Книга: Штрафник, танкист, смертник
Назад: Глава 3
Дальше: Глава 5

Глава 4

Это было второе окружение, из которого мне приходилось выходить. Хотя настроение людей было подавленное, но все мы отчетливо понимали, что это не массовое отступление осени сорок первого года, а последствия умело проведенной немцами тактической операции. Сталинград крепко изменил настроение в войсках. Иногда слышалось в разговорах такое: «Слишком резко рванули вперед наши командиры. А нам расплачиваться…»
Любое крупное окружение — большие жертвы. Мы покинули станцию Люботин, имея в составе бригады десяток танков, десант, несколько полуторок и повозок. Остальную часть отряда составляли бойцы и командиры из других подразделений, примерно человек четыреста-пятьсот. С обозом, несколькими пушками. При отходе погибло много раненых, мы оставили почти всю артиллерию. Часть орудий прикрывала отход, а часть — мы взорвали, чтобы пушки не достались врагу. Места под Харьковом в основном степные, с небольшими участками леса, и это усложняло наше движение. Уже на следующий день несколько раз налетали немецкие самолеты, и мы снова несли потери.
Нам пришлось полдня простоять в лесистой балке, а ночью снова возобновить путь. Колеса и гусеницы машин продавливали тонкую подмерзшую корку, и двигались мы медленно. Немцы не любители воевать по ночам, но дважды мы попадали под сильный пулеметный огонь, сыпались мины. Разворачиваясь, били в ответ по вспышкам. Убитых хоронить не успевали, забирали документы и патроны.
С утра опустился густой туман. Колобов вызвал Антона Таранца, Женю Рогозина и меня. Я второй раз видел вблизи нашего комбата. Молодой, лет тридцати, с орденами Красного Знамени и Красной Звезды. Кажется, он воевал на Финской, еще где-то. Разговаривал с нами доброжелательно, но за его непривычной мягкостью угадывалось, что судьба нам уготовлена не простая.
— Ребята, колонну рано или поздно догонят. Мелкие заслоны мы собьем, а от погони не оторвемся. Движемся десять верст в час. Одних раненых больше полусотни. Будете прикрывать.
Не только окружение, но и слово «прикрывать» было знакомо мне на собственной шкуре. В сорок первом осенью прикрывал на БТ-7 остатки батальона. Вырвались вдвоем со старшиной Шуваевым. И вот теперь опять такая же судьба. Колобов оглядел нас, понимая настроение каждого. Одно дело, когда все вместе, а когда оставляют четыре танка и два десятка десантников, то много ли шансов выбраться живыми?
— Останутся добровольцы. Те, кто способен прикрыть бригаду и раненых, дать бой, продержаться, отступить и снова ударить.
— Сколько держаться-то надо? — спросил я.
— Часа два-три.
— Боеприпасов подкиньте, — сказал командир роты Антон Таранец.
— Подкинем.
Спешно перегружали снаряды. Понемногу. Досталось штук по двадцать на танк. Бронебойных совсем мало. Кое-что оставалось из своих запасов. Сколько-то продержимся. Колонна исчезла в тумане, оставляя на проселке многочисленные колеи, заполненные ледяной крошкой. Выбрали позицию. Бугор с грядой редких вязов и кустов акации. Танки стояли на расстоянии метров семидесяти друг от друга. Перекусили салом с сухарями, запили водой из речушки.
— Если что, стрелять по моему сигналу, — напомнил Таранец.
Странное у нас было прикрытие. Командир роты, Рогозин и я — командиры несуществующих взводов, и старший сержант, видно, из опытных танкистов. Четыре отдельные боевые единицы и между ними редкая цепь пехотинцев с ручными пулеметами. Вместо погибшего Бори Гаврина мне дали Степана Пичугина, младшего сержанта с подбитого танка. Был башнером на Т-70, теперь попал к нам. Осмотрел сиденье покойного Бориса со следами кое-как смытой крови и принялся набивать запасные диски. Пока имелось время, познакомились. Родом из Пензенской области, уже потерял на войне несколько родственников, в том числе старшую сестру. Была санитаркой, попала под бомбежку.
— Писарь-дурак письмо прислал, — рассказывал Степан. — Мол, бойцы любили Валюшу. Собрали аккуратно останки и в чистой плащ-палатке похоронили. С холмиком и звездой. Мать как прочитала про эти останки, куски значит, с ней дурно сделалось. И так горе, а оказывается, ее дочку восемнадцатилетнюю на куски разорвало. Я думал, свихнется маманя. Самогоном отпаивали, а она ночами по селу бегала, дочь звала.
Бесхитростный рассказ парня задел весь экипаж. Иван Федотович сказал, что всех писарей надо посылать хоть раз в месяц в атаку. Те, кто выживет, сразу поумнеют. Невесело посмеялись, покурили. В тумане заметили кучку людей и подводы. Выбирались из окружения остатки артиллерийской батареи. Две измученные лошади везли в повозке человек шесть раненых, в том числе лейтенанта с перебитой рукой.
— Немцы далеко? — спросил ротный Таранец.
— Везде, — устало отозвался лейтенант. — Закурить есть?
Поделились махоркой. Бойцы, которые не раненые, смотрели на ротного настороженно. Боялись, что он оставит их в заслоне. Правильно в приказах пишут: «Ни шагу назад!» А я смотрел на этих бедолаг, прикидывал — в трехдюймовой батарее человек шестьдесят личного состава. А выбираются меньше двадцати. Значит, сорок погибли. Оставшиеся почти все ранены или контужены. Едва плетутся. Прошли мимо нас, а через час мы приняли бой.
Туман еще был густой. Два мотоцикла с немецкими разведчиками влетели на нашу позицию. Увидели танки и, развернувшись, без выстрела, рванули назад. Одного достали огнем из пулеметов и винтовок, а второй выскочил, крутясь, как юла, на льду. Пехота кинулась за трофеями. Что-то принесли, а из тумана ударили минометы. Выпустили десятка три мин. Мы огня не открывали. Ждали.
На мне были гимнастерка, комбинезон, меховая безрукавка. Подмораживало. Броня была холодной и от дыхания покрылась испариной. По телу от долгого ожидания текли струйки пота. Немецкие танки двигались тихо. Гусеницы на резине, да и двигатели не так шумели, как наши, которые в полтора раза мощнее, чем у Т-3 и Т-4. Часы отмеривали минуты. Сколько мы уже здесь сидим? Часа полтора-два? Немцы напролом редко ломились. Знали, сколько бы нас ни было, а первые выстрелы за нами. Значит, будут потери, и головные танки накроются. Я догадывался: не так много у фрицев машин. Чего ради им пускать под огонь свои танки, чтобы добить остатки русских? Развиднеется, появятся «юнкерсы» и закончат все без риска. А мы молились, чтобы подольше продержался туман. Но я приметы знал неплохо. Когда утро с тумана начинается, день будет солнечным.
Появилось солнце. Сначала тусклое пятно, туман рассеивался. Снова ударили минометы. Броню они не пробьют, но если мин в достатке, да еще пристреляются, бед натворят. Гусеницу могут близким взрывом перебить, не говоря уже о пехотинцах. Потом начали стрелять из орудий. Мы — в ответ. Протянули еще минут сорок времени. Таранец дал приказ отходить. Снарядов для дуэли с немецкими танками у нас не хватало. Пехота влезла на броню, погрузили несколько раненых, и мы двинулись догонять колонну.
