В строй – с июня, в бой – с июля…
– Командир, а командир… Товарищ лейтенант! – перешел на официальный тон красноармеец Новиков, заметив, что у спящего взводного дрогнули ресницы. – Станция. Разрешите за кипятком сбегать?
Лейтенант Валентин Вольхин посмотрел на часы: «Уже четвертый…» В проеме вагона светало.
Надев пилотку и подтянув ремни, Валентин шагнул к двери вагона. В нос, как и на всех станциях, где останавливались воинские эшелоны, ударил крепкий запах мочи. Бойцы его взвода спали вповалку, некоторые негромко похрапывали. Вторые сутки слушал Вольхин перестук вагонных колес, привык, и тишина уже казалась странной. Где-то в голове эшелона запыхтел паровоз, на соседних путях раздался легкий и протяжный перестук вагонов – шла сцепка. В вылезшей из-под соседнего вагона фигуре Вольхин узнал командира полковой батареи «сорокапяток» лейтенанта Бориса Терещенко.
– А ты что не спишь? – спросил он. – И здесь уже бомбят, надо же. В Брянске мы, оказывается. Наверное, долго простоим: впереди пути ремонтируют.
– Если из Москвы на Брянск повернули, то скорей всего на Украину повезут, как думаешь? – спросил Вольхин.
– Кто знает… По мне, лучше бы туда. Может быть, через Полтаву поедем. – У Терещенко там жили родители. «Из Брянска на Полтаву не попадешь…» – с сожалением подумал Борис, вспомнив карту. – А помнишь, вчера в Москве, когда к нам товарищ Щербаков подходил, я его намек так понял, что мы в Белоруссию едем.
– Станет он тебе намекать! Просто так сказал, и все. А думаешь, он знает, куда мы едем?
Но в голове у Вольхина тоже сидела эта случайно оброненная Щербаковым фраза: «Ну что, выдержат сапоги Пинские болота?» – «Пинские! В Белоруссию направляют!» – мелькнула тогда мысль. Но Щербаков, конечно же, хотя и был секретарем ЦК ВКП (б), вряд ли знал, куда направляется их дивизия, если об этом не знали ни начальник эшелона, ни командир полка.
Из-под соседнего эшелона показался бегавший за водой Новиков. В руке он держал ремень, на нем болталось с десяток солдатских фляжек.
– Быстро ты. Недалеко, значит, вода? – спросил его Вольхин.
– Вагонов через пять пролез. Товарищ лейтенант, тут в эшелоне немцы пленные, в теплушке. Пробегаю – слышу, говорят по-немецки, да так громко, я даже обмер. Часовой сказал, что это летчики. Я заглянул в вагон – ну и морды…
– Залезай скорей, стоишь тут без ремня, вон ротный идет.
– Вольхин! Это у тебя люди бегают? Почему часового не видно? – сердито спросил подошедший командир роты старший лейтенант Цабут, подтянутый крепыш с кривыми «по-кавалерийски» ногами.
– Первухин! – громко крикнул Вольхин.
– Здесь я, товарищ лейтенант, – выглянул часовой из вагона.
Вольхин сел на пол вагона. Спать уже не хотелось, да и совсем рассвело. «Эх, ведь собирался записывать впечатления», – подумал он и достал из планшета записную книжку. Вздохнул глубоко, задумался, стараясь привести в порядок впечатления последних дней.
Всего лишь неделю назад плыл он на прогулочном теплоходе в Васильсурск, начинался отпуск после экзаменов в школе, где он работал учителем математики, и вдруг на тебе, война. «С корабля на бал», – с горькой иронией подумал Валентин и вспомнил, как он слушал на пристани выступление по радио наркома иностранных дел Молотова, все стараясь связать его слова о начавшейся войне с заявлением ТАСС от 14 июня. В голове тогда только стучало: «Война… Но как же так?» С пристани он, не заходя домой, побежал в военкомат. Последние два года его частенько призывали на сборы как лейтенанта запаса.
Сейчас он с трудом вспоминал подробности этого первого дня войны. В военкомате принял по списку бойцов своего взвода. Потом через кремль спустились в Красные казармы и там получили снаряжение и оружие. Когда принесли ящики с винтовками, он понял, что дело серьезное и, видимо, надолго. Это, пока все переодевались в военное, была надежда, что все образуется, их немного подержат, пока правительства СССР и Германии ведут переговоры, и отпустят домой.
Вечером удалось сбегать проститься с матерью. Ночевать предстояло уже в казарме. Мать была удивлена, увидев сына в форме, и никак не хотела поверить, что завтра возможна отправка на фронт. Вспомнились ее растерянные, заплаканные глаза, казавшиеся тогда лишними и даже обидными слова: «Будь осторожен, береги себя, береги себя, сынок». Он не чувствовал ни страха, ни растерянности, была, наоборот, мальчишеская радость, что едет на фронт одним из первых. Никогда еще он с такой гордостью не надевал военную форму.
С утра на второй день войны их 771-й полк начал погрузку в эшелон. Несколько часов заносили в вагоны ящики со снарядами и патронами, дружно, с матерком и смехом, втаскивали на платформы новенькие «сорокапятки», заводили туда же упиравшихся, нервно ржавших приписных лошадей, пригнанных из ближайших колхозов. С удивлением, что даже это было кем-то заранее предусмотрено, нагрузили для лошадей два вагона прошлогоднего прессованного сена в тюках.
В первый день, когда взвод только получил обмундирование и все сели его подгонять, стараясь держаться вместе и не смешиваясь с другими, Вольхин, как приказал комиссар полка, опросил своих бойцов: кто, где и когда родился, кем работал. Но в тревоге и сумятице первых дней запомнить удалось не всех, сначала и в лицо путал. Почти все, прибывшие из запаса, оказались уроженцами Павловского района. В основном колхозники, мужики серьезные, семейные. Многие жалели, что уезжают на фронт и не успели накосить дома на корову. Вольхин обрадовался, что одно отделение у него будет кадровое. Командовал им сержант Олег Мухин, москвич, парень интеллигентной внешности, как узнал потом Вольхин, студент МИСИ. На призывном пункте он увидел много знакомых лиц по сборам осенью и весной, попросил капитана Шапошникова, начальника штаба полка, разрешить ему отобрать во взвод знакомых, тот согласился, и теперь у Вольхина два командира отделений были его старые товарищи, дважды бывшие с ним на сборах, сержанты Фролов и Вертьянов. Оба усачи, только один черный, другой белый, замечательные, проверенные ребята, на которых всегда можно было положиться. Кроме этих двоих, во взводе было еще пятеро из его взвода с осенних сборов. Вольхин тогда подумал, что лучше уж взять людей, которых он знает, чем каких дадут, если есть возможность выбирать.
Хотя все они были недавние штатские, почти одногодки, он не боялся теперь панибратства, как перед первыми сборами. Тогда он, недавний студент, стеснялся командовать людьми, давно отслужившими в армии. На первых сборах он еще неуверенно подавал команды и боялся ошибиться, сейчас чувствовал себя перед строем вполне уверенно. Да и сама военная форма как-то быстро подтянула людей. Его бойцы из приписного состава отличались от кадровых только новым, не обмятым обмундированием, а пилотки на всех сидели даже изящно, «как пирожок», по любимому выражению их ротного.
О начавшейся войне во взводе, даже когда садились перекурить, не говорили. Вольхин понял, что эти мужики еще просто не осознают, что их ждет и какая она будет, эта война.
Когда их полк шел на вокзал на погрузку и на тротуарах стояли толпы людей, лейтенант Вольхин думал только о том, что надо хорошо пройти, показать себя не бывшими штатскими, а настоящими бойцами. Не было тогда в голове никаких других мыслей. Он шел, по-строевому печатая шаг впереди своего взвода, слыша только четкий топот сотен ног по асфальту. Лица людей по сторонам как-то слились в своей пестроте. На мосту через Оку, когда впереди вдруг грянул обжигающий сердце марш «Прощание славянки», Вольхину нестерпимо захотелось оглянуться на город. На ходу он повернулся, запоминая этот миг: зеленые откосы, как игрушечные домики, церковка, кремль на горе и серо-зеленая лента словно выходящего оттуда полка. «В последний раз вижу», – мелькнула тогда мысль. И настроение сразу упало до обычного, оказалось, что и лица людей на улицах были вовсе не торжественные, какими ему их хотелось видеть.
На второй день после начала войны, когда к одному из его бойцов пришла попрощаться мать, Вольхин, увидев на ее лице слезы, сказал: «Ну, что вы, мамаша, через два месяца мы на Ла-Манше будем!» Тогда он не понимал, что сказал явную глупость. Германия – это не Япония или Финляндия, всю Европу подмяла под себя. «За два месяца, пожалуй, все же не справиться», – скоро понял Вольхин. Да и в сводках Информбюро уже на третий день зазвучали тревожные нотки. В голове началась явная путаница. Вольхин, впрочем, как и все, пока еще успокаивал себя тем, что Гитлер напал внезапно, вот Красная Армия мобилизует все свои силы и война пойдет по-другому, действительно на чужой территории, иного хода войны он и не допускал.
