Глава тринадцатая
Бальк лежал на замызганном тюфяке, видимо, оставшемся от хозяев, которых еще осенью эвакуировали из прифронтовой полосы в тыл. Он никак не мог уснуть. Он знал это за собой: пока не вспомнит, пока не переживет все события минувшего боя, пока не вспомнит имена и лица всех убитых, сон не придет. Так было всегда, когда он терял товарищей. Это была его безмолвная тризна по погибшим.
Пуля русского снайпера угодила в прицел Schpandeu и с упругим скрежетом отрикошетила в потолок. Бальк почувствовал прикосновение горячего и тяжелого, как свинец, вихря, пролетевшего мимо его виска и едва не задевшего край каски. В это время Буллерт закричал:
– Бинт! Быстрее давай бинт!
Бальк поднялся с коленей и на четвереньках переполз к пулеметным коробкам, где лежал его второй номер. Пуля перервала Пачиньски сонную артерию, и кровь из раны хлестала, как из прохудившегося шланга. Буллерт пытался зажать рану пальцами, но его пальцы скользили, и у него ничего не получалось.
– Бог мой! У него огромная дыра! Он сейчас истечет кровью!
Бальк разорвал упаковку, достал бинт, наложил тампон и начал бинтовать. Руки его дрожали, как будто сонную артерию пуля перебила ему. Но ему повезло. Вторая пуля попала в прицел и изменила траекторию полета. Его голова оказалась на несколько сантиметров левее. Снайпер целил в голову. В голову Балька.
И теперь, справляя свою бессонную панихиду по погибшему товарищу, он подумал: почему снайпер первый выстрел сделал не по нему? Как правило, обнаружив пулеметный расчет, снайпер вначале старается поразить пулеметчика, и только потом, когда у пулемета никого и огневая точка не ответит смертельной трассой, хладнокровно расправляется с остальным расчетом. Иногда, сделав единственный выстрел, на некоторое время затихает. Меняет позицию. Тогда, благодаря его осторожности, у расчета появляется шанс выжить.
А этот выбрал для первого выстрела Эрвина. Почему? Почему не его, Балька? Ведь первым номером был именно он!
Рядом на печи храпел Буллерт. Он так и завалился, не отмыв как следует руки. Потер их снегом, стряхнул, вытер о белую камуфляжную куртку. Даже от ужина отказался. Они разделили его порцию колбасы и сардин в масле. Кофе в кружке оставили на утро. Зато вылили ему в котелок порядочную порцию шнапса, разбавленного спиртом. Эту смесь третий год подряд здесь называли ликером. На Востоке все не так, как везде. Здесь и шлюх из передвижного армейского борделя называли подружками. Такого же качества был и ликер. Буллерт выпил все и лег. Теперь ему стало немного легче. Хорошо, что хоть это еще помогало.
Бальк перебрал в памяти все подробности боя, все детали, которые успел ухватить и удержать в памяти. И то, как Буллерт зажимал рваную дыру на шее Пачиньски, и закатыващиеся глаза Эрвина, и его предсмертный храп, совершенно не похожий на звук, издаваемый человеком. Сон не шел. Тогда он вспомнил все еще раз. Всплыли другие, более мелкие подробности, которые он упустил вначале. Картина стала более полной и ужасной. Но и это не помогло. Вместо сна начали одолевать клопы. Они жалили, как скорпионы. Черт бы побрал эту землю, промерзшую на несколько метров в глубину! Черт бы побрал Восточный фронт, пропитавшийся кровью, как бинт на шее Эрвина Пачиньски! Черт бы побрал эту берлогу с ее клопами, злыми и беспощадными, как партизаны в здешних лесах. И эту ночь! И этот вонючий тюфяк, на котором, кажется, успели по очереди, как на самой грязной шлюхе, переспать все солдаты Восточного фронта, включая и иванов!
