Книга: Штрафник, танкист, смертник
Назад: Глава 8
Дальше: Глава 10

Глава 9

Надолго запомнилась мне станция Штеповка. Как горели танки комбата Каретникова, которые он пустил вперед в надежде выбить немцев одним ударом, но не получилось. Трупы наших бойцов на раскаленной солнцем брусчатой дорожке и в сточной канаве среди дерьма и бинтов. И едкий запах горелого мяса возле подбитого танка, где мы прятались от бьющего в упор пулемета. И весь последующий бой в мешанине взрывов, пулеметных очередей, дыма горящих шпал и вагонов, среди развалин толстенных железнодорожных построек, неожиданных выстрелов из-за укрытий.
Мы обошли здание станции с тыла. Запомнилось название на серой жестянке, выведенное по-немецки. Из взводных я взял с собой более опытного Гришу Весняка. Он расстрелял обе пушки с ходу, а мы били из пулеметов по бегущим к огромным тополям артиллеристам и пулеметчикам. Пулеметчик свалился среди деревьев, выронив «МГ-42», который не бросил и тащил на плече вместе с болтающейся патронной лентой. Весняк двинул свои танки вперед, десант подобрал пулемет, а сам лейтенант помахал мне рукой: бьем сволочей!
Через несколько секунд мы потеряли сразу трех-четырех десантников и танк из взвода Весняка. Струя огнемета ударила из развалин дома. Танк вспыхнул мгновенно. Механик-водитель и командир машины успели выскочить. Механика срезали очередями, а командир, смертельно обожженный, заметался живым факелом. Я выстрелил фугасным в то место, где был огнемет. Потом выпустил длинными очередями весь диск и еще один снаряд. Командир танка, молоденький младший лейтенант, все кричал, катаясь по земле. Мне кажется, сволочи фрицы специально не стреляли по нему, чтобы продлить мучения. Потом ударил из засады «мардер». У меня в роте был единственный Т-70, и он сгорел, получив снаряд в моторную часть. Экипаж, два человека, сумели выбраться. Мы загнали немецкую самоходку в тупик, рядом с горящим паровозом, и расстреляли сквозь перевернутые платформы. Броня у «мардера» слабая. Наши снаряды пробили ее в нескольких местах и зажгли машину.
Мы двигались цепью вдоль путей, непрерывно стреляя. Зенитку, которую я рассмотрел, окружили и забросали гранатами десантники. Мы вышли к жилым домам станции. Украинские побеленные хаты горели. Отовсюду шла отчаянная стрельба, и хлопали несколько противотанковых орудий. Мы не полезли в лоб и обошли станцию по окраине, уходящей в степь. Немцы сумели подбить еще один наш танк — снаряд вышиб колесо у «тридцатьчетверки». Мы отплатили, открыв огонь по уходящим из станции грузовикам и бронетранспортерам. Три машины остались гореть вдоль дороги. Мы, не жалея снарядов, стреляли даже по одиночным немцам.
Штеповку взяли дорогой ценой. Кроме больших потерь, понесенных батальоном Каретникова, подбили штук шесть танков из нашего батальона. У меня в роте сгорели два танка и одну машину спешно ремонтировали. Роте Успенского тоже досталось. Немцы эвакуировали зенитную батарею, но его машины встретили из засады две «пантеры», оставленные для прикрытия. Новые танки с сильной броней и пятиметровыми пушками, сожгли одну «тридцатьчетверку» и две подбили. Потом на скорости, прикрывая друг друга, стали уходить. Одну из «пантер» догнали снарядом в корму и добили.
«Пантеры» мне не попадались, и я не поленился глянуть на знаменитую машину, которую позже назовут лучшим танком немецкой армии. Наши штабы представляли информацию о новой немецкой технике своевременно. Считаю, это было большим плюсом. В обновленных справочниках коротко, но довольно точно указывались основные технические данные танков, их уязвимые места. Разглядывая сгоревшую «пантеру», я убедился, что это враг, который по ряду параметров превосходит наши «тридцатьчетверки». Прежде всего по бронированию (лобовая броня составляла 100 миллиметров) и вооружению. Длинноствольная пушка «пантеры» пробивала броню наших танков за 900 метров. Оптика хоть и сгорела, но я не сомневался, что она качественная, а электропривод позволял разворачивать башню в нужную сторону за считанные секунды. Мы разворачивали свои башни вручную. По скорости танки были почти равные, но я сразу отметил, что «пантера» на полметра выше «тридцатьчетверки». Это делало машину более заметной, а, значит, уязвимой.
