добраться от кустов, где располагался окоп с секретом, было невозможно. Зинченко покрывал своих, и только тут Николай понял, в какую ловушку загнал сам себя, решив не отправлять Коптяева в Особый отдел. Теперь, если он решит передать особисту этих трусов, история с «болезнью» тоже всплывет и спрашивать будут уже с него. Политрук скрипнул зубами — Гольдберг был прав, одно послабление тянет за собой другое, и все летит к чертям.

— Одного мы уложили на месте, — продолжал тем временем Зинченко. — И двух или трех зацепили, но немцы их утащили — кровищи там было море. Я по следу немного прополз — вот, винтовку подобрал, а с убитого — автомат, сумку, документы, вот, вынул…

Он протянул старшине сумку и немецкое удостоверение, Медведев передал маленькую книжку политруку. Познания Николая в немецком были весьма скромными, но их хватило, чтобы прочесть: «фельдфебель». Трифонову не нравился хитрый сержант, но нельзя было не отдать ему должное:

— Вы уложили их командира, товарищ сержант, — сказал Трифонов, складывая книжку и засовывая ее в сумку. — Вот они и сбежали. Объявляю вам благодарность.

— Служу трудовому народу. — Зинченко поднял руку к шапке, но «смирно» вставать не стал.

— Виткасин, — повернулся к связному политрук, — бери сумку, оружие и давай обратно на командный пункт. Доложишь: секрет вступил в бой с немецкой разведкой, один немец убит, с нашей стороны потерь нет. Немца убил сержант Зинченко, оружие захватил он же.

— Есть! — Боец легко вскинул на плечо трофейное оружие и сумку и, выбравшись из окопа, побежал обратно.

— Старшина, до выяснения всех обстоятельств этих четверых — под стражу, — приказал Николай. — Отведи в рощу и приставь часового.

Медведев хмуро посмотрел на беглецов. В его взводе было двадцать пять человек, теперь четверо выводились как арестованные, да пятый — охрана при них. Старшина хотел было сказать об этом Трифонову, но, вспомнив, что сегодня для него уже сделали одну поблажку, раздумал. Положение казалось безвыходным, беглецов увели в рощу, и комвзвода надеялся только, что им не придет в голову сбежать. Проводив взглядом арестованных, Медведев повернулся к сержанту:

— А теперь остальное давай.

— Чего? — удивился Зинченко.

— Остальное, говорю, давай сюда, — разъяснил старшина, — я тебя знаю.

Сержант, вздохнув, вытащил из кармана ватной куртки наручные часы и какую-то перетянутую резинкой пачку, но протянул их не старшине, а политруку. Часы оказались обыкновенные, на кожаном ремешке. У Трифонова часов не было — не выдали, мелькнула мысль забрать полезный прибор себе, но тогда получилось бы, что политрук РККА отобрал у младшего командира трофей. По-хорошему, часы следовало сдать вместе с остальным барахлом, но Виткасин уже убежал, а положить проклятый кругляш в карман Николай теперь не мог.

— Часы оставь, — приказал политрук, — но в следующий раз не прячь.

Зинченко, не скрывая удивления, принял браслет обратно, а Николай развернул пачку карточек… Удивительный по силе и протяжности свист молодого политработника привлек внимание старшины, и тот заглянул Трифонову через плечо.

— Твою мать, — пробормотал потрясенный старшина и выругался: — Митька, тебе что, это правда нравится?

Зинченко подошел ближе, и Трифонов развернул перед ним карточки веером.

— …! Я думал там просто бабы голые, — ошарашенно сказал бывший строитель.

— Угу, а там не только, — заметил Медведев. — Человеку тридцать четыре года, а он голую бабу не видел. Я, честно говоря, половины того, что они там вытворяют, не представлял себе даже.

— И что мне с этим говном теперь делать? — спросил Трифонов. — Я это с собой таскать не буду. А то не ровен час убьют — и найдут на теле геройски погибшего комиссара порнографию.

— И картон плотный, — вздохнул старшина, — ни скурить, ни подтереться…

Трифонов со вздохом покачал пачку похабных карточек в руке, затем сунул в карман. Зинченко встал по стойке «смирно»:

— Разрешите идти?

— Иди, — махнул рукой Медведев.

