Глава первая

Возле небольшой деревушки фронтом на юго-запад окапывалась рота московских ополченцев. Неровный пунктир ячеек тянулся от крайних дворов по берегу речушки, заросшей ольхами и ракитником, через пойменный луг, полого поднимавшийся к полю, и по самому полю, где ровными рядами, куда ровнее окопов, стояли в «бабочках» снопы необмолоченного овса.

– Эх! Славные наши колхознички! В гриву-душу их!.. – матерился ротный, оглядываясь то в поле, золотившееся на солнце сияющими снопами, то на свое воинство. Беспокоило его больше, однако, не то, что местные жители не успели обмолотить и, как положено, отправить в закрома родины выращенный урожай, а то, как медленно и неумело окапывались его подчиненные. – Орда! В гриву-душу их!.. Бульварный сброд…

Ротный и сам несколько раз брался за лопату, срезал угол окопа для своего НП, делал ступеньку, чтобы легче было при необходимости выскочить вперед. Вперед… Хватило бы духу удержаться. В гриву-душу… Но ступеньку он все же вырезал.

Глядя на ротного, то же начали делать связисты и первый взвод лейтенанта Багирбекова.

Первый взвод окапывался в центре обороны Третьей роты.

Шаркая остро отточенной малой пехотной лопатой по сырой податливой земле, Мотовилов вдруг поймал себя на мысли, что думает совершенно о другом, не о том, о чем сейчас надо думать. Перед глазами стояло лицо председательши, сияющий матовой белизной кожи овал с темным ртом и глубоко посаженными глазами. Он даже вспомнил ее последние слова, пытаясь восстановить в памяти и то, что она ему сказала, сами слова, и интонацию, с которой они были сказаны, и жесты, и наклон головы.

Красивая женщина, снова подумал он о ней. Хоть и председатель колхоза, лицо, можно сказать, официальное и наполовину казенное, а все же – красивая.

Окапывались ополченцы действительно вяло. Может, потому, что порядком вымотались во время ночного марша и предыдущих нескольких суток, которые для Третьей роты тоже прошли без сна и покоя. Шли пешим ходом от самой станции, волокли на себе не только оружие и боеприпасы, но и все ротное хозяйство. И штатное, и то, что он, Мотовилов, по своей хозяйской привычке прихватил сверх штата. Хоть и тяжело было на марше тащить все нажитое, а не бросишь. В пути не останавливались. Мотовилов гнал свою одинокую роту к месту сосредоточения с тем азартом, с которым разве что у смерти отнимают мгновения, минуты и часы, обреченные ей. А вдруг да удастся обмануть старуху.

Когда взводы рассыпались вдоль поля и речки, перехватив большак, самые шустрые тут же сбегали в деревню, принесли большие лопаты, найденные, видать, в огородах, быстро отрыли свои ячейки и теперь сидели, покуривали и смотрели на кромку леса и извилистый хвост дороги, уходящей на запад. Там, за лесом, куда уводила та единственная дорога, время от времени погромыхивало, глухой грохот то нарастал, то слабел, будто катаясь по земле огромными катками.

Интересно, сколько лет ей? Лет тридцать, не больше. Примерно Тасиных лет…

– Брыкин! В гриву-душу! Что ты копаешь, Брыкин? Ты что, комбайн сюда хочешь загнать? – закричал он вдруг, чтобы сбросить с себя морок посторонних мыслей, которые теперь только мешали, отвлекали от главного.

Перед ним из довольно глубокого окопа встал пожилой боец, поправил пилотку, сбившуюся на затылок, и, приложив ковшиком к потному седому виску крупную мужицкую ладонь, словно для того природой и созданную, чтобы каждодневно выполнять любую физическую работу, спокойным голосом ответил:

– Ячейку, товарищ старший лейтенант. – Боец неуверенно отнял от виска слегка подрагивающую ладонь, утер ею вспотевший лоб и тем же тоном произнес: – Индивидуальную ячейку для стрельбы стоя.

– Да у тебя, Брыкин, не ячейка, а корыто! Выгребная яма для ротной уборной! Первая же мина, первая граната закатится именно в твой окоп, Брыкин! И воду ты к себе соберешь со всего поля! Индивидуальная ячейка…

Боец, которого распекал ротный, огляделся по сторонам, критически оценивая свое укрытие, но, должно быть, так и не поняв, почему его окоп не нравится командиру, устало махнул рукой:

– Сейчас исправлю. – И исчез за бруствером, втянув за бурую бровку свежего отвала свое сухощавое сутулое тело.