К сожалению, политработники, отрабатывая свой хлеб, нередко забалтывали серьезные деловые обсуждения вражеской техники. Не зря про них говорили: «Рот закрыл — рабочий день закончен». Бесцеремонно вмешивались в проведение боевой учебы под предлогом поднятия боевого духа личного состава. Отмахивались от реальных преимуществ, которые имела та или иная немецкая техника. Деловые обсуждения, как лучше бить новые танки, зачастую превращались в поток лозунгов и призывов. В то же время многие политработники, особенно молодые, находились в боевых порядках. Порой заменяли убитых или раненых командиров. На передовой они вели себя по-другому. Те, кто воевал, получали свои награды не зря. Вот такие противоречия. Например, замполит нашего второго батальона, невзрачный, маленький капитан, все время оставался в тени. Я не запомнил его имени и фамилии. Замполит бригады, полковник, занимавший гораздо более высокую должность, появлялся на переднем крае часто, я его хорошо знал. Мы несколько раз беседовали с ним, хотя в откровенные разговоры я старался не лезть. Все же политработникам я до конца не доверял. Знаю, что они отсылали наверх политдонесения о моральном духе бойцов и командиров. Мне это не нравилось. Слово «донесение» напоминало донос. Возможно, я был не прав.

 

Позже, обсуждая с комбатом Таранцом новые немецкие танки, мы пришли к выводу, что наша знаменитая «тридцатьчетверка» к осени 1943 года потеряла большинство преимуществ перед немецкими танками. Самоходные установки СУ-122 себя не оправдывали. Короткоствольные гаубицы не пробивали лобовую броню, обладали низкой скорострельностью. Появились самоходки с мощной 85-миллиметровой пушкой, но их в войсках было еще очень мало. Во всяком случае, в нашей бригаде не было ни одной машины.
Нам не дали засиживаться долго. Привезли боеприпасы, горючее, и мы часа полтора всем экипажем загружали снаряды, переливали ведрами солярку. Приказано было захватить по два 90-литровых запасных бака, а количество снарядов составляло двойную норму. В специальных ящиках нам выдали по десять подкалиберных снарядов и сухой паек на трое суток. Танки были уже загружены до отказа, когда приказали взять дополнительно по два цинка с патронами для пулеметов и запас ручных гранат.
— Рейд, что ли, какой? — удивлялись танкисты.
Таранец лишь улыбался. Выехали в сумерках, обошли город Лебедин, где еще шли бои, а утром остановились поспать. На привале нас догнали отремонтированные танки. В роте у меня теперь насчитывалось восемь машин.
Середина сентября запомнилась быстрым продвижением механизированных частей. Впервые за войну мы наступали, убежденные, что обратного хода не будет. Бригады, полки, дивизии двигались каждый своим маршрутом, но цель была одна — Днепр! Дойти до Днепра означало достичь рубежа, который станет нашей очередной победой. «Сбросим гадов фашистов в Днепр!», «Бей врага без остановки!» — таковы были лозунги победного сентября сорок третьего.

 

Наш батальон усилили четырьмя самоходками СУ-122. Кроме нескольких «студебеккеров» с пехотой и десантом, с нами двигались саперы со своей техникой, а впереди шли мотоциклы разведки. Задача была одна — не давать немцам закрепиться. Мы должны были с ходу выбивать немцев из укрепленных пунктов, захватывать по возможности мосты или наводить переправы. Если укрепления окажутся не по зубам, сообщать по рации и двигаться дальше в обход, разбивая отстающие тыловые колонны.
В один из первых дней мы сумели обойти с флангов наспех вырытые укрепления и разгромить заслон. Видимо, у немцев не было возможности эвакуировать всю тяжелую артиллерию. Кроме противотанковых пушек в капонирах стояли 150-миллиметровые гаубицы. Бой был короткий, ожесточенный. В моей роте сожгли танк, еще два танка потеряла вторая рота. Привели двоих пленных: унтер-офицера и рядового. Я допрашивал их. Комбата Таранца интересовало, какие силы нас ждут впереди и заминирована ли дорога. На вопросы пленные отвечали, но я чувствовал, что они частично недоговаривают. Насчет минных полей унтер-офицер пожал плечами и сказал, что он не сапер и о минах ничего не знает.
— Как же вы отступать собирались, если не знаете?
— Минирование позиций держится в секрете. Планы минных полей имеются даже не у всех офицеров.
— На хрен нам такой унтер нужен, который ничего не знает, — выслушав перевод, сказал Таранец. — Бесполезный груз. Алексей, переведи ему, если будет молчать — шлепнем. Поговорим с другим пленным. Возможно, он больше ценит свою жизнь.
Ответ унтер-офицера был неожиданным.
— Я ценю свою жизнь не меньше и хочу вернуться к семье. Но лучше умереть честным солдатом, чем предателем. Наши об этом все равно узнают. Под Сталинградом вы взяли в плен сто с лишним тысяч человек. До весны не дожила и половина. Вы все равно нас убьете.
