Всего минут десять, не больше. Примерно столько понадобилось батальону, чтобы понять: русские сомкнули кольцо и отступать некуда. Это была общая картина, доступная комбату и его штабу. Но здесь, на участке искромсанной в кровь третьей роты, каждый искал свое объяснение неудачной попытки ночного прорыва, стоившей стольких жизней.

Шульц во всем обвинял лейтенанта. Они почти на ощупь карабкались назад, а он, не переставая, на чем свет костил командира роты Паульберга. Чертов обоз… Из-за него пришлось вернуться. Видно, суждено им всем усыпать костями эту проклятую Лысую Гору. Чертыхания Шульца непрерывно раздавались в темноте, среди сопения, кашля и тяжелого дыхания вымотанного маршем и боем отделения. Отто шел молча. Дрожь еще сотрясала его руки и ноги, но постепенно он успокаивался. В конце концов, он тоже не хотел оставлять Лысую Гору. И, скорее всего, лейтенант Паульберг тут совсем ни при чем. Ведь он попросту выполняет приказ герр майора. А тому наверняка приказ отступать передали из дивизии. И, само собой, проводя разведку боем. И не все ли равно, погибнут они от русских пуль или от очередей своих же «пятисотых» штрафных из второй роты. В штрафном лагере в Лапландии товарищи Отто гибли как мухи, но никаких русских там и в помине не было в радиусе тысячи километров. Их убивали свои же, черт побери, живодеры. К тому же в своих действиях они руководствовались исключительно инструкциями и приказами, а от себя добавляли совсем немного романтики. Так, самую малость. Так что в этой войне нет виноватых. В том, что здесь происходит, нет ни логики, ни рассудка. Какая логика может быть в действиях сошедшей с ума уродливой стервы? Выходит так, черт побери…

— Все из-за этого чертова обоза. Разве не так, Отто? — продолжал бубнить Шульц. — Если бы лейтенант не приказал ждать обоз, мы бы успели проскочить русских. Ты слышишь, Отто? Или тебя контузило? Эй…

— Да заткнись ты… — раздалось слева, почти возле самого уха Отто. Прозвучало почти шепотом, но так угрожающе, что Шульц, как по команде, сразу заткнулся. Так успокоить мог только обер-фельдфебель Барневиц. Он прибыл вместе с новым ротным, и в первый же день все в роте поняли, что с ним лучше не ссориться. Солдаты из охранения, выставленного ротным возле Лысой Горы, привели троих местных. Те шли с поднятыми руками. Старший охранения, громила Хайгрубер, доложил обер-фельдфебелю, что русские сами вышли на них, говорят, что местные, что не хотят больше работать в колхозе, а хотят работать на Германию. Обер-фельдфебель переспросил Хайгрубера: «Не хотят работать в колхозе?» Вывел потом этих троих русских на самый край траншеи. Он велел им повернуться лицом к траншее и еще раз спросил:

— Rus Ivan niht will arbaiten ab kolhoz?

— He… не… — мотали головами испуганные русские. Совсем жалкий был вид у них. Они стояли с поднятыми кверху, заскорузлыми руками. Их головы тряслись, их белые лица пытались повернуться, но вдруг останавливались и не оборачивались. Они очень боялись оглянуться и увидеть обер-фельдфебеля. А потом головы их, одна за другой, нырнули вперед, дернув все тело следом, в траншею. Точно молотком в затылок. Это фельдфебель пистолет свой в них разрядил. Методично так, в одного, второго, третьего… А потом в кобуру его — раз… запросто так, отточенным движением. И говорит: «Иваны не хотели в колхозе работать… Исполнилось желание иванов…» Серьезно так сказал, без тени улыбочки. И посмотрел на всех, кто вокруг стоял, мол, все ли его правильно поняли. Что ж, его прекрасно поняли. До самого отбоя в роте разговоров почти не слышно было. Даже уставной персонал и тот охоту к шуточкам потерял.

Но сейчас Отто внутренне соглашался с обер-фельдфебелем. Нытье Шульца, его нескончаемые причитания выводили из себя. Что толку теперь тратить силы на пустую говорильню. И так ясно, что их дело плохо. И это стало ясно еще тогда, когда русские поперли в атаку. Они решили во что бы то ни стало отбить высоту возле Лысой Горы. Что ж, им это удалось. Но только не с первой попытки. И даже не с десятой… До сих пор никто в роте не мог понять, почему они отступили. Приказ пришел из дивизии. Солдаты, выкарабкиваясь из траншей, изрытых бесконечными обстрелами русской артиллерии, не сдерживали досады, остервенело материли соседей-пехотинцев, обзывая их «слабаками» и «беглой дивизией».

Все, включая «уставной персонал» и младших офицеров, были уверены, что спешное отступление затеяно из-за пехотной дивизии. На стыке с левым флангом 500-го испытательного батальона, в местном колхозе, расположился турецкий батальон, входивший в состав дивизии. Их не спасло даже то, что позиции были усилены расчетом пулеметчиков и артиллеристов. Внезапная танковая атака русских сделала свое дело. Целый взвод турок бросил свой рубеж обороны, оголив фланг штрафников. Вклинившись в образовавшуюся брешь, русские создали угрозу полного окружения испытательного батальона, насмерть вцепившегося в стратегически важную высоту Лысой Горы.

Не зря обер-фельдфебель называл дивизию, к которой был прикомандирован испытательный батальон, мусорным сбродом. Действительно, по слухам, доходившим из штаба, в егерской дивизии было полно неарийских подразделений. У села Мирное развернули румынский кавалерийский полк, а с левого боку от штрафников, на рубеже обороны, окопался турецкий батальон. Говорили даже о грузинской роте, котфрой якобы командовал бывший лейтенант Красной Армии. Барневиц не скрывал своей ненависти к этим соратникам по оружию. Эта тема не давала ему покоя. В траншеях на Лысой Горе то и дело можно было услышать его озлобленное бормотание:

— Вояки… Да самая паршивая овца из нашего 500-го доблестнее их всех, вместе взятых….

Он заводил сам себя, слово за словом, будто подкидывая полено за поленом в топку своей злобы.

— Немцев, истинных арийцев, за несерьезную глупость отправляют в штрафники, — не унимался обер-фельдфебель. — Но они дерутся как львы.

А эти — трусливый сброд. При первой же серьезной атаке они обсираются и показывают свои загаженные спины… Но все равно они — солдаты полноценной стрелковой части Вермахта…

Злоба Барневица объяснялась еще и тем, что сам он рассчитывал попасть на передовую в составе обычной строевой части, а угодил в 500-й. Здесь, даже если ты уставной персонал, ты — «в смертниках». Неделя, в течение которой бои шли почти круглосуточно, выкашивая роту по отделению в сутки, наверняка убедила обер-фельдфебеля, что «пятисотых» на фронте называли смертниками не ради красивого словца…