В развалины хаты один за другим ввалились Мадан и Талатёнков.

— Карпенко?! — все не мог сдержать порыва Телок. — Ну, ты даешь! Как же ты выжил тута? А? Тут же кишит этими пятнистыми…

— Да я и сам не верю, что вас дождался… — устало, но счастливо улыбался Карпенко. Он уже подтянул ноги и присел на корточки, растирая копоть и грязь по лицу.

— Тут еще недельку обороняться можно… — весело сообщил он. — Видали арсеналец? А?

Он кивнул в угол. Андрей только сейчас увидел несколько ящиков, длинных и покороче, штабелями и вразброс стоявших возле печи. Несколько из них были раскрыты, с других крышки просто сорваны. В одном лежали «фаусты», в других — гранаты.

— Там и патроны есть. Я как раз набрел на нужную хату. А Жила, гад, сбежал… когда меня эти басурманы повязали… Где Жила-то? Скажу ему пару ласковых…

Карпенко произнес это с наигранной угрозой. Появление товарищей прогнало все его обиды.

— Убили Жилу… — ответил Аникин. — Он танк поджег…

— Жалко… — понурился Карпенко. — Ладно, бог ему судья… Выходит, второй уже, а, командир?.. Мы с Жилой-то с наскока такого шухера тут навели. В открытый люк гранатами забросали.

— Он рассказал…

— И то молодец… — опять развеселился Карпенко. Долго горевать явно не входило в его ближайшие планы.

— Ты-то как оказался тут? — спросил Аникин, осторожно выглядывая в оконный проем. Эсэсовцы, уже очухавшись, занимали круговую оборону на дальних подступах.

— Да рассказать, не поверите, товарищ командир, — с жаром отозвался Карпенко. — Мы ж за языком пошли. Я тут к бабуське и обратился. По простоте душевной. «Так, мол, и так… треба вызнати, где тут фашист поховався…» Ну, она меня и ведет сюда, в самую хату. А тут, понимаешь, сидит орава этих головорезов пятнистых, человека четыре, и офицерик немецкий. Жрут, понимаешь, и самогонку глушат. Сами взмыленные, пушки их при них, к ногам прислонены. Видать, только-только передо мной, с пылу с жару, зашли. Одного из пятнистых этих хата была. Я уже потом понял. Ну, через пару секунд… Старушка, значит, божий одуванчик, едрена корень, заходит и чинно так: «Ось, хлопцы, подывиться, кого я вам привела». У тех, понятное дело, кусок вместе с горилкой поперек горла застрял… Похватали свои стрелялки и в меня уставили. И как меня осенило, сам не знаю. У меня оборонительная на ремне висела, возле руки прямо. Я ее хвать и чеку дергаю. Представляешь, командир? Вместе с усиками неразогнутыми… С мясом, короче… От страха силушка взялась. «Что! — ору. — Обделались?! Только пульните в меня кто, всех к чертовой матери разнесет. И ораву вашу, и бабушку, и младенца с мамашей». Там вот, в другом от ящиков углу, где сейчас пробоина в стене, занавесочка была, неприметная такая. Так оттуда женщина вышла с младенцем. Белая, как полотно. И остальные все, и немец, и эти… эсэсовцы. Все наложили в штаны почище меня. Известное дело, подыхать неохота. А молодуха вдруг скулить начинает: «Гринько, ни стриляй в нього… и воны нехай не стриляють». А они все остолбенели точно. А я опять ору: «Видите: вот граната, а вот чека! Только выстрелите. Видите, щас рванет и всех вac — в клочья! Зрозумили?!» — кричу. И для наглядности трясу «лимонкой», а в другой руке — кольцом. Чуть палец не оторвал чекой этой чертовой. А баба опять начинает причитать и трясется вся, чисто лихорадит ее. А один из них — детина такой здоровенный, который возле бутыли с горилкой сидел: «Замовкни!» — на нее ощерился, а потом губами своими обескровленными шепчет немцу: «Мол, пан лейтенант, не треба стриляти»… Он больше всех перепугался. Ну, короче, вышли они все, а офицерик и баба с ребенком — последние. Это я так сказал… Чтобы у них мыслишек каких шальных не возникло по пути… А что делать, командир?.. Ну, потом они, конечно, вдарили… Трясли меня из всех видов стрелкового оружия. Сами видите, шо тут творится. Но, правда, и я оборону занял. Они ж мне целый арсенал оставили. Но уж намаялся, сил нет… Они тут поначалу старались сильно не шуметь. Я так понял, что многие из пятнистых тут местные. Берегут, гады, хозяйство. Думали поначалу Колю Карпенко голыми руками взять. А дудки… Запорожских так просто не возьмешь. В нас, понимаешь, кровь чересчур гремучая, казацкого разливу… Вот они и осерчали, леоперды эти… И давай рушить все тут. Не знаю, как жив остался. Думал уже — все… Сердитый витер завыва…