— Матерь родна! Да мы ж горим! Пожар! Эй, мужики, вставай! Коридор-то весь полыхает!

Ночной клич наделал переполоху. Больные панически хватали шмотье, одеяла, суматошливо ломились в двери палаты. Шарахаясь от горящей стены коридора, вываливались на улицу. Потемки санчасти и заоконная ночная темь все сильней озарялись факелом пожара.

Федор разлепил веки и, не поняв еще, что за шум и хлопотня вокруг, захлебнулся чадным воздухом. Горький дым висел в каморке, пробиваясь сквозь щели. Жаром тянуло со стороны коридора и с потолка. Багровый отсвет плескался в окошке. Федор скорчился, унимая кашель, на ощупь сунул ноги в валенки, похватал ватник и шапку, выскочил из каморки в палату. Он тут же столкнулся с кем-то, выругался. Несколько человек колготились в палате, что-то выкрикивали, пытались спасти жалкий скарб. Огонь столбом поднимался по косяку двери, полз на внутреннюю стену палаты. Кто-то одеялом тщетно пробовал сбить пламя — пахло паленым, дым делался более едуч. В полупотьмах, в углу, на полу за печью, какой-то человек в белой нательной рубахе взмахивал руками, кричал, но голос его был непонятен в общей неразберихе и гомоне. Огонь колебался, и казалось, вся палата с мечущимися людьми и тенями шатается, как корабль в шторм. Федор спихнул койку с дороги, сунулся в коридор. Здесь жгло глаза: огонь оплеснул уже всю стену. Что-то трещало в полыме в каптерке, жаркий густой дым валил из кладовой. В потолочных щелях тоже брезжило красным. Прикрывая локтем лицо, Федор выбрался на улицу к шумливой, полураздетой и раздрызганной толпе.

Лагерная колотушка ударами в железину чеканила «тревогу». Из-под крыши валил дым, алой волной выбивался огонь. Снег на железной кровле таял, шипел, от него поднимались серые клубы. Огонь жарил снизу, с чердака, и красное зарево все смелей рвалось наружу, охватывая верхние венцы сруба. Красные всполохи играли отражением в испуганных глазах людей, выбравшихся из санчасти. Зазвенело выбитое стекло в бельевой, кто-то заорал внутри и стал выкидывать из окна больничную утварь: одеяла, стопки простыней. Подбежали военные из охраны. Дежурный по лагерю офицер отдавал бестолковые распоряжения обескураженной толпе. Говорили громкими возбужденными голосами:

— Огонь по вышке пошел. Там матрасы с соломой. Как порох…

— Печь проворонили. «Буржуйку» в коридоре.

— Искра через худое колено прошла. Полыхнуло.

— Спохватились поздно. Ночь уж, спали все.

— Куда дневальный-то глядел, сволочь?

— Кривой Матвей дежурил. Он растоплял.

— Раззявы! Чего стоите? Ведра тащите! Воды!

— Морозно… Из пожарной бочки воду слили. А ведрами разве…

— Заткнись! Делай, чего приказано!

— Эк, как трещит!

— С жару стекла лопаются.

— Дотла сгорит.

— Нечего рыпаться — не спасти.

Растерявшийся в суматохе, потрясенный внезапностью пожара, Федор только сейчас и опамятовался.

— Сергей Иванович! Сергей Иванович! — закричал он и кинулся назад в дом, нырнул в сизый, прорезанный языками огня туман коридора.

Доктор Сухинин ночевал в комнатке, смежной со своим кабинетом. Эту половину дома пожар пощадил, бушуя на другой. Подползал сюда медленно. Федор ворвался во врачебный кабинет, все еще неся на устах крик «Сергей Иванович!», и сразу наткнулся на Сухинина. Доктор без панической спешки, даже не по моменту слишком аккуратно вынимал из шкафа коробки со шприцами и медицинскими железками, медикаменты и толстые книги, укладывал их на расстеленный на столе халат.

— В перевязочную! — кивнул он Федору. — Собирайте инструмент! Все, что попадется.

Его спокойствие Федора отрезвило. В перевязочной он первым делом выхлестнул табуреткой стекла в обеих рамах, раскинул на полу простынь, стал сгребать в нее коробки, склянки, кузовки, вату с бинтами. Дым из коридора сквозняком тянуло в разбитое окно, глаза слезились. С крыши срывалась капель: огонь шел поверху, полз по сухим чердачным подпоркам, подрешетнику, жарко лизал потолок, кормился пылкой соломой злополучных матрасов. Федор перетащил куль с медицинским богатством во врачебный кабинет, собирался вернуться в перевязочную, чтобы повыкидывать в окно какое-нибудь оборудование и мебелишку, но на пороге его чуть не сбил с ног Матвей.

— Не моя вина, Сергей Иваныч! Я печку доглядывал. Прогорела. Я уж потом… Не моя… — Матвей громко дышал, одинокий глаз на его лице светился ужасом и раскаянием, губы на длинной челюсти прыгали.

— Из палаты все выбежали? Проверяли? — строго спросил Сухинин.

Матвей опешил:

— Да кто ж их считал?

— Так пересчитайте! По списку проверьте!

