Глава двадцать первая
Воронцов разбудил Веретеницыну и приказал осмотреть раненого.
– Откуда у нас раненый?
– В лесу нашли. Поторопись.
Они положили Балька возле костра на плащ-палатку. Веретеницына расстегнула его камуфляжную куртку, ощупала его и сказала:
– Он не ранен. У него вывих лопатки. И это – немец. Немцу вправляйте кости сами. Тут – ничего сложного.
– Веретеницына, ты лучше меня не зли. Делай свое дело.
– Ухаживать за немцем не входит в круг моих обязанностей.
Воронцов молчал. Нелюбин, видя такое дело, отошел в сторону: набрали баб на ответственные должности, вот и терпи ее капризы.
Веретеницына взглянула на Воронцова, поджала губы. Сказала:
– Мне нужны двое здоровых мужиков. Вроде вас, товарищ старший лейтенант.
Нелюбин шепнул Воронцову:
– Строгий у тебя хвершал, Воронцов. Одним глазом глянула, а сразу забраковала. – А про себя подумал: баба-то – яд. Такую рядом держать опасно. Как он с нею справляется?
Подошел Екименков. Вдвоем они принялись вправлять немцу лопатку на место. Тот вскрикнул и пришел в себя. Пот выступил на его лице. Вскоре он встал на ноги и посмотрел по сторонам. Увидев русских солдат, успокоился. Видать, все понял, куда попал.
– У вас был вывих плеча. Она доктор и вправила вам лопатку на место. Теперь вы здоровы. Обморожений и ранений, кроме небольших царапин и ушибов, у вас нет. Доктор обработала все ваши царапины. – Воронцов говорил медленно, стараясь правильно произносить слова. Сказав о докторе, кивнул на Веретеницыну.
Немец внимательно посмотрел на нее и в изумлении произнес какую-то фразу.
– Что он бормочет? – спросила Веретеницына.
– Он сказал: «оленуха».
– Это что такое?
– Самка оленя.
– Корова, что ли? Да пошел он!..
Немец снова заговорил.
– Он говорит, что наблюдал за тобой. Из каменного сарая в деревне. Ты вытаскивала раненых. В соснах. Раненых было двое. Ты тащила их по очереди. Он и его товарищи любовались тобой. Они решили не стрелять. Один из его товарищей, которого уже нет в живых, назвал тебя оленухой. Ты заботилась о раненых, как оленуха заботится о своих оленятах. Вот в чем суть.
– Надо же, – не поднимая головы, усмехнулась Веретеницына, застегивая санитарную сумку и вдруг посмотрела на Воронцова, как утром в траншее: – А не сочиняешь?
– Не вижу смысла.
– Ну да, конечно. Немец и тот больше разглядел. Издали. Чем ты вблизи.
– Все, Веретеницына, спасибо, можете быть свободной.
– Да я уж поняла.
Нелюбин проводил взглядом старшину медицинской службы и сказал:
– Что, Сашка, подсуропил тебе комбат бодливое веретено?
– Вот выберемся отсюда и сразу же подам рапорт о переводе ее куда угодно, только подальше от Восьмой роты!
– Зря. Она хоть и бодливая, а справная. Вон как фрица выходила! В один момент на ноги поставила.
– Забирай себе! Прямо сегодня!
– Подумаю. У меня баб пока не было. Обхожусь. Ну, давай, допрашивай его, а я по двору пойду. Надо ж роту готовить на выход. Если комбат у майора Лавренова толку добьется.
Допрос немца никаких особых результатов не дал.
– Где ваше оружие? – спросил, заканчивая допрос, Воронцов. – Вы его бросили? Почему? Не хотели воевать?
Немец усмехнулся и указал на гранату, торчавшую за ремнем у Нелюбина.
– Мое оружие погибло в бою. Так же, как и мои товарищи.
– Кто вы по профессии? – спросил Воронцов. Он вдруг подумал вот о чем: после допроса надо что-то решать с этим немцем. Куда его девать? Отправить в штаб батальона? Но вряд ли он сейчас заинтересует кого-либо в штабе батальона. Если бы он был из Яровщины, тогда другое дело. Вести его в овраг?..
– Я студент Дюссельдорфского университета.
– Какой факультет?
– Исторический. – И вдруг спросил: – Простите, я не должен задавать вопросы, но вы, как мне кажется, тоже не профессиональный военный?
– Я тоже студент. Агрономический факультет.
