28

Осень 1946 года выдалась на бескрайних просторах за Уральским хребтом, как всегда, холодной и снежной. Тайга и сопки уже давно были покрыты приличным слоем снега. А ведь стоял всего лишь сентябрь – бабье лето по меркам Европейской России. Маркову исполнялось в середине этого сентября пятьдесят два года. При самом хорошем раскладе ему оставалось провести в лагере еще девять лет. За последний год он очень сильно сдал физически – еще больше похудел, постоянно кашлял. Здоровье буквально на глазах покидало его некогда тренированный организм. Марков точно знал, что в лагере дни его жизни закончатся быстрее, чем срок заключения. И тем не менее он был спокоен, иногда казалось, будто обладал каким-то особым откровением и не жалел ни о чем из случившегося с ним в конце войны. В мрачной атмосфере лагеря он вопреки всему, и прежде всего самой логике, не выглядел обреченным.

Минувшей весной судьба в третий и последний раз снова свела Маркова с его бывшим вестовым Прохором Зыковым. На лесоповале Марков первым заприметил согнутый ревматизмом силуэт зэка, примостившийся под ветвями поваленного дерева. Непослушными пальцами тот пытался свернуть самокрутку. Марков подошел, бросил смотанную бухту веревки себе под ноги, присел рядом. Поглядел на Прохора так, будто они расстались только вчера. Зыков, выглядевший совершенным стариком, стащил с головы шапку, потер короткими, в заскорузлых язвах пальцами плешивую стриженую голову и ощерил в улыбке беззубый рот.

– Егорий Владимирыч… – прошамкал старый солдат со слезами на глазах.

Марков скатал козью ножку, прикурил и протянул ее Зыкову. Тот попытался взять самокрутку плохо слушавшимися пальцами, выронил на землю, торопливо подобрал и, снова улыбнувшись, сунул наконец в рот.

– Все ничего, Егорий Владимирыч, – шумно выдохнул дым Прохор и тут же закашлялся со свистящим звуком. Сплюнул, поднял на Маркова глаза: – Вот только руки…

Кисти и пальцы у Зыкова представляли сплошную ороговевшую корку в кровавых незаживающих трещинах. Марков оглядел старого вестового и только покачал головой:

– Ну как же ты?..

Прохора Зыкова посадили еще в начале 1930-х годов. До этого он сделал успешную карьеру в народном хозяйстве, стал председателем колхоза у себя в Сибири. Природный ум и деревенская смекалка позволили даже в драконовских условиях коллективизации не уморить людей с голоду. Более того, Зыков завел в колхозе мельницу, устроенную по собственному проекту, умудрялся сдавать зерна государству в два раза больше норматива да еще оставить на посев и прокорм людям и скотине. Донос на него написали, скорее всего, из зависти, после того как он своими действиями преподал урок краевому комитету партии по рачительному ведению сельского хозяйства. Его обвинили во всех смертных грехах сразу: «головокружении от успехов», троцкизме, связи с кулачеством и прочая, прочая, прочая. С тех пор Прохор не вылезал из лагерей.

– Ну а про вас, Егорий Владимирыч, – негромко поинтересовался в свою очередь Зыков, – никак, дознались-таки, что вы в белых были?

– Нет, не дознались, – отрицательно покачал головой Марков.

– И вы все равно здесь?!

Марков кивал, они смотрели друг на друга, и на лицах обоих зажигались и расцветали болезненные, чахоточные улыбки. Смех, сначала приглушенный, а затем перешедший в оглушительный хохот, возник и поплыл над тайгой.

– И вы все равно здесь! – тыкая в Маркова согнутым пальцем, истерично, судорожно загибался Зыков, схватившись другой ладонью за живот.

С разных сторон лесной поляны другие заключенные смотрели на них, как на умалишенных. Перепрыгивая через поваленные деревья, к ним уже спешили конвоиры. Залилась лаем с середины поляны караульная овчарка. А Зыков все хохотал взахлеб, брызгая слюной. Марков сначала улыбался, потом обнял бывшего сибирского стрелка двумя руками, уткнул его трясущуюся голову себе в плечо. По лицу Прохора, размывая въевшуюся грязь, уже текли слезы.