Вольхин своими глазами видел всю силу их полка, а ведь это один полк, сколько же их сейчас поднимается по всей Красной Армии! Он был полностью уверен и в своих бойцах, и в самом себе. Еще год назад, действительно, какой он был командир, а теперь – есть кое-какой и опыт, и навыки командирские, хотя и приобретенные не на войне или в училище, а на двух сборах, по месяцу каждый. Война представлялась ему как большие учения с боевой стрельбой, а то, что и противник тоже будет стрелять и наступать, еще не приходило в голову.
Вспомнились Вольхину и проводы их полка на фронт. Народу не было, не считая ребятишек, облепивших привокзальные заборы. «Чтоб без лишних слез, правильно», – заметил он тогда. Не было и оркестра, но все равно чувствовалась торжественность момента. Впервые тогда увидел Вольхин товарища Родионова, первого секретаря обкома партии. С командованием дивизии он медленно обошел строй полка, задумчиво вглядываясь в лица, словно стараясь их запомнить. Митинг был кратким, и это всем понравилось. Ни к чему сейчас было говорить много слов, и так всем все было ясно: война – вот главное. И воевать надо смело и добросовестно – это понятно было каждому. А хорошо он сказал, все же действительно один раз наш город, тогда Нижний Новгород, всю Россию спас. И о пролетарских традициях сормовичей сказано было сильно. Народ в полку подобрался надежный, рабочий, с трудовой закалкой и воспитанием от дедов и отцов.
Когда тронулся эшелон, все посмотрели друг на друга совсем другими, как-то сразу посерьезневшими глазами. Сначала смотрели из дверей вагона на город, потом, когда начались пустые поля, говорить расхотелось даже тем, кто перед посадкой в сумятице успел сбегать к киоскам на перроне, выпить по стакану красного вина, «на посошок». Когда поезд набрал скорость, всех дружно потянуло на курево. Вольхин достал из вещмешка «Как закалялась сталь», захваченную из дома, собирался читать своим бойцам по дороге, но повертел ее в руках и положил в мешок. «Не тот момент, надо всем побыть с самим собой, проститься мысленно с домом».
Лейтенант Вольхин полистал свою записную книжку, с сомнением подумал, что вряд ли удастся исписать ее хотя бы наполовину, и написал всего одну строчку: «25 июня – отъезд на фронт».
Эшелон дернулся и стал медленно набирать ход. В проеме двери поплыли вагоны соседнего состава, потом понеслись телефонные столбы, промелькнули опоры моста. Вольхин вспомнил, как вчера на какой-то станции напротив их эшелона остановились платформы, забитые ранеными. Было ужасно видеть и понимать, что раненых уже так много, что для их перевозки не хватает обычных санитарных, пассажирских вагонов или хотя бы теплушек. Кто-то из раненых, подняв перебинтованную, почти черную от грязи и засохшей крови руку, крикнул: «Вот как нас немец встретил!» Когда платформы с ранеными тронулись и стали набирать ход, из эшелона их полка, спешившего на фронт, спрыгнул человек, Вольхин успел заметить, что это какой-то лейтенант-запасник. Когда этот лейтенант стал забираться на платформу, кто-то из эшелона выстрелил ему в спину из винтовки. «Неужели среди нас есть такие трусы и негодяи… – с ужасом подумал тогда Вольхин. – Хотел спрятаться среди раненых…»
– Командир, шесть часов скоро, – вывел Вольхина из раздумий дневальный. – Подъем объявлять?
– Конечно, не к теще же едем.
– Взвод! Подъем! Хватит спать!
– Ну, чего орешь, не в казарме, – не поднимая головы, пробурчал один из лежащих.
Но все уже зашевелились, закряхтели.
– Опять едем? Где хоть?
– Брянск проехали, – сказал Вольхин.
– Подъем… У нас на срочной в роте два азербайджанца были, – наматывая портянку, начал рассказывать красноармеец Морозов, по прозвищу Савва, за каких-то два дня ставший самым заметным во взводе за редкую общительность и веселый нрав. – Старшина закричит: «Подъем! Вставай!» А они спросонья: «Куда пойдем? А-а, в столовай…» Костя, оставь покурить, – бросил между делом Савва, заметив, как кто-то с утра пораньше задымил. – Курево надо экономить. Хотя, с другой стороны, кто знает, сколько нам еще доведется на этом свете дым пускать…
Начались обычные утренние солдатские разговоры, и Вольхин шагнул к двери вагона, провожая глазами поля с начинавшей слегка желтеть рожью, перелески, деревеньки вдалеке. «А природа такая же, как и у нас…»
Начальник штаба 771-го стрелкового полка капитан Шапошников так и не смог уснуть, пока их эшелон шел ночью от Москвы до Брянска. Нервное напряжение последних четырех дней не спадало. Александр Васильевич приказывал себе спать, но сон не приходил. Снова в который раз за ночь в голову лезли одни и те же мысли: «Что еще не сделано для подготовки полка, как будем вступать в бой?»
Рядовой состав в полку подобрался хорошо подготовленный, из запаса пришли в основном молодые мужчины, еще не забывшие армейской дисциплины. Более восьмисот человек прибыло из Павловского района – металлисты, колхозники. Хотя это был все же далеко не тот полк, что летом сорокового года. Тогда на показных учениях, которые проводил сам нарком обороны маршал Тимошенко, полк так себя показал, что командование округа приняло решение передать его личный состав на формирование одной из частей Московского гарнизона. Для формирования нового полка оставили лишь командира, замполита, начальника штаба да личный состав тыловых и специальных подразделений. Всеми правдами и неправдами Шапошникову удалось тогда часть лучших командиров и сержантов перевести в тыловые подразделения, временно, конечно. Когда началось переформирование полка, у него, по крайней мере, было на кого опереться, хотя бы не с пустого места начинать работать. А с пустого места формировать этот же полк ему за последние полтора года пришлось даже трижды. Сначала в Сормове, потом в Арзамасе, оттуда переехали в Чебоксары. Пробыли там недолго, но все равно весь командный состав полка был избран депутатами горсовета. Впрочем, всем им было тогда не до исполнения наказов избирателей. И в Чебоксарах личный состав полка был обновлен полностью.
За зиму сорокового года полк снова был укомплектован до штата мирного времени и быстро вошел в ритм армейской жизни. Скоро в штабах пошли разговоры, что их дивизию переформируют в парашютно-десантную, парторг полка Алексей Наумов, обрадовавшись, первым прыгнул с парашютом, организовал прыжки сначала добровольцев на аэродроме под Богородском и успел, опять первым, получить знак парашютиста. Майские полевые учения 41-го показали, что полк способен выполнять и боевые задачи. «Хорошо, что в мае призвали часть переменного состава, поэтому и подготовка к отъезду, и погрузка прошли значительно быстрее и слаженнее, чем могло было быть», – думал Шапошников. Он вспомнил приказ командира дивизии, приехавшего в середине мая с совещания в Москве, чтобы во всех подразделениях продумали и подготовились к быстрой погрузке в эшелоны, чтобы каждый знал, что и где брать и куда и в какой эшелон грузить. Благодаря этому и погрузка прошла без излишней суеты. Приехавший с совещания комдив полковник Гришин тогда откровенно, но с удивлением сказал Шапошникову, что у него осталось ощущение: в Москве в штабах полным ходом готовятся к войне.
За эти четверо суток с начала войны спать ему почти не приходилось и домой удалось забежать всего один раз, перед самым отъездом. Наскоро простился с женой, Татьяной Тихоновной, поцеловал дочку и – в штаб полка, а оттуда на вокзал. Шел вдоль строя перед погрузкой и радовался, что полк укомплектован строго по штату военного времени, много молодежи. По первому впечатлению, они почти не уступали бойцам срочной службы. Удалось получить новые орудия, пулеметы, отличные 120-миллиметровые минометы. Правда, без боекомплекта, обещали выдать на месте. Конечно, надежнее было бы везти все с собой.
Больше всего Шапошникова беспокоило то, что командиры батальонов не имеют достаточного опыта. Майор Московский, комбат-1, на должности всего несколько месяцев, до этого заведовал складами в округе. Да и по внешнему виду – не строевик. Второй комбат, капитан Леоненко, кадровый, носит орден Красной Звезды за бои на Карельском перешейке. С виду – настоящий пехотинец. Но молод, нет и тридцати лет. Да и на должности всего третий месяц. Как будет командовать батальоном в боевой обстановке – трудно сказать, это все же не рота. Комбат-3 – капитан Горбунов – наоборот, староват для командира батальона, да и здоровье у него неважное.
Все ротные – недавние командиры взводов, но кадровые. Из взводных лишь часть окончивших военные училища, большинство из запаса.
А вот в боевых качествах артиллеристов полка Шапошников не сомневался нисколько. Старшему лейтенанту Похлебаеву, командиру полковой батареи 76-миллиметровых орудий, 28 лет, на должности три года, смело можно давать и дивизион. Командиру батареи «сорокапяток» лейтенанту Терещенко – 21 год, но уже понюхал пороху на Финской, был ранен. Из училища выпущен досрочно как отличник, на наркомовских учениях батарея показала себя очень хорошо. Оба за свои батареи болеют душой. Практические стрельбы всегда сдавали только на «отлично». Да и вообще, восемнадцать орудий и шесть минометов в полку – это неплохо. Да плюс двенадцать станковых и восемьдесят ручных пулеметов. Словом, воевать можно.
