Совсем другое не давало Андрею покоя.

Зинаида… Ее теплые губы касаются его уха и шепчут. Этот шепот… Его кожа улавливает горячее движение воздуха и близость ее тела — пахнущего чистотой и желанием, взятого в тесный плен выстиранной и выглаженной гимнастерки. Ее груди часто-часто вздымаются под гимнастеркой. Ткань болотно-зеленого цвета, она натянута до предела тяжелыми полушариями грудей. Они возле самого его лица, и, кажется, они страстно призывают: «Бери нас… освободи нас…» И Андрей откликается на этот зов, и его неумолимо, словно в тягучую трясину болота, затягивает в зеленую мглу неодолимой страсти.

— Кто здесь… Не молчи, я выстрелю…

Ее торопливый, сбивающийся голос выдает волнение. Андрей молчит. Она совсем рядом, шагах в пяти, но ее силуэт еле-еле различим на фоне иссиня-сиреневой линии далекого горизонта. Там, на западе, за немецкими позициями, степной небосклон еще чуть подсвечен недавно потухшим закатом. Теперь он видит ее силуэт еще четче. Именно в этот миг он вдруг решает уйти. Андрей резко встает и делает шаг в сторону кромешной ночи. Оттуда, из-за непроглядного полога, доносятся голоса обозников. И тут раздается клацающий металлический звук. Затвор пистолета… Этот звук ни с чем не спутаешь…

— Стой!… — Ее голос властен и беспрекословен. Силуэт приближается. Она делает несколько шагов и подходит к нему. Сначала в его живот упирается ствол пистолета, потом — прижимается она.

— Я могла пристрелить тебя… — устало и как-то жалобно произносит Зина. От властности не осталось и следа.

— Разве санинструктору полагается пистолет? — произносит Аникин. Голос его звучит излишне резко. Он сам собой недоволен. Хотел бы уйти — ушел.

А лучше — вообще бы не приходил. И ее бы не мучил.

— Это подарок товарища майора… — совсем жалобно произнесла она. — Трофейный «вальтер». Сказал мне: «Полезет кто — пристрелишь…»

Андрею вдруг стало жалко Зину. Каково ей тут, один на один с оравой оголодавших, ожесточившихся на весь свет мужиков, среди крови и смерти? Тут не все многожильные выдерживают, а она…

— Но я же не лез… — произносит он как можно мягче.

— Ты любишь ее… — вдруг произносит она. Андрей чувствует, что тело ее потихоньку начинает трястись. Она плачет, беззвучно.

— Ты любишь ее, — повторяет она, всхлипывая. — А я — дура… Позавидовала чужому счастью. Так захотелось, чтобы меня тоже так любили… Война, будь она трижды проклята…

Ладони Андрея касаются ее лица. Пальцы осторожно находят ее мокрые глаза и щеки. Его губы ловят соленую влагу, потом неожиданно делают рывок. Поцелуй соединяет их лица, и словно горячая соленая волна сметает все рассуждения и преграды. Их руки и губы соединяются с такой силой, что, кажется, ничто не сможет заставить их разъединиться. Но в следующий миг они с ненасытной жадностью сорвались в хаотичное, неистовое движение по телам друг друга. Как будто они спешно готовились исполнить предписанное трибуналом наказание. Они делали это без всякой пощады. Да и… пощады никто не желал.

Андрей расстегивал на Зининой гимнастерке шеренгу послушных пуговиц, потом ремень, туго стянувший ее тонкую талию. Ее пальцы делали то же самое, а губы успевали осыпать его лицо, шею и грудь градом поцелуев. В их спешке было что-то обреченно-отчаянное. Безоглядность, столь свойственная порыву любви, в стократ усиливалась тем, где и когда столкнула их судьба. Сама война, как дряхлая сука-сводня, отсчитывала краткие миги их любви. И оттого страсть и желание возрастали с бешеной силой. Что было до того с каждым из них, что будет с ними через час, через миг…

Андрей не спрашивал этого у судьбы. Он ловил и хватал ладонями и ртом ее нежно-упругие груди, ее сильные, гладкие бедра. Ее тело, страстное, живое, трепещущее от каждого его вздоха, казалось, вот-вот ускользнет. Она хваталась за его спину, впивалась ногтями, будто сама боялась сорваться в какую-то бездонную бездну. Всякий раз он достигал ее, все быстрей и настойчивее. Шинель, расстеленная на степной земле, казалась плотом, летящим над таинственной бездной неведомого и ужасного океана. Он разинул свой зёв, и спастись уже было невозможно. Вихрь желания закрутил их и сплел воедино, и им ничего не оставалось, как падать и падать в эту жуткую, неотвратимую бездну.