– Ну все, Проша, все, – тихонько успокаивал его Марков. – Мы здесь, ты и я. Но ведь это мы…

А потом они готовили побег. Спокойно и планомерно, как очередной разведывательный рейд. С учетом лагерного распорядка, смены караулов, нарядов на работы, маршрутов движения и всего прочего, подобающего быть принятым во внимание в подобных случаях. На работах в тайге Зыков прямо заявил Маркову, что его давно ничего не связывает с нынешним экспериментом.

– Хотели как лучше, а получилось как всегда, – подвел итог прошедшим десятилетиям Прохор.

Они не стали упрекать друг друга за ошибки минувших лет. Как-то незаметно, но очень быстро к ним вернулись те взаимоотношения, которые между ними были накануне и в период первой Великой войны. Это дисциплинировало, придавало уверенности, даже внешней опрятности, особенно Зыкову. И в тоже время возвращалась прежняяя душевность. А еще они не чувствовали себя людьми вне закона – скорее снова солдатами. Это была заслуга Маркова, он как-то очень просто и очень емко объяснил свое видение ситуации Зыкову:

– Россия, Проша, это не те, кто в Кремле. Россия – это там, где правда.

– Стало быть, Россия – это мы, – отозвался Зыков и впервые за последнее время посмотрел на Маркова прежним, уверенным взглядом.

– И непорядок с ними, а не с нами, – подвел итог Марков.

Предполагалось уйти в тайгу в начале лета. Зыков уверял своего бывшего командира, что, по его сведениям, там можно встретить в низовьях рек скиты старообрядцев. Главное, оторваться от этой жуткой карикатуры на цивилизацию хотя бы на несколько сот верст. Летом, да по пересеченной местности, да по рекам, им это сделать удастся. По бездорожью догнать их будет не так-то просто. Маркову план понравился. Он брал на себя основную работу по подготовке побега из-за колючей проволоки. Дальше в словах Зыкова заключалась надежда – пусть робкая, пусть очень-очень слабая, но все же реальная. Не найдутся старообрядцы – попробуем обосноваться где-нибудь в глуши самостоятельно. Уж лес-то прокормит. С надеждой их готовящееся предприятие уже не выглядело совершенным жестом отчаяния.

– В конце концов, сибиряк я или нет, – бодрился перед своим бывшим командиром Зыков.

Сибиряк Зыков тяжело заболел в начале лета и провалялся в лазаретном блоке до самой осени. За это время сильно физически сдал и Марков. По внешнему виду они едва ли отличались от последних доходяг. Приближалась зима, бежать в это время года было немыслимо. Но оба знали – если не уйти сейчас, больше на побег они не соберутся никогда. Да и зиму грядущую вряд ли переживут.

– Самое страшное, Проша, это не то, что у тебя чего-то не получилось. Самое страшное – это если ты даже не пытался, – говорил Марков.

– Ваша правда, Егорий Владимирыч, – слабым голосом отозвался Зыков. Он был худ и бледен, кровоточащие руки обмотаны грязным тряпьем.

У уголовных Марков достал самодельный нож с цветной наборной рукояткой. В вынесенной с кухонного блока мешковине накопили скромный запас продуктов на первое время. К мешковине втихаря пришили лямки – получилась заплечная торба. Особую ценность представляли спички и соль – их Марков постоянно носил за пазухой. Бежать решили прямо с лесоповала, во время дневных работ, пока снег в лесу еще был проходим. Наутро перед построением Марков отчаянно закашлялся. Сплюнул в снег, смахнул с глаз выступившие слезы. Свежий снежный покров перед ним окрасился в яркий цвет. Марков понял – у него горлом пошла кровь и быстро утер рукавом свои нездорово-красные губы. Сзади, шлепая валенками, вразвалочку подошел Зыков, внимательно посмотрел на розовый снег.

– С днем рождения, – не к месту брякнул Прохор.

Марков неожиданно усмехнулся – сегодня действительно было пятнадцатое сентября, его день рождения. А он и забыл с утра.

– Спасибо. Иди ставь самовар, – отшутился Марков, распрямляясь.

– Слушаю! – негромко подыграл Зыков и слегка обозначил своими окровавленными пальцами, будто берет под козырек.