Спокоен был Шапошников и за работу штаба, который возглавлял. В штабе полка он работал второй год, до этого командовал последовательно взводом, ротой, батальоном. Штабное дело ему нравилось и было, пожалуй, больше по душе, чем строевая служба. Сыну балахнинского каменщика, ему удалось получить неплохое по тем временам образование. В начале двадцатых годов заведовал избой-читальней в Пурехе, там и полюбил книги. Потом была пехотная школа в Рязани и годы тяжелой, порой изнурительной службы. Пехотную науку постиг досконально и не одну пару сапог износил за это время на маршах. Как-то после учений, еще в 1939 году, он встретился в гарнизонной библиотеке с полковником Гришиным; разговорились, а через некоторое время Шапошников, к своему удивлению, с должности комбата был назначен начальником штаба полка. За зиму и весну 41-го удалось отладить работу всех служб штаба. Шапошников рад был, что повезло ему и с помощниками. Лейтенанты Тюкаев, Василевский, Пронин, Денисенко, Меркулов, Степанцев – все оказались не только толковыми и грамотными командирами, но и хорошими людьми.
Начальник штаба 137-й стрелковой дивизии полковник Алексей Александрович Яманов, ехавший в этом же вагоне, тоже не спал и думал о своем. Их эшелон в пути вторые сутки, но где сейчас другие части дивизии – он не знал. На совещании перед отправкой было принято решение, что в первом эшелоне ехать и ему со штабом. Они уже прошли Брянск, какая-то часть дивизии, очевидно, проходит Москву, а хвост, должно быть, еще и не выехал – все же они должны были погрузиться в тридцать шесть эшелонов.
«Удастся ли сосредоточиться вовремя? – беспокоился Яманов. – Не растерять бы дивизию по дороге…» И впереди – неизвестность. На фронте дела явно не ладятся, что-либо узнать об обстановке подробно невозможно, только из сводок Информбюро. В Брянске он услышал по радио, что бои идут на двинском, минском и бобруйском направлениях, то есть они по железным дорогам ехали к фронту медленнее, чем наступали гитлеровцы.
Дивизия была отмобилизована в кратчайшие сроки, областные власти действительно ничего не пожалели, но сейчас, в дороге, когда он не чувствовал под рукой всей дивизии, настроение все время тревожное. Командир дивизии полковник Гришин должен был выехать с одним из артполков чуть позднее. «Все же правильно ли мы сделали, что так распределили обязанности?» – беспокоился Яманов.
За окном быстро проплывали перелески, мелькали телефонные столбы. «Надо зайти к Малинову», – решил Яманов.
Командир 771-го стрелкового полка полковник Иван Григорьевич Малинов ехал в одном купе со своим начальником штаба, замполитом и секретарем партбюро полка.
– Чай будем пить? – стараясь выглядеть повеселее, спросил Яманов, заходя в купе.
– Заходите, товарищ полковник, – пригласил Малинов.
Яманову сразу бросилось в глаза, как он похудел и осунулся за эти дни. «Быстро ты устал, однако. Надо поберечь себя, самое страшное еще впереди», – подумал он.
– Как настроение у бойцов? – спросил Яманов у замполита полка батальонного комиссара Васильчикова.
– Вчера днем еще песни пели. В целом – боевое, уныния нет. Хотя есть разговоры, что зря вчера трибунал дал тому бойцу десять лет всего лишь за отказ работать на кухне, лучше бы он воевал.
– Сводку вчерашнюю до всех довели? – перевел Яманов разговор на другую тему.
– Так точно. И газеты удалось получить. Правда, за двадцать четвертое число.
Замолит полка Петр Васильчиков даже внешне с первого взгляда вызывал симпатию. Молодой, крепкий, с уверенным взглядом больших синих глаз, громким, комиссарским голосом. Такие люди в сложной обстановке иной раз одним своим видом способны навести порядок. Под стать ему был и секретарь партбюро полка старший политрук Наумов. Они были даже похожи. Разве что у Наумова больше было мягкости в глазах.
– Садитесь с нами, товарищ полковник, – предложил Васильчиков.
Разговор не клеился. За вчерашний день переговорено было, кажется, обо всем на свете. Служебных тем не касались, тем более что и говорить о них в дороге было бессмысленно.
– Значит, не удастся теперь в академию, комиссар? – спросил Яманов Васильчикова.
– Да, товарищ полковник. Что теперь об этом вспоминать? Фронтовую академию пройдем.
Сейчас Васильчиков свыкся с мыслью о невозможности учебы, но в первый момент было действительно обидно. Ночами не спал, готовясь к вступительным экзаменам, и сдал-то все на «отлично», был и приказ о зачислении. Утром 22 июня обсуждал с женой за чаем – ехать ли ей с детьми с ним в Москву, когда начнется учеба, как все это в один миг стало бессмысленным. Прибежал красноармеец из штаба и с порога: «Война!»
Первый эшелон 771-го полка от Рославля повернул на Кричев и вечером 29 июня прибыл на станцию Орша. Часть путей оказалась разрушенной, в городе были видны пожары. Эшелон встал, не дойдя до здания вокзала нескольких сот метров.
Полковник Яманов, выйдя из вагона, быстро осмотрелся. Вдалеке на запад уходило несколько самолетов. «Только что отбомбились. И как это они нас раньше не заметили…» – с холодком на сердце подумал он.
– Иван Григорьевич, – позвал Яманов полковника Малинова. – Подготовьте эшелон к разгрузке. Отправьте кого-нибудь на станцию, лучше Шапошникова, за комендантом. Из вагонов пока никому не выходить.
У Яманова не выходил из головы вчерашний случай. На одной из остановок на перегоне Кричев – Орша к эшелону подошла группа командиров, в том числе какой-то полковник, и приказали старшему лейтенанту Похлебаеву как начальнику эшелона немедленно разгружаться и выдвигаться в указанную ими рощу неподалеку. Пока Похлебаев ходил за командиром полка, чтобы доложить ему об этом приказе, незнакомые командиры исчезли, видимо, заподозрив для себя опасность. Яманову было не по себе от мысли, что они могли бы выполнить приказ диверсантов и подставить полк в той роще под удар авиации.
Капитан Шапошников коменданта станции Орша нашел быстро, минут через десять. По одному его внешнему виду можно было судить о прифронтовой обстановке: стоптанные пыльные сапоги, пропотевшая под мышками гимнастерка, давно не бритый, черное от загара и грязи лицо, воспаленные красные глаза. Чувствовалось, что коменданта задергали в эти дни до предела.
Шапошников представился, попросил указать место разгрузки его эшелону.
Комендант посмотрел на него с удивлением и досадой. Нервно вздрогнул, повернулся, ничего не ответив, и быстро зашагал к станции.
– Эшелон на насыпи! Как технику сгружать? – крикнул ему вслед Шапошников.
– А-а, разгружайтесь, как хотите! Видите, что у меня здесь творится?
Вслед за комендантом бросилась примолкшая было группа военных и штатских, все они вразнобой закричали: «У меня же срочный груз! Требую вне очереди!»
Шапошников вернулся к эшелону.
– Ну, что там? – спросил его полковник Малинов.
– Придется разгружаться прямо здесь. Платформа разбита, впереди скопище горящих вагонов. Пути, конечно, тоже разбиты. Ближе не подъехать, – вздохнул Шапошников.
– Давайте команду на разгрузку. Я – к Яманову.
Шапошников, встав у первого вагона, посмотрел вдоль эшелона и резко махнул рукой, давая тем самым наблюдателям знак на разгрузку. Через несколько минут вся насыпь вдоль состава была заполнена людьми. Артиллеристы скатывали по доскам орудия, сводили упиравшихся и ржавших лошадей, из вагонов на повозки начали перегружать ящики со снарядами. Командиры строили своих бойцов.
– Ну, вот и приехали, – сам себе сказал лейтенант Вольхин. После долгой езды хотелось размяться, побегать.
– Смотри, как здесь бомбили, командир, – кивнул в сторону воронок под насыпью сержант Фролов. – А народу-то нас – как муравьев!
– Посмотри, не осталось ли чего в вагоне, – перебил его Вольхин. И через несколько мгновений: – Взвод! В две шеренги – становись! – подал он команду, дублируя ротного. – Оружие и снаряжение – к осмотру!
Полковник Яманов нашел Малинова у эшелона в группе его командиров и отозвал в сторону:
– Железнодорожники говорят, что дальше поезда не ходят, пути разбиты, а фронт в районе Минска. Я часть своих людей направил в город выяснить обстановку, часть – снова искать коменданта и добиться от него хоть каких-нибудь сведений. Сам сейчас еду в город искать местное начальство. Вам задача: быстро построить людей, все проверить и вывести за город, вот сюда, – Яманов расстегнул планшет. – Смотрите. Оборону займете вот здесь, – показал он на карте. – Да, семь километров западнее Орши. Сердюченко! – позвал он начальника оперативного отделения своего штаба. – Оставишь здесь Реутова, пусть встречает здесь эшелоны и всех направляет к Малинову, как договорились. Все по местам!