Для меня это была новость. Может, фриц врал? Я сам видел в кинохронике колонны немецких пленных, которых вели в тыл, в лагеря. То, что их не расстреливали, я был уверен. Мы не щадили фрицев в бою, редко обращая внимание на поднятые руки. Но уничтожать пленных в лагерях? Мы же не фашисты! Позже я узнал, что значительная часть солдат армии Паулюса попали в плен обмороженные, страдающие от дистрофии, больные тифом. Многие из них к весне умерли. Умирали от тифа, работая в лагерях, и наши военврачи. Но Геббельс повернул все по-своему: «Жиды-большевики планомерно убивают всех военнопленных». Мне не хотелось спорить с унтер-офицером. Стало противно. Ты приперся с оружием в мою страну, стрелял в моих товарищей, а сейчас строишь из себя героя. Таранец приказал, чтобы унтера увели и расстреляли. Я перевел, отчетливо выговорив слово «шиссен». Расстрел. Унтер побледнел и стал давать показания.
Дорога в основном не заминирована. Далеко ли отступающие войска, он не знает. Если мы не расстреляем его и товарища, то он может сообщить сведения, которые спасут жизнь многим русским солдатам.
— Говори, — заинтересованно кивнул комбат.
— Не трогайте брошенные мотоциклы, машины, повозки с продуктами. Там могут быть мины. И еще. Спирт и шнапс в канистрах иногда разбавляют метанолом. Он ничем не пахнет, а через три-четыре часа люди умирают или слепнут.
Когда я перевел, раздался возмущенный гул. Придвинувшиеся ближе офицеры и солдаты слышали последние слова. Мины — полбеды!
Но лишать победителей выпивки — преступление. Унтер-офицеру сунули кружку спирта из найденной в машине канистры. Он выпил, закашлялся и попросил воды.
— У нас здесь ничего не отравлено, — отмахивался унтер-офицер, но его заставили выпить еще.
Пьяного унтера и второго пленного отправили на трофейном грузовике вместе с ранеными в тыл. Мы оставили подбитые танки с экипажами ждать ремонтников или чинить технику самим. Хоронить погибших времени не было. А их оказалось десятка три. Путь победного наступления обходился немалыми потерями.
Через пару часов мы увидели следы отступающей колонны. Грузовик без переднего колеса и с вырванным мотором. Сброшенная на обочину повозка и убитая лошадь. Куча догорающих катушек с телефонным проводом. Эти удобные, легкие катушки и разноцветный провод, который легко было соединять в местах разрыва, ценились нашими связистами. Немцы, несмотря на спешку, не поленились их сжечь. Мы увеличили скорость. Мой танк шел первым, не считая мотоциклов разведки, которые умчались вперед. Вскоре один из мотоциклов вернулся. Сержант, сидевший за пулеметом, доложил:
— Хвост колонны километрах в трех. Повозки, грузовики.
Я связался с Таранцом. Он шел между первой и второй ротами. Догнал меня и передал по рации, что огонь открывать по его команде. Лошадей, по возможности, не гробить. Мы не собирались щадить немцев, но лошадей убивать не собирались. Даже в городах, до войны, это был основной транспорт. И у нас в поселке все перевозки осуществлялись на лошадях. Мы любили и подкармливали этих умных животных, которых тоже не щадила война.
Мы разнесли колонну. Десятка три повозок, примерно столько же грузовиков, несколько бронетранспортеров и две самоходки «артштурм».

 

Немцы успели подбить один из танков, но остальные наши танки и самоходки неслись, догоняя снарядами и пулеметными трассами грузовики. На дороге образовался затор. Вспыхивали бензобаки, взрывы снарядов разламывали машины, вверх взлетали доски разбитых кузовов и клочья брезента. Тяжелый снаряд СУ-122 попал в итальянский «Фиат», набитый солдатами. Вместе с досками разлетались разорванные тела, руки, ноги, каски. Все напоминало «гиблый овраг», когда при прорыве из окружения осенью сорок первого года мы оставили в безымянном овраге сотни две убитых и тяжелораненых, накрытых минометным огнем. Там покалеченные и мертвые красноармейцы лежали друг на друге, а немногие уцелевшие убегали и падали, исчезая в столбах минометных взрывов.
Через два года нечто подобное повторилось, но умирали уже немцы. Отставшие от основных сил и не способные противостоять несущимся на них танкам. Справа была голая степь с оврагом вдалеке. Слева — редкие кусты акации, среди которых можно было спрятаться от пуль. Но две «тридцатьчетверки» неслись, подламывая сухие кусты, заставляя немцев вставать, метаться и попадать под пулеметные очереди. Поднятые вверх руки ничего не значили. Когда у фрицев были пушки, они сожгли в Штеповке едва ли не целый танковый батальон. Расстреливали из бойниц в толстостенных домах нашу пехоту и добивали раненых.
Сейчас все обстояло по-другому. Если в вас арийская кровь и вы такие герои, зачем бросали укрепленную станцию и город? Ваше начальство решило вывести вас из-под удара, чтобы вы могли убивать нас в другом укрепрайоне? Не получится! Поднятые руки и крики на немецком, русском: «Нихт шиссен! Не стреляйте!» — не имели никакого значения.