– О! Если я выживу в этой войне, то стану садовником. Историком я уже побывал. – Бальк устало махнул рукой.
Воронцов протянул немцу фляжку:
– Выпейте. Это спирт. Вам станет легче.
Немец взял фляжку и спросил:
– Меня расстреляют?
– Нет.
Немец выпил и закашлялся. Взял горсть снега, сунул в рот и с хрустом жевал.
– Русский ром! – сказал он, когда дыхание его восстановилось.
– Кондратий Герасимович, отведи его к тому костру, куда ходил твой связной.
– Пойдем, фриц, – махнул рукой Нелюбин. – Так и быть, отведу тебя. Нам ты не нужен. Патроны на тебя тратить… Ехали бы вы все в свою Германию, и войне бы конец настал. Небось тоже матка дома дожидается. А мы бы тоже к своим бабам по деревням… Ну, пошли.
Нелюбин понял, что Сашка просто-напросто сплавил ему пленного немца. Вон он, костер горит, шагов сто до него, не больше. Пусть бы сам и шел туда.
– Только мороки с тобой, фриц, – сказал Бальку Нелюбин. – Пожалел тебя Сашка. Так и быть, отведем тебя к твоим фрицам. Небось обрадуются, когда увидят живого да невредимого.
Бальк закивал и, дыша в ладони, сказал по-русски:
– Да, да, понимаю, товарищ.
Он понял, что расстреливать его не будут, что где-то рядом находятся немецкие посты, и его хотят вывести на один из них. Почему они сохраняют ему жизнь? Кто эти русские офицеры? Почему они не такие, как все?
– Э, фриц, гусь свинье не товарищ! – засмеялся Нелюбин. – Твои товарищи, вон они, возле тех костров. Возле того и того. Ферштеен? А мои вон там и там. Не перепутай. Ну, так и быть, я тебе проводника дам. Товарищ… Ты что, коммунист, что ли? Рабочий? Пролетарий? А какого ж, ектыть, хрена на чужую землю попер? В фашисты записался? А?
– Я не есть фашист, – сказал Бальк. Он почувствовал, что тот глоток спирта, который он жадно выхватил из фляжки молодого офицера, спас его, что и руки, и все тело оживают, слушаются. Он уже может идти, шевелить пальцами. Он может разговаривать и понимать, что говорит этот пожилой русский офицер. Правда, не все. Русский говорил много, и, видимо, на каком-то местном диалекте. Так у них разговаривают в швабских деревнях. Что такое «гусь» и «свинья» Бальк тоже понял. Но смысла фразы не уловил. Возможно, иван имел в виду, что в немецкой армии много мародеров, которые отнимали у местных жителей скот. Но решил об этом лучше промолчать. Сделать вид, что ничего не понял.
– А кто же ты?
– Студент.
– Студент?
– Да, да. Университет. Дюссельдорф.
– Сашка вон тоже студент. Сейчас бы уже агрономом был. И я бы в своих Нелюбичах хлеб да лен сеял. Да бабами управлял. Бабы у нас в деревне хорошие. И работящие, так, по женской части… Не хужей медички Сашкиной. И как такую на фронт допустили? Попади она в мою роту, – мечтательно произнес Нелюбин, – она бы в одну неделю дисциплину разложила. Правильно ты ее назвал – оленуха. Мои бы олени уже давно бы роги заломили.
О женщинах Бальк тоже ничего толком не понял. Только когда иван взглянул на него хитрым глазом и подмигнул, он кое о чем все же догадался.
Подошли к костру. Возле него грелись солдаты, одетые кто во что горазд: в полушубки, в шинели, поверх которых болтались балахонистые камуфляжные накидки-халаты, в короткополые стеганые телогрейки. Вооружены тоже пестро. Кто с винтовкой, кто с автоматом. Пулеметчиков Бальк сразу определил, те стояли без оружия. Их пулеметы с длинными раструбами и широкими дисками стояли на сошках рядом.
– Чебак! – окликнул Нелюбин молодого бойца, сидевшего рядом с костром с винтовкой на коленях. – Проводи ганса к своим.
– Так мне сказали больше не приходить, – живо ответил Чебак, вытягиваясь перед ротным с винтовкой у ноги. – Из-за этого обмороженного доходяги жизнью рисковать…
– В овраг его, – послышалось из темноты, где в ворохе лапника отдыхал первый взвод.