Конечно, все устали. И что из этого? Дать им отдых? Чтобы выспались, а немец придет и возьмет их тепленькими? И роту, и этот рубеж. Нет, пусть копают. В окопах и отдохнут, и согреются, и покурят. Пускай привыкают к окопной жизни. Солдата не перед боем жалеть надо, а в бою, вспомнил он поговорку своего первого командира эскадрона.

Дальше по линии окапывался пожилой ополченец Хаустов. Ротный намеревался пройти мимо, не хотелось ему лишний раз расстраивать свои и без того слабые нервы и материться на все поле. Но то, что он неожиданно увидел, заставило его остановиться и уделить увиденному некоторое время. Его поразила правильная геометрия окопа, точные, сантиметр в сантиметр, размеры и пропорции. Окоп профессор отрывал быстро, без суеты, явно со знанием дела. И винтовка, и шинельная скатка, и «сидор» с котелком ополченца лежали там, где им положено было лежать. И лопату он держал как боец не первого года службы.

– Вот, товарищи бойцы! Уважаемые рабочие московских заводов и люди умственного труда! – обратился он к первому взводу. – Обращаю ваше внимание на то, как правильно отрывает свою ячейку боец Хаустов! Берите пример с уважаемого профессора! Рядовой Хаустов! Объявляю вам благодарность!

– Спасибо, товарищ старший лейтенант, – ответил Хаустов.

– А вот отвечаете неверно.

– Служу трудовому народу! – тут же поправился ополченец.

Ротный оглянулся на левый фланг, окликнул лейтенанта Багирбекова:

– Прикажите бронебою переместиться сюда! Вот пусть и берет себе Брыкина вторым номером. Окоп подходящий, и расширять не надо. Запасную отрыть в двадцати-тридцати метрах – там. – И Мотовилов указал рукой в тыл, в сторону овсяных «бабочек».

– Младший сержант Колышкин!.. – тут же послышался голос взводного.

И тотчас с левого фланга прибежал коренастый боец в стеганой короткополой фуфайке. Спрыгнул в просторную ячейку Брыкина и принялся примерять к брустверу свое длинноствольное ружье. Этот свое дело знает, наблюдал за действиями бойца Мотовилов. И Брыкина подтянет.

– А ну-ка, комбайнер, убери вот здесь и здесь немного земли и перекинь ее туда, – тут же приступил к делу бронебойщик.

– Сам копай. Кум нашелся, – нахмурился Брыкин.

– Запомни, боец, – наставительно сказал бронебойщик, – с этого момента ты мой второй номер. Я – твой непосредственный командир. Что прикажу, то и будешь делать. Это – как на гармони сыграть. Лучше приготовим позицию, дольше проживем в бою. Смекаешь? Так что давай, одолевай, комбайнер, суворовскую науку побеждать. – И младший сержант засмеялся, бережно устраивая на бруствере противотанковое ружье.

Мотовилов не стал вмешиваться в разговор бойцов. Более того, сделал вид, что не слышит их. Шла обычная притирка двух характеров, неожиданно оказавшихся в одном окопе. Ничего, подумал ротный, завтра будут неразлейвода. Он постоял бы в первом взводе и еще несколько минут, но со стороны деревни захлопали сырые полы шинели. Так, торопливо перебирая ногами, вечно куда-то спеша, в Третьей роте ходил только один человек, он-то сейчас и подошел к Мотовилову.

– Ну что, Овсей Исаевич, вы-то окопались? – встретил подошедшего ротный.

Младший политрук Бурман потоптался на бруствере ячейки бронебойщиков, наклонился всем корпусом к Мотовилову и, высунув из широкого рукава шинели сухую смуглую ладонь, густо пахнущую табаком, коротким жестом, как бы подчеркивая особую конфиденциальность предстоящей беседы, отозвал ротного в сторону.

