44

— Этот будет жить, а может быть, еще даже и воевать, — громко и отчетливо произнес чей-то голос над самой головой Егорьева.

«Когда же, наконец, все это кончится?» — первое, о чем подумал лейтенант, увидев перед собой серую брезентовую стену палатки. Что это именно палатка, Егорьев понял лишь потом, сейчас же его интересовало одно: долго еще перед ним будет то свет, то тьма, то реальное восприятие окружающего, то беспамятство?

Однако на этот раз сознание вроде бы закрепилось прочно. Егорьева только что сняли с операционного стола, и теперь он лежал тут же, в палатке полевого госпиталя, на ветхом топчане — должны были прийти санитары, чтобы грузить раненых на автомашины. Как впоследствии узнал Егорьев, осколок, которым он был ранен, вошел под левую лопатку, пробил плечо и застрял у начала реберных костей, на четверть своей длины высунувшись наружу уже из груди, ободрав своими острыми, с зазубринами краями кожу на шее. При этом оказался затронут какой-то нерв, в результате чего отнялись, повиснув плетьми, левые рука и нога. Уже после Егорьеву растолковали, что последствия его ранения не столь серьезны: и рука, и нога со временем восстановятся, вплоть даже до первоначального состояния, осколок тоже извлечен без каких-либо отягчающих последствий. Все это лейтенант узнал потом, сейчас же лежал на топчане, толком еще не осознавая, что с ним все-таки произошло, но тем не менее радуясь, что боль ушла куда-то внутрь и почти не напоминает о своем существовании, а голова по сравнению с последними сознательными впечатлениями и ощущениями ясная и отдохнувшая. О чем-либо еще Егорьев больше подумать не успел: стены палатки вдруг заходили ходуном, лейтенант, пугаясь, что снова теряет сознание, зажмурился, но, через несколько секунд открыв глаза, сообразил, что его перекладывали с топчана на носилки и теперь несут. Вскоре Егорьева подняли в кузов грузовика и положили в ряд с остальными ранеными. Машины тронулись. В дороге лейтенант даже умудрился немного поспать под слабое покачивание и несильный, будто добродушный гул работающего мотора. Резкий гудок паровоза возвестил о прибытии машин на станцию. Тут опять Егорьева, как и других, сняли с машины и перенесли в вагон санитарного поезда, уложив на верхнюю койку у окна. Паровоз прогудел снова, послышался легкий шум, и вот уже станционные пейзажи стали медленно уплывать назад. Состав набирал ход. Лежать в чистом белье под свежей простыней и на мягкой подушке было очень хорошо. Сонливая умиротворенность безраздельно владела Егорьевым. Ничего не болело, ничего не хотелось делать и ни о чем не было желания думать. При полном сознании и реальном восприятии окружающего проявлялась тем не менее какая-то заторможенность разума. Но чувство это было приятное, словно плывешь куда-то, а куда — неизвестно, но плывешь безмятежно, спокойно и по течению. Находясь в таком состоянии, Егорьев, сам того не чувствуя, заснул под мерный перестук колес…

…Среди ночи лейтенант начал задыхаться во сне, отчего и пробудился, преисполненный бессознательного испуга. Широко раскрыв рот, долго вдыхал и выдыхал застоявшийся вагонный воздух, пропитанный запахом лекарств и наполненный летней духотой. Когда дыхание вошло в нормальный ритм, несколько успокоился. Все тело горело в жару, голова болела, в плече снова ломило, и отдающимися в висках ударами гулко бился пульс.

Поезд несся на огромной скорости, колеса в бешеном темпе выстукивали четкую, отрывистую дробь, вагон швыряло из стороны в сторону так, что Егорьев то сползал влево, нависая над самым краем койки и рискуя свалиться вниз, в проход, то при очередном, довольно быстро повторяющемся изменении положения вагона стукался всем телом о стекло и о часть железной стены, благо что еще здоровой стороной. Чувствуя, что так можно и вылететь со своего места, лейтенант отодвинулся подальше от края. Поглядев в окно, не увидал там ничего, кроме непроглядной темноты, и вдруг задумался, вроде бы ни о чем конкретном и в то же время обо всем.

Что стоило затронуть в эту минуту? Подводить итог прожитому как будто бы еще рано — в перспективе у него была не смерть, а жизнь. И в то же время жить той, прежней жизнью тоже нельзя — слишком много произошло событий за этот месяц, слишком велико и серьезно их значение и слишком сильно потрясли они душу Егорьева, чтобы он не думал о них.

Так правильно или неправильно он жил? Вообще, что входит в эти понятия: «правильно», «неправильно»?