Тем, кто кинулся вправо, надеясь спрятаться в овраге, тоже не повезло. Их догоняли танк и «студебеккер». Стреляли из всех стволов. Тряска на ухабах хотя и мешала целиться, но часть немцев остались лежать в степи. Тех, кто успел скатиться в овраг, пехотинцы добивали из винтовок и автоматов, встав цепочкой на краю оврага. Потом по чьей-то команде цепочка отступила, и вниз полетели гранаты.
Разгромленная колонна осталась в моей памяти как противостояние «гиблому оврагу». Там лежали погибшие и умирающие красноармейцы. Здесь, недалеко от города Лебедин, история повторилась, только другой стороной. Когда я начинал свои записки, то не раз ловил себя на мысли, что перехватываю с жестокостью. Так не принято было писать в восьмидесятых, когда Германская Демократическая Республика считалась нашим другом. Читая о той войне, я поневоле проникался стереотипами. Смелый и решительный в бою советский солдат, одержав победу, разгромив немцев, мгновенно преображается в добряка-победителя и тянет свой кисет пленному фрицу. Крепок наш табачок? То-то! А вы воевать с нами вздумали.
Не было принято говорить, как мы, наступая, не имели возможности не только похоронить, но и достать из раскаленных дымящихся танков останки своих товарищей. Чтобы убедиться: может, кто-то выжил, а эти погибли. О судьбе некоторых мы узнавали спустя недели и месяцы. Бой нельзя мгновенно прекратить поднятием рук или приказом сверху. Он заканчивается по своим законам. Позже мы будем брать в плен сдавшихся немцев. На той дороге пленных не было.
Догорали грузовики, тела убитых лежали повсюду. Молодые и в возрасте, в серых френчах, с нашивками, медалями, какими-то значками. Изредка попадались железные кресты. Документы убитых, награды, жетоны собирали в вещмешок. Одного вещмешка не хватило, и мы торопливо кидали солдатские и записные книжки, бумажники с деньгами и кольцами во второй мешок. Таранец приказал адъютанту сосчитать убитых.
— Только без брехни, — непонятно на кого злясь, пробурчал комбат. — Брешем по поводу и без повода.
— Их достаточно лежит и без вранья, — весело отозвался адъютант.
Танкисты и десантники, пользуясь короткой передышкой, собирали трофеи, снимали часы. Некоторые стаскивали с убитых добротные кожаные сапоги. У многих висели через плечо немецкие автоматы. Пехота, не таясь от командиров, хлебала из фляжек трофейный ром или шнапс. Насчет отравы, о которой нас предупреждали, никто не задумывался. Да и не станут фрицы в собственных фляжках носить метиловый спирт. Танкисты не пили. Насчет этого запрет действовал строго. Неизвестно, что нас ждало через час-два. Ребята из моего экипажа набрали ящик консервов, несколько фляжек со спиртным, а мне принесли в плетеной соломенной упаковке большую черную бутылку.
— Это лично вам, товарищ лейтенант, — улыбался до ушей Леня Кибалка. — Вино крепкое. Тридцать два градуса, почти как водка.
Я прочитал наклейку. Это было крепленое итальянское вино, вроде кагора. Градусов в нем было всего четырнадцать, а сахара содержалось тридцать два процента. Женская наливка. Я сказал «спасибо» и пообещал, что трофеи выпьем вечером.
— Только не пейте сами, ребята, — напомнил я.
— Нет, что вы. Разве мы не понимаем, — дружно заверили меня Леня Кибалка и радист Костя Студент, хотя от обоих попахивало спиртным. Но совсем немного, и я промолчал.
Зато меня удивил Николай Фатеевич Успенский. Он хлебнул хорошо. Багровый от жары и выпитой водки, оживленно рассказывал, что его орлы сожгли двенадцать грузовиков, захватили три пулемета и перебили сотни полторы фрицев. Успенский хоть и был со мной в равных должностях, но считал себя выше. Все же он был кадровый военный, участвовал в разгроме японцев под Халхин-Голом. Что представляют из себя немецкие войска, он представлял слабо. Прямо говоря, ему пока везло. В тяжелом бою за станцию Штеповка Успенский не нарвался на дальнобойную зенитную батарею 88-миллиметровых пушек. Ее эвакуировали. Бой с зенитными орудиями, с их быстрой и точной наводкой, всегда заканчивался для танкистов серьезными потерями.
Мы брали эти длинноствольные пушки с круговым радиусом обстрела, используя всевозможные хитрости. Знали, что они поражают танк в пределах видимости с первого-второго снаряда. Шли на всякие уловки. Оставляли танки в укрытиях, искали минометы, чтобы накрыть осколками артиллеристов и атаковать под прикрытием минометов. Порой выделяли людей из экипажей и вместе с десантниками нападали на зенитные расчеты с тыла, уничтожая их пулеметным огнем и гранатами. Успенскому не пришлось столкнуться с 88-миллиметровками. Он, даже первый в батальоне, уничтожил знаменитую «пантеру». А тут еще сожженные грузовики и перебитая рота фашистов. Ему хотелось поделиться успехами. Таранца он побаивался, решил похвалиться мне.