Общим строем под конвоем они добрались до места ежедневных работ в тайге. Ускользнуть с прогалины удалось легко. Улучив момент, они поднырнули под разлапистые еловые ветви и быстрым шагом гуськом устремились на север. Начавшийся после обеда снег укрывал их следы мягкими пушистыми хлопьями. До наступления темноты отмахали добрый десяток километров. Ощущение, что ты снова поступаешь в жизни согласно собственной, а не чужой, навязанной тебе воле, удесятеряло силы. Шли всю ночь и лишь под утро расположились на короткий привал, наскоро перекусив хлебом с солью. Заели снегом и двинулись дальше.

Две следующие холодные ночевки в лесу значительно их вымотали. Подходил к концу скромный запас продовольствия. Темп продвижения вперед упал до полутора десятков верст в сутки. Большой реки, к которой они предполагали выйти еще вчера, так до сих пор на маршруте их движения и не обнаружилось. Зато утром третьего дня едва волочившие ноги Марков и Зыков вышли на наезженную трассу. У обоих внутри так все и упало – получалось, что они опять оказывались в районе действия власти. Марков едва успел оттолкнуть тяжело тащившегося следом Зыкова за поворот обочины и плюхнуться следом в снег рядом – впереди стоял с поднятым капотом трехтонный грузовик с открытым кузовом. В моторе возился шофер, по всей видимости, судя по зэковскому ватнику, из ссыльно-поселенцев. Рядом, закинув за плечо винтовку, приплясывал на легком морозце солдат в белом полушубке с малиновыми погонами. Марков и Зыков, не сговариваясь, переглянулись с азартным профессиональным блеском в глазах. У обоих усталость как рукой сняло.

– Берем, – одними губами почти беззвучно произнес Марков.

Зыков молча кивнул и, хищно оскалившись, утер лицо снегом. Они бесшумно подобрались к выбранной цели по придорожной канаве. Коротким молодцеватым броском возникли одновременно за спинами шофера и солдата.

– Не дергайся, паря, – произнес в ухо шоферу Зыков. Тот медленно и привычно молча поднял руки.

Солдат все же попытался сорвать с плеча винтовку. Коротким и четким ударом ребром ладони в основание затылка Марков уложил его без чувств на снег. Шофер смотрел на них совершенно спокойно, продолжая держать руки на виду. И тут Марков услышал характерный металлический щелчок в кузове за кабиной. Сначала угадав и лишь потом увидев возникший из-за борта автоматный ствол, Марков подпрыгнул и повис на нем двумя руками, направляя оружие от себя вниз и в сторону. Противник оказался грамотным бойцом – оценив ситуацию, он выпустил из рук автомат. Марков полетел от борта грузовика назад в снег. Следом за ним на землю спрыгнул здоровенный детина в таком же, как и у первого солдата, белом полушубке. Детина придавил Маркова сверху всей своей массой и принялся душить. Марков привычно попытался применить уход – ничего не выходило, оставшихся сил хватило лишь на первый отчаянный бросок. Он, слабея, лишь беспомощно барахтался под противником. В глазах уже поплыли желтые круги, когда солдат над ним неожиданно обмяк и ткнулся лицом в снег. Марков проворно вскочил на ноги и сноровисто подобрал из сугроба ППШ. Рядом, широко расставив ноги, стоял Зыков, держа двумя руками за цевье винтовку, которой только что нанес удар.

– Чисто, – доложил Зыков, осторожно заглянув в кузов автомобиля.

Они быстро сняли с обездвиженных солдат ремни и подсумки, стащили добротные полушубки и шапки. Начавших приходить в себя вертухаев с двух сторон приковали нашедшимися их же собственными наручниками к подножкам грузовика. Марков сноровисто запихал каждому в рот по тряпичному кляпу. Они с Зыковым переоделись, подпоясались, проверили оружие и боеприпасы. Сразу почувствовали себя намного увереннее. Собрали в вещмешки все отыскавшееся в машине продовольствие. Быстро опросили шофера. Оказалось, до большой реки рукой подать.

– Пройдешь немного с нами, потом отпустим. – Марков кивнул на стонущих вертухаев, чуть скривив в презрительной усмешке уголок рта. – Вызволишь этих, тебе зачтется.

Бегом они припустили все втроем вверх по дороге. Метров через пятьсот свернули в лес. Отмахали еще столько же, продираясь сквозь еще неплотные заросли. У подножия обдуваемых ветром и оттого не заметенных снегом холмов, Марков бросил шоферу:

– Все, дуй отсюда!