– Давайте отойдем. Поговорить, так сказать, накоротке…

Младший политрук отвел его от линии окопов шагов на двадцать. Далековато, прикинул Мотовилов, окидывая взглядом взводы и край деревни. Канонада на юго-западе утихла. Гремело только севернее. А там, в стороне Тарусы, залегла непонятная, напряженная тишина. Что это? Неужели отогнали? Или немцы все же сбили дивизионные заслоны и прорвались. Какие уж там дивизионные заслоны. От всей дивизии разве что полк остался. И тот сводный. С бору по сосенке…

Младший политрук Бурман между тем откашлялся и заговорил:

– Во-первых, должен вам поставить на вид, что вы, как командир роты, а в данном случае отдельного подразделения, выдвинутого на угрожаемый участок, действуете не по уставу. Где ваш НП? Откуда вы собираетесь управлять взводами? Отсюда? Из стрелковой ячейки? Во-вторых…

Да, в гриву-душу, подумал Мотовилов, у бронебоя с его напарником горя меньше, чем у меня. Нанес же лихой заместителя… Он мгновенно вспомнил все, что ему не нравилось в его заместителе: и то, как он фактически отменил его приказ на переправе, отдав распоряжение грузиться вначале первому взводу, а потом всем остальным, и то, как минуту назад начальственно и повелительно махнул ему смуглой ручкой, в нужный момент вынырнувшей из широкого рукава шинели, и такой же самоуверенный взгляд, и манеру влезать не в свои дела в самый напряженный момент, как будто специально для того, чтобы показать, что и он в роте хозяин. Пришло время комиссара ставить на место. Он ухватил младшего политрука за ремень портупеи, притянул к себе, как подростка, которого пора бы хорошенько высечь, да нехорошо при посторонних, и сказал:

– Во-первых, младший политрук, в роте командир один. И этот командир не ты. Понял? Я хочу, чтобы ты это понял раз и навсегда. Во-вторых, займись своими делами. А в-третьих, мне наплевать на то, что тебе наговорили обо мне в штабе дивизии. Кто я, что я… И что ты доложишь им, мне все равно. Рота выдвинута на отдельный рубеж с задачей удержать его до подхода основных сил полка. Задачу надо выполнить любой ценой. Ты думал об этом, товарищ младший политрук? Ценой может быть жизнь любого из нас. Моя. Твоя. Вот этого профессора. Тракториста Брыкина. Лейтенанта Багирбекова. А кто мы с тобой, покажет бой. Ты, Бурман, в бою еще не бывал. Так что советую тебе присматриваться к тем, кто уже нюхнул пороху, и вести себя хотя бы так же, как они. И голова будет целее, и в штаны не наложишь. Вот так. А сейчас, товарищ младший политрук, прошу вас заняться следующим: разыщите, где хотите и как хотите, старшину Ткаченко, отматерите его как следует, чтобы впредь от роты не отставал и успевал со своей кухней вовремя. Иначе переквалифицирую его на должность второго номера пулемета «максим»! Так и передайте.

Старшина Ткаченко такой участи, конечно же, не заслуживал. Ладно, подумал Мотовилов, пускай притираются эти два характера. Раз в один окоп попали.

– Но, товарищ старший…

– Выполняйте, Бурман. Я знаю вас как человека добросовестного. Давайте так на ближайшие дни и порешим: с этого часа берите на себя обязанность контролировать регулярное, согласно уставу, обеспечение личного состава роты горячей пищей и другими видами довольствия. Горячая каша в окопе и табак в солдатском кисете – тот же боеприпас. Вот это, между прочим, и есть – бить врага всеми имеющимися средствами.

Бурман, вытянувшись, стоял перед Мотовиловым. Когда ротный отпустил ремень его портупеи, младший политрук встряхнулся, как курица, счастливо выскочившая из-под крыльев и когтей коршуна, и сказал, уже спокойно глядя в лицо своему командиру:

– А с бойцами, товарищ старший лейтенант, постарайтесь разговаривать все же корректно. Вот сейчас вы набросились на рядового Брыкина. А ведь он из первого состава дивизии. На фронт пошел добровольно. Между прочим, лучший в колхозе комбайнер.

Так вот почему бронебойщик Колышкин назвал этого землекопа комбайнером. А Мотовилов почему-то запомнил, что Брыкин – тракторист. Тракторист, комбайнер… Колхозник.

– … Стахановец, – продолжал, как будто читал передовицу, Бурман. – Висел, так сказать, на районной Доске почета.

– Не знаю, где он, ваш передовик производства, до войны висел, но если ему Колышкин не вставит мозги туда, где они должны быть, немец развесит его кишки на ближайшей раките.