Сержант поправил шапку и рывком поднял себя в ход сообщения — узкую канаву глубиной чуть больше метра, Трифонов поспешно поднялся вслед за ним. Отойдя метров пятнадцать от окопа, Николай нагнал сержанта и хлопнул по плечу:

— Поговорить надо.

Зинченко со вздохом повернулся:

— Есть.

— Они ведь сразу сбежали? — прямо спросил политрук.

— Не понимаю, — спокойно ответил командир отделения.

— Перестань, — приказал, закипая, Трифонов, — ты понимаешь, что будет, если я их передам куда следует?

Сержант посмотрел в поле, потом себе под ноги и, наконец, в глаза политруку.

— У меня в отделении — восемь человек, — тихо сказал он. — Ни один в бою до сих пор не был. Да, они побежали, когда немцы начали стрелять. А вы вот на что посмотрите, товарищ политрук: вон там у меня четыре пустых ячейки — дыра в обороне, пятьдесят метров, и закрывать ее нечем. Можно, конечно, и куда следует передать…

Он помолчал:

— Знаете, каково это — там сидеть? Ни слева, ни справа — никого нет. Свои — на километр сзади… Ни покурить, ни поговорить…

— И что? — внезапно успокоился Трифонов. — А когда обстрел начнется, а бомбежка, а немцы полезут с танками? Тогда что они будут делать?

— На миру и смерть красна, — сказал Зинченко. — Здесь свои вокруг.

— А не будет своих?

— Товарищ политрук, так чего вы от меня-то хотите? — прямо спросил сержант.

— Не ври мне больше, — приказал Николай. — Ни мне, ни командирам. Запомни: я здесь не для того, чтобы вас под расстрел подводить, но если надо — сам… Понял?

Трифонов почувствовал, что уходит куда-то не туда, но, к его удивлению, Зинченко без обычной своей наглости вскинул руку к шапке:

— Есть!

— Иди. А с этими что-нибудь придумаем.

Зинченко побежал на свое место, а политрук вернулся в окоп к Медведеву. На широком, обычно сонном лице старшины ясно читался вопрос: «О чем вы там говорили?»

— Слушай, Денис, — как всегда, приняв решение, Трифонов успокоился, — этим четверым оружие вернем и посадим в окопы. Если хоть один побежит — расстреляешь на месте, понял?

— Есть, — ответил Медведев.

— Это нам с тобой за Коптяева, — сказал Трифонов. — Одному поблажка, потом другому… Вот такие дела. Ладно, я к Берестову.

Он выбрался в ход сообщения и, согнувшись, побежал во взвод бывшего белогвардейца. Быстро светлело, вот уже засинел вдали лес на другой стороне поля — чужой, немецкий лес. Было странно думать так о советской земле и советских деревьях, но, как ни крути, за этим ничейным полем была территория занятая, оккупированная немцами. Их, немецкая сторона, и от этих мыслей сводило зубы.

* * *

У Берестова было тихо. Секрет с рассветом отошел в расположение взвода, бойцы заняли свои ячейки, и вообще во взводе ощущался железный порядок. Бывший белогвардеец внимательно осматривал поле из своего окопа и к прибытию политрука отнесся почти равнодушно. Трифонов, как бы между прочим, рассказал о стычке с немцами, умолчав о некрасивом поведении отдельных бойцов, потом, увлекшись, изложил случай с задержанными. Берестов слушал, не перебивая, и под конец заметил: немцы, судя по всему, довольно близко, раз выслали ночью пешую разведку. Затем Андрей Васильевич «обрадовал» Николая, сообщив, что его секрет, судя по всему, слышал отдаленный шум моторов. Уверенности в этом не было, но Волкову комвзвода-1 доложил и получил приказ готовиться к отражению танковой атаки.