Когда Бальк сомкнул усталые глаза, ему приснился вестфалец, тот самый, из поезда, который командовал их группой во время обстрела состава партизанами. Бальк сразу узнал его и хотел было сказать, какой он скотина, что заставил его расстреливать гражданских, которые, возможно, вовсе и не были партизанами и не имели никакого отношения к обстрелу поезда и взрыву железнодорожного пути. Ведь никто как следует так и не разобрался, кто они на самом деле. Потому что никто и не думал разбираться. Наступило такое время, война ушла в такую мрачную глубину, что стало уже совершенно неважно, кто из русских, поставленных перед расстрельной командой, действительно партизан, а кто просто случайный человек из гражданских, который, быть может, даже и ненависти не испытывает к ним, немцам, как большинство русских. Уже вовсю действовали приказы и инструкции о заложниках. Правда, не все офицеры брали на себя моральный груз следовать бесчеловечным приказам. Вестфалец следовал. Хотя и не был офицером. «Ты, эсэсовская скотина, я солдат, а не ублюдок из зондер-команды! Пропади ты пропадом!» – Такие слова хотел крикнуть Бальк унтер-офицеру с нашивкой «Вестфальский гренадер» на рукаве. Хотя тот не был эсэсовцем. И как только Бальк нашел в себе силы, чтобы крикнуть приготовленные слова, вдруг увидел, что перед ним вовсе не вестфалец из поезда, а русский старик. Старик, отец второго «партизана», душевнобольного, которого они тогда тоже поставили к березе. Но старик оказался более агрессивным, чем вестфалец. Старик целился в Балька из его же пулемета. Каким образом в руках у того оказался Schpandeu Балька, было непонятно. И как вообще в том лесу к западу от Орши оказался его пулемет, если он его оставил во взводе, который в то время занимал оборону в трехстах километрах восточнее? Старик улыбался беззубым ртом и все выше и выше, к самой переносице, поднимал массивный раструб пулемета, второй рукой придерживая его прямо за кожух. Бальк хотел закричать, чтобы старик не стрелял, что во всем виноват вестфалец, приказавший ему занять место в шеренге расстрельной команды. Но старик и слушать не хотел. Ствол поднялся на нужную высоту и замер. В следующее мгновение огненная струя ударила из раструба и опрокинула и Балька, и всех его товарищей, и маму, и старика Гальса, и дом в его родном городе, и все то, что он так любил с детства. Одна из пуль впилась ему прямо под глаз, но, как ни странно, только прорубила кожу и застряла в ней. Так осколки на излете впиваются в березовую кору. Пуля дергалась, как живая, видимо, пытаясь проникнуть внутрь, чтобы добить его. Он схватил ее, сдавил и почувствовал, как скользнули пальцы, раздавившие что-то мерзкое. Бальк рывком открыл глаза и почувствовал запах раздавленного клопа. Клопы пахли преисподней. И даже хуже. В кромешной темноте от этого запаха волосы вставали дыбом. От одного только запаха. Пропади все пропадом! Господи, Господи… Он перекрестился. Рука отекла и повиновалась с трудом. Вот чем кончается на войне каждая тризна, со слезами в горле подумал Бальк.
Часы показывали уже четверть шестого, когда стены дома вздрогнули и окна зазвенели битым стеклом. Ремонтировать окно уже нечем, так что придется затыкать какой-нибудь тряпкой. Можно, к примеру, старыми ватными штанами Эрвина. Они ему уже не пригодятся. И у Буллерта не будет соблазна натянуть их на свою задницу поверх своих.
– О боже! Они все-таки начали! – вскрикнул кто-то из солдат. Кричавшего невозможно было узнать по голосу. Потому что кричал как будто вовсе и не человек, не кто-то из солдат их взвода, а ужас. Хотя конечно же это был человек и солдат. Похоже, он так же, как и Бальк, не спал. Нервное истощение – эта штука посильнее контузии. Он как будто ждал, глядя в окно, начнут ли русские обстрел или нет. И как только дождался первых разрывов, закричал в ужасе. Именно его крик и разбудил тех немногих, кто все же спал.
Взвод уже одевался и разбирал оружие. По полу покатилась чья-то граната. Кто-то из взвода впопыхах обронил свою «толкушку». Бальк машинально поднял ее и сунул за ремень.
– Эй, кретины! – орал кто-то из стариков, кажется, Брокельт. – Кто возьмет аккордеон?
Никто ему не отвечал. Никто даже не посмотрел в его сторону.
– Нельзя его бросать! Слышите? Вы, засранцы! – Да, кричал именно Брокельт. Когда пулеметчик третьего отделения Пауль Брокельт забеспокоился о сохранности аккордеона, всем сразу стало не по себе. Значит, убираемся отсюда, из этой деревни, из теплых хат, на мороз. Значит, русские наступают.