– Товарищ полковник, – обратился Васильчиков к Малинову. – У нас младший политрук Иванов – оршанец, может помочь сориентироваться в городе.
– Позовите его сюда.
Замполит батареи «сорокапяток» младший политрук Евгений Иванов в дороге много раз мысленно проигрывал варианты, прикидывая, где они могут вступить в бой, но даже когда они подъезжали к его родному городу, не мог и представить, что ему придется идти со своей батареей по соседней с родным домом улице. «Вот бы мать сейчас встретилась! – подумал он. – Интересно, что она сейчас делает? Неужели сердце не чувствует, что я рядом?» О том, чтобы сбегать сейчас домой, не могло быть и речи. Куда они идут и где потом искать батарею, он не знал, да и отпроситься сейчас домой, на марше – что бы подумали о нем на батарее?
В течение трех часов этого же дня, 29 июня, в Оршу прибыли остальные эшелоны полка Малинова и дивизионный разведывательный батальон майора Соломина. Помощник начальника оперативного отделения штаба дивизии майор Реутов все эти части направлял в леса, за Днепр, как ему и было приказано.
Командир 137-й стрелковой дивизии полковник Иван Тихонович Гришин прибыл в Оршу только 3 июля, вместе с батальоном связи. В роще за Днепром копавшие стрелковые ячейки пехотинцы показали ему блиндаж полковника Яманова.
– Наконец-то! Здравствуй, Алексей Александрович. Как обстановка? Что известно о противнике? Какие части у нас под рукой? – едва поздоровавшись, начал задавать вопросы полковник Гришин.
– Сложная обстановка, Иван Тихонович. – вздохнул Яманов. – Приехали мы вечером двадцать девятого, а до сих пор ничего толком не знаем. Начальства не найдем, сидим как на иголках: то ли вперед идти, то ли еще ждать. Полностью прибыли полк Малинова, один дивизион артполка Смолина. Разведбат я еще вечером двадцать девятого выслал в направлении Борисова, попал он будто бы под танки, вернулся за Днепр, с потерями. Двое суток связи с ним не имел, потом уж майор Зайцев приехал, нашел его. Послал снова к Березине, и пока никаких вестей.
– Так где сейчас фронт? Связь с соседями и начальством есть? – недовольно спросил полковник Гришин.
– Фронт на Березине. Впереди нас, у Борисова, стоит Пролетарская дивизия Крейзера, это точно. Какие еще там части – не знаю. Крейзер из Орши в Борисов ушел всего за несколько часов до нашего прибытия. Связи ни с кем не имею. Ищем уже который день хоть какого-нибудь хозяина! С ног сбились, да и эшелоны надо встречать. Оборону подготовили… – добавил Яманов, видя, каким сердитым стало лицо Гришина. – О противнике известно только то, что на нашем и могилевском направлениях действует танковая группа Гудериана в составе трех корпусов. Номеров его дивизий не знаем.
– Канцедал приехал?
– Часа за три до тебя.
– Плохо, что связи с командованием нет. Вперед идти – никакого смысла, надо сначала дивизию собрать. Крейзер, говоришь? – переспросил Гришин, задумчиво щуря глаза. – Мы с ним в академии вместе учились. Друг мой старый. Отличная у него дивизия, даже танки есть. Вот что: найди мне срочно Канцедала, Зайцева и Румянцева.
– Где Зайцев, я не знаю, Румянцев уехал в Могилев, там должен быть штаб какого-то корпуса, а Канцедал здесь.
Днем 4 июля полковник Гришин и его замполит старший батальонный комиссар Канцедал, помотавшись по пыльным дорогам, нашли под Чаусами штаб 20-й армии генерала Курочкина. Гришин знал командующего еще с юности, по боям с бандами Антонова на Тамбовщине. Тогда Гришин служил взводным в полку, которым командовал Курочкин. Они не виделись много лет, и вряд ли Курочкин помнил всех своих взводных.
Полковник Гришин представился генералу. Прошли в полевую палатку. На складном столе лежала карта.
– Вот что, полковник. Пока штаб вашего корпуса не прибыл, подчиняю вас генералу Бакунину. Его шестьдесят первый корпус имеет задачу обеспечить оборону от Орши до Могилева и южнее по восточному берегу Днепра.
– У меня еще не все части прибыли, товарищ генерал. И половины дивизии нет.
– У Бакунина примерно так же. Есть такие, у кого дела и хуже ваших. Собирайте дивизию как можно быстрее. Вот ваша полоса обороны… – генерал наклонился к карте.
– Многовато, товарищ командующий, – взглянув на полосу, уверенно возразил Гришин.
– Будет возможность – уплотним. Всё.
Полковник Гришин по внешнему виду генерала, интонациям его голоса пытался дополнить впечатления об обстановке, но командующий говорил по-военному четко, кратко, без каких-либо эмоций, очень спокойно.
Более чем на семьдесят километров от Орши до Могилева приходилось четыре советские дивизии. Людей в них было меньше половины положенного по штату. Десятки эшелонов этих дивизий еще тянулись по железной дороге, то и дело подвергаясь налетам гитлеровской авиации. Но на картах генерала Курочкина и штаба Западного фронта уже были обозначены номера этих четырех дивизий.
Эшелон с батальоном капитана Лебедева 624-го стрелкового полка майора Фроленкова под бомбежку попал на перегоне Рославль – Кричев. Было около 6 часов утра, бойцы еще спали в теплушках, как близкий грохот потряс состав и вагоны заскрипели от резкого торможения. Люди, едва проснувшись, стали прыгать друг на друга, скатываясь по насыпи. Самолеты, сбросив бомбы, развернулись для второго захода. Дали несколько густых очередей по разбегавшимся по сторонам людям и улетели на запад.
Капитан ветеринарной службы ветврач полка Никтополион Набель, бурый от загара здоровяк с совершенно белыми, выгоревшими на солнце волосами, выскочил из вагона вместе со всеми и, пока самолеты стреляли, лежал, вжавшись в землю и ожидая скорой смерти. Когда самолеты улетели и он услышал голоса живых, Набель встал, отряхнулся и пошел в голову эшелона, где горело несколько вагонов. Рельсы от взрыва бомбы загнулись, как салазки, повсюду лежали и стонали люди, а один, убитый, по виду совсем мальчишка, висел головой вниз, и на лице его застыла гримаса ужаса.
Дикое ржанье раненых лошадей било по нервам, в вагоне, где они стояли, все было забрызгано кровью. Одну лошадь взрывом выбросило из вагона на насыпь. «Батюшки! У ней и передних ног нет! – с ужасом пронеслось в голове у Набеля. – Надо пристрелить беднягу». Гоняясь за басмачами в пустынях Туркестана, он не раз видел смерть, но за последние годы отвык от крови, поэтому кобура его пистолета расстегнулась не так быстро, как раньше.
– Ну, стреляй, что смотришь! – услышал он сзади чей-то голос.
– Не могу, пистолет заело.
В глазах лошади застыло такое страдание, что Набель никак не мог заставить себя выстрелить в нее. Наконец он все же нажал на курок и, не глядя под ноги, побежал прочь, с трудом сдерживая нервную дрожь.
Горели вагоны, но их никто не тушил. Все были так потрясены внезапной бомбежкой, что не знали, за что браться.
– Вагон со снарядами загорелся! – раздался чей-то крик.
Через несколько минут раздался страшный протяжный взрыв, и когда Набель оглянулся, то увидел вместо этого вагона огромную, густо дымящуюся воронку. Куски горящего дерева и металла разлетелись по сторонам, от них загорелось еще несколько вагонов, и Набель, уткнувшись лицом в землю и весь сжавшись, ждал взрывов еще несколько минут.
Наконец, наступила тишина, потом стали слышны голоса и команды, кое-где слышался нервный, неестественный смех. Набель встал и снова принялся отряхиваться. Рядом все еще лежал боец, закрыв лицо руками.
– Эй, парень, вставай. Или контузило?
Капитан Набель взял его за руку и вздрогнул: на лице была огромная кровавая яма.
Через час бойцы, так и не доехавшие до фронта, были похоронены, сгоревшие вагоны отцеплены и сброшены под насыпь, и эшелон снова медленно покатился к фронту. Двадцать человек батальон Лебедева похоронил в Калуге, когда там бомба попала в вагон. Казалось, это был такой глубокий тыл, что стыдно погибать… И вот еще братская могила, куда легли тридцать так и не выстреливших ни разу во врага бойцов.
К вечеру эшелон остановился у какого-то полустанка.
– Почему стоим? – залезая на подножку паровоза, прокричал капитан Лебедев.
– Дальше не повезем. Фронт совсем близко, – ответил машинист.
– Сколько отсюда до Орши?
– Километров шестьдесят, не меньше, – ответил пожилой усатый машинист. – И топливо у нас кончилось, капитан.
– Ты мне не темни! Впереди нас сколько эшелонов прошло!
