Глава двадцать третья
– Мансур, видишь за танком «гроб» ползет?
– Вижу, командир.
– Давай, подожги его. Или хотя бы останови. Твоя задача, чтобы он остановился.
– Танк надо! Танк, командир! – недоуменно оглянулся на ротного бронебойщик. – Вон танков сколько! Три! Кто их подобьет без Мансура?
– Давай по бронетранспортеру. Подожги мне этого гада до начала открытия огня. Чтобы поднять настроение славянам.
– Понял, командир.
Воронцов вернулся в пулеметный окоп.
– Храпунов, слушай задачу. Сейчас Мансур остановит «гроб», вон тот, который идет следом за танком. Как только он «клюнет» носом, ты сразу открывай по нему огонь. Постарайся, чтобы из него мало кто ушел. – Воронцов оторвал взгляд от бинокля и оглянулся на пулеметчика.
Лицо Храпунова было бледным, как маскхалат. Сгорбившись над прицелом ДШК, он слизывал с дрожащей ладони снег и смотрел поверх щита в сторону дороги.
– Храпунов, приготовиться. – И Воронцов поднял бинокль.
Снег валил всю ночь и все утро и хорошо замаскировал окопы батальона и позиции противотанкового дивизиона. Орудия были выведены на прямую наводку. Батарея «сорокапяток» прикрывала дорогу слева, со стороны лесной сторожки и окопов Восьмой роты. Другая батарея ушла правее и гремела ломами и кувалдами с другой стороны дороги. Когда только-только прибыли на отсечные позиции, Воронцов пошел к артиллеристам. Те выглядели усталыми, издерганными, хмурыми. Увидев на своих недостроенных позициях командира стрелковой роты, стали зло переругиваться между собой. С ним разговаривали неохотно. На некоторые вопросы и вовсе не отвечали. Воронцов подошел к командиру батареи и рванул его за портупею так, что у того слетела с головы шапка:
– Слушайте, капитан, своих подчиненных будете воспитывать после боя. А сейчас скажите мне, я, как командир стрелковой роты, могу быть уверен в том, что вверенные вам ПТО выполнят задачу борьбы с танками?
– У нас для этого снарядов хрен да ни хрена! – И комбат так же резко толкнул Воронцова в грудь. – И где пункт боепитания, никто не знает.
– А за каким чертом вы тогда здесь вообще развертываетесь?! Чтобы отстреляться за пару минут и тут же поставить орудия на передки? Или чтобы подтвердить, что у нас в полку из-за таких вот раздолбаев, как ты, царит полный бардак?
Командир батареи молчал. Тяжело дыша, он смотрел в глубину просеки, куда предстояло вести огонь.
– Вот что, капитан, я поставлю позади каждого из твоих орудий по пулемету, и если твои боги войны закопошатся в сторону тыла, прикажу стрелять на поражение!
– Ты за это еще ответишь, старлей. За каждое свое слово. Вот увидишь.
– Отвечу, капитан. Отвечу. А сейчас давай готовь своих людей к бою. По полной программе! Насчет пулеметов, имей в виду, я не пошутил. И последнее: огонь откроете по сигналу «красная ракета».
Через несколько минут, когда Воронцов со своими связными вернулся в окоп, в тыл помчались розвальни. Возница нахлестывал коня, и тот швырялся из-под копыт тяжелыми комьями.
– За снарядами погнали, – усмехнулся Добрушин. Связист слышал разговор ротного с артиллеристами с начала до конца. – Успеют ли теперь?
– Успеют.
Все произошло, как всегда в бою, быстро, в несколько минут.
Мансур Зиянбаев трижды выстрелил по бронетранспортеру. «Гроб» сразу же потянуло с дороги в сторону, и он, протянув с десяток метров по обочине, воткнулся в кювет. Из-под решетки радиатора потянуло черным дымом. В бинокль Воронцов хорошо видел, как пулеметчик развернул МГ, укрепленные на турели, и открыл огонь в сторону леса. Стрелял он наугад, потому что очередь прошла в стороне от окопа, откуда вела огонь бронебойка Зиянбаева.
– Храпунов! – крикнул Воронцов пулеметчику.