Аккордеон был не просто их талисманом, он состоял в их списочном составе взвода с самой Франции. Захватили они его в Сен-Валери. И вот уже четвертый год он нес верную службу в их рядах. Молодым солдатам из пополнения рассказывали о «старике Луи» в первый же день их пребывания во взводе, и они смотрели на аккордеон, как смотрит новобранец на унтер-фельдфебеля, на мундире которого красуются оба Железных креста и награды «За ранение», «За штурм» и «За рукопашный бой».
– Почему ты сам не можешь взять его? – крикнул Брокельту Бальк. Он знал, что именно Брокельт больше других привязан к «старику Луи».
– У меня пулемет и три коробки с лентами. Что мне бросить? Пулемет? А может, эти чертовы патроны? И сыграть иванам «Лили Марлен», когда иваны валом повалят в атаку? – Глаза Пауля были бешеными. Он не мог бросить свой Schpandeu. За утерянное оружие его просто расстреляли бы, и никто из товарищей не вступился бы за него перед командиром. Но не мог он оставить и «старика Луи».
– Что там происходит? – В голосе спрашивавшего была озлобленность, но и надежда. Надежда на то, что, быть может, все не так страшно, как кажется, что иваны просто блефуют, а они здесь, в блиндаже, спросонья просто слишком струхнули.
– Сталин прислал на наш участок фронта рождественские подарки! Вот что, черт побери!
– Да, Сталин, пожалуй, заботится о нас больше, чем наш фюрер.
– А может, очередная пристрелка? Иваны подвели свежую батарею, и теперь она пристреливает реперы?
– Пристрелка… Какая к черту батарея!? Разуй глаза! Так не пристреливается даже артполк.
Спустя несколько минут стало ясно, что это артподготовка. Значит, иваны скоро пойдут в наступление.
Воронцов прикусил ремешок каски и, придерживая ППШ на весу, обошел лесную сторожку. Единственное окно избушки оказалось выбитым изнутри. В затоптанном снегу напротив валялись обломки рамы и стекла. Похоже, из сторожки немцы бежали поспешно. Последние выскакивали через окно. Он заглянул в зияющий проем. Угол печи. Печь, если судить по запаху, тянувшему изнутри вместе с последним теплом, недавно вытоплена. На полу разбросано тряпье. Ящик из-под немецких ручных гранат. Кровавые бинты. Бинтов много. Возможно, здесь был пункт сбора раненых.
Немцы ушли быстро, организованно. Первую линию они покинули почти без боя. Скорее всего, отошли к Омельяновичам и заняли окопы там, перед входом в горловину, по оси которой проходит большак. Только левее, в деревне, которую должен был охватывать первый взвод лейтенанта Петрова и рота Нелюбина, шла перестрелка. Вот и отсюда тоже уходили поспешно, бросая все, что могло задержать их движение.
– Товарищ старший лейтенант! – послышался из сторожки голос Добрушина. – Ходите-ка сюда.
Воронцов вошел в сторожку. Огляделся, держа автомат наготове. Из-за печи торчали ноги, обмотанные бумажными немецкими бинтами. Бинты были наложены неумело, возможно, самим раненым, когда сознание его уже тускнело. Повязка набрякла кровью. Кровь уже подсохла. Или замерзла. Потускнела. Немец был мертв. Он запрокинул лицо с заострившимся восковым носом, словно искал в последний миг окно, чтобы увидеть небо. Оружие рядом с ним Воронцов не увидел. Ни оружия, ни ранца, ни другого снаряжения. Только стальной шлем был подсунут под его окровавленную руку, и мертвый будто опирался на него, как потерявшийся в океане замирает, положив натруженную руку на весло, увидев вдали желанный берег.
Но связист смотрел куда-то мимо увидевшего свой берег.
– Гармоня, командир. Как же они гармоню свою бросили? Вот дураки!
– Это, Василий Фомич, не гармонь. Аккордеон.
– Надо бы взять. Без гармони ребятам скучно.
– Возьмем на обратном пути. Старшине скажу, чтобы забрал.
– Старшине? На обратном пути? А он будет у нас, обратный-то?
Воронцов ничего не ответил. Он и сам не знал, будет ли у них дорога назад. Если они выполнят приказ, оседлают шоссе и их поменяют, то возвращаться придется по той же дороге. Но к тому времени по проселку пройдут многие другие подразделения и обозы.