Танковые атаки Трифонову пока отражать не приходилось в первом и пока последнем для него бою под Ельней, он наступал при поддержке своих машин, а немецких даже не видел. Берестов, постепенно разговорившись, поделился, что и он под удар танков пока не попадал, но издалека за таким боем наблюдал. По его словам, ничего хорошего в этом не было, особенно с учетом того, что конкретно первый взвод может рассчитывать только на два ПТРД и собственные гранаты с бутылками. И, кстати, о бутылках, есть тут такое нехорошее дело…

Бутылки с горючей смесью поступили в батальон незадолго до выступления из Каширы. Их привез на полуторке сутулый красноглазый командир с петлицами техник-лейтенанта. В каждом взводе были назначены группы бойцов — истребителей танков, и, собрав их, техник-лейтенант сообщил всем, что, помимо противотанковых гранат, истребители получают новое и очень действенное оружие, которое он сейчас и продемонстрирует. Вынув из ящика обычную бутылку из-под водки с какой-то странной проволочной конструкцией от горла до дна, командир подошел на десять метров к старой ржавой бочке из-под бензина и метнул в нее непонятный снаряд. Раздался хлопок, яркая вспышка, и бочка запылала, казалось, горит сам металл. Через минуту пламя погасло, от невероятно смятой, сложившейся внутрь себя бочки валил черный дым. Техник-лейтенант с видимой гордостью поведал, что температура горения огнесмеси достигает тысячи градусов. По его словам выходило, что этот замечательный состав прилипает к металлу и водой не тушится, особо он налегал на то, что бутылку поджигать не надо — запал из пружины и холостого патрона сделает все сам — нужно только разбить стекло. Распределив ящики с бутылками по ротам, техник-лейтенант уехал, истребители же уяснили одно — если волшебный снаряд разобьется в сумке, ты окажешься покрыт липкой смесью, которая дает тысячу градусов и при этом не тушится водой. На марше новое оружие несли в ящиках с чрезвычайной осторожностью, на позициях тоже разбирать не торопились. Два ящика стояли в окопе, сверху валялись брезентовые сумки — по две бутылки на каждую. Получив прямой приказ, бойцы нехотя разбирали снаряды, но как только Берестов уходил, моментально ставили обратно в ящик. Когда у комвзвода лопнуло терпение, он пригрозил, что каждый, кто сейчас же не возьмет положенную сумку, будет считаться трусом и дезертиром. В ответ Шумов, храбрец, человек отчаянный, прямо сказал: появятся танки — разберем, а сейчас пусть лежат, гореть из-за того, что споткнулся и упал, никому не хочется…

Таким образом, младший лейтенант Берестов будет очень благодарен, если политрук проследит за тем, чтобы истребители действительно взяли бутылки. Трифонов помрачнел. Он понимал, почему бойцы боятся носить оружие при себе — все хорошо помнили жар от вспыхнувшей бочки — он ощущался даже в пятнадцати метрах. Поблагодарив Берестова за своевременный сигнал, Николай отправился к длинному окопу на два пулемета — Волков приказал отрыть новое пулеметное гнездо в стороне, а в этом разместились пятеро истребителей под командой Шумова. Красноармейцы были вооружены двадцатью противотанковыми гранатами, связанными по две, по три, и сорока бутылками с зажигательной смесью. В тридцати метрах от переднего края было отрыто три тщательно замаскированных окопа, к которым шли ходы сообщения. Предполагалось, что в эти окопы истребители засядут парами, и когда взвод отсечет пехоту врага, вылезут навстречу танкам и уничтожат их гранатами и бутылками. О том, что будет, если отсечь не удастся, Трифонов предпочитал не думать.

В длинном окопе было тихо — бойцы сидели, привалившись к стенкам, трое спали, подняв воротники шинелей, Шумов скручивал проволокой сразу пять гранат. Увидев политрука, он встал, но Трифонов махнул рукой, давая понять, что уставное приветствие здесь необязательно.

— Не многовато? — спросил он, кивнув на связку.

— Все равно кидать сблизи нужно, — ответил гигант, — метров с десяти. А так вернее. Вы не беспокойтесь — я доброшу.

— А-а-а, — кивнул Трифонов, обводя взглядом окоп.

В стенных нишах на ветках лежали связки гранат, в углу стояли два ящика, на них беспорядочной кучей лежали брезентовые сумки. Николай почесал подбородок, на котором вылезла редкая щетина, затем вздохнул, скинул сумки на землю и принялся раскладывать по ним бутылки.

— Пока через вас не переедут, ведь не почешетесь, — бормотал он себе под нос, аккуратно составляя подготовленные сумки у стены окопа.

Он не видел, как у него за спиной переглядывались бойцы. Спавших растолкали, и теперь все шестеро смотрели, как политрук возится со снарядами, каждый из которых мог превратить его в живой факел. Страха Николай не ощущал, он понимал, что бутылка может лопнуть у него в руках, но, скорее, головой, а не сердцем. Уложив последнюю, Трифонов поднял сумку на плечо:

— Я у вас пару прихвачу, — пояснил он, — а то у меня — только «трехлинейка», не хочу с голой задницей перед танками оказаться.

