Глава 3
Танковая атака
Мы отвоевали кусок нашей земли, захваченной оккупантами. Но каких потерь это стоило! Я спросил старшего лейтенанта Зайцева:
– Почему полк шел напролом через ровное поле? Что, нельзя было обойти с флангов?
Тимофей Макарович Зайцев помолчал, не зная, что ответить. Стал объяснять, что наступление – сложная вещь. Каждый полк отвечает за свой участок. Если мы пустим роты в обход, они пойдут по «чужой территории», там, где должны наступать другие части. Здесь мы худо-бедно разминировали подходы, каждый батальон знал свою задачу, выявили огневые точки противника. Кроме того, поджимало время, некогда было изобретать обходные маневры.
– И тогда пустили в лоб полупьяную толпу. Прямо на пулеметы, а на потери наплевать! Мы что, по-другому воевать не умеем?
Не знаю, откуда вырвались эти слова. Услышь такое любой политработник, меня бы затаскали и песочили без устали. Сомневаться в мудрости больших командиров считалось преступлением. Я верил Зайцеву и говорил откровенно, что накопилось на душе.
– Сто с лишним убитых и две сотни раненых. В полку девять рот, пополненных в последние дни. Мальчишки пришли необученные, а их напоили – и вперед! Три роты как корова языком слизнула. В бронеколпаке стреляных гильз было по щиколотку. Фрицы расстреливали наших ребят, как куропаток. Я посчитал убитых немцев: двадцать пять или чуть больше.
– В наступлении потери один к трем, – пояснил Зайцев. – Ладно, прекратим. И не вздумай болтать лишнее среди бойцов. До комиссара дойдет – он целое дело раздует. Ему же больше не хрена делать. Теперь другой вопрос. Твой пулеметчик, Родион Шмырёв, меня не устраивает. Чего молчишь?
– Слабоватый. Но он на бронебойщика учился, а его на ручной пулемет поставили.
– И бронебойщик из него не лучше бы получился. Или ты другого мнения?
Мы были с Родькой приятелями. Хороший простой парень, который мне всегда доверял. Но на войне мало быть хорошим парнем. В этом наш ротный прав, и оправдывать Шмырёва я не стал. Он действительно порой был слишком беззаботен. Хотя я его тоже предупреждал.
– Раз «дегтярев» заклинило, два… Сколько можно? Мне не сопли нужны, а надежный пулеметчик. А третьим расчетом ПТР пусть Назаров Александр командует. Нормальный парень?
– Нормальный. Вел огонь самостоятельно, когда командира расчета убили.
Вызвали Назарова, рослого парня с оспинами на лбу. Он был родом из волжского городка Быково, работал в колхозе. На войне уже потерял старшего брата и еще кого-то из родни.
– В общем, решили, – подвел итог Зайцев. – Помощника я тебе завтра найду, а пока один справляйся. Цепляй угольники на петлицы, теперь ты младший сержант.
Саня Назаров широко заулыбался, потом козырнул:
– Есть, младший сержант.
Я был тоже повышен в звании до сержанта. Хоть и пустяк, а приятно. Хотя какая разница? Принесли обед, он же завтрак, от которого утром большинство отказалось. Сейчас выпили водки, немного трофейного рома и съели вначале горячую обеденную кашу, а затем холодную, утреннюю.
Люди, плохо спавшие предыдущую ночь, буквально валились с ног. Кто мог, набились в глубокую, с дощатым полом немецкую землянку, доставшуюся шестой роте. Многим места не досталось.
У меня вызвал уважение усатый лейтенант Ступак. Он бы мог выгнать всех в окопы, а сам залечь в тепле. Но этого не сделал. Неторопливо расхаживал по траншее, наблюдал в бинокль за немецкими позициями.
Мое отделение забралось в крытый глубокий окоп, служивший немцам временным складом. Почти все ящики фрицы отсюда вытащили во время отражения атаки, земля была притрушена соломой. Принесли кусок брезента, порванную маскировочную сеть и несколько трофейных шинелей. Заснули, как в омут провалились, прижавшись потеснее друг к другу.
Немцы сыпали изредка мины, но внимание на них никто не обращал. Все были измотаны и спали как убитые. Во второй половине дня проснулись, взялись за восстановление разрушенной во многих местах траншеи. Ступак приказал рыть две землянки:
– Что, думаете, все время в моей командирской дрыхнуть будете?
Этого как раз никто не думал. Позевывая, долбили немного оттаявшую землю. Мое отделение взялось энергично за строительство собственной землянки. Ступак хмыкнул, глядя на нас, но ничего не сказал. Воевали мы неплохо, придраться было не к чему.
Землянку мы, конечно, не достроили. Почва на глубине оставалась твердой как камень. На ночь нас пообещал приютить Филипп Черников. Тот был мастер на все руки. Его отделение выкопало небольшую землянку, зато перекрытую тремя накатами бревен и метровым слоем снега для маскировки. Внутри уже имелась печка, сделанная из столитровой бочки. Правда, разжигать огонь до темноты не рисковали. Немцы на любой отблеск или дым сразу принимались кидать мины.
Вечером пришел розовощекий сержант лет двадцати пяти с туго набитым вещмешком и ящиком патронов на плече. Весело отрапортовал мне:
– Сержант Бондарь прибыл на должность командира пулеметного расчета.
– Как зовут?
– Сергей.
– Ты, Серега, не с курорта прибыл? – тут же поддел его Федя Долгушин. – Щекастый, розовый, как поросенок. Не то что мы, все худые да прокопченные.
– Ладно, это хорошо, что здоровяк. С пулеметом легче управляться, – сказал я. – Но расчета пока нет. Повоюешь один, а там подберем помощника.
Бондарь согласно кивнул и сразу забрал у Родиона ручной пулемет. Внимательно осмотрел его, присвистнул и выругался:
– Ты как из него стрелял? Металл аж фиолетовым сделался. По диску за раз выпускал? – Родька отмалчивался, а Бондарь встряхнул мешок с дисками. – Что, всего два запасных? Где остальные?
– В снегу остались, когда наступали.
– Почему не собрал?
Бесцеремонность новичка меня задела. Если есть вопросы, то обращайся к командиру, а не качай права. Я хотел осадить его, но меня опередил Федор Долгушин:
– Не собрал потому, что Родька из боя не вылезал. Завтра сходите и поищете. А вот интересно, где ты последнее время околачивался? Уж не в окопах, это точно.
Родион был теперь помощником у Долгушина, и тот считал своим долгом защищать парня.
– Я из санбата прибыл. После ранения.
– Ну, и что теперь, в задницу тебя целовать? В отделении есть командир, и вперед него не лезь.
А вновь назначенный сержант Саня Назаров заметил с подковыркой:
– В санбатах полушубки не выдают. Оттуда все в драных шинелях приходят. Значит, где-то в теплом месте отсиживался. Давай, выкладывай.