И, выровняв в руках бинокль, тут же увидел, как трасса ушла через белое поле. Стая бронебойно-зажигательных пуль завершила свою траекторию под гусеницами «гроба», из которого посыпались пехотинцы. Вторая тут же ушла следом, с небольшой поправкой, и накрыла борта бронетранспортера, пулеметчика и солдат, не успевших отбежать от разгоравшейся машины. Тем временем танк, шедший впереди колонны, развернулся, сделал доворот башни и выстрелил. Снаряд лег с недолетом. Но осколки, фырча, пролетели совсем недалеко от окопа, из которого вел огонь ДШК.
Воронцов вскинул вверх руку с ракетницей. Красная ракета стала сигналом атаки и для одних, и для других.
Бальк сидел в бронетранспортере, который двигался в голове колонны. Впереди взревывал мотором «T-III». Боевое охранение вернулось. Штабс-ефрейтор, командир патруля, выскочил из коляски мотоцикла и о чем-то доложил офицеру. Мотоцикл развернулся и снова умчался вперед. Танк тоже качнулся и двинулся по большаку. И в это время послышался резкий щелчок, потом другой. Водитель вскрикнул и уронил голову на спинку сиденья. Пулеметчик кинулся к турели и развернул пулемет в сторону леса. Именно там сверкнула еще одна вспышка. Бальк прижался к наклонной бронеплите. Гауптфельдфебель, командир их сводного взвода, привстал на корточках и в это время стальной сердечник бронебойной пули, выпущенной из ПТРС, пробил ему переносицу. Бальк успел подхватить на руки обмякшее тело взводного.
– Санитара сюда! – крикнул в копошащуюся массу грязных изодранных маскировочных накидок и камуфлированных курток, но не увидел ни одного лица, которое бы обернулось на его крик.
– Ему уже не помочь, – толкнул его в бок коренастый баварец Брандт, который встретил Балька у костра и который был первым человеком, с которым он познакомился после гибели своего взвода и пребывания у русских.
Бальк выпустил из рук обмякшее тело гауптфельдфебеля, переполз через него и попытался перелезть через борт. Потому что по обшивке бронетранспортера загрохотало и левый борт, у которого он лежал, буквально распахнулся десятком пробоин, в каждую из которых мог свободно пролезть палец. Очередь крупнокалиберного пулемета прошла чуть выше, потому что он в это время наклонился к убитому взводному. Его чудом не задело. Сразу несколько человек с криками и стонами упали на днище, забились, придерживая обрубки рук и ног, заливая тесное пространство кровью. Запахло дымом. Бальк понял, что бронетранспортер стоит. Не дожидаясь следующей очереди, он с силой рванул свое тело вверх, в снежное крошево. Ударился затылком о дорогу, перевернулся и вскочил на ноги. Надо было как можно дальше успеть отбежать от разгоравшегося бронетранспортера. «Гроб» есть «гроб», не зря его так прозвали. Он сделал несколько шагов к обочине, снова прыгнул. Все движения его состояли из прыжков, которые заканчивались попытками прижаться к земле, к затоптанному снегу так, чтобы все пули и осколки, сбивающие с ног его товарищей справа и слева, пролетели мимо.
Бальк уже лежал в придорожном кювете, прикрывая винтовкой голову, когда по броневым листам «гроба» забарабанила следующая очередь крупнокалиберных пуль. Те, кто остался в кузове в надежде переждать обстрел, остались там навсегда. Вдобавок ко всему головной «Т-III» начал лихорадочно маневрировать, резко сдал назад, и под его гусеницами оказались несколько человек, выпрыгнувших из бронетранспортера сразу, как только первые пули попали в его мотор. Бальк и еще двое солдат кинулись их спасать. Бальк ухватил за руку, торчавшую из-под гусеницы. Это была еще живая рука еще живого человека. Он машинально потянул ее на себя. Упал, скользя в рыхлом сыром снегу. Потом отпустил руку. Но рука не отпускала его. Он разжал пальцы, схватил винтовку и начал изо всех сил колотить затыльником приклада в угол приплюснутой башни. Рука в это время вцепилась в его куртку и тащила к себе, под гусеницы. Гусеницы тоже дрожали, как живые, и с них осыпался снег. Вверху звякнули створки люка. Танк дернулся вперед. И рука, державшая куртку Балька, упала на снег. Пальцы разжались. Они были мертвы. Но в кровавом снегу, на дне кювета, среди искромсанной одежды, искореженных винтовок и раздавленных стальных шлемов, еще долго шевелилась живая плоть.