Но догнать нам не дали. Три «Юнкерса-87» завертели колесо, с воем сирен пикируя на танки. Таранец взял курс на крошечную тополевую рощу, единственное место, где можно было укрыться. Это не сосновые леса Брянщины! Мы летели к деревьям, описывая немыслимые зигзаги. Сотка! Или иначе — сто килограммов. Такими бомбами любили глушить фрицы наши «тридцатьчетверки». Прямое попадание — конец, но и близкое — довольно опасно. От прямых попаданий мы увернулись, хотя десантников сразу словно ветром сдуло. Мы ворвались в рощу, которая служила защитой чисто символической, деревья стояли по-зимнему голые. Здесь нас прострочили из пулеметов, так как бомбы кончились. Вся троица «юнкерсов» облетела рощу на низкой высоте и исчезла. Можно было не сомневаться, что через часок, а может, и раньше прилетят эти или другие самолеты добивать нас.
Не повезло лейтенанту Рогозину, с которым я лежал в госпитале в воронежском поселке Анна. Осколок бомбы величиной с две ладони как топором разрубил кормовую часть башни и застрял в броне. Бомба взорвалась, едва не догнав танк. Продырявило моторное отделение, под гусеницами натекла лужа масла. Заряжающий погиб, Женю Рогозина сильно контузило, ударив головой и плечом о казенник пушки. Были сломаны нос и челюсть, а тело, когда мы его раздели, представляло сплошной синяк.
— Все поотбивало, — сказал наш механик Иван Федотович. — Не жилец парень…
Лейтенант Рогозин умер спустя четверть часа. Я вспомнил, как мы знакомились с ним в госпитале. Женя воевал с лета сорок второго года, имел две медали, считался бывалым танкистом. Когда я задыхался от воспаления и высокой температуры, он будил меня, так как ночью мне нельзя было долго спать. Я тогда выкарабкался, и мы попали в одну бригаду. Только кто мог знать, что Жене отпущено жизни меньше месяца? Погибли пять ребят из пехотного взвода. Старший сержант, заменивший убитого лейтенанта, наотрез отказался ехать с нами. Сказал, что они быстрее доберутся пешком. Слишком опасно ехать на броне.
— Ваши гробы как медом для «юнкерсов» намазаны, — заявил он. — Гоняются за танками, а достается нам. Пять человек наповал. Мы уж лучше сами по кустикам да оврагам полегоньку к своим выберемся. И раненых доведем.
— А если на немцев нарветесь? — спросил Таранец. — Тогда в плен? Сомневаюсь, что вы героически отбиваться будете.
Сержант помолчал, посопел.
— Что мы, дураки? Осторожно пойдем.
— Далеко не уйдете, — гнул свое командир роты. — Или в плен попадете, или постреляют вас немцы. Подумайте.
— Подумали уже. Пять человек, пока с вами ехали, в момент на тот свет отправились.
Таранец не стал настаивать. Времени на споры не оставалось. Без десанта придется труднее, но старший сержант прав. Здесь, в степи, с редкими островками перелесков, мелкими хуторами, оврагами, легче пройти на своих двоих, чем на громыхающих бронированных машинах. Перегрузили с танка погибшего лейтенанта Рогозина, боеприпасы, слили горючее, сняли оба пулемета. Кстати, у десантников, которые уже ушли, ни одного пулемета не было. Отдали бы им пулеметы, если б попросили. Но они не просили, и я подумал, что драться с немцами они вряд ли будут. Листовок-пропусков для сдачи в плен фрицы набросали в достатке. Поднимай бумажку, и вот он — твой шанс выжить. Антон Таранец выругался. Может, он думал о том же, что и я. А для Жени Рогозина и заряжающего наспех вырыли неглубокую, с полметра, могилу и похоронили ребят. Двоих оставшихся в живых танкистов из экипажа Рогозина распихали по другим танкам.
Гнали по слабо укатанному проселку. Разминулись с колонной немецких автомашин. Они шли по параллельной дороге, в километре от нас. Ротный приказал установить на люках каждого танка пулеметы. Подбить «юнкерс» вряд ли мы сумеем, а сбить прицел может удастся. Вскоре впереди показались строения. Это была довольно крупная станция Золочев, а буквально в десятке километров от нее райцентр Казачья Лопань.
И здесь мы столкнулись с проблемой куда опаснее, чем возможный налет «юнкерсов» Нам надо было обходить станцию и городок справа — это была кратчайшая дорога к линии фронта и к Белгороду. Но мы не знали, что, овладев Харьковом, танковый корпус СС 17 марта начал наступление на Белгород и восемнадцатого числа овладел городом. Мы просто издалека увидели танковую колонну, множество машин и повозок. Догадались, что на этом участке немцы тоже наступают. Успели вовремя свернуть на северо-запад, разминуться с фрицами. Теперь мы удалялись от линии фронта, делая большой крюк. О судьбе Белгорода мы ничего не знали. Не догадывались и о том, что три наших танка идут наперерез наступающему на Белгород с запада армейскому корпусу «Раус».
Как мы проскочили или разминулись с «Раусом», остается для меня загадкой до сих пор. Может, потому, что не делали остановок. Двигались со средней скоростью, подстраиваясь под немецкие танки, не привлекая к себе внимания вражеских колонн и отрядов. Под городом Грайворон натолкнулись на колонну автомашин с пушками на прицепе. Их сопровождали два бронетранспортера. Один двинулся в нашу сторону. Разглядел, что танки русские, и артиллеристы с завидной быстротой стали отцеплять орудия. Это был дивизион 75-миллиметровок, и связываться с ним мы не рискнули. Нас бы сожгли за пять минут.
Мы сделали по паре выстрелов, подбили бронетранспортер, который присел, как охромевшая курица, а сами рванули прочь. Вслед понеслись снаряды. Один уже на излете ударил в моторное отделение моего танка, но мы сумели уйти. Потом, едва не завязнув в болоте, уткнулись в реку Ворсклу, вернее, в один из ее притоков. Любая река не лучшее место для укрытия. Села по берегам, лодки, пойменный, жидкий лес. Разглядели темное пятно сосняка и загнали наши танки в сосновую рощу. Забросали машины лапником, сразу не разглядишь. Хоть какая-то маскировка.
Решили здесь переночевать. Сходили на разведку. Низины вокруг были покрыты льдом и проталинами. Если шагать осторожно, то человека ледяной покров свободно выдерживал. Танки с риском могли пройти, если ночь будет морозная. Разглядели остатки сгоревшей деревни. Это была уже Белгородская область — значит, свои, русские. Хотя тогда и в Восточной Украине нас нормально принимали. Очень хотелось есть. Немцев не разглядели, но идти за харчами в деревню не рискнули. Нам здесь ночевать. Если шум поднимется, то в темноте, по мокрой низине, далеко не уйдем, тем более мест не знаем.