– Да ну, ребята, бросьте вы, – попытался замять разговор прибывший сержант, но все внимательно смотрели на него и ждали ответа.
Отделение из семи-восьми человек – это маленький самостоятельный коллектив. Мы хотели знать, что из себя представляет новичок, сытый, розовощекий. Оказалось, Антон Бондарь после осколочного ранения и лечения в санбате месяц отирался в хозвзводе полка.
В штабе случайно узнали, что Бондарь закончил учебные курсы пулеметчиков. Как ушлый сержант не упирался, его вытолкнули с теплого места, где он успел неплохо раскормиться, и направили к нам. Теперь отделение было более-менее укомплектовано. Бондарь справится с пулеметом и один. А напарника Сане Назарову в расчет ПТР (там обязательно нужен помощник) обещали прислать завтра. Наш командир Зайцев слово свое держит.
– Чем вещмешок набил? – спросил Федя Долгушин.
– Так, мелочи всякие, – небрежно отмахнулся Бондарь. – Портянки, белье запасное.
– Рожа у тебя пронырливая, – бесцеремонно заявил Федор. – Небось жратвой затарился. А ну, открывай, пока я тебя сам не тряхнул.
Недовольно бурча, сержант мешок открыл. Новичок оказался запасливым мужичком. Чего там только не было! Пары три теплого белья, мыло, пачки с махоркой, консервы, еще какие-то продукты. Но самое главное, чему обрадовалось отделение, – полная фляжка спирта.
Антон сразу нашелся:
– Знал, куда иду. Отметим мое прибытие.
Прослыть жадным означало бы полное крушение авторитета. И хотя сержант был не слишком доволен, что придется делить добро на всех, но ужин получился неплохой. При этом Бондарь без устали подхваливал сам себя – широкая душа, для товарищей ничего не жалко!
– Ты бы помолчал, – не выдержал я. – Если б Федька тебя не тряхнул, жрал бы все в одного тайком.
– Точно, – заметил Гриша Тищенко.
– Неизвестно, что за пулеметчик из тебя получится. Если такой же хитрожопый, как бы Родьку возвращать не пришлось.
Ночью толком не дали выспаться немецкие минометчики, а утром многие из нас поняли, что такое настоящая бомбежка.
Позиции утюжили «Юнкерсы-87» с торчавшими, как шпоры, шасси. Было их девять штук, и каждая тройка знала свою цель – не зря с рассвета над нами крутился высотный разведчик «Фокке-Вульф-189». Неподалеку от нас рванули две тяжелые бомбы. Думаю, килограммов по двести пятьдесят, а может, все пятьсот. Меня подбросило в окопе едва не на метр. У Гриши Тищенко текла кровь из носа и ушей.
Один из окопов обвалился, оттуда лихорадочно выбирался Федя Долгушин со своим новым помощником Родионом Шмырёвым. Еще три-четыре мощных взрыва, но уже подальше от нас. Такого грохота я еще не слышал. Нас глушили, как пескарей веслом, отбивая мощными бомбами всякую охоту к сопротивлению.
Две тройки «юнкерсов» выбрали главную цель – дивизион 122-миллиметровых гаубиц. На них сыпались пачками бомбы помельче, наверное, «полусотки». Но 50-килограммовая бомба – это не мелочь. По мощности они посильнее, чем тяжелые шестидюймовые снаряды.
Не обязательно прямое попадание, чтобы вывести из строя гаубицу весом две с половиной тонны, не говоря уже об артиллерийских расчетах: живых людях из плоти и крови, которых швыряло и плющило о стенки их узких укрытий.
Большинство «юнкерсов» несли по тысяче килограммов бомб, некоторые до 1800. На двенадцать гаубиц обрушилось не менее сотни фугасных и осколочных бомб. Вот где творился ад! Там стоял сплошной грохот, вой самолетных сирен, висела пелена дыма, которую прорезали вспышки сдетонировавших гаубичных снарядов.
Горящие гильзы взлетали вверх, прорезая дымовую завесу огненными кометами. Некоторые снаряды взрывались на высоте, добивая сверху то, что еще уцелело.
Израсходовав бомбы, все девять «юнкерсов» прошлись над нами, обстреливая позиции полка сначала из носовых, а затем кормовых пулеметов. За каких-то несколько минут погибли и были тяжело ранены десятка два новичков, выскочивших с перепугу из окопов.
Опомниться нам не давали. Едва рассеялся дым, налетело еще штук шесть «юнкерсов» и две пары остроносых «мессершмиттов». Шло планомерное уничтожение полка, усиленного людьми, артиллерией, но совершенно не защищенного с воздуха.
Добивали гаубичный дивизион, разбомбили батарею громоздких «трехдюймовок» Ф-22, с которых сорвало маскировку. «Мессершмитт» с высоты трехсот метров прошел над шестой ротой, выстилая пушечные и пулеметные трассы. В окопе кто-то пронзительно закричал.
– Ничего, ребята, скоро все кончится, – бормотал наш новый пулеметчик Бондарь. Кажется, трусом он не был и голову не терял.
Я увидел его улыбающееся лицо и крепкие белые зубы.
– А потом танки пойдут, – подмигнул он мне. – Так что готовься, Андрюха. Не остановим – в наших окопах и похоронят. Видел я такое.
Помнится, меня задела его фамильярность. Мы не козыряли друг другу, обращались по именам. Но кругломордый сержант только что прибыл, а уже лезет с ненужной болтовней. Как сам поведет себя в бою – неизвестно.
– Ты, Бондарь, помалкивай громче. Оставленные диски все подобрали?
– Там все взрывами изрыто, всего два нашли.
Насчет танковой атаки он оказался прав. Немцы обрушились на изрытые позиции полка, едва скрылись самолеты.
– Ребята, держитесь, – сказал старший лейтенант Зайцев, обходя наши противотанковые отделения. – Протрите затворы и патроны. Кажется, танки идут.
Нам отчасти повезло, что немецкие позиции были добротно оборудованы: глубокие траншеи, пулеметные гнезда, просторные окопы для минометов, отсечные ходы. Все это было укреплено вбитыми вдоль стенок кольями и жердями.
Кое-где укрепления обвалились, но места для наших ружей было достаточно. Мы лихорадочно протирали затворы, патроны, готовили гранаты. Танков пока не видели, но вели навесной огонь штуки три уцелевшие гаубицы, а через несколько минут появились первые немецкие машины.
Их было много. Напряжение, охватившее нас, заставляло не обращать внимания на мины, которые сыпались довольно густо. Мины кого-то убивали и калечили, но танки, если мы не дадим отпор, сметут всех.
Они шли подковой. Впереди три тяжелых Т-4, которые я видел раньше лишь на плакатах. Угловатые, с короткими пушками, в них угадывалась толстая мощная броня, а лобовая часть была обвешана запасными гусеничными звеньями, как дополнительной защитой. Они выделялись высотой, массивными башнями с утолщенной подушкой брони, шли уверенно и быстро.