Добрушин бережно дотронулся до темно-зеленого, как бархат, перламутра аккордеона и сказал:
– За нами артиллеристы идут. Эти скорее старшины сюда доберутся.
Связист был прав. Где сейчас Гиршман со своим обозом и кухней, кто его знает. Где-нибудь крадется следом за наступающими взводами. А аккордеон в роте не помешал бы. Аккордеон, по правде сказать, куда лучше и полезнее любой политинформации и комсомольского собрания.
– Хорошо, Василий Фомич, возьмите и отнесите его в обоз. Веретеницыной передайте. Только не говорите, что я приказал.
– Вот за это спасибо!
– Екименков, возьми рацию, – приказал Воронцов фельдшеру. – Пока Василий Фомич не вернется, отвечаешь за нее ты.
Фельдшер охотно принял из рук Добрушина ротную радиостанцию. Приобретение аккордеона радовало и его.
Несколько раз морозными утренниками, как побудку, устраиваемую немцами в одно и то же время, Воронцов слышал, как играл в деревне этот аккордеон. А вечером немцы хором пели под его аккомпанемент свою любимую «Лили Марлен». С приближением Рождества за нейтральной полосой пьянствовали все чаще, а потому музыкальный инструмент в ходу был почти каждый день.
Добрушин еще раз погладил темно-зеленый бархат инструмента, хотел было потрогать клавиши, рука его замерла. Клавиши сияли опрятной белизной. А рука связиста не отличалась чистотой. И он только усмехнулся и по-хозяйски защелкнул замки футляра.
Воронцов посмотрел на тело немца, вытянувшееся на полу между печью и стеной, на его правую руку с присохшей кровью и грязью. Рука все так же неподвижно и твердо, будто исполняя последний ритуал, лежала на стальном шлеме. Подумал: а ведь именно он по утрам мог играть на этом аккордеоне незнакомые красивые мелодии, быть может, тоскуя по ком-то. Но уже через мгновение он забыл и об аккордеоне, и о мертвом немце, и о его залитой кровью руке на стальном шлеме.
Воронцов со связными двигался в цепи второго взвода. Время от времени он останавливался, слушал звуки боя, по-прежнему не стихавшего в Дебриках. Похоже, немцы решили не покидать свой опорный пункт. Или их все же окружили и добивали. Теперь оттуда доносились частые удары легких противотанковых пушек. Петрову и Нелюбину сейчас там несладко. С минуты на минуту он ждал возвращения связного. Позади взвод Одинцова тащил ротный обоз, боеприпасы. С третьим взводом продвигался взвод ПТО и санитарный обоз. Хотя сама Веретеницына сейчас наверняка находилась правее, где вступил в бой первый взвод. Он за нее волновался больше, чем за свои взводы. Как там она управляется с ранеными? Все-таки женщина…
Воронцов вытащил из-за отворота шинели карту. Омельяновичи, если обстоятельства не изменят их маршрута и если темп марша останется прежним, окажутся прямо перед фронтом его роты через час-полтора.
Связной, посланный к Дебрикам в первый взвод, и ефрейтор из боевого охранения по фамилии Рогоза прибыли одновременно. Рогоза доложил, что группа сержанта Черепанова дошла до рубежа безымянного ручья, справа первое озеро, переходящее в болото, слева участок дороги, окопы у дороги контролируются одиночным легким ПТО, пулеметным расчетом и курсирующей танкеткой с крупнокалиберным пулеметом; когда подошли к дороге, на ней наблюдалось оживленное движение в сторону Яровщины, но через несколько минут поток транспорта и передвижение пеших колонн резко прекратились; в глубине слышатся звуки танковых моторов; звуки удаляются к Яровщине.
– В боестолкновение не вступали? – спросил Воронцов ефрейтора.
– Нет. Мы подошли незаметно и замаскировались примерно в пятидесяти метрах от поворота дороги. Двумя группами. Вот здесь и здесь, чтобы, в случае необходимости, простреливать весь участок дороги и одновременно держать на прицеле и артиллеристов, и пулеметчиков. – И Рогоза показал на карте место, где залегло боевое охранение.
– Как ведут себя немцы?
– Спокойно. Уверенно. Такое впечатление, что наш прорыв мало их волнует. Хотя танки, судя по звукам моторов, отходят в глубину.
– Ждут подкрепление?