– И все же, товарищ старший лейтенант, призываю вас, так сказать…

– А профессор Хаустов, – сменив тон на более спокойный, спросил Бурмана Мотовилов, – он по какой части профессор? По технической? Или так, по какой-нибудь эстетической?

– Хаустов как раз эстетику и преподавал. Талантливейший ученый. Масса публикаций! Гордость советской науки!

– Кгм! – кашлянул в кулак Мотовилов. – Как же мне эту фарфоровую вазу в бой посылать?

Бурман задумчиво пожал плечами.

– Эстетику? – вдруг заинтересовался Мотовилов. Он понял, что надо переключиться на что-нибудь второстепенное, чтобы поскорее избавиться от младшего политрука. Тот любил поговорить на отвлеченные темы. Черт с ним, ведь надо же и ему что-то уступить. Конфликт с заместителем сейчас ни к чему. А если еще и тыл подтянет, то и спасибо политоргану.

– Да, представьте себе.

– Так это ж буржуазная наука!

– Ну что вы, Степан Фомич…

И в это время за рекой, в стороне дальней кромки леса полыхнуло, и раскатистый грохот разорвавшегося снаряда пронесся по полю и накрыл все пространство перед ними.

– Что это?

– Уже подошли?

– Немцы?

– Шальной. Если бы били прицельно, тут бы был. Прицельно он – как свеклу сажает.

– Тяжелый. Не меньше «сотки».

– А вроде, по звуку, наш. И откуда он прилетел?

– Из Астрахани! – пошутил кто-то на левом фланге, и, как ни странно, окопы неурочному шутнику ответили смехом.

На правом же фланге замерли. Бойцы вытягивали головы, прислушивались, спрашивали друг друга о том, чего пока никто из них не мог знать. Некоторые, кто уже побывал в деле, спокойно надевали каски. Другие торопливо и деловито поправляли брустверы своих ячеек, маскировали их клоками травы и соломы.

– Эй, малый, количков, количков наторкай, – подсказывал студенту Петрову сосед по окопу, трясущимися пальцами подтягивая в подбородку пряжку ремешка, отчего просторная каска сразу скрыла часть его лица почти до переносицы. – Тогда маскировку не снесет во время обстрела. Смекаешь?

– Понял, дядя Игнат. – И молодой ополченец кинулся к зарослям полыни, уже хорошенько прореженным бойцами первого взвода.

Там с порядочной охапкой уже бродил, беспокойно оглядываясь за реку, Хаустов. Казалось, удар первого снаряда не произвел на него никакого впечатления. И Петров, до этого избегавший профессора, спросил его:

– Простите, Глеб Борисович, где это вы так научились отрывать окоп?

– На курсах.

– Вы были на военных курсах?

– Да, судьба не обошла.

– И что за курсы?

– Да вот такие же. – И профессор оглянулся в сторону окопов.

Ответ профессора только озадачил Петрова. И он спросил снова:

– Когда же вы успели эти курсы окончить?

– Давно, Петров. Давно. Мне было, пожалуй, столько же, сколько нынче вам. Не думал, что это мне еще пригодится. Пригодилось. Командир похвалил. Посмотрим, как оценит мои приготовления неприятель.

Петров внимательно наблюдал за профессором. Когда тот умолк, подумал: наговорил много, но о чем-то главном, как всегда, умолчал. Петров вспомнил лекции профессора Хаустова: мысль развивалась стремительно, выводы были парадоксальными и потому ошеломляющими, а потом, в конце, профессор, как бы между прочим, бросал какую-нибудь фразу, которую не все и улавливали, и именно она, брошенная как намек на главное, была финалом, а значит, сутью. После лекции кто-нибудь из студентов подходил к профессору и заговаривал с ним на тему главного, но тот снисходительно улыбался и говорил, что точный ответ на вопрос можно найти у классика, например, у Карла Маркса, том такой-то, страница такая-то…

Они наломали сухих будыльев полыни и бурьяна и пошли к своим окопам.

За рекой было тихо. Выдвинутое вперед, к лесу, боевое охранение молчало. Никаких вестей от него не поступало.

Ротный и младший политрук стояли поодаль на чистом месте и о чем-то, не уступая друг другу, разговаривали.

– Командир нам попался уж больно строг, – заметил Брыкин и кивнул в поле своей ухоженной, как оловянная ложка, лопатой.