Я знал, толщина лобовой брони у Т-4 составляет 50 миллиметров, и лихорадочно ловил наиболее уязвимое место, хотя до танков было еще далеко. За Т-4 следовало штук восемь Т-3, пониже и более широкие, со знакомыми мне 50-миллиметровыми пушками.
И далее с десяток легких машин, которые расползались за пределы подковы. Основной удар был нацелен немного левее нас, в стык между первым и вторым батальонами.
Из окопов выскакивали саперы и устанавливали тяжелые противотанковые мины. Впрочем, устанавливали – громко сказано. Они лихорадочно бросали их в снег, быстро вкручивали взрыватели, наскоро маскировали металлические тарелки снегом, пучками мерзлой травы.
Все это делалось под огнем, падал то один, то другой сапер. Некоторые ползли, оставляя на снегу кровяной след. Обессилев, замирали, и помочь им было невозможно – слишком плотный был огонь.
Ночью саперы тоже минировали подходы. Не успели, да и не подвезли достаточное количество мин. Сейчас это была смертельно опасная работа. На саперную роту обрушили огонь танковые орудия, минометы, потянулись бледные при солнечном свете пулеметные трассы.
Взрывы раскидывали людей. Трассы не давали подняться из снега. Взлетело подброшенное взрывом тело сапера, другой угодил под пули и пытался уползти. Взорвалась от детонации одна из противотанковых мин – восемь килограммов тротила. Сапер просто исчез в грохоте и снежном облаке, смешанном с мерзлой землей. На закопченный снег шлепнулась оторванная нога – все, что осталось от смелого парня.
Саперная рота, понесшая немалые потери ночью, таяла на глазах. У некоторых бойцов не выдерживали нервы. Они сбрасывали свою ношу на снег, не заботясь о маскировке, и убегали, возможно, забывая под таким огнем вставлять взрыватели.
Навстречу бросился пожилой капитан, командир саперной роты, размахивая наганом. Пулеметная трасса прошла через поясницу, и капитан тяжело повалился на бок. Уцелевшие саперы бежали к окопам.
Уцелело не больше половины саперной роты. Вместе со своими бойцами погиб капитан, который служил в полку много лет, с момента его основания. Было ему под пятьдесят, ровесник с Филиппом Черниковым. Он мог и не лезть под огонь, но понимал, что без минного заграждения мы не выстоим. Это называется – выполнил свой долг до конца.
По танкам открыли огонь «сорокапятки» и короткоствольные «полковушки» калибра 76 миллиметров. Пробить броню тяжелых Т-4 они не могли, да и пушек в полку насчитывалось немногим больше, чем наступавших на нас танков.
И все же… Первым нарвался головной Т-4. Он угодил на мину, поставленную ночью далеко впереди наших позиций, возможно, уже погибшим сапером. Но салют в его честь грохнул в полную силу.
Мощный взрыв перекрыл хлопки пушек и воющий свист снарядов. Двадцать три тонны крупповской брони крепко встряхнуло. Когда осел фонтан земли и снега, мы увидели, что Т-4 резко замедлил ход. Заряд тротила порвал гусеницу и выбил переднюю пару нижних колес.
Быстро вращалась башня, посылая снаряды и очереди из пулемета.
– Приплыл, сука! – орали в окопах.
– Сдохни, паскуда!
Неподвижный танк – это мертвый танк. Бронебойная болванка высекла сноп искр из брони, другая врезалась в ходовую часть, усиливая разрушения. Механик, скручивая гусеницу, пытался доползти до низины.
Но мне было уже не до него. Прямо на мое отделение шли два танка Т-3. После взрыва они замедлили ход, опасаясь налететь на мины. Механик полностью открыл смотровую щель, а офицер вертел перископ командирской башенки, выглядывая в снегу подозрительные бугры.
Какова толщина его лобовой брони? Кажется, сорок миллиметров. В сорок первом году была тридцать, но фрицы ее усилили. Наше ружье возьмет ее на сто метров, да и то если попадешь под хорошим углом. Иначе пуля отрикошетит.
Башню не пробьешь. Там двойная броневая подушка и массивный кожух. По габаритам Т-3 – махина по сравнению с чешским обрубком Т-38. Здесь двадцать тонн первоклассной брони (у «чеха» всего девять) надежно прикрывают экипаж и лязгающие внутренности.
Смотровые щели? В них с близкого расстояния попадут только снайпер или пулеметчик, да и то из строя не выведут. Из нашей кочерги не попадешь. И гусеницы, разбрасывающие снег, совсем узкие, в них тоже вряд ли попадешь. Я злюсь сам на себя, чувствуя, что паникую.
– Андрюха, бей, – хриплым голосом просит Гриша Тищенко.
– Рано.
– Они уже совсем рядом.
– Кой черт, рядом! Обнаружим себя раньше времени – словим снаряд.
До головного танка (на нашем участке) метров триста, но расстояние стремительно уменьшается. Следом идет второй Т-3, а там дальше маячит легкий Т-2 и что-то еще. Господи, они идут лавиной! Меня окликает Федя Долгушин, но я отвечаю ему то же самое:
– Рано. Еще чуть-чуть. Бьем по гусеницам.
У меня неплохо получилось с чешским обрубком. Что, у немца намного сильнее гусеничная лента? Мелкие и крупные колеса, какие-то пружины. Танковые орудия и пулеметы ведут огонь, однако на нас пока внимания не обращают.
Слева звонко хлопают две «сорокапятки» и противотанковые ружья. За ними артиллерии нет, разве что батальонные минометы, которыми танки не возьмешь. Дальше тянуть нельзя.
– Огонь! – кричу я и одновременно нажимаю на спусковой крючок.
Три противотанковых ружья ударили нестройным залпом. Звяканье пуль было отчетливо слышно. Может, и гусеницу перебило? Нет. Т-3, продолжая стрелять из пушки и обоих пулеметов, уже взбирался на склон.
Три ПТР способны выпустить штук двадцать пять пуль в минуту. Мы стреляли все трое по головному танку. Пули чиркали по броне, словно спички, уходя рикошетом. Одна угодила в гусеницу, я видел, как согнуло палец. Но скорость танка от этого не уменьшилась.
– Гришка, давай усиленный патрон!
Усиленный – это серия БС-41, в которых пули с металлокерамическим сердечником из карбида вольфрама. Эти патроны выдают по счету, и мы бережем их на крайний случай.
Крайний сейчас случай или нет, никто не знает. Но танк приближается быстро, огонь его пушки и пулеметов становится точнее. Гриша ловко вбивает БС-41 в казённик, и это становится последним движением моего помощника.
Танк вползает на склон. Наши окопы временно оказываются в мертвой зоне. Зато дотягивается разноцветная пулеметная трасса. Шлепки пуль о тело моего товарища заглушают все остальные звуки. Я невольно отшатываюсь, а Гриша срывающимся голосом кричит:
– Убили… меня убили…
Крик обрывается, Тищенко хрипит. Изо рта и раны под горлом толчками выбивает кровь. Он стоит, раскачиваясь, потом сползает на подломившихся ногах по стенке окопа.