— Фатеич, иди в свою машину, — перебил я его. — Ребятам скажи, что тебя слегка контузило. Часа два-три на глаза комбату не попадайся.
— А ты, Волков, заелся, — с усилием ворочая языком, ставил меня на место капитан. — Думаешь, самая героическая личность в батальоне? Достопримечательность…
Длинное, непонятное для некоторых ребят слово он выговорил в три приема. Но механик-водитель Федотыч понял его правильно.
— Шагал бы ты, Фатеич, к е… матери! Или тебя отвести? Тебе Алексей Дмитриевич правильно советует.
Обычно спокойный и невозмутимый, Фогель легко встряхнул капитана за шиворот. Может, хотел что-то сказать или проводить до танка, но появился комбат Антон Таранец. С минуту рассматривал крепко выпившего капитана. Когда тот попытался доложить о боевых успехах своей роты, коротко скомандовал:
— Фогель, посадите его на пару часов в свою машину. Будет буянить, связать. Обязанности командира роты временно возложить на командира первого взвода. Алексей, пойдем, глянем, как его личный состав выглядит.
Пьянство среди командиров и бойцов, мягко скажем, было очень распространено. Не буду лицемером. Пили практически все, снимая спиртом стресс. Но существовали негласные законы, которые мало кто рисковал нарушать. В танковых подразделениях (по крайней мере, в нашей бригаде) выпить перед боем мог только совершенно бесшабашный новичок. Кстати, слово «алкоголик» мы тогда не знали. Опытный комбат Антон Таранец понял, что отчитывать Успенского бесполезно. Но, как мы и думали, глядя на своего командира, хорошо приложились к фляжкам еще несколько танкистов из его роты. И что хуже всего, один из механиков-водителей. Таранец сжал губы и, с трудом сдерживая злость, выдернул из строя пьяного механика.
— Павел Никифорович, — дал он команду Фогелю. — Займите место механика и одновременно исполняйте до вечера обязанности командира роты. Я гляжу, что командиры взводов не могут держать людей в руках.
Комбат отозвал в сторону меня и Павла Фогеля. Закурили трофейные сигареты. Я видел, что Таранец не на шутку взведен. Он уже насмотрелся, как горят в бою бесшабашные пьяные экипажи. Да и мне эта картина была хорошо знакома.
— Дурак! — не стеснялся в выражениях командир батальона. — Пострелял на Халхин-Голе, пушку или танк подбил и сразу командиром роты назначили. Он ведь взводом почти не командовал. Затем четыре года на сопках в тылу проторчал и считает, что задницей уже майора высидел. Вместо Каретникова себя предлагал.
— Брось, Антон Васильевич, — рассудительно проговорил Павел Фогель. — Напился, с кем не бывает. А Каретникова в эту мясорубку под Штеповкой приказом сунули. Не слишком он туда и рвался, как я считаю. Новый человек в бригаде. Не выполнил бы приказ, церемониться не стали.
Таранец понемногу успокоился. Адъютант доложил, что уничтожено триста с чем-то немцев, сколько-то грузовиков. Первый раз за всю войну я видел, чтобы немцы понесли в коротком бою такие потери.
— Шестнадцать штук офицеров, — продолжал подробно перечислять адъютант. — Двое раненые были, хотели притащить, но они уже доходили. К тому же эсэсовцы. Ребята их пристрелили. Девять пулеметов захватили. Пять десантники забрали, четыре — у нас остались.
— У вас, у нас! Не отделяй десантников. Вместе воюем.
— Автоматов штук тридцать по экипажам расхватали. Вам не нужно, товарищ капитан?
— Нет. Впрочем, брось один в мой танк. И магазинов с пяток.
— Есть.
Наскоро перекусили. Пока ели, я с куском хлеба и ветчины спустился вниз, где горели грузовики. Немцы лежали, почти все перевернутые на спину. Карманы у большинства были вывернуты, некоторые разуты. Потом едва не вывернуло меня, я отбросил остатки бутерброда. Знакомый запах горелого мяса, парной крови. Возле перевернутого грузовика с разбитым кузовом мертвые тела лежали грудой. Видимо, грузовик разбили снарядом, а потом прошлись пулеметными очередями. Чего я здесь искал? Трофеи уже порасхватали, да мне и не нужно было ничего. Часы у меня имелись, ребята подарили набор цветных карандашей. В том числе один удобный для записей — химический, с алюминиевым покрытием.