– Прошло-то прошло, да обратно никого. Слышите, где уже гремит? Нет, дальше не повезем. Ты понимаешь, что я могу тебя прямо под танки привезти? – взорвался машинист.
– Если их авиация впереди бомбит, то фронт еще далеко. Ты сводку слыхал?
– Слыхал. Немцы еще позавчера были у Борисова и Могилева, а сейчас – кто знает где. Ведь как прут-то!
К паровозу подошел лейтенант Корнилин, адъютант старший батальона, жилистый, небольшого роста парень с тонкими чертами лица.
Капитан Лебедев спрыгнул с подножки паровоза:
– Боятся дальше ехать, да и говорят, что топливо у них кончилось.
– Товарищ капитан, я на гражданке помощником машиниста работал, как раз на «Щуке», – сказал Корнильев. – Разрешите, я сам поведу. Так вернее будет. А топливо – долго ли шпал напилить, вон их, целые штабеля лежат.
«Конечно, надо помаленьку ехать, не топать же еще с полсотни километров, – думал капитан Лебедев. – А если на танки напоремся? Нет, рискнуть стоит».
Пока бойцы пилили шпалы на топливо, лейтенант Корнилин осваивался в кабине машиниста. Помощник машиниста и кочегар незаметно ушли, но старый машинист в последний момент решил все же остаться.
– Корнилин! Лукьян, трогай, браток! – крикнул капитан Лебедев и побежал к первой теплушке.
Поздно вечером эшелон с батальоном был на станции Зубры. Оттуда хотели ехать и дальше, на Оршу, но комендант божился, что там уже немцы, и Лебедев решил разгружаться.
– Ну, Корнилин, молодец ты! Теперь нам главное – найти своих из дивизии. Комендант говорит, что до нас тут был эшелон, он спрашивал, откуда – арзамасцы. Наши, значит. Командиров рот ко мне. Проследи, чтобы в вагонах ничего не оставили. Я буду на станции. Охранение из четвертой роты поставь.
– Алексей Александрович! Срочно! – выходя из резко затормозившей машины и отряхивая пилотку от пыли, позвал полковник Гришин своего начальника штаба Яманова. – Получен приказ командующего фронтом: сдать свои позиции соседям и выводить дивизию в Сухари, это километров двадцать восточнее Могилева. Переходим в тринадцатую армию. Сегодня у нас какое число? Восьмое? – И после паузы Гришин глубоко вздохнул: – Убит командующий тринадцатой армией генерал Филатов. Заступил генерал Ремизов…
– Командующий армией убит? – недоверчиво переспросил Яманов, но тут же заговорил о деле: – Сдать позиции соседям, а самим в тыл? Ведь здесь и так фронт в нитку. Немцы к Орше подходят, здесь могут быть и завтра.
– Приказ. Там виднее.
– Какая хоть в целом обстановка на нашем направлении, что-нибудь удалось уточнить?
– В штабе армии и сами толком ничего не знают, – зло ответил Гришин. – Все только в общих чертах. Там нет и половины работников штаба, эти-то еле вырвались из-под Минска. Да еще командующий убит… Дали ориентировку, а сколько у Гудериана дивизий – узнавайте сами. Западнее Минска две наши армии в окружении. Вот такие, брат, дела… Кто у нас еще прибыл, пока меня не было?
– Да никого больше! Имеем пять батальонов пехоты и два дивизиона артиллерии, не считая полковой. Дороги бомбят, везде заторы. 409-й Корниенко и 624-й Фроленкова прибыли, но у обоих пока только по батальону. Растеряем дивизию, Иван Тихонович. Плохо дело. Штаб нашего корпуса тоже еще не прибыл?
– Нет еще. Да-а, дела… Голова в Орше, а хвост, наверное, еще и Москву не прошел. Долго, долго собираемся? – Гришин устало потер лоб ладонями, встряхнулся: – Так! Готовь приказ на марш в Сухари.
Яманов достал карту, и они быстро набросали маршруты движения.
– Соседям дай знать немедленно, – сказал полковник Гришин. – У тебя еще есть связь с теми, кто в Зубрах? Пусть все наши части, которые будут прибывать туда, направляют в Сухари, и как можно скорей. Да, придется потопать: почти семьдесят километров до этих Сухарей. Пошли ко мне Кузьмина, я в машине буду, сутки ничего не ел.
Восьмой месяц командовал Иван Гришин 137-й стрелковой дивизией, и какая дивизия ему досталась! Счел за честь ее принять, когда предложили, хотя до этого занимал должность более высокую – начальника отдела боевой подготовки Московского военного округа. Сам ее готовил к прошлогодним наркомовским учениям, и подготовил, надо думать, неплохо: орден Красной Звезды получил, именные золотые часы от наркома, а дивизия – сразу два переходящих Красных Знамени от округа и от Наркомата обороны.
«Дивизия сколоченная, вооружение, оснащение – как положено, люди замечательные, а в бой, наверное, придется вступать с ходу и по частям, – думал Иван Тихонович. – Эх, не так все представлялось… Разве могли предполагать, что столько потеряем еще по дороге. Хотя бы еще неделю сроку! Главное – кулак собрать. А тут опять переброска, и так все запутано до предела. Еще и воевать не начали, а нервов уже натрепали. Ясно, что участок фронта, на который мы прибыли, – наиглавнейший. Для Гудериана – прямая дорога на Москву. Но до чего же быстро он продвигается…»
И Гришин вспомнил, что читал его нашумевшую в военных кругах книгу «Внимание! Танки!». В Польше отличился, от Бреста до Минска вообще за неделю прошел. «Сколько же все-таки у него сейчас танков? Удивительно, что пробивная сила его дивизий не снижается. Хотя на Березине топчется уже который день. Спасибо Крейзеру, сколько дней для нас выиграл… Не может быть, чтобы немцы не понесли за это время серьезных потерь… Скорей бы у себя порядок навести…» – думал полковник Гришин.
Уже несколько часов без привала шел пыльными дорогами от Орши на юг 771-й стрелковый полк Ивана Григорьевича Малинова. Колонны его батальонов и батарей растянулись на несколько километров.
– Когда у нас большой привал? – догнал своего начштаба полковник Малинов.
– В семнадцать часов, в Каменке, – ответил капитан Шапошников. – Но, товарищ полковник, может быть, сделаем позднее, и не в Каменке, а вот здесь, – он показал по карте. – А то немецкие самолеты уже несколько раз колонны облетали, но ни одной бомбы не сбросили. Такое чувство, что ждут, когда мы всем полком привал сделаем.
– Хорошо, распорядитесь по батальонам.
С удивлением смотрели издали бойцы и командиры полка Малинова, как самолеты с черными крестами разгружали бомболюки над Каменкой, откуда всего лишь за полчаса до этого полк был выведен в лес.
– Кого они там бомбят, товарищ капитан? – спросил лейтенант Тюкаев начштаба полка.
– Нас, должно быть, – ответил Шапошников. – Немцы, видишь ли, нация пунктуальная, еще в ту войну себя так показали. Приказ выполняют с методической точностью. – А про себя подумал: «Что-то здесь не то… Откуда бы немцам знать, что мы именно в это время должны быть в Каменке?»
Многокилометровый марш по жаре с полной выкладкой так утомил бойцов, что, когда прозвучал сигнал «Привал!», большинство сразу же сели или легли где попало, только сняв вещмешки, скатки и расстегнув ремни.
Лейтенанту Вольхину тоже очень хотелось снять сапоги, но он даже не присел, а пошел искать старшину роты, чтобы накормить людей. На опушке леса он встретил полевую кухню. И в ней, на удивление, что-то варилось, а вокруг толпились и постукивали котелками бойцы.
– Это когда ж ты успел? – спросил Вольхин черного, как чугунок, повара.
Он был узбек, но звали его по-русски – Миша. Имя его произносили мягко, с «я» на конце – Мишя, как он себя называл.
– В той деревне еще заправил. Конь идет, еда варится, только дров клади.
– А что варишь?
– Кашю, – ласково и мягко ответил Миша.
Вольхин весело усмехнулся и пошел к своим. Встретил его взрыв хохота. «Опять Савва развлекает…»
– Послушай, командир, какой сон нашему старшине приснился. Перед отъездом он все выдавал да выдавал обмундирование, сбрую всякую, и довыдавался – приснилось, что…
– Командиров взводов к командиру роты! – раздалась команда.
Все дружно хохотали.
– …и одному взводу не хватило!
Вольхин так и не дослушал, что же такое приснилось их старшине.
– Взвод, котелки достать, обед будет, – сказал он и пошел к ротному.
К вечеру 11 июля полк Малинова после изнурительного семидесятикилометрового марша втянулся в село Сухари. Едва услышав команду «Привал!», бойцы валились на обочины. От хат уже спешили женщины с кринками, и в эти же минуты по селу понеслись крики: «Воздух! Воздух!» Группа самолетов на бреющем пронеслась над селом, стреляя из пулеметов. Визги женщин, команды, матерщина, стрельба слились в сплошной треск и гул. Машины, повозки, упряжки с орудиями рванулись в разные стороны, прячась за избами и деревьями, а фонтанчики пыли от пуль взметнулись по всей улице.