В ручищах Брыкина малая саперная смотрелась действительно как оловянная ложка. Лопата была разве что на пару миллиметров шире его ладоней. Взрыхленную землю бывший комбайнер обычно выбрасывал через бруствер руками. Так получалось быстрее и чище. А сам он, глядя на свой малоспособный инструмент как на детскую игрушку, не раз говорил, что на ней только перепелиные яйца жарить, а не землю копать, и мечтал найти себе нормальную лопату и обрезать покороче черенок.

Хаустов спрыгнул в свой окоп. Брыкин, похоже, поджидал его, чтобы поговорить. Разговаривать с младшим сержантом, который хозяином засел в его просторном окопе, он не желал. Окоп он отрывал для себя, а теперь вот пришлось тесниться двоим, да еще с человеком, прикрепленным к такой огроменной мортире. С винтовочкой он тут, за своим бруствером, как-нибудь, глядишь, и пересидел бы. А теперь что? Все пули – сюда. Бронебоев, как говорят бывалые бойцы, немец в первую очередь выцеливает.

– Ничего. Строгий командир только для нерадивого солдата – беда. А военное дело он знает. С таким воевать легче. Поверьте мне. Беда была бы, когда бы ротой, к примеру, Бурман командовал.

– А, этот… И то правда. Пущай уж лучше газеты читает. Его, говорят, ротный в тыл услал, картохи на кухне чистить. – И Брыкин посмотрел в сторону Екатериновки, как будто там, за полем, можно было разглядеть и ротную кухню, и младшего политрука.

– Гаврюша, а ну-ка, голубчик, не сочтите за труд, помогите с маскировкой. Взгляните вон оттуда, со стороны противника, на мое сооружение. А я вам, в качестве компенсации, немного из своего изобилия выделю. Вам вот этот край надо замаскировать более тщательно.

Боец ловко перескочил через бруствер и на корточках подполз к соседнему окопу.

– В Первую мировую, Гаврюша, одиночные ячейки всегда соединяли ходами сообщения. Получалась траншея, удобная во всех смыслах. В бою можно было свободно передвигаться по фронту. Переносить раненых. Для командира опять же, чтобы управлять боем.

– А откуда вы знаете про ту германскую, Глеб Борисович?

– Знаю. – Хаустов снова поморщился. – А вот здесь, как вы считаете, не надо немного убрать? Вроде как высоковато. Неестественно для обычного рельефа. А? Демаскирует.

– Хороший окоп. Просторный. По всем правилам. Не зря вас командир похвалил. – И Брыкин сощурился в улыбке, которая казалась настолько нелепой на его грубоватом, монгольского типа лице, что постороннему казалась гримасой боли. – А до окопа ротный вас не жаловал.

– Психология. Психология, Гаврюша. Я не вполне соответствую стандарту среднего солдата. Дело вовсе не в окопе. Мой вид его раздражает. Он хороший командир. Ему надо, чтобы рота копошилась, как муравейник. Чтобы все в этом муравейнике соответствовало его командам и воле. И чтобы каждый муравей мало чем отличался от другого. И притом знал свой маневр.

– Ну да, такой муравейник и должен быть, – согласился Брыкин. Ему явно нравились рассуждения профессора и то, что можно поговорить с добрым человеком и не слушать придирки своего нового начальника. Но звуки боя, доносившиеся из-за реки, его отвлекали настолько, что он терял нить разговора и чувствовал небывалое: низ живота начинал подрагивать и слабеть. Что это я, как баба перед мужиком, испуганно думал Брыкин и утирал потный лоб тыльной стороной ладони. Отвлекал и вид деревни. Надо было, пока относительно тихо, сбегать туда, набрать соломы или сена, подстелить в ячейке. Снег, выпавший два дня назад, растаял. Но теперь накрапывал дождь, и, по всему видать, скоро он перейдет в затяжной, нудный, который похуже ливня. Сыро. Холодно. Когда потянет вдоль реки ветер, совсем лихо. А может, подумал он как о заветном, и лопату там подходящую где-нибудь раздобуду.

Но пока они, разогретые окопными работами, терпели и ветер, и мелкий дождь. Поход в деревню можно было и отложить. Немец-то, видать, уже близко. А окопы еще надобно соединить ходом сообщения.

Деревню осматривал в бинокль и ротный.