Тот послушно припустил в обратном направлении. Они начали вскарабкиваться на холмы, не оставляя за собой следов. Поднявшись на гребень, увидали огромную, еще не замерзшую реку, катившую на север серые холодные воды. Противоположного берега практически не было видно. Переглянулись с лихорадочным возбуждением на лицах, вприпрыжку сбежали с холма и устремились дальше вдоль самой реки. Километров через пять они в изнеможении бухнулись на снег в укромной низине между двумя холмами. Отдышались, затем с жадностью накинулись на тушенку и хлеб, обнаруженные в вещмешках. После короткого совещания было решено идти берегом до тех пор, пока не попадется какой-нибудь лодки, а дальше сплавляться по реке вниз. Поднялись и уже в более спокойном темпе проделали еще несколько километров.

Была середина дня. Они сидели на очередном привале и чистили оружие. Зыков легко и привычно разобрал затвор трехлинейки, но дальше распухшие бочкообразные пальцы отказывались его слушаться. Марков куском портянки вычистил разобранные мелкие детали, отдраил шомполом казенник и ствол. Все было грязнющее. Сам того не замечая, Марков себе под нос вполголоса поругивал неряшливых вертухаев.

– Давайте, дальше сам, – протянул руки к оружию Зыков.

С ППШ оказалось еще хуже – автомат был в чрезвычайно запущенном состоянии. Марков долго с ним возился. Наконец пересчитал патроны. Их оказалось штук сорок. Покачав головой, снарядил и взвел наполовину заполнившийся по кругу диск.

– У тебя сколько? – повернулся к Зыкову.

– Две обоймы, – с полуслова понял старый сибиряк. И, виновато поглядев на свои жутко кровоточащие руки, протянул винтовку Маркову. – Зарядите мне пяток, я сам не смогу. А вот пяток подряд, ежели что, отшмаляю…

Едва они закончили приводить в порядок оружие, где-то со стороны холмов вниз по течению послышался лай собак.

– Село? – с надеждой впился взглядом в Маркова Прохор.

Они напряженно прислушивались еще несколько мгновений. Взлетевшая вверх совсем рядом сигнальная ракета рассеяла все сомнения – это облава. Теперь собачий лай слышался сзади и слева. А справа также неспешно катила свои воды река…

Они посмотрели друг на друга.

– Спасибо, что дали мне умереть человеком, Егорий Владимирыч, – проговорил Зыков и сжал кулаками винтовку. Из растрескавшейся кожи с обратной стороны ладоней брызнули во все стороны струйки крови. Прохор даже не поморщился.

– Не хорони себя раньше времени, Проша. – Марков закинул за спину вещмешок и взвел затвор автомата.

Собачий лай сзади приближался. Уже можно было различить топот множества ног по берегу и бряцанье оружия.

– Унтер-офицер Зыков! – привычно окликнул Марков.

– Я!

– Прорываемся вдоль берега вперед. Без команды не стрелять. Все, с Богом!

Они поднялись на ноги и заскользили с холма вниз к реке. Навстречу им за кустами замелькали фигуры в белых полушубках с малиновыми погонами.

– Взво-од, в цепь! – отчаянно блефуя, закричал Марков.

– Правый фланг, подтянись! – фельдфебельским басом на бегу рыкнул от берега Зыков.

– Фронтовики, фронтовики, – испуганно понеслось от кустов.

Фигуры в малиновых погонах дрогнули и подались назад, к прибрежной низине. Совсем рядом хрустнула ветка. Марков машинально повернулся и увидел в десятке шагов слева от себя двух молоденьких солдатиков, опустивших винтовки и испуганно глядящих на них во все глаза. Его бросило в жар. Он с ходу дал короткую очередь, специально забирая высоко над их головами. Мальчишки повалились на землю, закрыв головы руками. Марков и Зыков пронеслись мимо них дальше. Впереди было открытое пространство, на границе которого перегруппировывались белые полушубки. Сзади отчаянно лаяли собаки. Вскоре оттуда, у них за спинами, раздалась стрельба. Над головами засвистели пули. Начали по ним стрелять и с фронта.

– Огонь! – прокричал Марков, поднимая автомат вверх и давая длинную очередь веером.