Николай поправил сумку — теперь она находилась сразу под рукой, чтобы, если придется падать, не плюхнуться на бутылки сверху.

— Вот, примерно, так, — подытожил он, затем, как само собой разумеющееся, приказал: — Давайте уж, разбирайте, чего сидите, а то потом будете второпях хватать. Давайте-давайте, нечего сидеть, когда полезут — будет поздно.

Бойцы переминались с ноги на ногу, затем Шумов шагнул вперед и подобрал одну сумку, протянул руку ко второй:

— Иван, Иван, ты что, всех немцев один сжечь хочешь? — покачал головой Трифонов. — Это ж детское оружие, а ты у нас — тяжелая артиллерия. Лучше гранат еще возьми, их, кроме тебя, никто не добросит. Кстати, кто куда бросать собирается?

Мнения разделились. Одни считали, что вернее всего кидать под гусеницу, а потом уже бутылками куда придется. Другие, в том числе Шумов, говорили, что это ерунда — гусеница вон какая узкая, гранату под нее не забросишь, разве что самому руками положить, а связку надо класть сзади на мотор. Трифонов тоже считал, что на мотор вернее, и немедленно выдумал лейтенанта, который якобы лежал в госпитале на соседней койке и получил орден за то, что подбил танк, причем именно сзади. В разгар спора в окоп из хода сообщения спрыгнул Виткасин. Он доложил, что командир роты приказал ему находиться при товарище политруке для связи и передать, что комбат велел готовиться к отражению атаки, а товарищ младший лейтенант сказал истребителям ползти в свои норы. Разговор сразу смолк, истребители, разобрав гранаты и бутылки, молча полезли в неглубокие канавы, соединявшие окоп с их позициями. Трифонов пополз в окоп к Берестову. Оба перебросились парой ничего не значащих фраз, после чего принялись вглядываться в лес, что лежал через километр с лишним чистого поля, перерезанного двумя неглубокими балками. Будь у батальона хоть какая-то артиллерия, на открытом месте наступающего врага можно было бы проредить очень хорошо. Но артиллерии не было, за исключением минометов, да еще, может быть, комбат прикажет поберечь мины, так что рассчитывать придется только на свой «максим» да два ДП. Томительно тянулись минуты, прошло полчаса, и Трифонов не выдержал:

— Чего они ждут?

Словно в ответ, на западе грянул орудийный залп.

— Уже ничего, — спокойно ответил Берестов.

Послышался нарастающий шелест, и за их спинами, на опушке, встали столбы разрывов. Трифонов с трудом подавил желание скатиться на дно окопа, но перископа у них не было, и Берестов наблюдал за полем, слегка приподняв голову над бруствером, а политрук скорее предпочел бы получить осколок в затылок, чем уступить хоть в чем-то вредному белогвардейцу. Виткасин, не связанный предрассудками, невозмутимо сидел, привалившись к стенке окопа.

— По рощам бьют, — крикнул Берестов, — хорошо, что мы оборону вперед перенесли.

Теперь Трифонов и сам понимал, почему Ковалев приказал вынести окопы вперед, более того, политрук вспомнил, что и в боевом уставе не рекомендовалось занимать позицию в маленьких лесках, которые будут притягивать вражеский огонь. Николай насчитал десять разрывов, когда немцы перенесли огонь от рощи в поле. Снаряд поднял столб огня и снега в двадцати метрах от их окопа, и Берестов сдернул Трифонова вниз.

— Нечего бравировать, товарищ политрук! — крикнул он полуоглохшему Николаю.

Трифонов не стал объяснять, почему он торчал на бруствере, и привалился к стенке между Виткасиным и младшим лейтенантом. От близкого разрыва в ушах стоял легкий звон, но, в общем, жить было можно. Николай отцепил каску и надел ее поверх шапки, и Берестов, который, похоже, шлем вообще не снимал, одобрительно кивнул. На двадцать пятом разрыве обстрел внезапно прекратился, и младший лейтенант с политруком, подождав полминуты, высунулись из окопа. Берестов быстро окинул взглядом свое хозяйство — стрелковые ячейки обстрел, похоже, не задел. То тут, то там за покрытыми снегом брустверами еле заметно шевелились каски и шапки. Взглянув направо, Берестов помрачнел:

— Кажется, вторых бронебойщиков зацепили, воронка почти на окопе, и ружье они что-то не высовывают.