– Пиманов, проследи, чтобы все было исполнено. Немца отвести. Самому к костру не подходить. На угощение в виде сигарет и прочего не напрашиваться. Понятно? Исполняйте.
Чебак развернул Балька в сторону леса и толкнул в спину прикладом винтовки. Бальк с ужасом оглянулся на Нелюбина и прохрипел:
– Герр оффицир!..
Нелюбин махнул рукой:
– Не бойся, фриц, не расстреливать тебя ведут. К своим. К камерадам. Туда. – И Нелюбин указал в сторону соседнего костра, ярким оранжевым шаром колыхавшимся в березняке на другой стороне поля. – Там – твои. Дойче зольдатен. Домой. Нах хауз. Ферштеен? Только больше не попадайся. Чебак, дай-ка мне твою винтовку. – И Нелюбин взял из рук Чебака винтовку и передал ее сержанту Пиманову. – Вот так-то тебе легче будет приказание командира исполнить. А гранату твою я себе на память оставляю. Не забывай об этом.
До рассвета батальон капитана Солодовникова отошел на несколько километров назад. Сомкнул правый фланг со вторым стрелковым батальоном и начал усиленно долбить мерзлую землю всем, что имелось под рукой. Артиллеристы устанавливали свои пушчонки, вырубали деревья и кустарники, расчищая перед собой секторы для ведения огня в сторону большака, расширяли тропы для беспрепятственного выдвижения на запасные позиции.
Старшина Гиршман привез горячую кашу. С закиданных снегом саней сгружал прямо под сосны ящики с патронами и гранатами.
Среди бойцов, помогавших старшине, Воронцов увидел и Колобаева. Колобаев перетащил под сосны последние цинки с автоматными патронами и кинулся к Воронцову:
– Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! Разрешите во взвод вернуться?
– Что, Колобаев, отпустило?
– Так точно, товарищ старший лейтенант, отпустило.
– Добивать уже побитых – дело, Колобаев, не солдатское. Вот сейчас он пойдет в контратаку. Возможно, танки пустит. А ты его останови. Идите и доложите лейтенанту Петрову, что я приказал вам вернуться во взвод. Окоп есть чем копать?
Колобаев похлопал по черенку саперной лопаты.
Взвод младшего лейтенанта Одинцова, составлявший второй эшелон наступавшей роты, по приказу Воронцова был отведен на линию лесной сторожки еще с вечера. В лесу земля промерзла неглубоко. Проломив железный панцирь, бойцы быстро углублялись в податливый песчаный грунт. И когда к ним подошли остальные два взвода, Воронцов увидел только часовых. Первый взвод, основательно окопавшись, уже отдыхал.
Воронцов собрал взводных, быстро расчертил прямо в снегу трассировку для окопов.
– Быстрей, ребята! – поторапливал он взводных и сержантов.
Бойцы долбили мерзлую землю, не поднимая голов. Стучали лопатами, выгребали песок руками и касками. Поскорее забраться под корни деревьев, поскорее набросать перед собой брустверы.
Воронцов тоже орудовал саперной лопаткой, подравнивая угол пулеметного окопа. ДШК уже стоял под плащ-палаткой на дне неглубокой ячейки. Снег засыпал его, как будто совсем ненужный предмет, который в ближайшее время вряд ли кому понадобится. Но именно на 12,7-мм пулемет и надеялся Воронцов в предстоящем бою. На расчет осторожного Храпунова да на бронебойщиков Зиянбаева. Артиллеристами управляли свои командиры.
Когда окоп был почти готов, Храпунов принялся вырубать нишу. А через полчаса они вчетвером, бросив лопаты, подняли тяжелый ДШК и установили его на площадку. Бруствер перед стволом убрали. Ствол свободно ходил над самой землей, сантиметрах в десяти. Бруствер и остатки земли закидали снегом. Все. Оставалось ждать.
Как это все напоминало Воронцову октябрь сорок первого года! И запахи те же. И так же надсадно дышат в соседних ячейках бойцы. И тот же блеск в их глазах. И тот же гул в глубине лесного проселка.
– Танки! – пронеслось над наспех отрытыми и кое-как замаскированными окопчиками Восьмой роты.
– Без приказа огня не открывать! Сигнал к началу огня – зеленая ракета! – крикнул Воронцов и потряс над головой своим тяжелым «ТТ». – Сидеть тихо! Бронебойщикам приготовиться!