Выставили посты, перевязали раны, ссадины. Сгребли остатки махорки пополам с мусором, свернули самокрутки. Старшего сержанта, командира третьего танка, звали Василий. Фамилии я не запомнил. Или Черных, или Чернышев. Все его называли Черныш. Смуглый, с черными волосами. Служил в танковом полку с сорокового года, потом назначили инструктором в учебный полк. До осени сорок второго года учил курсантов вождению и стрельбе.
— Ну а потом с очередным выпуском на фронт, — рассказывал он.
— Чего ж лейтенанта не присвоили? — спросил кто-то из нас.
— Я с начхимом из-за бабы цапнулся, — объяснил Василий. — Тот капитан химией в полку командовал, учения проводил. Как дураки, в противогазах бегали да прыгали. Вольнонаемная медичка у нас была. Мы с ней любовь закрутили, а капитана она отшила. Старый и лысый хрен, уже под сорок лет. Ну, он, когда дежурил по полку, раз и другой меня подловил. Я ночевать к медичке бегал. Рапорт накатал, как на дезертира. Мол, в период героических боев за Сталинград такой-сякой инструктор вместо воспитания курсантов убегает из части и неизвестно где пропадает. Комиссар посмеялся. Но когда химик еще два рапорта подал, дело всерьез раскрутили. Вот так и попал на передовую.
Поговорили еще о жизни. Ночь выдалась звездная, с морозом. Разводить костер не рискнули. Где-то гудели машины, изредка взлетали ракеты, раздавались пулеметные очереди, ухали орудийные выстрелы. Спали в танках, закутавшись в разное тряпье. Выручал брезент, которого хватило на всех. Утром проснулись голодные. Шарили во всех закутках, но еда уже сутки как кончилась. Я вспомнил свои хождения по селам, когда в сорок первом выбирались из окружения.
— Антон, может, схожу с кем-нибудь в село? — предложил я.
— Еду просить?
— Лучше обменять. На полотенца, байку для портянок. Часы можно пожертвовать.
Лишних часов не нашлось. Зато собрали рублей семьсот денег, чистое полотенце, мыло, еще кое-что по мелочи. Таранец пожертвовал запасную гимнастерку. Отправились вместе с новым стрелком-радистом Степой Пичугиным. С собой взяли автоматы, по две «лимонки».
— Осторожнее там, Алексей, — напутствовал ротный.
— Что, боишься, в плен попадем?
Прозвучало излишне резко. Сказались холодная ночь, голодуха, неопределенность.
— Идите, — махнул рукой Антон. — Это тебе надо опасаться. За себя и Степана.
До небольшого села, полностью сгоревшего, добрались через час. Идти было легко. Мороз хорошо схватил вчерашнюю грязь и протаявшие лужи. Обнаружили на окраине среди сосен три землянки. В них жили несколько старух и дед лет под сто. Долго рассматривали нас.
— Свои, свои, что, не видите? — засмеялся Степан.
Признать в нас бойцов Красной Армии было трудновато. В синих комбинезонах, телогрейках. Хорошо, что на свой танкошлем я прицепил звездочку. Появилась женщина помоложе и, оглядев, спросила:
— Танкисты?
— Они самые, — ответил я.
— За харчами небось пришли. А танки побросали.
— Танки не бросали, стоят, где положено. Насчет харчей вы правы. Хотим обменять или купить.
— Шумели вчера машины, — подтвердила одна из старух. — Где-то рядом остановились. Не врут.
— Ну, бабка, ты даешь! — удивился Степан. — Все слышишь.
— Мне теперь только слушать и остается. Дед помер, зятя убили.
Обстановка разрядилась. Нам рассказали невеселую судьбу русской деревни. Одной из тысяч, оставленных в оккупации. В феврале немцы отступали от Сталинграда злые как собаки. Переночевали. Сначала никого не трогали, а утром всех выгнали из домов и сожгли все строения. Часть мужиков и парней успели разбежаться, остальных похватали и повезли с собой. Далеко не увезли. Постреляли в леске километрах в трех от села.
— Многих убили? — спросил я.
Бабки стали загибать пальцы, считать, перечисляя по фамилиям. Сказали, что восемнадцать человек. А одному повезло, притворился мертвым и ночью приполз с простреленным плечом. Долго хворал, но оклемался. Как он рассказал, сельчан расстреляли, когда забарахлила и остановилась одна из машин. Немцы покопались в моторе, поломка была серьезная. Машину сожгли, а людей расстреляли.
Услышал я здесь жуткую историю о судьбе группы наших военнопленных. Когда советские войска наступали фрицам на пятки, немцы отобрали из колонны военнопленных человек тридцать ослабевших, больных и повели к речке. Там были полыньи, пробитые тяжелыми снарядами. Они затолкали штыками под лед всех этих людей. Тем, кто сильно сопротивлялся, выстрелами перебивали ноги. Фашисты думали, что тела унесет течением, но глубина в том месте была небольшая, и течение вынесло трупы наших военнопленных на галечную косу, прямо под лед. Лица погибших отчетливо виднелись сквозь лед, с которого сдуло снег. Местные жители ходили смотреть, начали было долбить лед, чтобы достать и похоронить красноармейцев. Но немцы вскоре пригнали специальную команду, взорвали лед и столкнули тела погибших на глубину.
— Страшно было, — рассказывали мне. — Молодые ребята, как живые, подо льдом лежали. Некоторые лицом вверх. Ты на них смотришь, а они — на тебя.
Рассказ жителей деревни остался в моей памяти навсегда. Это была наука ненависти, которой нас учили сами немцы. О какой пощаде к ним после этого могла идти речь! Мы продолжили разговор, и я спросил, где сейчас мужики и остальная часть жителей. Неужели в лесу живут?
— А где же еще! В сорок первом германцы за евреями охотились и скотину угоняли. Сталина костерили. Сейчас не до Сталина сделалось. За мужиков взялись. А вы когда нас насовсем освободите?
— Скоро. Потерпите.
— Когда скоро-то? Харьков и Белгород, говорят, опять у германцев.
— Отобьем. Недолго им там сидеть.
— А вы, значит, разведка? — допытывались старухи.
— Считайте, что так. Только голодная разведка. Еды у вас никакой нет? Мы заплатим.
Помочь нам старики ничем не могли. Рассказали, что сами едят только рыбу, но сети плохие, рыбешка попадается мелкая. Еще имеется коза и несколько кур. Полкружки молока и яйцо перепадает каждому через день. Женщина о чем-то пошепталась со стариками, и нас накормили. Принесли миску вареной картошки, глечик молока и по куску серого домашнего хлеба. Видя, как мы едим, добавили по паре сырых яиц, которые мы выпили вместе с молоком. В благодарность вытащили из вещмешков мыло, полотенце, кусок байки. Отдали женщине, которая была здесь старшей. Гимнастерку Антона я приберег, а от денег женщина отказалась:
— Материя и мыло пригодятся. А деньги брать со своих вроде как неудобно.
Дали с собой полковриги хлеба, картошки и налили во фляжки козьего молока. Дед отсыпал полный кисет домашнего табака, чему мы были рады больше всего.
— Другого ничего нет, — развела руками женщина. — Сами голодаем.
— Еще деревни поблизости есть? — спросил я.
— Есть. Километрах в четырех выше по течению.
— А немцы?