– Возможно. К пулеметчикам присоединилось отделение, вооруженное винтовками и автоматами. Оно пришло со стороны Омельяновичей. Отсюда. Пешим порядком. Сразу же принялись долбить землю.
– Окапываются?
– Окапываются.
– Значить, уходить не собираются.
– Похоже, что нет.
Затем доложил связной, прибывший с левого фланга. Во взводе Петрова двое убитых и четверо раненых. Двоих из них на санитарных санях отправили в тыл. Немцы дерутся за каждый дом. В бой вступили орудия дивизиона ПТО. Именно при их поддержке был подавлен ДОТ, который не давал возможности подойти к Дебрикам с западной и северо-западной стороны.
– Что соседи?
– Седьмая рота ворвалась в деревню чуть раньше нас, – пояснил связной, – и сейчас овладела большей частью домов. Мы удерживаем три постройки с северо-западной стороны. Перед нами по фронту каменный амбар. Там три пулемета и минометы. Основной огонь – оттуда.
– Связь с Седьмой, с Нелюбиным, есть?
– Есть. Их лейтенант к Петрову прибегал. Решали, как обойти ДОТ.
– Передай Петрову следующее. Первое: пусть немедленно попытается отсечь немцев от леса. Второе: о своих действиях пусть доложит командиру Седьмой роты и увяжет с ним все вопросы взаимодействия, иначе может попасть под огонь своих. Третье: после выхода из боя в Дебриках немедля следовать за нами в район безымянного ручья и большака на Омельяновичи. Деревню зачистит Седьмая. У нас для этого сил нет.
Связные получили распоряжения и ушли. Воронцов окликнул Добрушина и приказал:
– Давайте связь со штабом батальона, Василий Фомич.
Солодовникова нужно было оповестить о том, что Восьмая вышла к дороге, что дорога под усиленной охраной, что данными о том, какие силы противник сосредоточил в глубине горловины, он не располагает и что, выходя на дорогу с целью перехватить ее и закрепиться, опасается удара именно оттуда, что бойцы боевого охранения докладывают о звуках танковых моторов примерно в полукилометре от первого озера.
– Вышел к дороге? Подтверди, Воронцов, что вышел к дороге в квадрате шестнадцать, – тотчас послышался в наушниках голос комбата.
– Докладывает Восьмой. Вышел передовым охранением к большаку Подолешье – Омельяновичи. Соседи справа и слева отстали. Кроме того, один взвод вынужден был оставить на проведение блокады населенного пункта Дебрики. Взвод из боя еще не вышел.
– Атакуй, Воронцов, дорогу! Атакуй, пока они там не опомнились и не расставили вдоль большака танки!
Что ожидал услышать Воронцов от капитана Солодовникова? Батальон в наступлении. Разведданных, похоже, нет. Артподготовка проведена вслепую. Воронок накопали по лесу порядочно. А вот Дебрики до сих пор берут, полторы роты там топчутся, и ДОТ ковыряли уже с ближней дистанции, когда положили перед ним часть взвода. Продвижение вперед других рот тоже идет вслепую. Где противник? Где его оборона? В какой он силе? Никакими данными об этом штабы не располагают. И вот наконец одна из рот вышла к дороге. Что прикажет комбат ее командиру? Конечно, атаковать участок дороги по своему фронту и овладеть им. При том, что других успехов, ни у батальона, ни, возможно, у полка пока нет, овладение участком дороги Подолешье – Омельяновичи можно расценивать как определенный успех.