– Гришка! – я наклоняюсь над ним.
Теряя секунды, ощупываю его. Это страшно, когда в полуметре от тебя железные шлепки разрывают тело товарища, убивая его.
– Командир! – приводит меня в чувство крик нового пулеметчика Антона Бондаря. – Стреляй! Он нас сейчас раздавит.
До головного Т-3 метров сто с небольшим. Пока я медлил, в него удачно врезали Долгушин и Назаров. Танк замедлил ход, из двигателя тянулась струйка дыма. Наверстывая упущенное время, я выстрелил в крест в центре лобовой брони. Это торопливый, не очень удачный выстрел. Пуля просто сплющилась. Надо было целиться в смотровую щель, чуть правее. Надо было…
Загнал новый патрон. Снаряд с воем прошел над головой и взорвался позади. Танк одолевал последние десятки метров и неумолимо сближался с нами. Не умолкали оба пулемета, сметая брустверы наших окопов.
Следующую пулю я послал в смотровую щель. Надеялся, если и не попаду в нее, то с семидесяти метров пробью броню и, возможно, выведу из строя механика-водителя.
Я попал в него. Усиленная пуля прошила сорок миллиметров брони, ранила или оглушила механика. Потерявший на несколько секунд управление, Т-3 крутанулся, подставив борт.
Пока машина выравнивала ход, мы успели продырявить более тонкую боковую броню в трех-четырех местах. Из коллектора выбился жгут пламени, окутанный черным маслянистым дымом. Т-3 попятился назад. На решетку двигателя выскочил танкист с огнетушителем. В него пытались стрелять, но пушка и оба танковых пулемета вели непрерывный огонь, загнав нас на дно окопов.
Стащил вниз и перезарядил ружье. Я – командир отделения, и прятаться мне нельзя. Снова высовываюсь и стреляю, целясь в шаровую пулеметную установку. Это одно из уязвимых мест. Пуля весом шестьдесят граммов, летящая со скоростью тысяча метров в секунду, вбивает установку внутрь, разбрасывая веер искр.
Самоуверенный командир танка, рассчитывая раздавить нас вместе с неуклюжими длинными ружьями, приблизился на опасное для него расстояние. Наши пули прошили броню, зажгли двигатель.
Танкиста с огнетушителем срезал из «дегтярева» Антон Бондарь. Он же длинной очередью сбросил на снег вылезавшего из люка еще одного члена экипажа. Черный берет с серебристой эмблемой, распластанный орел на груди. Отвоевался!..
– Горит сволочь!
– Добивай гадов!
Мы слишком долго провозились с этим чертовым Т-3. Он уже горел. Экипаж покинул машину. Двое были убиты и лежали на снегу, двое так и остались внутри. Сумел уползти лишь один танкист.
Но радоваться победе было рано. К горевшей машине приближался его собрат, такой же Т-3. Он хлестал трассами двух своих пулеметов, тонкоствольная пушка опускалась ниже. Ее осколочно-фугасный снаряд весил меньше двух килограммов, но этого вполне бы хватило, чтобы разнести любой окоп и смешать с землей находившийся там расчет.
Этот снаряд летел в нас с Гришкой, но взорвался с перелетом. Все отделение стреляло в него, но танк прибавил скорость, не обращая внимания на наши пули.
Да и целиться он нам толком не давал, вел огонь из пушки и обоих пулеметов. Я вытянул бутылку с горючей смесью и снова поставил ее на место. Если Михаила Травкина раздавил девятитонный «чех» Т-38, то Т-3 своей массой, вдвое тяжелее, просто расплющит и меня, и остальных.
Надо вести огонь до последнего. Бронетранспортеры выбросили десант и, прикрывая его пулеметным огнем, отошли. Очередная пуля ударила Т-3 в лоб и отрикошетила. Я лихорадочно водил стволом, пытаясь поймать в прицел узкую гусеницу. Танк шел прямо на меня. Ну, развернись хоть на десяток градусов, и я закачу тебе пулю в твои лязгающие железяки!
Меня и все отделение спасли саперы. Мы нанесли Т-3 какие-то мелкие повреждения, но это лишь подстегнуло его, как быка хворостиной. Увеличив ход до предела, он готовился с маху размазать, смешать нас с землей.
Несмотря на высокую скорость, обошел мину (снежный бугорок), но на повороте зацепил задней частью гусеницы вторую тарелку. Я слышал, что танки, попав на минное поле, иногда проскакивают его на полном ходу, а мины взрываются за кормой. Но Т-3 не смог развить достаточную скорость – мешали воронки, бугры, ледяные проплешины.
Взрыв раздался позади танка, но его мощности хватило, чтобы разорвать гусеницу. Скорость не дала машине вовремя остановиться, и Т-3 прошел еще несколько метров, сминая, скручивая гусеницу.
Долгушин, Назаров и я стреляли в него, не обращая внимания на пулеметный огонь. Еще несколько пуль пробили броню. Кто-то врезал точно под башню, заклинив зубцы поворота. Зажигательные пули угодили в бензосистему или топливный бак. Т-3 вспыхнул сразу в нескольких местах.
Обреченный танк стрелял из всех стволов, дал задний ход, но скрученная гусеница не давала колесам проворачиваться. Снаряд достался ребятам из взвода ветерана Черникова. Одного бойца разорвало, другого отбросило, вминая в стенку окопа.
Пулеметные очереди стегали по брустверу. Там были наши бойцы, они не прятались, а вели огонь по немецкой штурмовой роте. Кого-то убило, ранило, но Т-3 уже полыхал вовсю.
Танкисты в своих добротных комбинезонах, с орлами, крестами, нашивками, скатывались по броне и попадали под плотный огонь ручных пулеметов и винтовок. Командир танка не покидал машину до последнего. Разнес снарядом противотанковое ружье Саши Назарова. Тот успел нырнуть в окоп и отделался контузией. Его спасла мерзлая земля и небольшой калибр танковой пушки.
Другой снаряд и остаток пулеметной ленты достали еще двоих бойцов. Но командир танка дорого заплатил за свое упорство. Огонь, охвативший машину, не пощадил его.
Немецкий лейтенант выкатился из люка горящим клубком. Затем взорвался боезапас, сковырнуло башню. Вырвавшееся на свободу пламя раскидывало горящие куски и тряпки. Мелкими ракетами вылетали обрывки пулеметных лент и отдельные патроны. Командир танка кричал от боли и катался по снегу, пытаясь погасить пламя. Чей-то выстрел добил его, он сунулся лицом вниз и больше не шевелился. Промасленный комбинезон, шипя, продолжал гореть вместе с телом.
Немецкие штурмовые группы численностью по десять-пятнадцать человек активно наступали. Короткая перебежка под прикрытием пулемета, и группа бросалась на землю, сразу открывая огонь. В другом месте тут же вскакивало следующее отделение или сразу два.