Бальк отпрянул в ужасе в сторону. Он кинулся в лес и залег под деревом. Расчехлил саперную лопату и начал лихорадочно выбрасывать из-под себя снег, мерзлую полусгнившую листву, обрубки моха. Дальше шла мерзлая земля. Но и она не остановила усилий Балька. Через минуту-другую он прорубил мерзлый панцирь и начал углубляться. Все складывалось не так уж плохо, подумал он, чувствуя, как его мокрое от горячего пота тело все глубже и надежней погружается в землю. Время от времени он смотрел на дорогу. Там и там лежали убитые. Кричали, швыряясь кровавым снегом, раненые. Многим из них уже нельзя было помочь, они агонизировали. Их становилось все больше. Над головой с воем пронеслась фиолетовая трасса бронебойной болванки и исчезла в глубине леса, рубя все на своем пути. В следующее мгновение сразу две такие трассы ударили в корпус головного танка. Все это время «Т-III» маневрировал на дороге и посылал снаряд за снарядом в сторону лесной сторожки, откуда вели огонь русские. Одна из бронебойных болванок со скрежетом отрикошетила от башни танка и ударилась в снег буквально в трех метрах от окопа Балька. А другая снопом электросварки вспыхнула под орудийной маской. Танк сразу задымил, а через мгновение в распахнутые створки люка полыхнуло пламя. Никто из экипажа не выбрался из горящей машины. Вскоре внутри танка начал взрываться боекомплект. От взрывов, сотрясавших его изнутри, танк подпрыгивал, как будто механик-водитель его был еще жив и пытался совершить какой-то необходимый, спасительный маневр.
Иваны подкараулили их на отсечной позиции. Они успели приготовить оборону и основательно окопаться. Колонна оказалась под огнем на марше. Никто не послушал гауптмана Фитца, что нужна разведка. Контратакой командовал офицер из танкового батальона. Он рассчитывал догнать иванов в пути и ударить им в спину. Вот к чему это привело.
Бальк так и не отыскал свой взвод. Или то, что от него осталось. Его включили в сводный взвод, дали винтовку, две горсти патронов и пару гранат. Во взводе были такие же, как и он, чудом выбравшиеся из окружения.
И тут на дороге Бальк увидел своего ротного. Старик вел группу солдат. В руках он сжимал «МП40», что-то кричал и стрелял в сторону русских окопов. Постепенно вокруг него собиралось все больше и больше солдат и все они продвигались вперед, к придорожному кювету. Там, в кювете, уже залегли пулеметчики, готовя к бою Schpandeu.
Бальку стало вдруг не по себе. Там, на той стороне дороги, командир роты гауптман Фитц и десяток солдат их роты, среди которых, возможно, есть кто-то из взвода фельдфебеля Гейнце, пытаются организовать оборону, а он здесь, в лесу, окопался и наблюдает за происходящим почти со стороны. Он подтянул к себе винтовку, лег на спину и проверил затвор и магазин. Винтовка работала исправно. Он вскочил на ноги и, делая зигзаги, чтобы стрелявшие по опушке березняка, не могли в него прицелиться, побежал к дороге.
– Сынок, ты тоже здесь, – сказал ротный, когда Бальк упал в снег рядом с гауптманом Фитцем. – А я тебя уже вычеркнул из списочного состава роты. После этого у тебя есть шансы дожить до лучших времен.
Старик клевал носом. С ним происходило что-то неладное. Больше суток не спал. Но засыпать под огнем русских пулеметов… Бальк посмотрел на ротного. Из рукава его замызганной куртки на снег стекала струйка крови.
– Герр гауптман, вы ранены? Герр гауптман?
Старик открыл глаза. Это были глаза усталого больного человека.
– Фузилер Бальк, – прохрипел ротный, – я приказываю вам занять позицию и вести огонь!