Деревня была брошена жителями. Когда рано утром рота вошла в деревню, дворы оказались уже пустыми. Еще не развиднело, и в поле теснились сумерки. Мотовилов сразу отправил двоих разведчиков проверить, что и как там. Приказал:

– Опросите местных жителей, не видели ли чего подозрительного. Узнайте, может, кто в лес ходил. Местные есть местные, они всегда знают больше, чем видят.

Разведка вернулась и доложила, что деревня пуста, никого нет.

– Даже хлева пусты, товарищ старший лейтенант, – доложил сержант, поправляя на плече новенький ППД.

Автомат ему подарил Мотовилов. За удачно проведенную разведку и захват «языка» под Тарусой.

– Тебя, Плотников, похоже, больше интересовали души, что в хлевах обитают?

Вопрос ротного разведчика не смутил.

– Разведчик должен обследовать все! – выпалил тот в ответ.

– Ладно, Плотников, свободен. Но не думай, что после Тарусы тебе все можно.

Боевые охранения ушли за реку. Мост заминировали. Саперы с группой прикрытия окапывались там, внизу.

Из первого взвода Мотовилов приказал передать им пулемет «гочкис» с небольшим запасом патронов.

На Десне они были вооружены лучше. Но и там не удержались. Мотовилов старался об этом не думать. Но не получалось. Надо было выкраивать из того, что имелось в наличии. Два пулемета по флангам, без них не обойтись. Один – к мосту. Оставался один, нештатный. Старенький, повидавший виды пехотный Дегтярева они подобрали в нескольких километрах западнее Тарусы, когда сменяли группу прикрытия. Тех только что обработали пикировщики. Раненых увезли в тыл, убитых сложили неподалеку. Оружие и боеприпасы тут же разошлись по рукам. Пулемет он нашел возле землянки, в ровике. Его либо не заметили, либо никто брать не захотел. У пулеметчика на фронте судьба незавидная. Все за ним охотятся: и снайперы, и минометчики, и орудия прямой наводки. Всем он кость в горле. Мотовилов приказал забрать тот пулемет. Пулемет слегка покорежило осколками. Но ничего, в роте нашлись умельцы, отремонтировали. Теперь этот сверхштатный ПД связисты всегда носили с собой. Устанавливали рядом с ротным НП. Мотовилов иногда стрелял из него сам.

Если взглянуть на карту глазами немца, хотя бы командира пехотного полка, то явным виделось следующее. Самый короткий путь до шоссе и железной дороги – через Серпухов. И Мотовилов от этой мысли мгновенно вспотел. Чтобы смести с позиций его роту, состоящую на девяносто процентов, как он иногда выражался, из московского бульварного сброда и людей умственного труда, вполне достаточно будет батальона. А если с усилением, то и двух взводов достаточно. Забросают окопы минами, а тем временем обойдут с флангов и – крышка роте, в гриву-душу…

Немцы напирают с запада и юго-запада. На северо-западе, в стороне Детчина и Недельного, их, должно быть, не пропустили. Там гремит не переставая. День и ночь. А в стороне Тарусы тишина. Может, уже прорвались. Значит, скоро будут здесь.

Неужели, думал минуту спустя старший лейтенант Мотовилов, мы, Третья стрелковая рота, с четырьмя пулеметами и девяносто двумя винтовками, и есть последние войска, которые закрывают путь на Москву? В Тарутине, когда неделю назад они выступили оттуда после переформировки, никого не оставалось. В роты в качестве пополнения были включены даже местные жители призывных возрастов. Там, позади них, уже никого нет. Одни женщины, дети, старики. И свободное пространство, никем не охраняемое. Пустые, открытые дороги…

От этих мыслей можно было сойти с ума.