Все это было хорошо отработано, делалось быстро, и наши бойцы просто не успевали толком прицелиться. Вели огонь из «дегтярева» Антон Бондарь и пулеметчик из взвода Черникова.
Конечно, два горевших танка на нашем участке сбили с немцев азарт, и темп они сбавили. Следом шел легкий танк Т-2 с 20-миллиметровой пушкой и пулеметом. Слишком близко он приближаться не рисковал, видел, как горели два танка Т-3 и тяжелый Т-4 на левом фланге.
Но очередями своей спаренной установки он прижимал наших бойцов и сумел разбить ручной пулемет во взводе Черникова. Уцелел ли расчет, я не видел.
Сразу примолк и наш «дегтярев». Сержант Бондарь излишне не рисковал и посылал очереди, не высовываясь из окопа.
Легкие Т-2, скоростные, с 30-миллиметровой лобовой броней, широко применялись в начале войны. Но их быстро выбивали артиллерия и наши устаревшие танки с противопульной тонкой броней, зато имевшие сильную 45-миллиметровую пушку. Теперь немецких Т-2 осталось совсем немного, и лезть вперед они не рвались. Легкий танк знал свои возможности и вел огонь, маневрируя, с расстояния трехсот метров.
Теоретически мы могли его взять. На этом расстоянии наши пули пробивали 35 миллиметров брони. Попасть надо было под прямым углом, иначе пули отрикошетят, но прицелиться толком мы не могли. Два уцелевших ПТРД моего отделения находились под непрерывным огнем: летели мины – «пятидесятки», пулеметные трассы, вела плотный автоматный огонь наступавшая немецкая пехота. Ко мне перебрался старший лейтенант Зайцев.
Прыгая в окоп, угодил валенками в мертвое тело Гриши Тищенко. От толчка рот погибшего товарища приоткрылся, словно тот спрашивал: «Ну, что вам еще от меня надо? Оставьте, наконец, в покое». Зайцев на секунду смутился, а затем набросился на меня:
– Андрей, кончай с танком! Пехота вот-вот прорвется.
– А ты голову высунь, попробуй.
Пули хлестали по снегу, мерзлой земле. Про мину, которая могла угодить в окоп в любой момент, и думать не хотелось. Это была бы верная гибель. Я почему-то надеялся, что наш рассудительный командир сам возьмется за ружье, но ошибся.
– Коробов, немедленно открыть огонь по фашистскому танку!
Это был уже приказ, которому я не мог не подчиниться.
– Есть, открыть огонь, – отозвался я, вложив в ответ всю злость, которая поднялась во мне.
Старшему лейтенанту мало Тищенко! Хочет глянуть, как разлетится под пулями моя башка. Но ротный уже кричал Долгушину:
– Федор, а ты чего прижух? Не волынь!
Тимофей Макарович Зайцев был опытным командиром и видел, где складывается тяжелая обстановка. Он сильно рисковал, пробираясь к нам. Телогрейка была излохмачена осколками, кое-где проступали пятна крови. Выщелкнув диск из своего ППШ, убедился, что он пуст, и достал из подсумка запасной.
Мы с Федей обреченно подняли свои ружья и открыли огонь. Когда стреляешь во врага, страх отступает. Про опасность отчасти забываешь. Мы выпустили по три-четыре пули и что-то повредили в легком Т-2. Он попятился, не прекращая стрелять.
В эти минуты головная группа штурмового немецкого батальона приблизилась на расстояние шагов восьмидесяти и ускорила бег. Те, у кого были автоматы, стреляли на бегу, другие отвинчивали колпачки гранат.
Я вспомнил про свой ППШ. Открыли беглый огонь уцелевшие бойцы «старика» Черникова. Заработал молчавший «дегтярев» Антона Бондаря. Я дал одну, другую очередь. Встретился взглядом с рослым немцем. Успел разглядеть просторную шинель с серебристыми погонами, массивную каску и автомат, из которого вылетали гильзы.
Я нажал на спуск. В тот же момент в затылок что-то ударило с такой силой, что мне показалось, отрывается голова. Я потерял сознание. Уже не видел, как отчаянно пробивалась вперед немецкая штурмовая группа и почти полностью легла под пулями наших бойцов.
Затем, сгоряча, вскочили красноармейцы пятой и шестой рот. Их поднял лейтенант Ступак. Они бежали с примкнутыми штыками, чтобы опрокинуть, отбросить наступавших. Эта не слишком обдуманная атака, как и многие другие на той войне, наткнулась на дружный встречный огонь, и до рукопашной дело не дошло.
На снегу, испятнанном кровью, остались лежать не меньше десятка убитых бойцов. Несколько раненых отползали, зарываясь в снег. Немцы, понеся потери и лишившись танковой поддержки, отступили.
На левом фланге, как и в прошлый раз, обстановка тоже складывалась непросто. Один из тяжелых Т-4 взорвался на мине и догорал. Но два других Т-4 и несколько машин помельче прорвались. Взвод «сорокапяток» (три орудия) был расстрелян и раздавлен вместе с расчетами. Три противотанковых ружья вели огонь до последнего, но против Т-4 ничего сделать не смогли, не считая мелких повреждений. Все бронебойщики были расстреляны и раздавлены в их окопах.
Молодой командир взвода ПТР, сбросив шинель, в упор швырнул две противотанковые гранаты, порвал гусеницу и разбил ведущее колесо Т-4. Контуженый, почти оглохший, он успел застрелить из нагана высунувшегося танкиста.
Лейтенант погиб бы, как и остальные бронебойщики его взвода, но парня вытащил на своей широченной горбатой спине старшина Савелий Гречуха.
Танки принялись утюжить траншеи и окопы. Здесь решалась судьба полка. Подполковник Рекунков, которому присвоили очередное звание за прорыв вражеской обороны, раздавал из своего командного пункта указания, кричал на комбатов, но картину боя видел лишь издалека и толком не знал, что там происходит.
– Держаться! – надрывался он. – Держаться, и ни шагу назад. Кто отступит без приказа – трибунал и расстрел на месте.
– Некуда нам бежать, – в сердцах выкрикнул в трубку один из комбатов. – Танки догонят, на гусеницы намотают. И ваш трибунал не понадобится.
– Я вас…
Неизвестно, чем еще собирался грозить подполковник, но связь оборвалась. В распоряжении командира полка оставалась пара уцелевших гаубиц и батарея 120-миллиметровых минометов. Оружие сильное, но стороны сблизились настолько, что минометы были уже бесполезны, а к гаубицам оставалось всего несколько снарядов.
Когда начиналась атака, Рекунков был обязан пустить в ход мощные полковые минометы. Они не обладали большой точностью стрельбы, однако мины весом шестнадцать килограммов при близком попадании могли перебить осколками гусеницы, смять ствол орудия. А прямое попадание мины, летящей сверху, как бомба, могло пробить броню и поджечь танк.
