29

Несколькими часами раньше полковник Себастьянов получил известие о данных приведенным группой капитана Степанкова немцем показаниях. Весть эта поначалу привела полковника в некоторое замешательство. С одной стороны, все доклады, за последнее время поступавшие как от командиров полков, так и от того же Степанкова, уведомляли, что немцы, бесспорно, в ближайшее время что-то затевают. С другой стороны, полученный полковником приказ свыше гласил о том, что никаких наступательных действий со стороны противника на южном направлении предпринято быть не может, и исходя из этого приказа следовало всех, утверждающих обратное, считать паникерами и провокаторами, причем любые приводимые доводы и факты во внимание не принимались.

Таким образом, Себастьянов оказался между двух огней: вроде бы и начальству не доверять никак нельзя, и в то же время нужно быть совершеннейшим идиотом, чтобы продолжать наивно верить, будто бы ничего не происходит, когда твоя собственная разведка приносит сообщения одно тревожнее другого. Впрочем, думать полковник Себастьянов мог что угодно, лишь бы его приказания по дивизии не шли вразрез с общепринятой позицией. Причем неважно, соответствует ли эта позиция здравому смыслу или нет — иначе можно было и «слететь» с поста комдива. А «слетать» полковник никак не хотел, будучи справедливо уверенным, что по законам военного времени с того момента, как он будет отстранен от командования, до того, как он получит пулю в затылок, а в протоколе военного трибунала появится запись напротив его фамилии о том, что он изменил Родине, пройдет не более двадцати четырех часов. Такая перспектива устраивала его меньше всего, поэтому он угождал начальству, то есть не принимал никаких мер по отражению возможного наступления немцев. Себастьянов, конечно, понимал, к каким последствиям может привести его бездействие, но в то же время был прекрасно осведомлен, куда ведет в подобной ситуации чрезмерное проявление инициативы с его стороны. Он исходил из того, что солдатских жизней куда больше, нежели полковничьих, тем более когда эта полковничья принадлежит ему самому.

Тут можно вроде бы подумать о благородстве и самопожертвовании, но с какой стати он, полковник Себастьянов, будет расплачиваться за чужие ошибки, когда всегда можно сослаться на чей-то приказ. Роль безмолвного исполнителя и проще, и не заставляет думать, и, что самое главное, безопаснее. Вдобавок, если честно признаться, служить по-другому он и не умел — уж так приучили. Так разве повинен он в том, что в это летнее утро остались погребенными в траншеях и блиндажах несколько тысяч находившихся под его командованием людей?…

В числе первых покинул Себастьянов занимаемые его дивизией позиции, когда те подверглись атаке немцев. На трофейном «Опеле» прикатил в штаб армии доложить о происшедшем и получить дальнейшие приказания, не испытывая ни малейших угрызений совести. Как рассчитывал полковник, так и произошло: ни единого упрека не получил он от командарма, ибо сам командарм всего неделю назад зачитывал лично ему и другим комдивам распоряжение из Москвы, имея в виду которое Себастьянов ничего не делал для предотвращения наступления немцев, случись таковое.

Но если на лице полковника под сочувственной маской скрывалось злорадство от того, что вот стоит перед ним его командир, еще вчера такой грозный и властолюбивый, а теперь бледный и окончательно выбитый из колеи, то внешность командарма носила истинный отпечаток всего трагизма происходящего — Москве тот верил безоговорочно, и происшедшее для него явилось настоящим шоком.

Получив сбивчивые распоряжения относительно своих дальнейших действий, Себастьянов уезжал от комдива, как ни чудовищно это выглядело в сложившейся обстановке, в хорошем настроении. Что ж, он ни в чем не виноват перед законом. Он — слепой исполнитель (хотя в своих глазах он-то знал себе цену), и его вины в случившемся, а тем более его ответственности за случившееся не существует. А что касается ответственности нравственной — так это наплевать…