— Пока не появляются. Днем тает, проехать трудно. Вот и не суются. А как в других местах — не знаю.
Я решил дойти до следующей деревни. По крайней мере, будем знать обстановку. Да и харчей на три экипажа — только перекусить хватит. Может, еще чем разживемся. Шли вдоль замерзшей речки. Снега в лесу оставалось еще много, по берегам громоздились глыбы ноздреватого грязного льда. Здесь шли бои. Лед разбивало бомбами и снарядами. Кое-где валялись стреляные гильзы. В прибрежный откос вмерз труп с торчавшими босыми ногами. Ботинки или сапоги сняли. Перешли Воркслу туда и обратно. Прикинули, что для танков весенний лед уже слабоват.
Вскоре дошли до следующей деревни. То же самое, что и в первой. Разве что деревня покрупнее, жителей осталось побольше, и землянок было штук шесть. Здесь нас накормили щербой. Так назывался суп с кусочками разварившейся рыбы и заправленный яйцом. С жадностью выхлебали по миске. Хлеба не было. Поели, закурили самосад. Смотрели на нас два десятка жителей деревни. Что они думали? Наверное, жалели. А мне до боли было жалко видеть оборванных детей, одетых в обноски. Подозвал девчонку лет тринадцати, сунул ей гимнастерку старшего лейтенанта.
— Спасибо, дяденька.
Остальные стали щупать, мять крепкое сукно.
— Ты ее только под куфайку надевай, — посоветовал Степа Пичугин. — Не дай бог, фрицы увидят. Вопросы пойдут.
Дети есть дети. Особенно девки. Сбросила драную фуфайку, надела гимнастерку, которая ей как раз до колен пришлась, стала прихорашиваться. Нам дали в дорогу немного хлеба, картошки и квашеной капусты. Уходя, я отозвал в сторону одного из мужиков. Он работал на ферме, которую спалили вместе с деревней. Поговорили, нет ли поблизости немцев.
— Стреляют, моторы гудят. Но не слишком близко. По дорогам идут. Опять немец жмет? Все хвалились: «Сталинград да Сталинград»! А германец, оказывается, сильнее, чем мы.
Я ответил несколькими дежурными фразами, что немцев мы бьем. Но мужик лишь отмахнулся и рассказал, что почти все окрестные жители прячутся в лесу.
— У нас председателя колхоза застрелили и двоих красноармейцев-окруженцев. Пока землянки на морозе рыли, четверо детишек от скарлатины умерли. Простыли и заразились друг от друга.
Смотрели мы на наших людей, и душа сжималась. От жалости к своим и ненависти к фрицам. Какие, к черту, после этого пленные! Мы были настроены драться до конца.

 

Сейчас уже та война историей кажется. Через десять-пятнадцать лет никого из фронтовиков не останется. Пока мы были живы, не давали властям на полях под Сталинградом памятники убитым немцам ставить. А ведь как рвались наши чиновники. И не из-за большой любви к немцам, а все из-за денег, которые можно легко сорвать. Командировки в Германию, выгодные совместные предприятия, где валютой платят за поиски пропавших без вести солдат 6-й армии Паулюса. Я к этому сейчас спокойно отношусь. Вражды не осталось. Только дружбы между мной и немцами не будет. Сколько людей они погубили. Даже не в боях, а так, походя, как скотину.
В той деревеньке военнопленных живьем утопили, восемнадцать мужиков постреляли только из-за того, что грузовик сломался, а отпустить домой не захотели. Это же будущие солдаты Красной Армии. Целый взвод, который так просто не одолеешь. А безоружных из пулемета в минуту положили. В другой деревне троих застрелили, да еще четверо детей от холода и болезней померли. Морозы в феврале за двадцать стояли, землянки три дня копать и долбить надо. У догорающих домов на морозе люди ночевали. Кто-нибудь из немцев в своих мемуарах про такие «пустяки» вспомнил?
— Вы скажите своим, чтобы молчали, — попросил я. — Мы из окружения выбираемся. Каким путем лучше, посоветуйте?
— Много вас?
— С нами техника, пушки… и танки тоже, — добавил я после недолгого колебания.
— По левому берегу не пройдете. Если только вдоль леса, мелкими группами. Вам переправляться надо, пока лед держится. Скоро все таять начнет, особенно когда дни солнечные.
— А если не по лесу, а напрямик по левому берегу? Нам переправляться сложно. Лед технику не выдержит.
— Немцев много на дорогах. Танки, пушки. Побьют вас.
— Ну а мосты? — спросил я. — Все, наверное, сожжены?
— Да их и было в округе пара штук. Километрах в семи от нас остатки одного сохранились. Там речка мельче и поуже.
Вернулись к своим. Выложили харчи. Пока их делили, я рассказал ситуацию Антону Таранцу.
— Давайте есть, — нетерпеливо звали нас. — Кишки уже склеились.
Мы со Степаном от своей доли отказались, а остальным досталось по куску хлеба, пригоршне кислой, осклизлой от недостатка соли капусты и по нескольку картофелин. Запивали все горячим отваром иван-чая. Молоко и немного картошки оставили в запас. Вроде повеселели. Хотя ничего веселого в нашей ситуации не было. Как на известной картине Васнецова. Налево пойдешь — немцев полно, прямо по курсу — речка, а через речку не переправиться. Единственный выход — утопить танки и к своим пешим ходом пробираться. Только спросят с нас за утопленные танки. Бросили боевую технику, даже не попытавшись прорваться. Офицерам точно — трибунал, а остальным… Никого в стороне не оставят.
— Ладно, — решил Таранец. — Идем к этому мосту, а там видно будет.
Добрались до второго села тихим ходом. Приходилось идти осторожно, чтобы не увидели с дороги немцы. Уже знакомый мне мужичок довел танки до моста. Загнали машины сразу под деревья, замаскировали, а потом оглядели переправу повнимательнее. С нашей стороны от моста осталась часть «быков», взрывчатку закладывали на противоположном правом берегу. Темнела перед нами двадцатиметровая полоса темного мартовского льда. Ненадежного, весеннего. Таранец, механик Федотыч и мы с местным мужичком несколько раз перешли речку. Топали ногами, вслушиваясь в слабый треск.
Осмотрели остатки моста. Танки лед проломят — это было ясно. Прикинули, какой был мороз прошлой ночью. Градусов десять или чуть больше. Зато днем солнце вовсю грело. Лужи на дорогах. Решили, что единственный выход — настилать бревна, обливать их водой и делать ледяную переправу.
Я хорошо помнил, как вляпался со своей «тридцатьчетверкой», форсируя речку вдвое мельче. Да и сомневался, что сумеем соорудить переправу, которая выдержит машины весом тридцать тонн. Мнения разделились. Мой механик-водитель Федотыч, еще двое механиков и часть танкистов стали убеждать старшего лейтенанта, что с переправой ничего не получится. Теплеет с каждым днем — не выдержит лед.
— Другой выход есть? — усмехнулся Таранец. — Южнее все немецкими войсками забито. Надо прорываться на север. Или танки топить?
Танкисты отмалчивались. Вслух такое предложение никто не высказывал. Таранец отозвал меня в сторону, мы совещались с ним вдвоем, не взяв с собой даже старшего сержанта Федотыча, нашего постоянного советника и самого опытного механика. Свернули по самокрутке, закурили.