«Смотря с какой точки зрения подходить», — хотел ответить на свои мысли Егорьев.

«А ты смотри с человеческой точки зрения», — будто подсказывал ему кто-то из себя самого.

«Хорошо», — ответил Егорьев и стал анализировать.

Итак, если исходить из нашей, социалистической морали, он жил правильно: комсомолец, активист, верен заветам партии, пошел сражаться за Советскую власть и свободу и независимость Родины — Союза Советских Социалистических Республик. Все вроде верно, все правильно, и еще бы месяц назад он гордился бы этим, но теперь… Если раньше Егорьев смотрел на жизнь сквозь мутную воду вдолбленных в него идей, то теперь прямо перед его глазами встали неопровержимые факты: бездарность в командовании, огромные потери и, что самое ужасное, заградотряды, изуверство на заброшенной лесной дороге. В конце концов, он сам, все, что с ним случилось, что предшествовало его ранению. А если брать раньше: обезглавленные церкви, валяющиеся на земле колокола, на последнем издыхании цепляющийся за свои ворота их сосед Никифор — и все это забрызгано, облито, как из ведра, обмазано кровью. И чьей? Своего же народа, за счастье которого он, лейтенант Егорьев, пошел драться с немцами. Чудовищное, преступное расхождение слов с делами. Да и хороши ли эти сами слова, сами идеи? Тогда как он жил, он, воспитанный, можно сказать, вскормленный на этих словах и идеях? С человеческой точки зрения?

«Неправильно», — прозвучал в голове ответ.

«Если не сказать хуже», — добавил еще кто-то, действительно как будто сидящий внутри.

Перед глазами лейтенанта вдруг опять возник волк. Волк осклабился и ухмыльнулся. Егорьеву стало страшно, пот прошиб его с головы до пят. «Все ждет ответа», — подумал он о волке.

Тот кивнул своей головой с вытянутой мордой и кровавыми усами. Егорьев испугался еще больше: если опять не дать волку ответ, он, чего доброго, снова уйдет с довольным видом. А как не хотелось лейтенанту угождать волку, ой как не хотелось!

«Ждем твоего мнения», — напомнили изнутри.

«А что, в зависимости от того, как я отвечу, вы прогоните или не прогоните волка?» — поинтересовался Егорьев.

«Конечно, — последовал ответ. — Вот смотри…»

И действительно, лейтенант увидел, как кто-то стоит прямо перед его глазами и держит в руке палку, а рядом с этой палкой пригнулся волк, испуганно уставившись на Егорьева. Лейтенант посмотрел на волка и уловил в его взгляде что-то сросшееся с собой, не пускающее его сделать решительный шаг.

«Я не знаю, как я жил», — наконец ответил Егорьев.

Этот кто-то с досадой отбросил в сторону палку, на мгновение промелькнуло его лицо, Егорьеву показалось, что это Гордыев, но в ту же секунду человек отвернулся, а торжествующий волк, выпихивая его лапами в спину, проговорил:

«Ну все, уходи, уходи…»

Неведомый человек ушел, а волк, высунув язык, роняя с него капли крови, посмотрел на Егорьева, снова дьявольски улыбнулся, облизнулся и в одно мгновение исчез.

«Что ж, я с ума сошел?» — подумал Егорьев, оглядывая все кругом, но нигде никого больше не было. Да и был кто-нибудь вообще?

«Но что же мне ответить?» — через несколько минут снова подумал Егорьев.

«Ты уже ответил», — сказал кто-то впереди, и в темноте щелкнули зубы.

Егорьев понял, что это вернулся волк.

«Но это не ответ», — сказал лейтенант.

«Он меня устраивает, — усмехнулся волк. — Теперь прощай. Живи спокойно…»

Егорьев тряхнул головой, пытаясь понять, как это можно разговаривать, не произнеся вслух ни слова. И с кем? Чертовщина какая-то.

Лейтенант дотронулся до своего лба — температура была, наверное, градусов под сорок с лишним.

«Бред, бред, бред, — тихо, но отчетливо произнес Егорьев и мысленно дал себе зарок: — Все, больше ни о чем таком не думаю».

В ту же секунду где-то в отдалении последний раз скрежетнули зубы, и волчья пасть захлопнулась.

Как сказал лейтенант, так и сделал: не пытался более вызывать себя ни на какие откровения и вскоре вообще свои видения постарался выкинуть из головы. Да и были ли они? Конечно, нет. На этом Егорьев поставил для себя точку.

А поезд все шел и шел, стальные колеса катились по стальным рельсам. Что могло помешать им продолжать свой путь? Да ничего. И они продвигались по проторенной дороге…