Фузилерный полк, который уже третью зиму зимовал на Восточном фронте, принадлежал к числу лучших полков вермахта, воевавших в зоне ответственности группы армий «Центр». Один из старейших, полк имел свою историю. Был сформирован как мушкетерский еще при курфюрсте Карле-Теодоре Палатинате. Участвовал во многих походах, в том числе в Тридцатилетней войне и в Великой войне, как немцы называли Первую мировую. Полк всегда пользовался расположением влиятельных особ, которые в разные времена являлись его попечителями. Курфюрсты, короли, президенты, фюреры, – все они, управлявшие германскими землями в разные периоды истории, благоволили этому полку и возлагали на него свои надежды, которые полк всегда старался ревностно и свято оправдать на поле боя. Но вряд ли полк когда-либо переживал времена более тяжелые, чем те, в которых оказался в середине двадцатого века в России. Вторую мировую войну он начинал блестяще. Победа за победой, дождь Железных крестов за личную храбрость, хорошее довольствие, отпуска домой и прочее. Все это осталось позади. Теперь, к декабрю 1943 года, он потерял девяносто процентов своего личного состава, с которым в июне 1941 года форсировал реку Буг, пересек границу СССР и ринулся к Минску, Вязьме и Москве. Девяносто из ста его храбрых солдат и опытных офицеров лежали теперь на воинских кладбищах у белорусских и русских дорог, в городских скверах, на живописных лужайках в оккупированных селах, возле школ и сельских клубов, в которых когда-то размещались госпитальные палаты и операционные. Пополнения, прибывающие из внутренней Германии, а также из дивизий, дислоцированных в Югославии, Франции и Норвегии, уже не могли покрыть убыль. Новички, которых раньше не призывали по различным причинам, в том числе и по причине слабого здоровья, не закрывали дыр, образовавшихся после гибели ветеранов и ранений, несовместимых с дальнейшим исполнением солдатского долга перед рейхом. И фузилерный полк, в который на чье-то место немногим больше полгода назад прибыл шютце Бальк, был уже не тем полком, но все же по-прежнему продолжал оставаться одним из лучших. Он прочно удерживал несколько десятков километров фронта. Правда, в основном благодаря резервному полку прорыва, который в виде трех мобильных групп числом до батальона располагался за спиной фузилеров и в любую минуту был готов броситься ему на помощь.
Вот и теперь, когда русские прорвали фронт на участке одного из батальонов полка, уничтожив опорный пункт и вторую линию траншей, батальоны второго эшелона, усиленные танками, бронетранспортерами с установками крупнокалиберных пулеметов, артиллерией, в том числе и самоходной, выстроились в боевой порядок в горловине между болотами и ждали появления противника.
Когда русские «сорокапятки» начали долбить их последний ДОТ, Бальк сразу понял, что им тут не удержаться. Один из снарядов влетел в амбразуру, разбил опорные бревна и с воем исчез в противоположной стене. ДОТ сразу наполнился пылью и запахом каленого металла. Третий номер, стоявший с запасным стволом в руках, рухнул на земляной пол, не издав ни звука. В его добротной стеганой куртке на спине зияла дыра, как будто парня проткнули колом. Из раны торчали осколки костей и багровая слизь, совсем не похожая на кровь. Первый раз на войне Бальк видел убитого орудийным снарядом. Не осколком, а именно снарядом, бронебойной болванкой калибра 45 мм, которыми иваны стреляют по танкам и бронетранспортерам. Теперь они стреляли из пушек в людей. Видимо, у них было достаточно снарядов, чтобы перебить их здесь, укрепившихся в этой деревне, из своих длинноствольных противотанковых орудий калибра 45 мм. Перебить по одному, как отстреливает снайпер пулеметный расчет.
– Уходим! Быстро снять со станков пулеметы и отходить к крайним домам! – скомандовал Бальк пулеметным расчетам.
Фельдфебеля Гейнце нигде не было видно. И командование арьергардом он принял на себя. Солдаты подчинялись беспрекословно. Все понимали, что кто-то должен отдавать распоряжения. Потому что исполнять их было куда легче, чем думать за всех.
Свой Schpandeu Бальк нес сам. Короткими перебежками, под пулями, оба расчета миновали расстояние в тридцать-сорок метров, отделявшее ДОТ от первых домов деревни. Через несколько минут к ним присоединилось и прикрытие, двое солдат, вооруженных карабинами. Все это время, пока они перебегали по тропе к крайнему дому, стрелки прикрытия вели огонь по русским, лежа у входа в покинутый ДОТ. Весь огонь иванов, в том числе и двух «сорокапяток», которые русские выкатили на прямую наводку, в эти минуты был сосредоточен на бегущих. Их счастье, что русские стреляли в это время по ним бронебойными болванками. Болванки с воем пролетали мимо, проламывали бревна домов, вспарывали снег под ногами. Но в бегущих не попала ни одна. Видимо, к такому повороту событий русские артиллеристы оказались попросту не готовы. Подносчики снарядов либо перепутали, либо просто не успели поднести к орудиям нужные заряды. Пара-тройка осколочных, и все они, покинувшие ДОТ, лежали бы сейчас в снегу с перебитыми ребрами и оторванными конечностями.