Я просто глядел на убитых врагов с любопытством солдата. Большинство были молодые, лежали и тридцати- и сорокалетние. Пожилой майор с залысиной валялся в кювете, запрокинув голову, нижняя челюсть отвисла. Наверное, из тыловиков. Клочья выходных отверстий от пуль на сером кителе. Его расстреляли в спину, когда он убегал. Майору было за пятьдесят. У тебя, наверное, все было: семья, дети, внуки. Но ты поперся за богатством в чужую страну. Гитлер обещал каждому кусок плодородной земли. Здесь, на Украине, вы ее и нашли. Только вряд ли каждому достанется хотя бы пара метров. Трупы немцев пролежат недели две, а может, и больше. Воинским частям хоронить некогда. Мобилизуют местное население, выроют ров и уложат туда все три сотни убитых, предварительно их раздев. Сентябрь, скоро наступят холода. Людям пригодятся немецкие френчи и сапоги. Меня позвали, и я пошел к своей роте.
— Наваляли фрицев? — усмехнулся Федотыч.
— Наваляли…
— На таких полях урожаи хорошие бывают. Удобрили землю за два года.
Я не помню в деталях дальнейшие события того дня, но ничего существенного не произошло. Вечером Таранец поговорил с Успенским с глазу на глаз. Ротный каялся, инцидент был исчерпан. Мы настроились на отдых, но получили команду двигаться дальше. Первому и второму батальону даже не дали возможности дождаться полевой кухни. Ели консервы, запивая их водой.

 

Период до 20 сентября запомнился мне бросками вперед. Мы шли к Днепру. Настрой был таков, что ничто нас не остановит. Немцы использовали любые препятствия, откуда можно было нанести удар. И удары наносили порой болезненные. Однажды получилось так, что по одной из дорог вырвался вперед наш второй батальон, усиленный самоходкой СУ-122 и минометным взводом. Кроме десанта на броне вместе с нами двигался пехотный батальон на грузовиках и саперная рота. Пехотный батальон состоял наполовину из новобранцев. Большая убыль в личном составе пополнялась за счет ближайших военкоматов. Часто бойцы только успевали получить форму, принять присягу и, почти необученные, направлялись в бой. Вид трупов, гибель даже двух-трех человек приводили пополнение (многие были в возрасте тридцати и более лет) в панику.
Обходя огромную воронку, танк из моей роты налетел на фугас. Фугас — это не противотанковая мина. Штука пострашнее. Немцы использовали авиабомбы килограммов по двадцать пять, гаубичные головки, закладывали дополнительно взрывчатку, ручные гранаты, канистры с бензином. Танк буквально разорвало пополам. Башню отбросило метров на десять. Экипаж и десант погибли. Среди горящих обломков лежали трупы, куски человеческих тел, исковерканное оружие. Один из смертельно раненных, с переломанными ногами, весь в огне, бежал, крича от боли. Человек не способен идти или бежать, когда сломаны кости ног. Но этот боец бежал на страшно подвернутых, болтающихся ногах. Когда упал, я увидел, что концы костей прорвали кожу, штанины и торчат бело-розовыми остриями.
И сразу с холма, на расстоянии метров восьмисот, ударили пушки и пулеметы. Место было открытое, в атаку мы не пошли. Танки быстро расползлись по обочинам, низинам и открыли ответный огонь. Два грузовика промедлили какие-то секунды. Один получил снаряд в двигатель, другой загорелся от крупнокалиберных пуль. Впервые за долгое время я опять увидел, что такое паника. Если опытные бойцы сразу залегли, используя любые прикрытия, то новобранцы побежали назад. Срабатывал инстинкт, чем дальше ты убежишь, тем больше вероятность выжить. Но для немецких пулеметов эти выигранные десятки метров не имели значения. Люди падали один за другим.
Мы заставили замолчать пушки, одну или две уничтожили, а командиры рот и взводов собрали разбежавшихся бойцов. Продолжали вести огонь из капонира закопанный по башню танк и два крупнокалиберных пулемета, упрятанные в бронеколпаки. Люди продолжали гибнуть. Снаряды и очереди пулеметов находили все новые жертвы. Двигаться в обход не рискнули. Я отчетливо различал пожелтевшую траву и осевшую почву там, где наспех закладывали мины. Двигаться по узкому проселку, вверх по склону было невозможно. Пока саперы разминировали дорогу для обхода высоты с фланга, наши минометчики вели беглый огонь. Уцелевшие пушки пока молчали, зато оба бронеколпака с их пулеметами и вкопанный в землю Т-4 не давали поднять головы. Толстую броню колпаков и торчавший верх танковой башни снаряды «тридцатьчетверок» не брали. Таранец приказал выдвинуть самоходку СУ-122. Лейтенант, командир «сушки», побледнев, мотал головой:
— У меня броня сорок пять миллиметров. Сожгут через минуту.
— Это приказ, сынок, — спокойно сказал комбат. — А приказы надо выполнять.
Вид горящего танка, разбросанные вокруг исковерканные трупы крепко подействовали на лейтенанта. Из «тридцатьчетверки» вытекло много солярки, она догорала коптящим озерком, в котором корчило и шевелило жаром мертвые тела. Даже бывалым танкистам было жутко смотреть на это. Лейтенант бубнил о том, что по уставу его самоходка должна идти в четырехстах метрах за танками.