Вчера в штабе дивизии Мотовилову неожиданно отдали приказ форсированным маршем двигаться в сторону железной дороги, а там повернуть на северо-восток, переправиться через Оку в районе села Подмоклого и занять оборону по реке Боровне на участке деревни Малеево северо-западнее Серпухова. Начштаба нарисовал маршрут на карте Мотовилова и сказал: «Бегом, Степан Фомич. Чтобы немцы нас не опередили. Перед Тарусой мы не удержимся. А там, на Протве и Боровне, может, и зацепимся. Постоим. Только вот что… Это уже и приказ, и пожелание командующего: роту не положи, как полк положил на Десне. Другой не будет. Уцелеете и здесь, дальше воевать пойдете рядовым солдатом». – «Что, прямо так и сказал?» – переспросил Мотовилов, глядя в глаза начштаба. «Передаю, Степан Фомич, слово в слово». Мотовилова вначале охватила обида. Как же так? Остатки полка, знамя, дивизионный медсанбат, приставший к ним в пути, из окружения вывел в полном составе. Триста шестнадцать человек одних только раненых!.. Вот тебе благодарность. Какому-то Мехлису, гниде тыловой, на глаза попал, когда у того было плохое настроение… Но потом одумался и согласился с командармом: роту надо беречь, потому как более или менее полносоставных рот сейчас тут, под Москвой, меньше, чем полков под Вязьмой. И через минуту он уже забыл обиду, которая все эти дни сидела в нем, саднила, как вчерашняя заноза под кожей. Жалко только было автомата. Как бы теперь он ему пригодился!

Перед самым выдвижением прошел слух, что на станцию Тарусская начали прибывать составы с пополнением. То ли маршевые батальоны, то ли свежая дивизия. Была надежда, что их сменят, что на новый рубеж выбросят другую, свежую группу. Более многочисленную, с усилением хотя бы в виде артдивизиона или минометной роты. Сменили. Не говоря уже об усилении. Правда, перед самым выходом сюда дали троих бронебойщиков. Без вторых номеров, но хотя бы с ружьями и достаточным запасом патронов.

Мимо той станции они прошли ночью. Только слышали в отдалении, как сопел паровоз под парами и погромыхивали буферами вагоны. Полки выгружали из теплушек армейское имущество, выводили коней. Снимали с платформ дивизионные орудия и короткоствольные полковушки. Минометчики хлопотали возле своих обозов, бережно складывали на подводы трубы и плиты батальонных и ротных минометов. А их Третью роту с ходу погнали сюда. С шестью «гочкисами». Даже боекомплект им выдали не по полному штату. Бойцы получили по двенадцать обойм и по шесть гранат на отделение. А это – ровно половина того, что должен иметь боец в своих подсумках .

Опять Мотовилова начала угнетать неприятная мысль о том, что, как и полк в сентябре, так и роту теперь, спустя какой-то месяц, бросают на убой с не вполне ясными задачами. Впрочем, что тут неясного, успокаивал он себя как мог, задача-то как раз ясна как божий день: оседлать большак и данное, так сказать, направление фронтом на запад и держаться здесь до последнего, вплоть до самопожертвования, пока не подойдут основные силы дивизии.

Через Оку переправлялись на каком-то старом скрипучем баркасе. Баркасом управлял пожилой штатский в засаленной телогрейке и заячьей шапке. Бойцы с завистью смотрели на его добротную шапку, жались друг к другу, когда баркас, поскрипывая и мягко цепляя песчаное дно, начал вдруг отчаливать от берега и оказался в другой стихии. Бойцы привыкли чувствовать под собой твердь, надежность земли, теперь, оторванные от этой тверди, выглядели беспомощными и никуда не годными, брошенными на произвол судьбы людьми, на которых случайно надели армейскую форму и дали в руки оружие. Старший лейтенант Мотовилов, чтобы лишний раз не сокрушать душу затрапезным видом своих бойцов, отвернулся и, пока баркас не уткнулся носом в отмель противоположного берега, смотрел на серое бугристое тело реки, которое сталисто поблескивало в предрассветной дымке реденького, как ветхое сито, тумана, и напоминало ему что-то давнее, как будто бы даже чужое или прожитое в другой, более счастливой и удачливой жизни. От воды тянуло осенним холодом, сырым октябрем, не обещавшим уже ничего, кроме холодов. И все-таки влажная свежесть реки, резкие порывы ветра, заставлявшие сгруппироваться и противостоять, стальной блеск тугих жгутов быстрого течения успокаивали Мотовилова. В этот ранний час река приобретала цвет металла, хорошо отдраенной винтовки или минометной мины, которую уже протерли и приготовили к делу…

