– Ты зря шутки шутишь… – серьезно ответил Люстиг, опасливо к чему-то прислушавшись. – Тут вся пойма по ночам разведгруппами нашпигована. Наши русских ловят, а те – наших. Как раз вот таких, как ты… Которые в обнимку со своей пушкой крепче, чем с бабой, дрыхли. Слышал про дозор третьей роты нашего противотанкового батальона?

– Слышал… – нехотя буркнул Хаген. – Слушай, Люстиг, если ты начнешь мне пересказывать эту историю, то точно на хутор опоздаешь. Унтерфельдфебель Хорст тебе такую затрещину влепит, что ты потом не сможешь в слюдяное окошечко нашего «дымохода» целиться… Физиономия не поместится…

– Ладно, шутник… – спешно удаляясь, шепотом ответил Люстиг. – Я вот вернусь, и если застану тебя спящим, смотри…

Торопливый бег сапог Люстига затих, и Отто тут же устроился в горизонтальном положении на ящики. Здесь, на дне ячейки, он лежал, как в чаше. Земляные стены окопа, возвышаясь справа и вокруг, создавали иллюзию того, что он отгородился от всего мира, с его бомбежками и прожекторами, канонадой орудийной стрельбы и гулом взрывов, круглосуточным лицезрением своих фронтовых сослуживцев.

Он на миг избавился от тоскливо однообразного солдатского быта, в котором каждая элементарная мелочь, касающаяся еды, гигиены, порвавшихся штанов и прохудившихся подметок сапог, нехватки боеприпасов, напрямую касается его выживаемости и разрастается до вселенских масштабов, заслоняя все остальное.

Хагену вдруг показалось, что он пусть на короткий миг, но сумел спрятаться от войны. Это ощущение, напрямую связанное с холодным, но свежим воздухом апрельской ночи, погрузило его в непередаваемое состояние. Его даже можно было назвать состоянием расслабленной неги, если бы он не лежал, скрючившись калачиком, запахнувшись в шинель, на зябких ящиках, под открытым небом Зеелова.

Эта нега уже притянула за собой сладкое ощущение дремы, которая стала стремительно обволакивать его мышцы, руки и ноги. Все-таки суп эти баварцы сварили очень вкусный. Как приятно урчит теперь в животе. Как будто убаюкивающая мелодия колыбельной, которая действует безотказно. И веки делаются все тяжелее, а тело, раскрепощающееся на деревянных крышках ящиков, как на мягчайшей перине, становится все расслабленнее.