Второй заход самолетов был встречен хоть и не дружным, но все-таки залпом винтовок и пулеметов. Третьего захода не было, большинство бойцов еще лежали, но кое-где уже слышался смех, неестественный, какой бывает после пережитого страха.
– Товарищ командир, один, кажется, подбили, к лесу потянул, – к Васильчикову подбежал лейтенант Христенко, командир зенитно-пулеметной роты. – Разрешите сбегать, хвост дымный был, и сел недалеко, километра два, не больше.
– Давай, Христенко, и тащи его сюда, если живой.
Заметив, что младший политрук Иванов о чем-то разговаривает с бойцами своей батареи, замполит полка Васильчиков направился к ним. Младший политрук Иванов, или, как называли его друзья-артиллеристы, Женя, недавний выпускник военного училища, нравился Васильчикову. Энергичный, разговорчивый, не как некоторые, что двух слов не свяжут. На батарее его уважали, и за дело.
– Ну что, ребята, пошерстил нас немец? – спросил, подойдя, Васильчиков.
– Потерь на батарее нет, товарищ комиссар, все нормально, – ответил на одном выдохе младший политрук Иванов.
– Сержант Печенкин, расскажите, как действовали, – улыбнулся Васильчиков.
– Услышал команду «Воздух!», ну, соскочил с повозки – и в рожь. Сначала было, конечно, не по себе, особенно когда пулеметная очередь в нескольких метрах просвистела, но потом ничего, повернулся на спину и стрелял вместе со всеми. Кажется, даже лицо летчика видел. А в общем, ничего особенного, товарищ комиссар, – улыбнулся сержант.
– Ну, молодцы, ребята. Действовали правильно и без паники. Политрук, позаботьтесь, чтобы бойцы отдохнули. Лошадей и орудия замаскировать, но быть в готовности к маршу.
– А ночевать разве не здесь будем, товарищ комиссар? Опять топать? – послышался чей-то голос сзади.
– Пока задача была – прийти сюда, – уклончиво ответил Васильчиков. Он повернулся и зашагал по дороге к штабной машине.
– «Эмка» командира дивизии, товарищ полковник, – услышав шум мотора, выглянул из окна избы капитан Шапошников.
– Что тут у вас было? Опять бомбили? – устало спросил полковник Гришин, войдя в избу. – Дайте воды. – Сел на лавку у стола. – Все в сборе? – Поднял глаза на стоявших перед ним командиров, жадно выпил кружку воды. – Ставлю задачу. Все к карте. Противник форсировал Днепр. Да, уже, – сказал он, заметив удивленные взгляды окружающих. – Еще вчера утром, в районе Быхова. Положение там крайне сложное. Какими силами? Предположительно до дивизии. Сейчас накапливается на плацдарме. Нам приказано сбросить противника в Днепр… Людей накормили? Через… – Гришин посмотрел на часы, – час сорок подъем и – вперед. Смотрите маршрут полка, – отчеркнул карандашом по карте. – Двигаться в предбоевых порядках, батальонными колоннами. Артиллерии идти впереди, возможна встреча с танками. Итак, готовиться к маршу. Алексей Александрович, – повернулся Гришин к Яманову, которого он не видел с утра, и даже не удивился, что он тоже здесь, – выйдем покурить.
Встретился с удивленным взглядом Малинова, но ничего ему не сказал. Сели на чурбачки возле поленницы.
– Иван Тихонович, объясни, что за спешка идти на ночь глядя. – Яманов взмахнул папиросой. – Люди хоть и бодрятся, но устали, все же третьи сутки на ногах. Если бы завтра здесь день постоять, то дивизию, может быть, всю и собрали бы, а так – неужели по частям в бой вступать будем? И еще двадцать километров марша!
– Обстановка настолько тяжелая, что даже часы сейчас все решают, – нахмурился Гришин и жадно затянулся папиросой. – У Быхова одна наша дивизия, да и та растянута километров на пятьдесят. Да, переподчинили нас сорок пятому корпусу Магона, я тебе о нем рассказывал.
– А генерал Еремин где?
– По последним данным, подходит к Чаусам, но что там у него – неизвестно. Дивизия Скугарева выехала следом за ним, но еще ни одного полка не прибыло. О Владимирской дивизии вообще сведений никаких. Есть еще одна дивизия, сто тридцать вторая Полтавская генерала Бирюзова, но она только начала выгрузку в Чаусах. На завтра назначен общий контрудар, привлекается в общей сложности пять дивизий, но сил в них и на одну не будет. И попробуй сейчас организуй этот контрудар, на таком пространстве и в такой спешке. Гудериан нас ждать не будет. Если за эти два-три дня его здесь не сбросим в Днепр, выйдет танками на Варшавское шоссе и – прямиком на Кричев. У нас в дивизии хоть какой-то кулак. Маршал Тимошенко на нас в основном и надеется.
– Да, кулак… Пять батальонов пехоты. А участок какой? На нем и всей дивизии было бы слишком просторно. И где точный рубеж развертывания?
– Ну, давай еще уставы вспоминать! – Гришин, зло кусая губы, затушил папиросу каблуком сапога. – Пойдем еще раз все прикинем по карте, и я к Смолину и Малыху, а ты за работу. Подумай, кого здесь оставить из штаба, пусть встречает остальных. Пехоту с артиллерией по общему маршруту, а тылы здесь попридержим.
Оба вошли в избу. Капитан Шапошников как раз ставил задачи командирам батальонов и батарей. Вдруг за окнами послышался громкий смех и крики, по-немецки, но женские.
– Что там такое? Похлебаев, посмотрите, – попросил Шапошников.
Через минуту в избу, едва сдерживаясь от смеха, вбежал старший лейтенант Похлебаев:
– Летчика со сбитого самолета привели, вернее – летчицу!
– Вот это да… – Шапошников, едва сдерживая улыбку, посмотрел на полковника Гришина.
– Да такая нахалка – кусается, царапается, орет! Куда ее?
– А Потехин где? Сдайте ее ему, – распорядился Шапошников. Старший лейтенант госбезопасности Потехин был уполномоченным особого отдела в полку Малинова.
К полуночи 771-й стрелковый полк вышел из Сухарей, держа направление строго на юго-запад. На улицах села остались огромные копны из скаток и вещмешков – для скорости решено было все лишнее оставить на месте. Дорог был каждый час, поэтому пехота то и дело переходила на бег, ездовые не жалели вожжей, подгоняя свои упряжки с орудиями. Незаметно наступил рассвет, поднялось жаркое июльское солнце, а колонны полка без привалов проходили маленькие деревушки, стараясь миновать их быстрее и выйти на лесные дороги. Но с каждым часом темп марша падал, сказывались многосуточная усталость и бессонные ночи.
После полудня стал слышен гул боя, пока еще отдаленный и слабый. Несколько раз мимо колонн проезжала машина с командиром дивизии, словно торопя людей, но и к вечеру полк не вошел в соприкосновение с противником, хотя ушел от Сухарей больше чем на тридцать километров.
Полковник Гришин мысленно невольно радовался, что дивизия все еще не вступила в бой. Нетрудно было бы представить, что это за бой – прямо с марша. Объезжая колонны батальонов своей дивизии, он видел, как устали люди. Пехотинцы шли с мокрыми от пота спинами, с разводами соли на гимнастерках. Но все же и приятно было видеть, что колонны не растянулись, а шли компактно.
Вечером Гришин в какой-то деревушке встретил машину с командующим армией, он и сказал, что удар их корпуса не получился. Уточнить у него обстановку в деталях не удалось, генерал Ремизов сообщил только, что в контрударе приняло участие всего пять батальонов разных дивизий. Немцы наращивают силы на плацдарме, гонят через мосты на Днепре технику и в ближайшие часы главными силами могут двинуться вперед. Их разведгруппы на мотоциклах замечены были у станции Чаусы.
А к вечеру полковник Гришин узнал, что передовые части противника находятся всего в пяти-шести километрах от колонн его дивизии и между ними никаких других наших войск нет.
– Товарищ капитан, из первой роты сообщили, что лейтенант Шажок прибыл, – подбежал к Шапошникову лейтенант Денисенко, начальник связи полка.
– Давай его сюда скорее. – Шапошников вышел из колонны, сел у березы, вытер платком лоб.
Несмотря на закалку пехотинца, Александр Васильевич устал: на ногах несколько суток подряд, и, как нарочно, жара все эти дни стояла просто немилосердная.
Через несколько минут к Шапошникову на взмыленном коне подскакал лейтенант Шажок, командир взвода конной разведки. Он тяжело слез с коня, доложил о прибытии и пилоткой вытер мокрое от пота лицо.
– Ну и жара… Эх, хоть посидеть на травке…
– Люди у тебя где? – спросил его Шапошников.
– Там, на лужайке. Потерь нет. Плохо дело, товарищ капитан. Плацдарм немцы захватили уже километров двадцать по фронту, все деревни забиты техникой.
– Ты рассказывай, что сам видел.