Рекунков хотел дать такую команду, но вмешался комиссар:
– Не надо, Семен, – посоветовал он. – Это наш последний резерв. Чем будем отбиваться, если танки на нас пойдут? Да и мин не так много.
Рекунков не желал признаться себе, что боится. В первую очередь плена – подполковнику могут простить гибель всего полка, но только не плен, приравненный к предательству.
Боялся, как и всякий человек, смерти. Сейчас, на взлете военной карьеры, когда открылись перспективы стать командиром дивизии – а это генеральская должность, было обидно и глупо погибать.
Рекунков не уважал за трусость своего комиссара. Что с того взять – гражданский человек, случайно попавший в армию. А сейчас Рекунков сам скатывался вниз, спасая свою жизнь.
Артиллеристы и минометчики были готовы открыть огонь. Недоумевали, почему не поступила такая команда. Резервное отделение бронебойщиков тоже стояло наготове, а комполка названивал в дивизию, просил дополнительно артиллерию. Ему ответили не менее категорично, чем он сам разговаривал с комбатами:
– Свою артиллерию проссал, готовь гранаты. Лишних орудий у нас нет. Кстати, мы тебе роту ПТР недавно передали. Тридцать с лишним противотанковых ружей. Воюют они?
– Воюют, – без особого подъема отозвался комполка. Бросив трубку, выругался: – Много они навоюют со своими кочергами!
Свежеиспеченный подполковник был неправ. Роту ПТР возглавлял опытный командир Тимофей Макарович Зайцев, для которого эта война была уже вторая. Бойцы были подготовлены им на совесть. Готовые к схватке с танками, они наносили немцам чувствительные удары.
На центральном участке наше отделение сумело поджечь один танк Т-3 и добить угодивший на мину второй такой же танк. Справиться с этими 20-тонными машинами, имевшими толстую броню, было не просто. У меня в отделении погибли два человека, понесли немалые потери пятая и шестая роты, отражая атаку штурмовых взводов. Кроме того, мы крепко подковали и заставили убраться легкий Т-2 с 20-миллиметровой пушкой.
Пока наш подполковник надрывал глотку, на левом фланге два тяжелых Т-4 успели натворить дел, постреляв и раздавив многих бойцов первого батальона. Когда молодой командир противотанкового взвода подбил гранатой один из Т-4, второй танк продолжал рушить окопы, надеясь на поддержку других машин и штурмового пехотного батальона.
Полковая «трехдюймовка» подбила Т-3, шедший следом. Второй танк был обстрелян из ПТР и получил несколько пробоин. Был убит наводчик. Командир Т-3 понял, что продвинуться дальше не сумеет – со ста метров его издырявят и подожгут.
Взяв на буксир подбитого собрата, Т-3 попятился назад, продолжая вести огонь. Атака застопорилась.
Пришли в себя бойцы первого батальона, понесшие большие потери. Увидев разорванные гусеницами тела товарищей, забросали гранатами оба тяжелых Т-4. Бутылка с горючей смесью разбилась о броню одного из них, заставив спешно отступить, чтобы погасить огонь. Оба тяжелых танка забрались в глубину обороны, прорвали ее, уничтожив три пушки и десятки людей.
Но сейчас разорванное кольцо сомкнулось. Экипаж горевшего Т-4 не мог вылезти наружу, погасить огонь и вытянуть на буксире второй Т-4 с разорванной гусеницей. Пули барабанили по броне, взрывались гранаты и летели новые бутылки с «коктейлем Молотова».
Двое бронебойщиков, спрыгнув в окоп поближе к танку, всадили в горевший Т-4 обойму из самозарядного противотанкового ружья. В ответ получили пулеметную очередь, но успели укрыться. Понимая, что промедление обернется для танка и экипажа гибелью, командир Т-4 приказал спешно уходить задним ходом.
Второй Т-4, с разорванной гусеницей, остался на наших позициях. Старшина Савелий Гречуха прыгнул на башню отчаянно отстреливавшегося танка и выпустил барабан своего старого нагана в смотровые щели.
– Горючку или гранату дайте! – кричал он сверху.
Один из бойцов протянул ему черную бутылку с горючей смесью, но башня, резко крутанувшись, ударила пушечным стволом красноармейца. Ему сломало руку, бутылка разбилась о мерзлую землю, на бойце вспыхнула шинель. Двое ребят оттащили его в сторону и, обжигаясь, сорвали шинель.
Савелий был своеобразным человеком. Замедленный в движениях, смурной, он не лез на рожон. Но сейчас в нем что-то переломилось. Кое-как удержавшись на вращающейся башне, он пытался перезарядить наган. Не получалось. Но он твердо намеревался добить немецкий танк, не считаясь с опасностью.
У экипажа не выдержали нервы. Открылся верхний люк, из него высунулся лейтенант, командир танка. Выстрелил в упор, ранив старшину в плечо. Если бы лейтенант знал, с кем имеет дело, наверное, не стал бы связываться с русским.
Гречуха своими мощными руками раздавил лейтенанту пальцы, схватив парабеллум, вытянул тело наружу и переломил ему шею. Говорят, это была жуткая картина. Немецкий лейтенант вырывался, кричал, предчувствуя смерть, затем смолк.
Савелий, сбросив тело вниз, стрелял в открытый люк из парабеллума, нависнув над ним как глыба. Танк можно было захватить в качестве трофея, с исправной пушкой и пулеметами. Но вокруг него разгорелся целый бой.
Торопились на подмогу солдаты немецкого штурмового батальона, выскакивали остальные члены экипажа с пистолетами и автоматами. Наша пехота бежала со штыками наперевес мимо раздавленных, обезображенных тел товарищей.
Эпицентр боя переместился к застывшей громадине Т-4. Гречуха застрелил механика-водителя, спрыгнул с танка, нашарил в снегу бутылку с горючей смесью, которую уронил убитый красноармеец, и швырнул ее в люк. Изнутри выплеснулось пламя, и все отскочили в сторону, зная, что через минуты сдетонируют снаряды и последует взрыв.
Началась рукопашная – страшная для немцев схватка. В Европе так не воюют, но ведь это дикая Азия! Гречуха удовлетворенно проследил, как рванул боезапас и кувырнулась в снег башня. Подобрал лежавшую в снегу винтовку и кинулся в драку.
Опустошив магазины автоматов, немецкие солдаты лихорадочно перезаряжали их. Гранаты на расстоянии нескольких шагов были бесполезны. С ревом приближалась цепь красноармейцев.
Штыки с шипением вонзались в животы рослых солдат штурмового батальона. Мелькали блестящие от постоянного рытья окопов саперные лопатки, наискось разрубая шеи, вытянутые вперед руки. Приклады винтовок разлетались в щепки о добротные германские каски.
Старшина Гречуха, разбив приклад о каску унтер-офицера, примерился и обрушил ствол с казёнником сбоку, ломая шейные позвонки.
– Ну, кто еще хочет? – вращая заляпанную кровью железяку, кричал Савелий.