Трифонов посмотрел туда, где на еле заметном подъеме уступом располагались позиции противотанковых ружей. Приглядевшись, он заметил, как в еле заметной амбразуре одного из заснеженных брустверов шевельнулся предусмотрительно обмотанный белыми тряпками длинный ствол противотанкового ружья. Второй окоп казался мертвым, а может быть, в нем и в самом деле не осталось живых.

— Виткасин, давай бегом, проверь, что там у бронебойщиков, и сразу назад, — приказал политрук.

— Есть! — узкоглазый боец закинул винтовку за спину и полез в ход сообщения.

— В какой окоп пошел Шумов? — спросил внезапно Берестов.

— В правый, — ответил Трифонов и поглядел туда, где сидели в засаде истребители.

Снаряд лег рядом с окопом гиганта-гранатометчика, наполовину завалив его землей.

— Ах ты…

Николай тоскливо выругался — ему нравился этот здоровяк рабочий, который так уверенно говорил, что добросит шестикилограммовую связку. Он посмотрел дальше, в сторону занятого немцами леса, и вздрогнул — три едва заметных на таком расстоянии букашки выползли на открытое пространство. Политрук не видел, идет ли за ними пехота, да что там, наверняка идет, просто отсюда не видно…

— Танки, — указал он Берестову.

Младший лейтенант некоторое время смотрел, прищурив глаза, затем кивнул:

— Да. Танки, у вас молодые глаза, товарищ политрук.

Снова заговорили немецкие орудия, теперь снаряды падали на взвод Медведева.

— Приготовиться к отражению атаки, — громко крикнул Берестов. — Отсекаем пехоту, без команды не стрелять! Делаем, как учил, ребята!

Приказ покатился по цепочке ячеек, и Андрей Васильевич повернулся к Трифонову:

— А вы что собираетесь делать, товарищ политрук?

Трифонов лихорадочно соображал. Как политрук роты он должен был находиться либо на командном пункте, ожидая приказа командира, либо идти туда, где могло потребоваться присутствие политработника. О том, чтобы покинуть взвод Берестова, не было и речи — сюда шли танки, вот-вот здесь начнется бой, и уйти отсюда — значит запятнать свое звание, бросить тень на партию, да еще перед бывшим белогвардейцем! С другой стороны, если он будет сидеть в этом окопе, Берестов может подумать, что ему не доверяют. Решение пришло неожиданно.

— Я проверю, что там у Шумова, — сказал политрук. — Если что — заменю убитого… Или раненого.

— Вы с ума сошли, — возмутился Берестов. — Это совершенно не ваше дело — бить танки!

— Это уж мне решать.

Николай уже и сам понял, что напорол горячку, но пути назад не осталось, и, подхватив карабин, Трифонов побежал к окопу истребителей. Гранат в нишах больше не было, но в углу валялись три или четыре сумки с бутылками, подхватив еще одну вдобавок к той, что висела на боку, политрук высунулся из окопа. Танки преодолели треть расстояния до позиций взвода, теперь он ясно видел пехотинцев в длинных шинелях, что шли цепью за машинами. Разведка — передовой отряд танковой дивизии: танковая рота, рота мотопехоты, четыре бронеавтомобиля и четыре орудия на тягачах. Змея, способная протиснуться в незаметную щель и в то же время ударить страшными зубами, немецкая боевая группа искала тонкие места в советской обороне, готовая, если надо, сбить слабого или нерешительного врага и удерживать позицию до подхода основных сил. Ночная разведка показала, что где-то здесь закрепились русские части. Немцы уже научились не лезть на рожон, но в них пока жила уверенность в своих силах, в том, что они могут разбить любого противника, и командир группы решил атаковать. Русские позиции были хорошо замаскированы, однако с рассветом наблюдатели обнаружили линию окопов по опушке двух рощ — Советы не отличались большой изобретательностью в выборе рубежей обороны. Боеприпасов осталось мало, поэтому по каждому участку орудия израсходовали шесть снарядов на ствол, наполовину опустошив боезапас. Артиллеристы еще обрабатывали второй узел обороны русских, а первый уже атаковал взвод танков при поддержке спешившегося взвода мотопехоты.