— Я в штаб полка доложу. Вы свои танки бережете, а нас подставляете. Чужих не жалко.
— Дурак ты! — сплюнул комбат. — Наши орудия не берут цель. Ладно, чего объяснять. Открывай огонь прямо отсюда. А сам корректируй, если башку высунуть не побоишься.
Лейтенант молча вылез на бугор, долго высчитывал координаты для стрельбы с закрытой позиции. Мы знали, что навесной огонь по бронированным точечным целям эффекта не даст. Гаубица выстрелила раз, другой. Лейтенант бегал взад-вперед, корректируя наводку. Командир роты десантников, старший лейтенант Никита (фамилия в памяти не отложилась), с кем мы попали в заварушку на станции Штеповка, встал над лейтенантом во весь рост:
— У тебя же руки трясутся! Смотри, не обоссысь. До немцев почти километр.
Лейтенант ничего не ответил, продолжая корректировать бесполезный огонь. Явился старшина-сапер и доложил, что проход разминирован.
— Они полосой вдоль дороги понатыканы. В степи наверняка мин нет. Мы отметили флажками. Можно двигать фрицам во фланг.
Таранец направил в обход меня и Фогеля. Сказал, чтобы мы не рисковали. Это были ненужные слова. На войне, если боишься рисковать, — ничего не добьешься. Мы посадили на броню два десятка десантников во главе с Никитой. Когда отъехали, десантники дружно отстегнули фляжки и, несмотря на тряску, выпили. Приложился раз-другой и Никита.
— Для азарта, — объяснил он и подмигнул мне. За спиной у него висел знакомый немецкий автомат.
Когда мы зашли с фланга, я хотел атаковать с ходу. Бронеколпаки с крупнокалиберными пулеметами были нам не страшны, а единственный Т-4… возьмем мы его взводом! Меня трясло от возбуждения. В те минуты я потерял контроль над собой и рвался вперед. Это заметил всегда невозмутимый Паша Фогель и механик-водитель моего экипажа Иван Федотович.
— Покури, Алексей, — сказал механик, а Фогель, взяв у меня бинокль, долго всматривался в даль.
— Там еще одно орудие, — наконец сказал он. — Фрицы его в бой пока не вводили.
— Все равно атакуем, — настаивал я.
Лицо моего товарища скривилось в непонятной усмешке. Он минуты две молча обдумывал ситуацию. Я курил заботливо свернутую Леней Кибалкой самокрутку и постепенно приходил в себя. Сейчас я понимаю, что у меня был нервный стресс. Таких умных слов мы тогда не знали. Но если бы я настоял на бездумной лихой атаке, вряд ли бы наши танки уцелели.
— Стреляем мы примерно одинаково, — наконец сказал Фогель. — Кому-то надо зайти глубже и бить с тыла. А второй танк откроет отвлекающий огонь.
Младший лейтенант был не совсем прав. Лучше из нас двоих стрелял я. Больше практики плюс опытный заряжающий, Леня Кибалка. Просто Фогель считал, что вступать в дуэль с танком и 75-миллиметровкой опаснее, чем нападать с тыла. Он собирался взять на себя более рискованную часть плана.
— Паша, двигай дальше и атакуй с тыла. А я тут с ними в кошки-мышки поиграю, — решил я.
Выждав несколько минут, я высадил десант, приказав двигаться следом. Танк на малом газу пошел к немецким позициям. Батальон внизу усилил активность. Взрывы танковых снарядов поднимались частыми столбами. Кажется, разбили одно из орудий, там что-то горело, и нас прикрывал дым.
— Федотыч, ходу!
Мы мчались по степи. Ближнее к нам орудие было опрокинуто. Из капонира стрелял вдоль дороги Т-4. Затем башня развернулась в нашу сторону. Для меня цель была трудной. Лобовая часть башни с массивной броневой подушкой, все остальное защищено землей. Наша «тридцатьчетверка» была полностью на виду и представляла хорошую мишень. Я выстрелил, и болванка вспахала бруствер. Снаряд немецкого Т-4 с воем отрикошетил от округлости башни. Мы оба слишком торопились.
Федотыч, не надеясь на меня, бросал танк из стороны в сторону. Мы увернулись еще от одного снаряда, а потом появился Фогель и с короткой остановки пробил башню немецкого танка. На расстоянии двухсот метров не помогли дополнительные броневые листы. Т-4 замер. Мы всадили в него еще по два-три снаряда. Танк взорвался, разворотив капонир. Мы расстреливали бронеколпаки, кое-как пробили один. Броня у них была толстой.