— Нас четырнадцать человек, — отрывисто заговорил командир роты. — Вооружены мы хорошо. Шесть пулеметов с танков поснимать, автоматы, гранаты имеются. Пешком, где через лес, где по оврагам, мы до линии фронта доберемся. Может, не все, но большинство. Только встреча будет хреновой. Не простят три утопленных танка. Нас с тобой наверняка за уничтожение исправных машин к стенке поставят. В лучшем случае — штрафная рота. Та же смерть, только другим концом. Да и ребята зря думают, что в стороне останутся. В такой обстановке с каждого спросят. Скорее всего, тоже в штрафную роту отправят. Как ни крути, а прорываться будем на танках. Извини за громкие слова, но лучше в бою умереть, чем пулю в затылок получить или штрафником стать.
— Они долго не живут, — сказал я. — Одна, две атаки, и привет с того света. На себе испытал.
— Значит, поддерживаешь меня, Леша?
— Конечно.
— Тогда нам обоим надо объяснить ребятам, что всех ждет. Я их понимаю. Надоело людям «смертью храбрых» умирать. Хотят выжить, семьи увидеть. Но другого выхода, как на танках пробиваться, — не вижу.
На этом закончили наше совещание. Выстроили личный состав, и Таранец рассказал ситуацию.
— Все. Обсуждения закончились. Теперь действуют только приказы. У кого голова на плечах есть, тот меня поймет. Сейчас — отдыхать, а в сумерках начинаем делать переправу.
Танкисты молча расходились по машинам. Видимо, до большинства дошло, что другого выхода действительно нет. Разговоры между собой, конечно, вели. Бурчали, что рискованно на танках прорываться. Таранца, наверное, ругали. Но вскоре все уладилось. Мой экипаж устраивался на отдых. Мне, как командиру, достался старый полушубок, вместе покурили. Часа три поспав, вышли на лед. Работали всю ночь. Бревен от моста и стволов деревьев хватило, чтобы выложить настил. Но вода, которую мы набирали из проруби, замерзала плохо. К рассвету мы были мокрые, валились с ног от усталости, а переправа получилась слабая. Требовалась как минимум еще одна морозная ночь, а может, и две. Сушить одежду сил не хватило. Переоделись во что смогли, а нашего помощника из деревни попросили отыскать харчей. Дали на обмен старые сапоги и телогрейку.
— Принеси хоть чего-нибудь. Ребята ноги протянут с голодухи.

 

До полудня спали, а потом Таранец отправил меня на правый берег. Сумеет мужичок достать еды или нет — неизвестно. Вдруг вообще не вернется.
— Давай, Алексей. Бери с собой Леньку Кибалку. У него глаза острые. Может, лошадь убитую найдете, отрубите, сколько сможете. И гляньте, что на правом берегу творится.
Пошли. Ледяные бугры, островки кустов с тающим снегом. Людей поблизости не было. Но шли осторожно, высматривая в бинокль, что впереди. На проселке обнаружили трупы наших бойцов. Десятка полтора, расстрелянных, судя по всему, немецкими самолетами. Овраги, заполненные снегом, взорванная дамба, покрытая, как панцирем, серым льдом. Снова тела убитых бойцов, сгоревшая полуторка, обглоданная туша лошади. Крошечный хуторок, рядом с прудом, разбит и сожжен дотла. Людей не видно и не слышно. Запустение, как в романе Уэллса «Война миров».
— Читал «Войну миров»? — спросил я Леню Кибалку.
— Не-е… О чем книжка?
— Как марсиане Землю пытались завоевать. Вот такие развалины да сгоревшие поселки оставались. А людей они для еды захватывали.
— Человечину, значит, жрали? Я про них ничего не слышал. Эта война давно, наверное, была? — оглядываясь по сторонам, спросил мой товарищ.
— Не было никаких марсиан. Писатель Герберт Уэллс написал фантастический роман.
— Фантазия, значит…
— А чем немцы лучше? Мертвая земля. Птиц и то не видно.
Мы прошли к северу от Ворсклы километров восемь. Вдалеке разглядели машины, двигающиеся по дороге, окраины какого-то поселка. Судя по карте, Дорогош. На окраине стояла зенитная батарея. Мы повернули назад, и возле еще одной сгоревшей деревни едва не нарвались на два противотанковых орудия, перекрывающих дорогу. Метров четыреста отползали, боясь поднять голову, а потом, пригнувшись, побежали по низине. На развилке изрытых гусеницами проселочных дорог нашли наконец павшую лошадь. Ее уже поклевали вороны, и туша лежала не меньше недели. Ночью замерзала, а днем немного оттаивала.
Нижняя половина туши, примерзшая к земле, сохранилась лучше, но сдвинуть лошадку мы не смогли. Отрубили топором несколько кусков, набили вещмешки и зашагали назад. Когда вернулись, оголодавшие ребята едва не накинулись на сырое мясо. Командир роты приказал развести из сухих веток несколько костерков, чтобы было поменьше дыма, и варить мясо небольшими порциями. Ох, и противное было варево! Из ведра и котелков выплескивалась бурая вонючая пена. Мясо было черным, жестким, как резина, а у нас выступала голодная слюна. Если бы не Таранец, мы бы грызли сырую конину.
— Терпите, а то отравитесь к чертовой матери! Лошадь твоя с тухлецой.
— Посвежее не нашлось.
Наконец Антон посчитал, что мясо сварилось. Кто не ел вонючей, начинающей пропадать конины, тому трудно объяснить эту сторону войны. Кроме обстрелов, холода, снарядов в лоб постоянно присутствует голод. Мы, обжигая губы, глотали горячие куски, почти не жуя. Да и разжевать конину было невозможно. Когда заканчивали трапезу и запивали мясо кипятком, пришел наш знакомый мужик с двумя помощниками. Принесли вареной картошки, прокисшей капусты, самогона и молока. Выпили и съели все. Как у нас желудки выдержали эту смесь, удивляюсь!
До темноты спали, а ночью закончили строить переправу. Курили принесенный табак, варили в дорогу остатки конины. Когда обошли настил, убедились, что лед замерз. По одному, осторожно, перегнали все три танка. Под тяжестью последней третьей машины лед крошился, а бревна расползались. Выдержала наша ледовая переправа на речке Ворскла. Трещал, ломался лед у берегов, но танки мы вывели. Попрощались со своими помощниками и двинулись вперед.

 

Мы находились в верховьях Ворсклы, пятисоткилометрового притока Днепра, где судоходная река сужалась до размеров деревенской речки, а до устья оставалось километров семьдесят. До линии фронта — и того меньше. Ночью мы слышали на севере и востоке отдаленный гул стрельбы. Но двигались почти наугад, благо местность мы немного разведали.