Трифонов, бежавший чуть ли не на четвереньках по ходу сообщения, ничего этого, естественно, не знал. Зато он знал, что совершает огромную глупость, потому что если его здесь убьют, рота останется без политрука. Но где-то в глубине души уже зрело понимание: без таких глупостей грош ему цена, без них он никогда не станет комиссаром и так и будет по-прежнему терзаться над вопросами, которые Гольдберг решает в пять минут… Николай ясно различал звук немецких моторов, странно тихий, словно у грузовика, и, прибавив ходу, буквально нырнул в окоп, наполовину засыпанный сырой землей пополам со снегом. Крепкие руки вытащили его из отвратительной каши и прижали к стене, прямо перед Трифоновым возникло лицо Шумова — на редкость злое лицо. Несколько секунд гигант смотрел, словно не узнавая, и Николаю стало по-настоящему страшно, но тут истребитель танков резко выдохнул и прохрипел:

— Извиняюсь, товарищ политрук, — и добавил, словно объясняя: — Санька убили.

Напарник Шумова, засыпанный землей по грудь, сидел у стенки окопа, его лицо было закрыто каской, и прямо в темени этой каски чернела огромная и жуткая дыра, ватник на груди убитого уже потемнел от крови.

— Тебя как зовут? — спросил вдруг политрук, отчаянно надеясь, что этот простой вопрос приведет великана в чувство.

— Иван, — ответил Шумов, и лицо его вдруг как-то сразу стало обычным, только напряженным.

— А меня Николай. — Трифонов встряхнул, вернее, попытался встряхнуть бойца за плечо. — Я теперь за Санька, Ваня.

И только тут политрук понял, что гигант вне себя не от страха, а от бешенства. Он вспомнил, что как-то раз Волков обмолвился: мол, Шумов — хороший боец, но иногда от злобы становится больным. Странное дело, Николай почувствовал облегчение — ненависть великана рабочего, открытая, бьющая через край, странным образом давала сил и ему. Политрук осторожно высунулся из окопа: танки были уже в полукилометре, наши пока молчали, подпуская врага поближе. Немецкие машины шли клином: одна впереди, две другие, прикрывая, сзади, расстояние между ними на глаз — метров сто. Трифонов сполз обратно, страха он по-прежнему не ощущал.

— Передний — прямо на нас едет.

Он начал расстегивать сумку, но брезент намок, и пуговица никак не хотела вылезать из петли. Трифонов в сердцах рванул клапан и вытащил бутылку. Шумов аккуратно, словно с чего-то хрупкого, стирал с гранат бурую липкую грязь.

— Слушай, Иван, — начал политрук, сам поражаясь своему спокойствию, — пропустим его чуть-чуть, и сзади, на мотор, как говорили, помнишь?

Шумов, улыбаясь, кивнул. Он не слышал, что говорил ему молодой политрук — от взрыва уши словно забило ватой, в голове звенело. Иван понял только одно — этот парень, что-то ему взволнованно втолковывающий, собирается взрывать танк вместе с ним. Шумов еще раз кивнул и осторожно выглянул наружу. Немецкая машина — угловатая, с плоской башней, плавно покачиваясь, шла прямо на их окоп. Танк — серого когда-то цвета, был по пушку заляпан желто-коричневой грязью, он, словно принюхиваясь, повел орудием, затем остановился. Грянул выстрел, где-то за спиной у Шумова, на опушке, ударил разрыв, и железная коробка снова поползла вперед. За ней, чуть отстав, бежали люди с винтовками, в заляпанных все той же грязью ненавистных серых шинелях. Передний танк был уже в трехстах метрах, и гигант начал прикидывать — сколько времени ему понадобится, чтобы подбежать на десять метров, не больше, а лучше даже меньше, и забросить шесть килограммов гранат на моторное отделение. Как всегда, к горлу подступила ненависть, поселившаяся в нем после смерти Холмова, она давила голову, мешала думать, и Иван, набрав полную пригоршню смешанного с глиной снега, с силой вдавил лицо в мокрую грязь.