От страшного русского шарахались прочь. Он нес с собой смерть.
Командиры стрелковых взводов, в большинстве мальчишки не старше девятнадцати лет, едва успевшие закончить шестимесячные курсы младших лейтенантов, опустошали в упор обоймы своих ТТ. Выдергивали из рук убитых ими немцев автоматы и продолжали бой, увлекая за собой поредевшие взводы.
Половина юных лейтенантов гибла уже в первом бою, не имея достаточного опыта. Зато в достатке обладали смелостью, которая тоже становилась оружием.
Бронетранспортер «Ганомаг» был послан прикрыть отступавшие штурмовые группы и подобрать раненых. Он неплохо справлялся, прижав огнем двух пулеметов русских солдат. Особенно старался расчет крупнокалиберного пулемета, вспарывая брустверы окопов своими тяжелыми пулями и не давая никому высунуться.
Сержант, стрелявший в Т-4, который отполз уже далеко, поймал в прицел бронетранспортер и выстрелил три раза подряд из своего самозарядного ружья в двигатель «Ганомага». Две оставшиеся пули с лязгом пробили щиток пулемета, достав кого-то из расчета.
Бронетранспортер, с загоревшимся двигателем, рывками уходил прочь. Останавливаться и тушить огонь экипаж не рисковал. Вслед летели пули из ПТР и пулеметные очереди. «Ганомаг» кое-как добрался до низины, где погасили огонь и перегрузили раненых на другую машину.
Бой, подходивший к концу, был беспощадным. Никто, даже в самой безнадежной ситуации, не поднимал руки. Обе стороны дрались насмерть.
Со стороны немецкого командного пункта взлетели красные ракеты – сигнал к отступлению.
Командир штурмового батальона видел, как один за другим выходят из строя танки. На его глазах почти целиком погиб его лучший взвод, кинувшийся в рукопашную схватку на русские штыки. Несли потери и остальные подразделения, но, пока шли вперед танки, батальон не имел права останавливаться.
Сейчас уцелевшие машины отступали, а значит, пришло время спасать своих людей. Усиленный батальон не зря назывался штурмовым. Солдаты умели прорывать оборону, а при необходимости так же грамотно отступали, продолжая наносить врагу потери.
Батальон отходил без паники, группами, под прикрытием пулеметов и автоматных очередей. В русских, наступавших на пятки, летели многочисленные гранаты. Взрывы, подняв пелену снега, срезая кусты и ветки деревьев, создали что-то вроде огневого вала. Осколки косили пробившихся вперед русских солдат и офицеров.
Лейтенант Ступак скрипел зубами от злости, увидев, как погибли сразу несколько человек из его роты, кинувшиеся вслед, чтобы добить врага.
– Не лезть под огонь! Ты слышишь?
Он схватил за шиворот молодого красноармейца, пригнул его. Над обоими пронеслась пулеметная очередь.
– Ложись и стреляй вслед. Патроны есть?
– Так точно.
– Заряжай.
Боец послушно дернул затвор, прицелился и выстрелил. Вели огонь остальные. Красноармейцы из взвода Филиппа Черникова наладили трофейный пулемет МГ-34. Вели огонь длинными очередями, мазали, затем приспособились. Упали сразу двое солдат, потом еще один. Сменили ленту.
– Ставьте прицел на четыреста метров, – командовал Антон Бондарь. Он расстрелял все свои диски и пытался перехватить рукоятку скорострельного МГ-34. – Давай-ка я…
Но его бесцеремонно отпихнули:
– Заряжай свой «дегтярев», а сюда не лезь.
Взвод Черникова, не жалея патронов, мстил за погибших товарищей. Филипп Черников, оторвавшись от прицела своей старой трехлинейки, оглядел траншею, подсчитывая уцелевших бойцов. Вздохнул и снова прицелился – людей оставалось совсем мало.
Я пришел в себя. Ощупал перевязанную кем-то голову, хотел встать, но не хватило сил.
Тем временем из окопов, возбужденные победой, вылезали бойцы, в основном молодежь. Не прячась, они стреляли вслед немцам, которые отошли уже довольно далеко. Грозили кулаками, кричали:
– Полезете еще, все здесь останетесь!
– Нажрались нашей земли, гады?
Кто-то торопился искать трофеи, подбирали автоматы, выворачивали ранцы и карманы убитых. Они забыли, что имеют дело с умелым и мстительным противником.
Из-за бугра внезапно вывернулся обгоревший Т-4 и с расстояния метров шестисот открыл беглый огонь осколочными снарядами. Выпустив за несколько минут десятка полтора, снова исчез.
Момент был выбран точно. На снегу остались лежать вместе с трофеями пять-шесть убитых, расползались раненые.
– Дурачье! – сплюнул Филипп Черников. – С германцами шутки плохи. Полезли раньше времени за часами да шнапсом.
В мой окоп перебрался Федя Долгушин:
– Очнулся, Андрюха? Сейчас мы тебя в санчасть отнесем, а там в санбат переправят.
– Не надо в санбат…
– Герой, да? Еще повоевать хочешь, – вмешался Филипп Черников. – А это видел?
Он показал мне каску с мелкими пробоинами наверху и шапку, словно изодранную кошачьими лапами.
– Спасибо скажи, что мина-«пятидесятка» за бруствером рванула. Если бы батальонный миномет сработал, башку бы снесло.
Затянув потуже повязку, меня временно оставили в покое. Санитары занимались другими ранеными. Бойцы снова шарили в поисках трофеев, пили из фляжек ром.
Предложили мне, но я отказался – болела голова. Антон Бондарь примерял часы, подносил их к уху, слушал тиканье с глуповатой улыбкой на губах. Федю Долгушина, который теперь исполнял обязанности командира отделения, это раздражало. Бондарь был вообще падкий до всяких трофеев, собирал в свой мешок все, что под руку попадалось.
– Хватит любоваться. Диски для пулемета набивай, – приказал Федя.
Трое санитаров погрузили меня на носилки и потащили в дивизионный медсанбат. Саня Назаров, контуженный не так сильно, шатаясь, шагал следом. Через сотню метров попросил:
– Отдохнуть бы…
– Давай отдохнем, – охотно согласились санитары. Они не торопились.
Через час вдоль развороченного, покрытого воронками переднего края прошел командир полка Рекунков. Его сопровождал комиссар и штабная свита, которая в обычное время к окопам и близко не подходила.
Трудно было что-то прочитать в лице подполковника. Он шагал не спеша, часто останавливаясь. Вокруг лежало множество тел погибших красноармейцев. Убитых немцев было значительно меньше.
– Фрицы своих мертвых с собой уволокли, – сказал комиссар. – Их бы тут вдвое больше валялось.
Зачем он это сказал – непонятно. Все промолчали, только фыркнул Рекунков.