Бальк выполнил приказ гауптмана Фитца. Он расстрелял обойму, целясь над снежной кромкой. Пули одна за другой улетали в сторону леса. До русских окопов было метров сто. А может, всего пятьдесят. Белое пространство поля и не прекращающийся снегопад словно деформировали пространство, и определить более или менее точно расстояние до того или иного ориентира стало почти невозможно. Целей он не видел. Никакого движения там, в лесу, куда стрелял и он, и его товарищи, тоже не видел. Только вспышки. Выполнив приказ, он закинул винтовку за спину, схватил ротного за ремни и потащил его к дороге. На четвереньках он выбрался из кювета. И тут с ужасом обнаружил, что пулеметы иванов плотно простреливают весь участок дороги от поворота, где горел головной танк, до второго бронетранспортера, который яростно вел огонь из турельного пулемета, поддерживая залегших в кювете. Он пополз по дну кювета и вскоре поравнялся со вторым бронетранспортером. Но здесь огонь казался еще более интенсивным. За гусеницами и колесами «гроба» лежали солдаты с нашивками незнакомой дивизии и вели огонь через его голову. Среди них были и раненые, и убитые. И никто им не помогал. Бальк пополз дальше.
Пули не могли причинить вреда ни ему, ни ротному. Они пролетали намного выше, на расстоянии вытянутой руки. А это все равно, что если бы огонь велся по позициям соседней роты. Тело гауптмана Фитца совсем обмякло, и Бальк не знал, жив ли он вообще. Если ротный умер, его все равно надо вытаскивать. Иваны могут атаковать, и тогда тело старика останется здесь, в кювете. И когда начнут разбираться, как же такое случилось, выяснится, что тело офицера бросил он, фузилер Бальк.
Бальк оглянулся и увидел, что сзади остается кровавый след. Кусочки пропитанного кровью снега лежали узкой извилистой тропинкой. Он нащупал в кармане куртки ротного медицинский пакет. Затем перевернул тело на спину. Старик охнул и что-то пробормотал. Находясь между жизнью и смертью, он продолжал командовать, управлять героическими остатками своей погибшей роты. Бальк расстегнул куртку и ощупал его грудь. Пуля вошла в плечо и вышла под лопаткой. И как он после этого еще размахивал рукой и стрелял из автомата? Видимо, кости оказались не задетыми, что позволяло раненому какое-то время не чувствовать того, что с ним произошло.
Перевязывать плечевую рану всегда непросто. Тем более здесь, лежа в кювете под огнем русских. Но Бальк все же справился с перевязкой. Он разорвал и свою упаковку, связал бинты. Он сделал укол морфия, и вскоре гауптман Фитц открыл усталые глаза. Осмотрешись, он тут же потребовал:
– Фузилер Бальк, доложите обстановку.
– Все прекрасно, герр гауптман, мы еще живы, – ответил он.
– Не будьте столь самонадеянными. Но при этом знайте, что я подал рапорт о вашем направлении на курсы подготовки унтер-офицеров. А приказ о присвоении вам звания обер-шютце, я думаю, готов. Поздравляю, обер-шютце Бальк. – И гауптман Фитц снова закрыл усталые глаза.
О том, что Бальку за спасение офицера, как минимум, положен Железный крест II класса, гауптман Фитц говорить не стал. Довольно, а то у парня голова закружится. Он и без того его уже не бросит. Такие, как Бальк, товарищей в беде не оставляют. Кто бы мог подумать, что из дюссельдорфского студента швабских кровей получится такой отличный солдат, вполне соответствующий лучшим прусским образцам. Мерцающее сознание гауптмана Фитца стало тускнет и делать значительные паузы. Но оно успело прокрутить перед ним кинопленку еще одного сюжета. Старого рубаку Артура Фитца на орудийном лафете ввозят в Арис. Родной городок встречает его тело, как встречало бы тело героя. Или фельдмаршала. Казалось, что не только жители Ариса, но и всей Восточной Пруссии выстроились вдоль дороги в несколько рядов, чтобы приветствовать своего защитника. И вдруг процессия остановилась. Фитц привстал из своего гроба, отбросив атласное покрывало и увидел обер-шютце Балька. «Что ты здесь делаешь, Бальк? И где твой Schpandeu?» – спросил он своего верного солдата. Но тот на глазах у изумленной толпы подхватил тело Фитца, ловко перебросил его через плечо и потащил в сторону пункта первой медицинской помощи, который был развернут неподалеку. При этом голова ротного время от времени колотилась о саперную лопату обер-шютце.
Снова все повторялось. Немцы контратаковали точно тем же порядком, как и полтора месяца назад. Танковая атака с густыми цепями пехоты. Без предварительной артподготовки. Без налета пикировщиков – мешала нелетная погода, низкая облачность, туман, снежные заряды. Все как тогда. С той лишь разницей, что под рукой у Воронцова не было трофейного пулемета. Да позади окопов в овраге не ждала сигнала к открытию огня минометная батарея, и младший лейтенант Малец не вычислял координаты.