Война столкнула их — рабочего Шумова и историка, кандидата наук Холмова, как сталкивает людей очень большая беда. В казарме, забитой двухэтажными нарами, их места оказались рядом — здоровяки, да и просто те, кто тяжелее, обычно спали внизу. Шумов уже не помнил, с чего началось это знакомство, просто как-то вдруг выяснилось, что он и Холмов — почти соседи, доцент снимал комнату буквально через три дома. Наверное, на этом бы все и кончилось, но однажды на занятиях историк, получив за дело, в общем, плюху от старшины, обиды не снес и полез драться с самим Медведевым. Шумов, что рос и взрослел на улицах заводского района в веселые двадцатые годы, в людях больше всего ценил твердость характера. У доцента характер имелся. В тот же вечер они разговорились по-настоящему. Говорили долго, пока кто-то не заорал из угла, чтобы заткнулись наконец, если сами спать не хотят. С тех пор рабочий Шумов и историк Холмов беседовали часто. Шумов долго не мог понять — какая польза стране от того, чем занимаются историки. По мнению рабочего, все эти раскопки были сплошное баловство и разбазаривание народных денег. В ответ Холмов стал рассказывать, как четыре года назад они копали в степи древний курган, что стоял там полторы тысячи лет. Как однажды им не подвезли вовремя воду, и вся экспедиция — пятнадцать человек, четыре лошади и два ишака, мучилась жаждой, пока начальник экспедиции, доцент Холмов, ездил с бурдюками к колодцу. А потом историк вдруг перескочил на каких-то таштыков, потому что раскапывали они курган настоящего таштыкского царя. Холмов рассказывал о древних царствах, о воинах в тяжелых доспехах, что мчались когда-то в битвы на закованных в броню конях, о конных лучниках с разрисованными телами, оставивших на скалах грубые рисунки. Нельзя сказать, что эти разговоры сразу изменили отношение Шумова к нелегкому труду историков. «Ну, хорошо, — говорил он, — ну раскопали вы их. Польза-то от этого какая?» «А польза должна быть от всего?» — спрашивал Холмов. «Вообще-то да». Такие споры продолжались изо дня в день — у бойцов в учебном лагере свободного времени почти не было, и соседи все никак не могли закончить разговор, который почему-то вдруг стал необыкновенно важен для обоих. Сам того не сознавая, Шумов очень хотел, чтобы историк убедил его в своей правоте. Однажды рабочему даже приснились эти самые таштыки — в странных доспехах из кожаных полос и стальной чешуи, на маленьких, прикрытых броней лошадях, они говорили с ним на своем непонятном языке, словно пытались что-то объяснить, и у каждого почему-то был голос доцента. Шумов проснулся в холодном поту, и шепотом обматерил и старинных царей, и ученого с его рассказами. Следующим вечером разговор начал уже Холмов. Задетый за живое, он, как видно, решил во что бы то ни стало доказать рабочему, что труд историков тоже очень важен для страны. «Представь, что прошло, ну, допустим, не полторы тысячи, а пятьсот лет. Может быть, люди тогда уже будут жить дольше — сто лет, к примеру. И твой, скажем, прапрапрапраправнук захочет узнать — а как жил его прапрапрапрапрадед. Понимаешь, мы ведь не сами по себе здесь и сейчас взялись. Мы дети человечества, всех этих тысячелетий войн, крови, страданий, надежд. Если мы обо всем забудем… Мы ведь станем просто как звери — они тоже родства не помнят».

Холмову тогда так и не удалось до конца убедить друга. Лишь по пути на фронт, когда историк вдруг начал рассказывать угрюмым товарищам о Смуте и о том, как русские люди своими силами одолели страшного врага, по крупицам собрали разбитое вдребезги государство, рабочий поверил доценту. Валентин умел говорить, и, слушая его, Шумов почувствовал странное родство с теми ратниками, что триста тридцать лет назад встречали натиск крылатой латной конницы. Наверное, в обычной жизни рассказ Холмова прошел бы мимо рабочего, но долгий путь располагал к размышлениям, и размышления эти были невеселые. Страна проигрывала войну, немец рвался вперед, и тяжелая черная тоска изматывала людей, подтачивала решимость, гнала сон. А Валентин вдруг сказал: было хуже, было много хуже, но победа осталась за нами. Русские, такие же, как мы, и не только русские, своей силой, своим мужеством отстояли Русь, когда казалось, что надежды уже нет.