Думаю, по прямой, до линии фронта, было километров пятьдесят. Но по прямой на войне не ходят, а значит, предстояло пройти вдвое больше. Сначала шли вдоль речки. Потом Таранец дал команду сворачивать в степь. Впереди виднелись машины. Свернули, и здесь, почти на ровном месте, в низине, завяз мой танк. Поляна выглядела безобидной, но подземные ключи промыли лед. Хорошо, что Федотыч вел машину осторожно, а то бы вообще утонули. Но врюхались крепко. Погрузились передком до люка механика. Начали цеплять тросы. Старший сержант Черныш, опытный механик-водитель, сел за рычаги второй «тридцатьчетверки». Машина буксовала, трос дважды лопался. Скрутили все имевшиеся обрывки.
На помощь пришел Таранец, который наблюдал с пригорка за местностью. Начали тащить двумя машинами. В этом месте нам всем едва не настал конец. Шестерка «юнкерсов» шла на высоте полутора километров. Один даже поднырнул, чтобы лучше разглядеть, что за танки копошатся внизу. Если бы кинулись убегать, сработал бы у «лаптежников» охотничий инстинкт. Вшестером раздолбали бы все три танка. Но Таранец крикнул, чтобы мы не суетились и продолжали работу. Это и спасло. Летчик посчитал нас за своих.
Когда выбрались, из нашей машины валил дым и пахло горелой резиной. От перегрузки все раскалилось, горячее масло выбивало из соединений. Пришли немного в себя и дунули подальше от речки. На перекрестке дорог стоял немецкий мотоцикл. Мы сделали вид, что идем своей дорогой, и попытались его объехать. Мощный «зюндапп» вскоре стал нас нагонять. Близко не приближался, а потом и вовсе отстал. Наверное, передал по рации, что видел русские танки, и вернулся на свой пост. Направление мы, конечно, изменили, но радиосвязь — большое дело. Минут через сорок наткнулись на засаду. Механик-водитель Иван Федотович заматерился, вздохнул: «Так я и знал!»
Перегораживая путь, немцы установили метрах в ста друг от друга четыре противотанковые пушки. Таранец повернул вправо, стремясь обойти опасные для нас на расстоянии полутора километров 75-миллиметровые пушки. Лобовую броню они на таком расстоянии не пробьют, но идти напролом было бессмысленно. Подпустят поближе и перещелкают по одному. Мы неслись мимо акациевой рощи, избитой проселочной дороги. Бронебойные болванки поднимали фонтаны оттаявшей земли, с визгом рикошетили от мерзлой поверхности под влагой и кувыркались рядом с машинами.
Огонь был плотный. Один из снарядов угодил в кормовую часть башни танка нашего ротного. Брызнул сноп искр, но машина шла, не замедляя хода. Еще одна болванка врезалась в покрытую льдом лужу, пропахала лед и зарылась в землю. Увесистый кусок дерна ударил по крышке приоткрытого люка. Федотыч выругался, а Таранец дал сигнал: «Делай, как я!» — и сменил направление. Вот здесь, на холме, мы и нарвались на две стоявшие особняком пушки. У фрицев батареи были нередко шестиорудийные. А может, целый дивизион выдвинули, чтобы покончить с тремя русскими «тридцатьчетверками».
Фрицы, в общем, рассчитали точно. В этом месте уходить вправо было рискованно. Начиналась пашня. Глыбы подтаявшего чернозема, под ней мерзлая почва. Эта мешанина мгновенно снизила бы нашу скорость. Начнут машины по грязи елозить — мишень лучше не придумаешь. Бей на выбор! Поэтому Таранец повернул все три машины прямо на орудия. Шансы вырваться снизились до минимума. Расстояние метров семьсот, пушки приготовлены к стрельбе. Не с первого, так со второго-третьего выстрела нас все равно бы накрыли.
Таранец крепко рискнул, на что вряд ли рассчитывали немецкие артиллеристы. Он разглядел по ходу узкую промоину, и мы немного сменили направление. Когда все три пушки открыли огонь, нырнули в промоину. Помню, наша машина поползла по осыпи, накренилась, едва не перевернулась, а позади, где шел танк старшего сержанта Черныша, оглушительно треснуло. Я понял, что снаряд попал в его машину. Мы очутились в овражке, который укрывал танки на три четверти. Это были гонки со смертью, иначе не назовешь. Все три танка неслись на полной скорости, выбрасывая из-под гусениц комья земли. Выбрав момент, оглянулся. Увидел, что, хотя танк Черныша и не отстает, командирская башенка смята, а из-под нее идет дым. Что бы ни говорили про наши потери под Харьковом, но здесь дралось уже новое поколение танкистов, взять которое немцам было сложнее. Таранец шкурой чувствовал тактику танкового боя. Мы как приклеенные шли за ним.
Овражек кончился, и мы вылетели снова на открытое место. Стреляли на ходу, не жалея снарядов. Танк ротного задымил. Нам болванка ударила вскользь по борту, но мы все же успели разбить одну пушку. Расчет другого орудия занервничал. Я вырвался вперед. Видел, что фрицы загоняют в казенник очередной снаряд. Понял, что из пушки выстрелить не успею да и не попаду на скорости. Ударил длинными очередями из пулемета. Стрелял из курсового «ДТ» Степа Пичугин. Не знаю, много ли толку было от нашей стрельбы, но главную роль сыграл Иван Федотович Иванов.
По техническим данным, у «тридцатьчетверки» максимальная скорость 54 километра в час. Думаю, что по просохшей вершине холма, вдавив педали до упора, Федотыч разогнал машину до шестидесяти. Оставшиеся метров сто мы пролетели за шесть-семь секунд. Редкий артиллерист выдержит подобное напряжение, когда остаются считаные секунды, а на тебя несутся три бронированные машины с озлобленными, не щадящими себя азиатами.
— Бляди, мать вашу в гробину! — орал Федотыч, и орал весь экипаж, гася страх перед снарядом, который на таком расстоянии проломит броню насквозь и превратит нас в трупы.
С этим воем и уже замолкшими пулеметами мы смяли, сплющили пушку с ее трехметровым смертоносным стволом, двойным щитом и снарядами новой конструкции. Окоп вырыть фрицы не успели, расчет разбегался по ровному полю. Федотыч догнал одного, второго немца. Знакомые тяжелые удары, как по мешку с требухой. Еще двоих расстреляли из танка ротного. В стороне разворачивались два грузовика. В один попал то ли мой снаряд, то ли чей-то другой. Автомашина развалилась.
Таранец, высунувшись из люка, кричал, показывая знаками прекратить огонь. Второй грузовик он прострочил по шинам. Я с запозданием понял, что ротный рассчитывает на горючее, если грузовик, конечно, дизельный. Леня Кибалка сменил диск и стрелял по убегающим артиллеристам. Сумел достать только одного, а остальные, человек пять, ныряя среди кустов, исчезли за холмом. Остановились. Оказалось, что нам не слишком везло. Снаряд ударил в танк Черныша, видимо, когда он спускался в промоину. Удар получился мощный. Пробило насквозь основание командирской башенки и наискось продырявило заднюю стенку башни.
Убило командира танка и заряжающего. Хотя машина из строя не вышла. Заклинило лишь левый люк, но мы его поддели ломом, когда вытаскивали тела. В машину Таранца попало не менее трех снарядов, повредило двигатель, пробило колесо и маслопровод. Я поглядел на тела погибших. Все же есть на свете предчувствие смерти! Ребята ее предчувствовали и не хотели прорываться на танках. Смотреть на них было жутко. Немецкая болванка исковеркала тела, особенно головы и руки. Старший лейтенант пересел в танк Черныша. Спешно перекидывали снаряды, сливали горючее, собирали оружие, патроны. Из грузовика успели выкачать ведер семь солярки. Рядом уже взрывались снаряды, и мы спешно подожгли подбитый танк ротного, немецкий грузовик и погнали по степи.