Ко второму бронеколпаку наша «тридцатьчетверка» подъехала метров на тридцать. Я выстрелил в дверцу, пробил ее, а в нашу сторону вылетела из траншеи противотанковая кумулятивная граната. Я знал эти штуки. Сравнительно легкая, с деревянной рукояткой и лентой-стабилизатором, она летела массивной головкой вперед. При точном попадании прожигала броню не хуже снаряда. Граната не долетела до нас пяти шагов и взорвалась ярким огненным шаром. Рука со второй гранатой поднялась над краем траншеи и подломилась. Оба наших пулемета лупили в одну точку, выбив в бруствере целую канаву. Федотыч дал задний ход, и мы выпустили в траншею два фугасных снаряда, перемешав в груду все, что там находилось. Из бронеколпака выбивался дым, потом стали взрываться ручные гранаты и патроны.
Мы догоняли бежавших немцев пулеметными очередями, двоих раздавили. Человек шесть прыгнули в небольшой грузовик и на скорости исчезли в низине. Подъехали остальные машины батальона. Высоту обороняли не более полусотни немцев. Четыре пушки, танк, пулеметы. Они сумели сжечь две наши «тридцатьчетверки» и три подбить. В том числе разорвать гусеницу на танке Фогеля. Погибли человек тридцать из стрелкового батальона, экипажи двух танков и двенадцать десантников. Много было тяжелораненых. Пули крупнокалиберных пулеметов перемалывали кости, а ранение в грудь или живот означало верную смерть. Перевязки помогали плохо. Люди исходили кровью и умирали у нас на глазах. Чертова высотка далась нам дорого.
Мы отправили в медсанбат «студебеккер» с ранеными. Среди них был лихой командир роты десантников Никита, спасший меня в Штеповке. Его ранили очередью из автомата уже в конце боя. С незажившей ладонью и перебитой голенью, он жадно, как воду, пил ром из трофейной фляжки. Время от времени передавал ее мне.
— Все, Леха, бог троицу любит, — возбужденно говорил он. — Теперь меня надолго в госпиталь запакуют. Две пули в кость попали. Или ногу отхватят, или хромым останусь.
Я не утешал его. Неизвестно, что было хуже. Остаться без ноги или идти навстречу своей судьбе, которая в сорок третьем году оставляла людям слишком мало шансов выжить.
— Живи, Леха. Помощники у тебя молодцы. Этот немец, Фогель…
— Он не немец. Просто фамилия такая, — сказал я.
— Какая разница. Думающий мужик, ты к нему прислушивайся. Механик на танке опытный. И заряжающий Ленька, как собачонка преданный. С такими воевать можно.
Алкоголь пока заглушал боль, но лицо старшего лейтенанта покрывалось горячечным румянцем. Мы перенесли и посадили его в кабину. Прощай, Никита!
Комбат доложил о взятии высотки. Сказал, что кончаются боеприпасы и горючее. Нам приказали ждать и держать оборону. Рыть окопы не стали. Загнали танки в орудийные капониры, под деревья, сели перекусить и выпить. Выделили взвод похоронить погибших. Сидели группой, вместе с пехотным комбатом, его ротными и взводными командирами. Самолетов мы тоже не очень боялись. На запад прошли две группы наших бомбардировщиков в сопровождении истребителей. Немцам сейчас не до нас. Лейтенант, командир самоходки, держался в стороне. Его позвал капитан Успенский. Ветеран Халхин-Гола снова хорошо хлебнул, но уже на законных основаниях — обед и отдых. Наркомовские положены. А сто или триста граммов, кто считать будет? Налил в кружку лейтенанту, двинул ближе банку с паштетом.
— Выпил? Закусывай. То, что ты сегодня трусом себя показал, — очень плохо.
Успенский назидательно поднял палец, а лейтенант поперхнулся. Офицеры дружно засмеялись. Капитан стал объяснять всем, что первый бой всегда нагоняет страх. Выяснилось, что у лейтенанта бой не первый, и Успенский снова вспомнил Халхин-Гол.
— Японские офицеры, когда их в трусости обвиняли, харакири себе делали. Знаешь, как?
Лейтенант-самоходчик попытался встать и уйти, но капитан, крепко держа его за рукав, стал объяснять, как делается харакири.
— Нож себе в брюхо загоняли, чтобы позор смыть. Сначала поперек живота, а потом вверх. А дружок его за спиной стоит и мечом в нужный момент голову сносит. Чтобы самурай лишка не мучился, когда кишки вылезают.
— Хватит, Николай Фатеевич, — перебил его замполит. — Мало ли что самураи выдумают. Аппетит только портишь.
— Чтобы аппетит не пропал, надо еще по одной выпить. А ты, лейтенант, не бойся. Япошки брюхо себе режут, надеясь, что сразу в рай к голым гейшам попадут. А ты под трибунал в следующий раз ухнешь, если приказ не выполнишь. Насчет харакири не бери в голову. В Красной Армии такого не бывает. Тех, которые в бою мелко писают, товарищи перевоспитывают.
В хмельных глазах капитана Успенского играла отнюдь не пьяная усмешка. Лейтенанта он крепко отчитал и сам в бою действовал неплохо. В атаку шел впереди. Так закончился тот бой за безымянную высоту, где мы похоронили шестьдесят наших товарищей.
Назад: Глава 8
Дальше: Глава 10