Быстро глянув на него, все понял и выставил винтовку под углом в сорок пять градусов Зыков. Один за другим прозвучали его пять гулких винтовочных выстрелов. Пули ушли в небо.

Третий раз пуля ударила Маркова в левое предплечье. Он пошатнулся, выпрямился снова, перехватил автомат и отдал последнюю в своей жизни команду:

– Держать равнение!

Тот десяток шагов по снегу вдоль берега они сделали с Зыковым плечо к плечу. По ним стреляли со всех сторон. Что-то отчаянно кричал Прохор, держа винтовку наперевес. Марков с удивлением осознал, что тот ревет «Сибирских стрелков 1914 года».

– «… шли на бой сибиряки», – разобрал Марков рядом под огнем и подхватил на тот же мотив написанный уже в гражданскую марш Дроздовского полка.

– «Для спасения народа …»

– «Волнам Рейна и Дуная…», – прогудел Зыков и вдруг споткнулся, подкошенный пулей.

– «Исполняя тяжкий долг…», – прошептал Марков, успев обернуться на раскинувшего руки, словно обнимавшего берег, товарища и пройти еще два шага вперед.

Принятая в грудь автоматная очередь опрокинула его в снег. Марков лежал на спине и совершенно не чувствовал боли. Быстро-быстро пробежали обрывки картинок прожитой жизни: две великие войны, гражданское противостояние, радостные юнкера-»павлоны», они с Лукиным, маленькие кадетики Симбирского корпуса в белых косоворотках и черных брючках навыпуск. «А как же Лиза и Ваня?» – вдруг попыталось уцепиться за эту мысль уплывающее сознание. Отчаянно захотелось, чтобы Ваня непременно вернулся. Кровь вытекала из-под спины и растапливала вокруг Маркова свежий пушистый снег. Может быть, впитавшись в родную землю, она поможет зарастить разлом? Ведь сегодня они никого не убили, он это знал точно. А убивать, оказывается, гораздо тяжелее, чем быть убитым…

«Ты так устал, Егорка», – протянула вдруг руки к Маркову откуда-то сверху мама. Марков увидел себя на речке маленьким мальчиком в закатанных штанишках, как много-много лет назад. И где-то высоко над берегом притаился скрытый зарослями малины и облепихи их большой рубленый дом. А сказали, что его больше нет. Как так? Ведь он же сейчас дома.

«Пойдем, Егорка», – позвала мама. Так называла его только она. Он выскочил на берег и припустил к ней со всех ног…

Поздней осенью 1955-го года пассажирский поезд подходил к маленькому полустанку в тридцати верстах от станции Кайранколь.

– Спасибо, дяденька. – Девочка лет восьми со счастливым видом понеслась по вагону, держа в руках карандашный рисунок, на котором был изображен луг с пасущимися коровами и лошадьми. – Мама, мама, гляди какой рисунок! Прямо как настоящие…

– Дядя, нарисуйте мне танк, – протянул всю дорогу развлекавшему детей рисунками пассажиру четвертушку бумаги очень серьезный мальчик.

Пассажир оглядел его внимательным взглядом и отрицательно покачал головой:

– Давай, дружище, чего-нибудь не военное…

Поезд стоял здесь всего две минуты. Подхватив фанерный чемоданчик, пассажир вышел из вагона на пустой перрон. Поставил чемодан на деревянный настил, откинул со лба рыжеватую челку и достал из кармана пачку папирос. Закурил, оглядел окрестности чуть зеленоватыми глазами. Ему было едва ли многим больше тридцати пяти лет, но коротко стриженные виски блестели на солнце сединой с оставшимися небольшими вкраплениями рыжего цвета. Он не был на этой станции почти двадцать лет. За плечами были война, плен, три неудачных попытки побега из немецкого концлагеря, затем десять лет лагерей советских. И вот теперь он возвращался домой, туда, откуда провожала его, тогда совсем еще мальчишку, в военное училище матушка. Он ничего не знал о ней с самого начала войны, но очень надеялся, что она до сих пор живет там, куда они в очередной раз так внезапно переехали из маленького уральского городка. Теперь он понимал, зачем. Но это ровным счетом ничего не меняло – ведь он вернулся домой. Он подхватил чемоданчик и зашагал по равнине в сторону далекого села, прятавшегося где-то на линии горизонта, где смыкались воедино небо и степь.