В одном месте командирам преградил путь снежный пятачок, сплошь усеянный телами погибших красноармейцев. Невозможно было шагнуть, чтобы не наступить на мертвого бойца. Погибших уже начали убирать, но не успевали. Помедлив, Рекунков продолжил путь. Он хотел осмотреть подбитые танки. Не выдержав, обернулся к комиссару:
– Значит, набили мы фрицев, а их увезли.
– Наверное, – уже осторожнее отозвался комиссар.
– Зато наши десятками лежат. Или сотнями? Не пробовал посчитать?
– Кому положено, посчитают.
Комиссар, из бывших райисполкомовских работников, шагал след в след за подполковником. Он старался не смотреть под ноги, но взгляд невольно останавливался на убитых. За три месяца пребывания на фронте, а точнее, в штабе полка, он выбрался на передовую всего второй раз.
Прежнего комиссара накрыло миной, когда он шел проводить беседу с людьми о победоносном наступлении под Москвой. Говорят, более-менее целой сохранилась лишь кожаная полевая сумка. Оторванные ноги и смятое тело завернули в издырявленную осколками шинель и похоронили в закрытом гробу.
Новый комиссар всегда об этом помнил и берег себя. Не для того прислали сюда руководителя промышленного города, чтобы он угодил под мину или снаряд.
Картина была жуткая. Комиссар невольно пожалел, что так плотно позавтракал бутербродами с американской колбасой, маслом, а к чаю опустошил полпачки печенья. Теперь к горлу подступала тошнота.
Боец, на которого он едва не наступил, лежал с разорванным животом. Еще трое или четверо красноармейцев лежали рядом. Видимо, угодили под разрывы мин: излохмаченные осколками шинели, оторванная нога, разбитая в щепки винтовка и огромная, уже замерзшая лужа крови, растопившая снег до земли. Комиссар обошел пятачок стороной, жалея, что не остался в штабе.
Возле взорванного, продолжавшего дымить Т-3 лежал обугленный, как головешка, немецкий танкист, поодаль еще один. В нос комиссару ударил запах горелого мяса, снова подступила тошнота. Но особенно страшно выглядели тела бойцов, раздавленных, перемолотых гусеницами танков. Комиссар старался на них не смотреть.
Командир первого батальона докладывал Рекункову о результатах боя, и подполковник одобрительно кивал. Немецкие потери составили четыре сгоревших танка, в том числе два тяжелых Т-4. Еще две-три машины получили повреждения, но немцы утащили их на буксире.
– Кто танки уничтожил? – спросил подполковник.
– Все вместе работали, – широко улыбался командир первого батальона. – Два танка на мины нарвались, гусеницы порвали, их бойцы добили. Пушек хоть мало осталось, но тоже били в цель. Бронебойщики неплохо отличились. Как минимум два «панцера» подожгли. Еще один продырявили, но сумел гадюка уйти.
– А ты чего молчишь, Зайцев? – тоже улыбаясь, спросил Рекунков.
– Чего я вперед комбата полезу.
– Ладно, не скромничай. Значит, неплохо твои бронебойщики воевали?
– Считаю, нормально. Правда, подпускать танки приходилось поближе, потери в роте большие. Только убитых тринадцать человек и раненых сколько. Расчеты срочно пополнять надо.
Комиссар, боровшийся с тошнотой (да еще накатывало вчерашнее похмелье), уже не мог молча стоять среди исковерканных трупов и вдыхать все эти запахи.
– Чего вы стонете, товарищ старший лейтенант? Тринадцать человек у него убили! Пускайте слезу, а мы вас пожалеем. В батальонах десятки погибли, два комбата с тяжелыми ранениями выбыли. Нам паника сейчас не нужна, все силы в кулак…
Комиссар возмущенно тряс двойным подбородком, но Рекунков не дал закончить ему возмущенную речь:
– Ну-ка, глянем вон на тот Т-4. Громила, нечего сказать, а против наших бойцов ничего сделать не мог.
Рекунков уже видел, что есть о чем докладывать в дивизию. Четыре сожженных танка – это результат. И не какие-то чешские обрубки или пулеметные танкетки, а самые сильные немецкие «панцеры» Т-3 и Т-4.
– Тех, кто участвовал в непосредственном уничтожении танков, представить к медалям, – приказал Рекунков. – Люди должны знать, что их смелость всегда будет отмечена. Кого можно, в звании повышайте.
Он обращался к комбатам, два из которых были новые (бывшие командиры рот), командиру ПТР, начальнику почти полностью выбитой артиллерии полка и лейтенанту, временно возглавлявшему остатки саперной роты.
– Есть представить.
– Да сильно не размахивайтесь. Я полста человек за четыре танка не могу наградить.
– Старшина Гречуха отличился, – сказал Зайцев. – Не побоялся на поврежденный Т-4 залезть, хотя тот из всех стволов стрелял. Офицера задушил, затем танк бутылкой с горючкой поджег.
– А еще фрицев убитых почти сорок человек насчитали, – подсказал адъютант. – Да в танках сгоревшие остались.
– Ты наши потери лучше посчитай. Чую, один батальон как корова языком слизнула.
– На то и война, – солидно заметил комиссар. – Пошлем сегодня же запрос на пополнение.
– А кто мне комбатов заменит? – спросил Рекунков. – Командир саперной роты еще с Первой мировой в армии. Лучше него специалиста во всей дивизии не было. Кем его заменять?
Лейтенант Ступак Юрий Ефремович, неожиданно был назначен командиром второго батальона. Он невольно отвел глаза. Может быть, и правда, несмотря на опыт, далеко ему до прежнего комбата. Поэтому и поставили на должность лишь временно.
Бегло осмотрев позиции, Рекунков убедился, что потери полка большие. Хвалиться подбитыми танками перед штабом дивизии надо осторожно. Хуже всего, что немцы, ударив во фланги, сумели потеснить два соседних полка слева и справа. Полк Рекункова остался на острие. На него в любой момент могли снова обрушить танки. Из артиллерии уцелели три «сорокапятки» и две легких трехдюймовых пушки. Для них успели переправить машину снарядов. Но для двух десятков противотанковых ружей патронов осталось в обрез.
– Штук по двадцать пять на ружье, – докладывал Тимофей Макарович Зайцев. – Раскапываем окопы, где ребят раздавило. Может, еще какой запас отыщем. Гранаты и бутылки с горючей смесью есть. Но немного.
– Патроны и гранаты я пришлю, – уезжая, пообещал Рекунков.
Вовремя уехал на «Виллисе» командир полка со своей свитой. Немцы продвинулись еще и установили дополнительно несколько минометов.
Сумели эвакуировать одну партию раненых, доставить еще какое-то количество боеприпасов и продовольствия. Но, когда повезли оставшихся два десятка раненых, перегруженную «полуторку» накрыло прямым попаданием.
Из горевшего грузовика сумели выбраться всего пять-семь человек, которые могли двигаться. Вместе с шофером они кое-как выползли в безопасное место.
Потом немцы атаковали снова, атаки отбивали. Но об этом я ничего не знал. Лежал в полубреду в санбате.