– Наших там почти нет, кое-где держатся по роте, не больше. И сплошной линии обороны нет, промежутки очень большие. То, что я видел сам с ребятами, это одних танков не менее трехсот единиц, несколько отрядов по тридцать-пятьдесят единиц. Артиллерии у них, правда, мало…
– Ну, триста! Как ты их считал? Не спутал танки с бронемашинами?
– Может быть, где-то и спутал, но считали в основном танки. Много грузовиков, мотоциклистов – трещат на все окрестности.
– Покажи по карте.
Шажок всмотрелся в названия деревень и начертания лесных дорог.
– Здесь и вот здесь стояло примерно по тридцать танков, а тут видели колонну в двадцать танков. Несколько раз опрашивали беженцев. Один дед сам видел переправу, говорит, что позавчера по ней за день прошло не менее полусотни танков. Проверить его сведения было невозможно, но и не поверить ему я не мог. В итоге, даже если мы что-то и подсчитали дважды, триста танков, как самое малое, есть. Товарищ капитан, не сегодня завтра они рванут. Мотоциклисты вообще по дорогам гоняют, как у себя в Германии, в одних трусах.
Подъехали полковник Малинов и старший лейтенант Меркулов, начальник артиллерии полка. Шапошников коротко доложил им все, что рассказал ему Шажок, показал по карте. Малинов выслушал молча, но на его лице появились растерянность и недоумение.
– Надо останавливать полк, капитан, – сказал он Шапошникову. – Разворачивайте батальоны в боевые порядки. Если противник действительно в Червоном Осовце, то надо готовиться к бою. Пошлите вперед разведку, пусть уточнят расположение сил противника. Установите связь с майором Фроленковым, он идет левее километрах в пяти. Сосед справа тоже должен быть на подходе, Полтавская дивизия.
– Товарищ полковник, может быть, батальон Горбунова во втором эшелоне пока оставим? – спросил Шапошников Малинова.
– Да-да, а батареи обе – в батальоны, вперед. Я поеду к Гришину, вернусь часа через два.
Через полчаса батальоны 771-го стрелкового полка были остановлены и люди начали готовиться к бою.
Разведгруппы вернулись поздно вечером, пленных взять не удалось, но наблюдением было установлено, что в полосе полка, в селах Пустой и Червоный Осовец, расположились на ночевку довольно крупные силы противника – до батальона мотопехоты с танками в каждом селе.
Часам к десяти вечера на командный пункт полка Малинова двое красноармейцев притащили катушки со связью. Быстро развернули аппарат, один из них подул в трубку и оглянулся, разыскивая глазами старшего по званию.
– Волга, Волга, я Сосна, как слышите? Прием. Есть! Товарищ капитан, просят командира.
– Начальник штаба семьсот семьдесят первого полка капитан Шапошников. Да. Полковник Малинов уехал в штаб дивизии… Сведения предварительно такие: на плацдарме в районе Сидоровичи, Перекладовичи, Усохи установлено скопление танков противника до трехсот единиц… Считала разведгруппа лейтенанта Шажка, сведения сегодняшнего утра и дня.
– С кем ты? – спросил Шапошникова подошедший к связистам батальонный комиссар Васильчиков.
– Генерал Еремин, – прикрыл на секунду ладонью трубку Шапошников. – Полк занимает рубеж восемьсот метров восточнее Пустой Осовец и тысяча метров восточнее Червоный Осовец. Да, впереди точно противник, до двух батальонов мотопехоты, есть танки… Не удалось установить точно… Есть. Понял.
Шапошников положил трубку, посмотрел в глаза Васильчикову, немного помедлил и сказал:
– Не верит, что у немцев на плацдарме триста танков. Не может, говорит, этого быть. «Ты знаешь, сколько один танк стоит?» – повторил Шапошников вопрос командира корпуса. – А может быть, Шажок действительно что-то там напутал, – задумчиво и с тревогой произнес он. – Ну, пусть не триста, а двести, и часть из них бронемашины, это же как минимум две дивизии, даже с учетом потерь, что они понесли от границы. Кроме того, у Могилева одна танковая дивизия. А это уже корпус.
– Может быть, снова позвать Шажка? – спросил Васильчиков.
– Не надо, пусть отдохнет парень. Двое суток в седле.
Шапошников в глубине души тоже не верил, что против их дивизии стоят, готовые к броску, триста танков, но и сведениям Шажка не верить не мог. За год, что он его знал, много раз приходилось убеждаться в его исключительной добросовестности. Это был труженик, смельчак, да к тому же и с головой. Шапошников удивлялся, как это он за один день смог столько сделать. Пусть и на конях, но накрутили за день не меньше восьми десятков километров. Нет, в добросовестности Шажка он не сомневался, другое дело, что некоторые группы танков в той сумятице мог посчитать дважды.
«Завтра все станет ясно, – подумал Шапошников, но тревога в душе осталась. – Скорей бы начиналось…»
Почти две недели прошло, как полк выгрузился в Орше, но все это время были только изнурительные марши, нервотрепка, переходы казались бессмысленными, тем более что вдоль фронта.
– Тюкаев, позовите Степанцева, – оторвался Шапошников от карты.
В блиндаж, светя фонариком, вошла группа командиров.
– Уже устроились? Быстро. – Шапошников по голосу узнал полковника Гришина. – Куда бы сесть?
Шапошников показал на чурбачки:
– Садитесь, товарищ полковник, – как всегда, подчеркнуто спокойно и с достоинством сказал он.
В блиндаж вместе с Гришиным вошли Канцедал и Малинов. Все управление полка было в сборе.
– Обстановка такая, товарищи… – едва разжимая свои тонкие губы, задумчиво протянул полковник Гришин.
Все стояли молча, с тревогой ожидая, что командир дивизии скажет сейчас что-то очень важное. После тягостной паузы Гришин встряхнулся и собранно, деловито продолжал:
– Слушайте боевой приказ. Атака в пять ноль-ноль. Ближайшая задача полка: взять Червоный и Пустой Осовец. Пойдем без артподготовки, «сорокапятки» – с пехотой. Батарею Похлебаева передать в распоряжение майора Фроленкова, в батальон Козлова. Их задача – они будут вашим левым соседом – держать дорогу на Давыдовичи. Кроме того, батальон должен выручить штаб сорок пятого корпуса Магона, сидят они там в роще, как в мешке. Так, что еще? – Гришин наморщил лоб, что-то вспоминая.
Шапошников, сидевший напротив, заметил, как осунулся их комдив за эти дни и под глазами появились тени.
– Как настроение у бойцов, Васильчиков? Да, с речью товарища Сталина от третьего июля ознакомили?
– Ознакомили, товарищ полковник. Настроение в полку боевое. Люди стали серьезнее за эти дни. За моральное состояние полка ручаюсь, – твердо сказал Васильчиков.
Он был уверен, что расстрелянные вчера перед строем четверо бойцов, к всеобщему стыду кадровых, призванных, правда, из Западной Украины, были последними трусами в полку. Эти самострельщики сами выкопали себе просторную могилу на четверых и молча и покорно встали спинами к строю. Трупы расстрелянных быстро закидали землей, могильного холмика делать не стали.
– Готовьтесь к бою. Как говорится, ни пуха… Завтра, впрочем, тринадцатое июля. Все свободны. Шапошников, на два слова.
Они вышли из блиндажа.
– Ты сегодня с Ереминым говорил… – Гришин тронул Шапошникова за рукав. – Впредь остерегайся докладывать такое. А то могут не только в преувеличении сил противника обвинить, но и в паникерстве. А это сам знаешь чем грозит, пусть и на фронте. Понял меня? А так – надеюсь на тебя, учти. Связь всю проверил?
– Все на месте, товарищ полковник.
– За тобой Малых дивизион поставил. Свяжись с ним, договорись о взаимодействии против танков. Петр Никифорович, – позвал Гришин подошедшего Канцедала, – я к Малыху, а ты давай к Смолину. Дорогу не забыл? И завтра будь там.
Фигуры Гришина и Канцедала исчезли в темноте.
Сгущалась июльская ночь, короткая, но темная…
– Товарищ капитан, – услышал Шапошников тихий голос сзади.
– Степанцев? Где сейчас ваши люди? Давайте их всех сюда поближе к штабу, и без моего приказа никуда, и сам чтобы под рукой был. И смотри за хозяйством Татаринова.
Лейтенант Александр Степанцев был командиром химического взвода полка. Немолодой, семейный, небольшого роста, но крепкий, очень подвижный. В полк он был призван в мае, но и за столь недолгое время успел показать себя как хороший организатор. До этого Степанцеву довелось повоевать на финском фронте, участвовал он и в походе в Западную Белоруссию – словом, человек был с опытом, к тому же серьезный и грамотный. На гражданке был на комсомольской и хозяйственной работе, инструктором райкома партии. Взвод свой сумел сколотить и подготовить на редкость быстро. И взвод силы был немалой: пятьдесят человек. Перед самой войной Степанцев был назначен и начхимом полка, благо должность была свободной.
«В случае чего, будет на кого опереться в трудную минуту», – думал о нем Шапошников. Многолетний армейский опыт научил Шапошникова, что лучшей опорой всегда будут те, кого знаешь лично, а не только по службе. Со Степанцевым они были к тому же земляки, а одно это значило много. Как сложится завтрашний день, можно было только гадать, но из головы у него не выходили эти триста танков, о которых доложил ему Шажок.