Их полк находился где-то на юго-западе, в стороне Тарусы, маленького районного городка, притулившегося на левом обрывистом берегу Оки. Мотовилов бывал там до войны. Правда, всего один раз. Жена получила путевку в местный дом отдыха, кажется, имени Куйбышева. Могли бы махнуть на море, пожить в просторном номере на двоих. А тут ютились в тесной комнатушке, половину которой занимала кровать. Но тот месяц ему запомнился на всю жизнь. Может, потому, что все случилось после их очередной размолвки. В те дни в доме отдыха Тася была другой. Она умела бывать разной, и такой тоже, когда он души в ней не чаял, готов был на руках носить. И носил ведь! Носил…

Из полудремотного оцепенения его вырвал звук ударившегося о металлическую палубу баркаса ружейного приклада. Не иначе, кто-то из этих московских раздолбаев опять уронил винтовку. В гриву-душу их… Мотовилов резко вскинул голову. Сержанты и лейтенант Багирбеков уже наводили порядок, толкали задремавших, заставляли всех проверить оружие и застегнуты ли подсумки.

И лейтенанты, и младшие командиры, особенно побывавшие в боях, тоже озабочены неполным боекомплектом. Хотя Мотовилов знал, что у каждого хорошего бойца в «сидоре», среди портянок и комплектов запасного белья, среди бритвенных принадлежностей и припрятанных сухарей, лежит горсть-другая винтовочных патронов. Так это ж у хороших бойцов…

А тут еще младший политрук пытается командовать, несет всякую чушь. Лучше бы занимался своим делом.

Порой ему казалось, что начинают болеть зубы. Сразу все.

Разгружались тоже не мешкая. Через полчаса пути зашли в придорожную деревушку. Мотовилов увидел возле колхозного амбара каких-то людей. По виду вроде местные, не беженцы. Подошел к ним. Трое мужчин пожилого возраста и две женщины. Женщины помоложе. Когда он обратился к ним, одна из них выступила вперед, поправила платок, плотно облегавший ее округлое, прямо-таки сияющее в темноте лицо и сказала:

– А вот так, большаком, вдоль речки и идите. Пройдете Кременки, а там повернете вправо и еще километров пять.

Мотовилов какое-то время пристально смотрел в ее лицо, стараясь разглядеть черты, то женское, о существовании чего он, казалось, уже забыл. Женщина снова поправила платок и сказала:

– Я председатель здешнего колхоза. – Назвала фамилию, которую он в памяти не удержал. Потому что запоминать ее в то мгновение казалось ненужным, лишним. Фамилия очень простая. У него в роте не то двое, не то даже трое солдат с такими фамилиями. – А мы тут решили зерно семенное по дворам раздать. Чтобы немцам наше добро не досталось. Звонила в район, там никто не отвечает. Вот, собрала правление, и решили раздать людям. Весной соберем. – Она на минуту замолчала, приблизила к нему сияющий овал своего лица и спросила: – Вы ведь их сюда не пустите?

Мотовилов увидел, как шевельнулся ее красивый рот, почувствовал, как похолодело у него в груди и от ее неожиданного вопроса, и той искренней интонации, с которой он был произнесен, и кивнул:

– Да, будьте спокойны. Мы отсюда не уйдем. А с зерном… Правильно решили. – И, приложив к фуражке ладонь, отрекомендовался: – Старший лейтенант Мотовилов.

Теперь, снова и снова перебирая в памяти все, что произошло этой ночью, Мотовилов корил себя за эти самонадеянные, пафосные и глупые слова. Не уйдем… Обработают «лаптежниками», пустят танки – и не соберешь ты, Мотовилов, свою роту, этот ненадежный и разношерстный московский сброд. Не уйдем… Самое скверное, думал он теперь, что его слова мог слышать и младший политрук Бурман, и кто-нибудь из взводных, и даже бойцов. Лучше бы промолчал. Но, с другой стороны, ей, председательше, надо было что-то сказать. Что-то правильное и обнадеживающее. Иначе зачем они сюда пришли, зачем беспокоят ее вопросами о дороге на ту деревушку, которая определена как конечный пункт, ближайшая цель их внезапного ночного марша, тот рубеж, который, возможно, решит судьбу многих, не только их Третьей роты.

И все-таки он сказал правду. Для себя он ее уже определил. Хотя за роту по-прежнему не ручался.

А председательша чем-то похожа на Тасю. Вот что в ней разволновало Мотовилова. Только, подумал он, может, росточком поменьше да взгляд посмелее. Все же – начальница. Должно быть, подумала, что он тоже из ополченцев. Для кадрового старшего лейтенанта все же староват. И Мотовилов поморщился.