Плутали до вечера. Куда ни свернем, натыкались на немцев. Успевали повернуть, прежде чем нас замечали. Выручало то, что погода испортилась, повисла мокрая пелена, пошел мелкий дождь. Вскоре машина покойного старшего сержанта Черныша стала барахлить. Видно, сильный удар по башне и рикошет по крышке трансмиссии даром не прошел. Перевалили через узкоколейку и груды щебня, въехали в разрушенный вдрызг кирпичный завод. При въезде лежали несколько трупов наших бойцов, смятая в лепешку полуторка, еще какие-то железяки.
Танки мы загнали в приземистое здание, вернее, его остатки. Крыша сползла и закрывала вход. Наши «тридцатьчетверки» едва протиснулись. Несмотря на усталость, Таранец приказал завалить вход разным хламом. Перетащили кусок крыши, набросали кучу битого кирпича. Таранец выставил двойной пост. Одного человека и ему, и мне показалось мало. Кругом немцы. Хотя бы с двух сторон охрана будет. Если не заснут.
— Мужики, вздумаете спать, без зубов проснетесь! — предупредил ротный, обходя вместе со мной посты.
— Что мы, не понимаем!
— Понимаете или нет, а смотреть в оба. Иначе всех погубите.
Вернулись в цех. Остальные танкисты, мокрые, испачканные глиной, пока маскировали наше убежище, сидели вокруг крошечного костерка. Жадно следили, как Федотыч и Леня Кибалка варят суп из консервов, найденных в машине, делят картошку, оставшуюся от моего похода в село, и немецкие галеты. Последнюю неделю мы сидели на голодном пайке. Все бы сразу смолотили. Когда на еду смотрели, в желудках пекло, как от изжоги.
Но часть консервов и холодную вонючую конину Таранец приказал оставить еще на три раза. Не помню, что мне досталось. Проглотил, не жуя. Отнесли харчи постовым. Они так же жадно проглотили свои порции. Мы с Антоном взобрались на крышу и долго всматривались в темноту. Шуршал мелкий дождь со снегом. Где-то далеко мерцали огоньки. Пустынно, темно и неизвестно, что вокруг…

 

Утро считается лучшим временем дня. Это мартовское утро совсем не показалось нам хорошим. Меняясь и отстаивая парами на посту по два часа, мы как следует не выспались. Трое контуженых не в счет. Мы их не тревожили. Всем, считая Таранца, который также исполнял обязанности разводящего, досталось по две двухчасовые смены. Хватило, чтобы вымокнуть, а ночью разводить костер не рискнули.
Умер один из «безлошадных» танкистов, механик-водитель из экипажа покойного командира взвода Жени Рогозина. Он и раньше жаловался на боль в голове и груди. Небольшой, худощавый, лет тридцати пяти, механик старался не доставлять лишних хлопот. Больше молчал, баюкал зашибленную опухшую руку. И вдруг умер. На войне так бывает. Распространено мнение, что мы не болели и холод переносили без осложнений. Это не совсем так. Конечно, начальству, обходя строй, хотелось видеть всех орлами. На построениях недовольно косили взглядом в сторону кашляющих, кое-как державшихся на ногах больных и контуженых.
— Веселее, ребята, — говорили нам. — Надо выдюжить.
— Выдюжим, — отвечали мы.
— Вот это нормально. Так держать!
А что может быть нормального, если человек при минусовой температуре ночует неделями в ледяном коробе танка? Прижмемся друг к другу, набросаем вечно сырого тряпья, а ночью без конца просыпаемся. Застуженные почки и мочевые пузыри гонят срочно помочиться. С чего мочиться? Мы в последние дни почти ничего не ели и воды мало пили. Но с застуженным мочевым пузырем жить и воевать можно. У механика, видать, не выдержало сердце. А может, лопнули какие-то сосуды в голове, которую не раз и не два прикладывало ударами о броню.
Похоронили товарища, перекусили, попили кипятку и принялись осматривать машины. И здесь радоваться было нечему. На нашей «тридцатьчетверке» правая гусеница уже два раза ремонтировалась. Федотыч доложил, что в этих местах она держится кое-как и несколько траков сработались окончательно. Нужно не просто штопать, а менять целый кусок гусеницы, не меньше полметра.
— Есть чем заменить? — спросил я.
— А ты сам не видишь? — огрызнулся Федотыч.
Он был злой на ротного и на меня. Вместо того чтобы идти пешком, полезли на танках. Трех человек и одну машину за день потеряли. И два оставшихся танка, после гонки и попаданий немецких снарядов, далеко не уйдут. Двигатель на второй машине после рикошета фрицевской болванки требовал ремонта. Лопнул маслопровод, ночью натекла лужа масла.
Посовещались, оглядели окрестности. Дождь перестал. Низко над землей тащило тяжелые облака. По крайней мере, авиации не будет! Земля была покрыта кашей из сырого снега, талой воды и грязи. Разглядели в километре от завода подбитую «тридцатьчетверку». Таранец приказал мне, Лене Кибалке и еще одному танкисту поздоровее сходить и отсоединить кусок гусеницы. Мы стали молча собираться, взяли автоматы, запасные диски, по две гранаты. Старлею это не понравилось.
— Вы чего, воевать собрались? Не хватало еще стрельбы. Нас, как в мышеловке, здесь прихлопнут. Отставить гранаты!
— Мы в мышеловку сами себя загнали, — ответил я. — А в плен попадать не собираемся, поэтому и оружие берем.
Таранец покраснел от злости, с полминуты раздумывал, потом брякнул, видимо, тоже от злости:
— Если на фрицев наткнетесь и будет стрельба, уходите от завода в сторону. Не вздумайте на нас немцев навести.
— Сидите спокойно, товарищ старший лейтенант. Никто на вас фрицев не наведет.

 

Антон Таранец. Хороший командир и неплохой парень. Цапнулись мы с ним от нервов и паршивого положения, в которое попали. Ротный посопел, буркнул что-то вроде: «Будьте осторожнее. На рожон не лезьте». Но я, уже не слушая, вел свою группу к воротам. С собой тащили кувалду, кое-какой мелкий инструмент, кусок трубы, на которой собирались нести траки. Чтобы добраться до танка, пришлось сделать изрядный крюк. Вдоль узкоколейки тянулась глубокая лужа длиной с полкилометра. Потом вляпались в пашню, размокшую от ночного дождя, и поняли, что здесь не пройти. Шли едва не по колено в грязи. Наконец добрались до «тридцатьчетверки», вернее, того, что от нее осталось.
Сгорела она давно, наверное, во время нашего февральского наступления. Снарядов и горючего тогда хватало. Все это взорвалось с такой силой, что башню отбросило метров на пять, а от корпуса остался поржавевший остов, фиолетовый от окалины. Кое-где металл даже расплавился. И гусеницы сильно пожгло огнем. В некоторых местах окалина была едва не с палец толщиной.