Когда Шапошников вернулся в блиндаж, полковник Малинов работал над картой, Васильчиков и Наумов о чем-то тихо переговаривались.
– Дай-ка Леоненко, – тронул Шапошников за плечо связиста.
Боец покрутил ручку аппарата, подал трубку.
– Как там у тебя? – спросил Шапошников.
– Тихо. И ни черта не видно, – ответил Леоненко. – Выслал взвод в направлении села, в охранение. Немцев не слышно. С час назад, правда, слышался шум мотора, но не разобрать было – танк или машина.
– Дозоры проверь и поспи часок.
В батальонах Московского и Горбунова тоже было тихо. Уже кончая разговор с Горбуновым, Шапошников вдруг услышал, как в связь вступил кто-то посторонний.
«Немец! – ожгла мысль. – Что он говорит?»
– Савин, Чайко, – выйдя из блиндажа, негромко окликнул Шапошников бойцов комендантского взвода. – Быстро по линии к Горбунову. И тихо: диверсант на ней сидит. Взять живым.
Минут через десять красноармейцы привели к Шапошникову рослого парня в новом штатском костюме. На шум из блиндажа вышел Васильчиков:
– Что случилось, Александр Васильевич?
– Каков нахал, а? Корову, говорит, ищет! Совсем нас за дураков принимают. Пристроился к связи и – что бы ты думал? – предложил мне сто марок, если я ему сдамся. Я, говорит, проведу через линию фронта, ему за меня дадут премию, и он со мной поделится! Ну-ка, Савин, веди его к Потехину, – приказал Шапошников.
Через пару минут невдалеке сухо щелкнул выстрел из карабина. А скоро вернулся и Савин.
– Побежал он, товарищ начальник, – простодушно объяснил конвойный.
Лейтенант Вольхин и его бойцы, заняв указанный их ротным рубеж для атаки и приготовившись к ней, хотя до начала ее было еще больше четырех часов и имелась возможность поспать, так и не заснули. За последние сутки они прошли с полком больше ста километров, и все это время у них была одна простая солдатская мечта: свалиться бы куда-нибудь под куст и поспать часиков десять. Но вот теперь, когда такая возможность хоть и не на десять, а на два-три часа вдруг представилась, спать никому не хотелось.
Вольхин, положив своих людей у белевших в ночи березок, первым делом все же прошел вперед шагов сто, через лесок. С опушки его, через неровное поле, и предстояло им идти в бой. Как ни всматривался Вольхин в темноту, очертаний деревни, которую предстояло атаковать, увидеть не удалось: мешал бугор. На фоне неба километрах в двух лишь темной полоской выделялся лес. Было так тихо, что давило на уши, и Вольхин, постояв немного, безуспешно пытаясь уловить впереди хоть какие-то звуки, вернулся к взводу.
– Садись к нам, командир, – услышал он голос сержанта Фролова. – Что там видно?
– Видно поле. Немцев не слышно, и что-то не верится, что они близко.
Вольхин снял сапоги, размотал портянки и с наслаждением пошевелил пальцами. «Надо бы выставить дозор на опушку», – подумал он, но с командой медлил. Как сел, так сразу навалилась усталость, захотелось откинуться на спину и лежать, лежать, рассматривая звезды.
– Зеленцов! Борисов! В дозор, сто метров вперед – опушка. И смотреть в оба. Через час сменим, – приказал, наконец, Вольхин.
– Да, все равно не заснуть, – вставая, сказал Зеленцов, маленький, неприметный паренек. – Пошли, Сашка.
Обулись, взяли винтовки и скоро скрылись за деревьями.
– Поспи, командир, – повернулся к Вольхину сержант Вертьянов. – Я не могу что-то. В случае чего подниму.
Вольхин с наслаждением откинулся на траву. Земля была теплая, не остывшая за ночь. Сон не шел, напряжение в голове не спадало, и Вольхин стал смотреть на своих бойцов. Один, длинный и нескладный, Анисимов, вытирал травой котелок, причем делал это так тщательно, как будто сейчас должны были проверять его чистоту. Другой, всегда молчаливый и незаметный, Урюпин, перетягивал ремень у винтовки, хотя никакой нужды в этом не было. Третий, в темноте Вольхин его не узнал, протирал тряпочкой сапоги. «Зачем? – усмехнулся Валентин. – Не на парад же утром». И все сейчас занимались подобными же пустяками. Кто-то строгал ветку, другой протирал винтовку, третий разглаживал портянки. Только Савва, кажется, спал.
«Что-то его сегодня и не слышно было, – подумал Вольхин. – Все же хорошо, когда во взводе есть свой весельчак. Как это он все любит говорить: «Или я не парень, или Волга не река…»
Почти две недели, как они прибыли на фронт, и за это время Вольхин успел привязаться к своему взводу всей душой. «А ведь кого-то из них могут завтра и убить, – пришла вдруг в голову мысль. – А если меня?»
До сих пор Вольхин о смерти не думал. Наверное, потому, что все эти дни они только совершали марши, боя еще не видели. В глубине души Валентин не верил и не мог представить, что кому-то из них или даже всем придется погибнуть, хотя и понимал, что на войне убивают каждый день. Стало как-то неприятно, что стучит сердце и непроизвольно вздыхается. Много раз представлял себе Вольхин будущий бой, и все казалось, что морально он к нему готов, но сейчас такого состояния от себя все же не ожидал.
«Уж скорей бы, что ли. Хуже нет – вот так сидеть и ждать… Ничего, скоро все встанет на свои места», – успокаивал он сам себя, отгоняя мысли. Закрыл глаза, но боль в висках не проходила.
– Курить будешь, командир?
– Давай, – и жадно затянулся, пуская дым по земле.
– Вроде бы ротный идет.
– Спите? Где командир взвода? Кто курит?
– Здесь я, – сразу же встал Вольхин.
– Пойдем посмотрим на поле, светает уже.
Вольхин быстро накрутил портянки, обулся и встал, сбрасывая дремоту и оцепенение.
– Что за стрельба? Началось? – Полковник Гришин быстро оторвал голову от устало положенных на столе рук, взглянул на часы: «Три десять».
В сознание вошел удаляющийся гул самолетов на большой высоте. Гришин хлопнул ладонью по кобуре, надел пилотку и выскочил из блиндажа.
Несколько парашютистов медленно спускались метрах в пятистах от него. По ним, пока еще в воздухе, беспорядочно стреляли бойцы батальона связи и гаубичного артполка.
– Я сбегаю, товарищ полковник, – подошел к Гришину капитан Лукьянюк, командир батальона связи.
– Не надо. Лучше пошли кого-нибудь. Сколько их… С десяток, вряд ли больше. В воздухе перебьют. Пошли Баранова с его собаками.
Минут через двадцать с места высадки парашютистов прибежал лейтенант Баранов:
– Товарищ полковник, перебили всех, одного только взяли. А так – постреляли быстро. Один на березе висит. Человек пятнадцать их было, садились кучно. У нас троих убило, наповал. Пленного сейчас притащат. Сбежались все на него смотреть, как на медведя. Рожа наглая, ростом здоровый, а по виду русский. Переводчик тут оказался, спрашивает по-немецки – молчит. Подумали, может быть, он финн, хотели уж бежать искать, кто финский знает, а он вдруг по-русски: «Сволочи!» – на нас! – и: «Гитлер победит!» Кто-то из ребят как врежет ему прикладом по башке…
Гришин слушал Баранова и думал: «Знают ли немцы, что наша дивизия через час пойдет в наступление и что она вообще здесь? Зачем сбросили парашютистов, да еще в боевые порядки? Или промахнулись?»
Подъехала машина начальника артиллерии дивизии полковника Кузьмина. Вид у него был удрученный и растерянный.
– Иван Тихонович, командующий армией ранен. Ехал из корпуса следом за нами, и надо же – мотоциклисты. Нас не тронули, а по его машине стеганули. Первую помощь оказали, но без сознания…
– А охрана что смотрела? – с укором спросил Гришин.
– Что охрана… Стреляли из засады, на мотоциклы – и назад. Догнали, конечно, но…
– Этого нам только не хватало: двоих командующих армией за неделю потеряли…
Гришину стало ясно, что с таким трудом подготовленный контрудар может опять сорваться. Без надежной координации провести его будет крайне трудно, а новому командующему еще придется входить в курс дела, когда пора уже действовать.
– Сосед справа, полтавчане, на подходе, – сказал Кузьмин. – Там тоже негусто: всего три батальона пехоты и две батареи. Их еще в Чаусах мотоциклисты атаковали, прямо на выгрузке из эшелонов. Шныряют по всем дорогам, подлецы.
Полковник Гришин посмотрел на часы: «Скоро начинать!» И опять подумал, что начинать надо было на два часа раньше, хотя и понимал, что без соседей может залезть в мешок, да и ударного кулака не получится. «Подошли бы в ходе боя соседи, не зря ли теряем время», – думал он, разыскивая в кармане спички.
Последние сутки, и особенно эти последние часы перед боем, казались ему бесконечными.