Потом Холмов признался, что история Смутного времени интересует его едва ли не больше, чем древние народы Великой степи. Он даже начал в свободное время писать что-то вроде книги, в коротких рассказах, для старших классов ну и для всех, кому это будет интересно. Не научная такая книга, а скорее, популярная, тебе же, вот сейчас, интересно было… Жаль только, времени очень мало, особенно сейчас, когда дочка родилась.

Известие о том, что его друг пишет книгу, буквально сразило Шумова. Ему всегда казалось, что писатели — это такие совершенно особенные люди, вроде артистов, а тут обычный человек, ну, конечно, интеллигент, запросто пишет книгу в свободное время. Он знал от Холмова, что тот полтора года назад женился на аспирантке, у них родилась дочь, уже полгодика девочке, очень на маму похожа. Отцу троих детей, старшему из которых скоро исполнится десять, было трудно понять восторг Валентина от того, что девочка очень быстро начала ползать и вообще чудо что за ребенок. Дочь и дочь, что тут такого? Но для Холмова Рита и маленькая Ниночка были смыслом жизни, он словно до сих пор не мог поверить своему счастью…

А потом был их первый бой, первая атака. Укрытый до времени немецкий пулемет огнем во фланг срезал половину взвода, и тогда Валька вдруг поднялся и побежал к дзоту. Того, что произошло потом, Шумов не помнил, он очнулся уже в немецком окопе, с кургузым, чужим карабином в руках. Потом они снимали с амбразуры изорванное пулями тело и торопливо копали могилу, и, накрывая шинелью убитого Вальку, Иван вдруг понял — это конец. Не будет книги в коротких рассказах. Таштыкские цари в своих курганах так и не дождутся того, кто хотел положить жизнь на то, чтобы узнать, как они жили и воевали полторы тысячи лет назад. Рита останется вдовой в двадцать пять лет, и маленькая Ниночка не узнает, какой хороший был ее папка…

Шумов не умел горевать долго. Деятельный по натуре, Иван привык встречать беду лицом к лицу, своими руками обламывая ей черные рога. И сейчас чувство невосполнимой потери, горе от потери друга перелилось в гнев, в оглушающую ненависть к немцам, что пришли на его землю и убивают дорогих ему людей. Рассказ шофера, на глазах у которого немцы заживо сожгли наших раненых, довершил дело. Шумов больше не видел в фашистах людей, при одном взгляде на ненавистную серую форму горло давила лютая злоба, и даже невозмутимый Берестов однажды сказал: «Держи себя в руках, иначе станешь таким же, как они».

Политрук, похоже, что-то кричал, сквозь вату, забившую уши, глухо доносились обрывки фраз, и Шумов повернулся к нему.

— Ты сперва гранаты, понял? ШУМОВ, ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?!!! — орал Николай, тыча пальцем в связку. — А я потом — бутылками! Крышу пробьет и внутрь затечет, понимаешь?

Шумов понял только одно: политрук говорит, что будет бить танк бутылками, а ему приказывает кидать связку. Иван ничего против не имел.

— А где винтовка твоя? — крикнул Трифонов, и тут же сам увидел торчащий из земли ствол.

В таком виде оружие, даже неприхотливая «мосинка», было к стрельбе непригодно, Николай сунул Шумову свой карабин.

— А вы?

Оглохший гигант говорил громко, слишком громко, и Трифонов невольно поднес палец к губам, словно враг мог услышать их в этом грохоте. Политрук хлопнул себя по кобуре, давая знать, что обойдется наганом. Шумов кивнул и принял оружие. Теперь им оставалось только ждать, когда танк подойдет ближе, и тут, с запозданием, Николая накрыла волна страха. Тогда, под Ельней, поднимаясь в атаку навстречу шквалу свинца, он все же не боялся так, как здесь, в этом полузасыпанном окопе. Может быть, он еще не успел понять, что такое смерть, да и бежать в атаку, когда слева и справа, сколько хватает глаз, наступают свои — это совсем не то, что сидеть в окопе по колено в рыжей грязи и ждать, когда до тебя дойдет немецкий танк. Трифонов стиснул зубы и попытался сосредоточиться на бутылках, зеленых, судя по форме — из-под вина. Сперва он бросит одну, потом переложит вторую из левой руки в правую и тоже бросит, а затем, если успеет, кинет остальные…

Назад: От автора

Дальше: В темноте