В окнах лазарета тускло горел свет. «Не спят еще», — почему-то обрадовался Аникин. Зайдя во двор, он осторожно постучал в оконце хаты. Мелькнула тень, потом в освещенном проеме показалось лицо в аккуратной белой косынке. Это была Нина. У Андрея кольнуло в сердце. Косынка и красный крестик, вышитый на крахмальной белизне спереди, напомнили ему о Лере, о ее белом теле, таком родном и таком мертвом там, среди других трупов — медсестер и врачей, пациентов, бывших ранеными растерзанного, разбомбленного и расстрелянного фашистскими «лаптежниками» госпиталя.

Нина открыла дверь. Увидев его, она вспыхнула и отвела глаза. И Аникин вдруг почему-то засмущался, замялся на пороге.

— Проходите, товарищ старшина, — торопливо пригласила она. А сама открыла дверь шире и стоит на пороге, как бы приглашая его войти. От этого движения застегнутый на все пуговицы халат ее натянулся, выпятив округлые, накрахмаленные выпуклости грудей.

— Смотри, замерзнешь, — все еще не преодолев смущения, проговорил Андрей. Ему пришлось входить боком, лицом к Нине. Глаза их встретились. На этот раз она уже глаз не отводила. Какие-то неясные, шаловливые искорки мерцали в ее бархатных, бездонно-карих глазах.

— По такой-то погоде? — игриво произнесла она и рассмеялась, показав белые, блеснувшие в полумгле, зубы. — Шутить изволите, товарищ старшина. Вы бы знали, какие у нас под Красноярском морозы бывают…

Она рассмеялась еще пуще. Аникинское лицо овеяло свежим дыханием, будто из самой глубины цветущего сиреневого куста. И разве девичья глубина не то же самое, что цветущий сиреневый куст?

Он ощутил исходивший от нее аромат юности. Тот самый, который ощущался в воздухе. Тот, о котором говорил Зайченко. Аромат весны…

— Да уж, какие тут шутки, Нина… — взяв себя в руки, тихо произнес Аникин уже в сенях. — Видишь, как наших гавриков-то скрутило. Что там разведчики?

Девушка прикрыла дверь, но не торопилась проходить следом за ним внутрь.