— Ребята, а вдруг металл не годится? — выразил я сомнение. — Здесь вон какой жар был.
Двое моих помощников пожимали плечами. Могло такое случиться, что перегрелись гусеницы и расползутся на ходу. Тут специалистом по металлу надо быть. Леня Кибалка взобрался на обломки и своими кошачьими глазами разглядел в километре еще один подбитый танк. Не хотелось тащиться к нему, но пришлось. Шли целый час. Эта «тридцатьчетверка» оказалась более-менее целой. Взялись было за гусеницу. Она с одного конца была порвана, нам оставалось только выколотить штыри и отсоединить метровый кусок. И здесь мы едва не вляпались.
По проселку шел легкий автомобиль-вездеход. Мы сунулись было в люк, но оттуда так несло мертвечиной, что мы, не сговариваясь, полезли под днище. Там воняло немногим меньше и образовалась неглубокая яма. Видимо, в последний момент танк, крутнувшись, нагреб спереди земляной гребень. Мы легли с таким расчетом, чтобы можно было вести огонь и вперед, и назад, и даже вбок, между колесами. Не знаю, как у других, а сердце у меня стучало вовсю, рот наполнился вязкой слюной.
— Только не стрелять, — прошептал я.
Я думаю, что аккуратные фрицы собирали по полям подбитую технику. Нас спасло то, что к танку идти было вязко, и подошел лишь один немец. Двое других остались у вездехода, метрах в пятидесяти от нас. Втроем бы они нас разглядели. Немец обошел танк, заглянул в люк. Оттуда пахнуло мертвечиной, и он, выругавшись, спрыгнул вниз. Потрогал пушку, помочился, а у меня сердце уже не стучало, а барабанило. Даже если мы постреляем немцев, далеко ли уйдем по непролазной грязи? Сколько все это тянулось, не могу сказать. Может, пять минут, может, полчаса. От напряжения я потерял всякое представление о времени. Наконец фрицы уехали, а мы выбрались, испачканные вонючей грязью. Сверху, из разложившихся тел танкистов, в оттепель сочилась вниз кровь и все прочее.
Молча отсоединили кусок гусеницы весом килограммов сто и потащили на трубе. Еще два часа добирались до своих, а когда наконец дотащились и ребята перехватили груз, мы едва не свалились. Снял телогрейку и увидел, что под гимнастеркой и бельем плечо стало синим. Брякнулись и сразу завалились спать.
В развалинах завода просидели двое суток. Обе машины, как могли, привели в порядок, денек выждали, пока холодный ветер и ударивший ночью мороз подсушат слякоть. Неуютно чувствовали мы себя здесь. Мышеловка — она и есть мышеловка. От голодухи Леня Кибалка и еще один паренек вызвались сходить на кукурузное поле, которое заметили, когда ехали сюда. Прошатались часов шесть и к полуночи притащили два вещмешка с кукурузными початками. Все проснулись, развели костерок и часть кукурузы сварили. Грызли и глотали почти сырьем. Выпили даже отвар от початков, слегка подсолив. Пока возились с кукурузой, я высказал ротному свою обиду:
— Ты меня в трусости обвинял, когда стрелять запрещал. Неужели думал, что при первом выстреле кинемся под вашу защиту и немцев за собой потащим? — горячо выговаривал я ротному. — Если я такой трус, какого хрена меня взводным поставил?
Ладно, все это были мелочи! Помирились. А вот утром к заводу подъехали два грузовика-самосвала и небольшой экскаватор на колесном ходу. Стали грузить щебень. Значит, где-то строили укрепления, а может, мостили дороги. Повторялась история с вездеходом у разбитого танка, только погрузка шла долго. Грузовики емкие, а ковш мелкий. Один из немцев пошел бродить, на свою голову, среди развалин завода. У нас уже было обговорено, как действовать в такой ситуации.
Фриц, в длинной шинели, с винтовкой за плечом, полез в наш ангар. Что он искал в разграбленных цехах, где даже провода срезали, — ума не приложу. Чертыхался, пока перебирался через кирпичи, но в ангар все же влез. Я, как имевший опыт в диверсионных делах, не давая немцу опомниться, ударил его ломиком по голове. Удар получился от души, не спасло и утепленное кепи. Это тебе, сволочь, за сгоревшие деревни! Никто ничего не слышал, так как работал экскаватор. Мы вшестером выбрались наружу. Грузовики стояли на открытом месте, и подойти незамеченными было невозможно. Открыли огонь метров с восьмидесяти. Было важно не выпустить никого. Двоих фрицев свалили сразу. Экскаваторщик выпрыгнул из своей металлической будки и тоже попал под пули.
Мы побежали к машинам. Старший группы, сидевший во втором грузовике, прямо с подножки ударил из автомата длинными очередями, а водитель разворачивал машину. Рядом со мной закричал и свалился на битые кирпичи механик, с которым мы ходили за гусеничными траками. Огромный самосвал с ревом уходил от нас, хлюпая пробитыми шинами. Я сменил диск «ППШ» и стрелял, целясь в бак. Рядом бил с колена из «Дегтярева» Леня Кибалка. Бак вспыхнул, машина упорно тянула вперед. Кто-то, быстрый на ноги, забежав, швырнул «лимонку». Она взорвалась с недолетом, но самосвал уже остановился. Унтер-офицер упал с подножки, хотел приподняться. В него выстрелили сразу двое, забрали винтовку с патронами, гранаты.
Грузовик горел, и это было плохо. Дым был нам совсем ни к чему. Но хуже всех было раненому в живот механику-водителю. Две разрывные пули разворотили кишки. Он умирал, согнувшись, лежа на боку, зажимая страшную рану ладонями. Это решило судьбу раненого шофера, которого добили его же штыком. Потом лихорадочно раскидывали кирпичи и освобождали дорогу для танков. Выбравшись, переливали из уцелевшего грузовика и экскаватора солярку в баки танков. Пошарив в немецких машинах, нашли несколько банок консервов, хлеб, сигареты. После стрельбы и гибели товарища есть никому не хотелось — торопились выбраться. Грузовик и экскаватор смяли и понеслись прочь. Уцелели восемь человек — два полных экипажа, имелось горючее, немного снарядов. Дело оставалось за удачей.
Никто не выходит из окружения без потерь. Нас дважды обстреляли. Один раз издалека, только пугнув, а второй раз — на линии фронта из 37-миллиметровых зениток и минометов. Досталось обоим танкам. В экипаже Таранца убили заряжающего. Снаряд пробил боковую броню башни. Но больше всего боялись своих. И не зря. По нам открыли сумасшедший огонь, мы получили еще по паре вмятин, Таранец, махая над люком красной тряпкой, остановил стрельбу, мы ввалились через траншею в пустой орудийный окоп. Ура, свои! Я этого не кричал, потому что знал — мурыжить будут от души. Неделю по немецким тылам болтались. Надо оправдываться и доказывать, что ты не верблюд. Впрочем, мне было все равно. Единственное, что я жалел, — надо было съесть трофейные консервы. Кормить окруженцев никогда не торопились.
Назад: Глава 3
Дальше: Глава 5