Матвей метнулся на улицу, протопал по горящему коридору, чего-то попутно выкрикивая.

Жар накатывал все сильнее, дым стопорил дыхание.

— Дальше опасно. Уходим, Завьялов!

— Через окно, Сергей Иванович! Там уж не пройти. Опалит.

Пожар пробовали тушить. Кое-как наполнили водой бочку, подкатили на санях с ручной помпой, растянули рукав. Вялая струя из шланга оплескивала и на время сбивала пламя с бревен, поднимала душный белый пар внутри дома, заливась в разбитые окна. Но огонь занимался вновь, выкатывался яркими языками в облаке дыма из-под крыши, красными играющими завесями полонил окна. Нарастал треск. Что-то внутри обваливалось, сыпались искры. Становилось все светлее, жарче, и еще бесполезнее казались усилия тушителей.

Санитар Матвей, перепачканный в саже, с опаленными бровями, в обгоревшей шапке набекрень, подскочил к Сухинину:

— Все вроде выбежали… Один Кузьма не вылез. Он неподъемный был… Не моя вина, Сергей Иваныч…

— Кузьма? — резко откликнулся на услышанные слова Федор. Он тут же вспомнил — осенило, — что человек в исподнем, который взмахивал в углу руками, и был «кулак» Кузьма. «Видать, сполз с кровати, а дальше-то не в можах… Да как же я забыл! Он ведь без подмоги-то…» — Федор на мгновение зажмурился. Потом зачерпнул ладонью снега, охватил холодом лицо: — Может, еще жив Кузьма-то? Успею! Через окно…

— Стой! Назад! — Сухинин вовремя схватил Федора за рукав телогрейки. — Себя покалечишь, а Кузьму не спасешь. Слишком поздно.

— Такая смерть нехороша. Даже умереть мужику без мученья не дали. Ироды!

Сухинин резко обернулся к нему.

— Я не про вас, Сергей Иванович. Про его раскулачников… — сказал Федор.

Санитар Матвей снова хлопотливо затерялся в толпе погорельцев, которые грудились наособинку, переминались кто в чем, иные в одном белье, кутаясь в одеяло.

— Правда, что Матвей просил подежурить вас в коридоре? — спросил Сухинин.

— Правда. Но кабы я знал, что он печку без присмотра оставит, к прачке умотает… Я ему говорил, а он мне: «Семейственность у него, отношенья…» — Федор передразнил Матвея, на его манер вытягивая нижнюю челюсть. — Все из-за бабы евонной. Понесло его, старого. Сам себе судьбу-то накаркал.

— К сожалению, молодой человек, — уныло согласился Сухинин, — мужчины чаще всего глупеют из-за женщины.

Это были последние слова, которые Федор слышал от доктора Сухинина.

Вскоре к ним снова подсоединился санитар Матвей, сообщил потупясь:

— Вы не гневитесь, Сергей Иваныч, тут вашей оплошности нету. В огне еще один сжарился. Бориславский фамилия. Он тоже не ходяч был. Двое всего-то получилось…

«Вот и вышло им равенство и братство», — горько усмехнулся Федор, глядя на горящий дом.

Кубарем, чертыхаясь, на пожарище прибежал начальник лагеря Скрипников. Размахивая короткими руками, тряся бортами расстегнутой кургузой шинели, выругал по первое число дежурного офицера, по существу не виновного, затем коршуном насел на врача.

— Всех под расстрел отдам! Вредители! Враги! — орал Скрипников с пеной у рта, выпучив глаза куда-то мимо Сухинина. — Повесить мало, сволочей! Обурели, бездельники! Погодите…

Но вдруг смолк. С одного краю дома шумно, с треском, распирая стропила, провалилась крыша. Сонмище искр взметнулось в темное небо. Огонь сперва прижало покореженным кровельным железом, но скоро огненные шпили на бревнах сруба слились в один, поглотили весь верх дома. Пламя взметнулось высоко, ослепительно. Начальник лагеря Скрипников стоял как истукан и только раздувал ноздри. Огонь шамански вытанцовывал на стеклах очков Сухинина.

— Не моя вина, не моя вина, — как заведенный, шептал дрожащими губами санитар Матвей и стирал рукой сочившиеся из единственного глаза слезы.

Федор исподлобья наблюдал, как на грязный снег вблизи дома падают и шипят угли, как тушилыцики, не в силах переносить жар, отступили и струя в шланге совсем издохла, как люди беспомощной молчаливой толпой глядят на гибельное зрелище. Он уже пробовал определить, чем кончится для него светопреставление этой ночи, и в какой-то миг острым камушком в груди шевельнулась ненависть к Ольге. Словно и эту беду она накликала…

От углей и головешек, упавших в снег, несло гарью.

Той же ночью врача Сухинина, санитара Матвея и дневального санчасти Федора Завьялова взяли под стражу и отвели в лагерную тюрьму. Поутру дознаватель вызывал их по отдельности на допрос. Врача Сухинина через день по чьему-то велению перебросили на другую зону, а следствие по делу о преступной халатности санитара и дневального санчасти уместилось в два кратких протокола допроса. Следствие было незамысловато и коротко, нехитер и арифметически примитивен вышел и приговор.