ПТО в какой-то момент одновременно прекратили огонь. Заржали в березняке, прореженном взрывами танковых снарядов, кони. И Воронцов увидел, как беспокойно поглядывали в сторону артиллерийских позиций его бойцы. Но он даже не оглянулся туда. Он знал, что снаряды артиллеристам подвезли. Значит, батарея просто-напросто меняла позиции. Оставаться на прежних было безумием. Немцы давно засекли их и уже начали пристрелку. В бинокль Воронцов хорошо разглядел порядок атаки немцев. Вслед за танками шли бронетранспортеры и пехота. А позади на руках катили короткоствольные орудия артиллеристы. Эх, как бы их сейчас красиво накрыл Малец огнем своих минометов, подумал он.
Вторая волна атакующих оказалась более мощной.
ПТО на этот раз открыли огонь самостоятельно. Но роты еще молчали. Далековато. И Воронцов беспокойно трогал в нише ракетницу, проверял патрон с красным глазком и засовывал его обратно.
Храпунов на корточках сидел на дне окопа, потягивал «сорок», оставленный ему кем-то из бойцов расчета, и сосредоточенно смотрел в угол окопа. Расчет сидел вокруг. Все посматривали то на своего первого номера, то на ротного. Наконец желтое колечко окурка с дымящимися крошками табака упало к ногам Храпунова и он придавил их сырым валенком.
– Рындин, – сказал он, – когда пойдет ракета, досчитай до трех и снимай маскировку.
Почему до трех, подумал Воронцов, в очередной раз запихивая в ракетницу патрон с красным зарядом. Видимо, у Храпунова «три» – заветное число. Три очереди – и пулемет на дно окопа.
Воронцов посмотрел на пулеметчика. Тот по-прежнему сидел на корточках. Лицо бледное, мгновенно постаревшее лет на десять. Губы едва заметно двигались, выполняли одно и то же движение в такт какой-то внутренней мысли или пытаясь произнести, осилить какое-то слово, очень важное, именно теперь, когда красная сигнальная ракета еще не взлетела.
И вдруг Воронцов понял, что в его руке сейчас судьбы восьми десятков людей, всей его роты. Он посмотрел на ракетницу, попробовал тугую рубчатую скобу взвода и осторожно отпустил ее назад. Еще можно успеть отойти. Подать команду взводным, бросить все, что может помешать быстрому отходу, и уйти в лес. А там, лесом, тропами и проселком, благополучно перебраться к Дебрикам. От Дебриков рукой подать до своих окопов. Но если они побегут отсюда, в следующее мгновение подумал он, то вряд ли удержат и свои окопы. Да и не спасет он людей, позволив им бежать сейчас, когда все уже изготовились к бою и думают только об одном. О чем? О чем можно думать, снова заговорило с ним сомнение и желание выжить, когда на тебя надвигается смерть? Только о ней. Что будет ему, если он отдаст сейчас приказ на отход? Суд? Штрафной батальон? Но рота, восемь десятков людей останутся в живых. И быть может, кто-то из них, и даже большинство, доживут до конца войны, а значит, он своим приказом сохранит их жизни для того, чтобы подарить им счастье встречи с их женами, родителями, детьми. Нет, не спасет он их бегством. И Седьмую роту погубит. Откроет фланг, и Нелюбина танки сомнут в несколько минут. Он бросит артиллеристов. А они уже вступили в бой. Кем после этого будет чувствовать себя он сам и его солдаты? Он погубит их как солдат, как мужчин, если даже сохранит жизни.
Воронцов нащупал ребристую насечку скобы и уверенным движением взвел курок ракетницы. Минутная слабость прошла. Струйка холодного пота скользнула по позвоночнику под ремень и мгновенно высохла.
– Храпунов, – напомнил он задачу расчету ДШК, – твое дело – фланги.
– Я свое дело знаю, – спокойно ответил пулеметчик. – Мне медали ни к чему. – И Храпунов кивнул Рындину, что означало – приготовиться.
Воронцов, приподнявшись над бруствером, в последний раз окинул взглядом оборону своей роты, неровную линию окопов, белые кочки касок, выкрашенных известью или обернутых в маскировочную материю, торчащие из снега стволы винтовок и автоматов, покрепче прихватил зубами кислый ремешок и поднял над головой ракетницу.