Им навстречу из-за дома выскочил фельдфебель Гейнце. Бальк вздохнул с облегчением. Когда командир рядом, любое положение, даже самое скверное, кажется не таким страшным, командир сейчас примет правильное решение и все поправит.
– Веди своих ребят туда! – И Гейнце указал на каменный сарай, стоявший в глубине деревни среди старых сосен.
Бальк вбежал в просторное здание сарая. Внутри пахло мукой. Здесь до недавнего времени работала мельница. Когда деревня оказалась на линии фронта, оборудование демонтировали и вывезли в тыл.
Конечно, за то, что они бросили ДОТ, не проявили должного упорства при защите его, Бальку, еще предстоит отвечать перед командованием. Фельдфебель Гейнце ни словом не обмолвился о брошенном ими ДОТе. Взводному все было ясно. Хорошо, если отвечать придется гауптману Фитцу. Тот опросит очевидцев и сделает свои выводы. Но не дай бог попасться кому-нибудь из штаба полка, кто носит партийный значок. Начальство, которое само не лежало под пулями иванов, любой отход с занимаемых позиций склонно расценивать как уклонение от боя. Неудачи теперь все чаще начали списывать на солдат, на усталость армии. Как будто они, солдаты, виноваты в том, что рейх уже не может восполнить потери в ротах и батальонах до требуемого штата.
Впрочем, сейчас ему и всем, кто рядом с ним, в этом выстуженном каменном сарае, стены которого изнутри, словно известкой, обметаны тонким слоем муки, наплевать на то, что будет после боя.
– Пауль! Туда! – крикнул он Брокельту, и тот побежал к узкому окну-бойнице в торцевой стене. Следом за ним двое солдат потащили коробки с лентами, запасные стволы и станок для «МГ-42».
Вдвоем с Буллертом они установили свой пулемет прямо в дверном проеме. Буллерт трясущимися пальцами запихивал в приемник конец металлической ленты. Бальк тем временем заваливал свободное пространство входа разным подручным хламом.
Здание сарая, по всей вероятности, было выстроено еще в прошлом веке. Советская власть так не строила. Полуарочные окна. Почти идеальная кладка фасада, усиленные углы, соразмерно утяжеленные небольшими выступами. На окнах решетки – замысловатая узорная ковка. На дверях ручки, замки и петли, в которых повторяется все тот же рисунок и мотив, что и на решетках, и в очертаниях всего здания. Такой сарай мог бы стоять и в городе. Обходя деревню, Бальк всякий раз останавливался перед этим строением. Он с восхищением осматривал его и не мог понять, каким образом такое чудо появилось здесь, в глухомани, среди болот и нищеты. И это тоже была – Россия.
Но сейчас предстояло думать о другом. Решетки – это хорошо, не обязательно у каждого окна ставить солдата, подумал Бальк, только как мы отсюда будем уходить? Оставалась только дверь. Но она выходила не на восток, не к лесу, а на запад, в сторону дороги, по которой сейчас бежали сюда русские.
Бальк лег за пулемет. Брокельт уже вел огонь в сторону гряды сосен, где тоже мелькали фигурки в белых камуфляжах. Иваны выскочили из-за изгороди и бросились к одиноко стоящей бане, вниз, в ольхи. От бани до каменного сарая оставалось метров пятьдесят. И, закрепись они там, в окна тут же полетят гранаты, а через мгновение после гранатной атаки, жди их самих. Бальк быстро поймал в прицел троих бегущих и срезал их первой же очередью.
– Порядок, Арним, – похлопал его по плечу Буллерт. – Отобьемся, дружище. Если они не подведут орудия и не примутся выкуривать нас отсюда, как выкурили из ДОТа.
– Так и будет, – ответил он, не отрывая глаз от опустевшей улицы.
Среди подстреленных им на пустыре двое оказались ранеными. Они кричали и барахтались в снегу. Один из них пытался тащить второго, но сил ему не хватало, он бросался в снег, отлеживался, а потом снова пытался тащить товарища. Добивать их никто не решался. Но и наблюдать за ними становилось тягостно.
– А ну-ка, дай им еще пару очередей, – сказал второй номер.
Бальку достаточно было взглянуть на него, чтобы тот на время замолчал.
Брокельт тоже прекратил стрельбу. Судя по возне у окна, расчет менял перегретый ствол. Для этого им понадобится минимум три-четыре минуты. Иваны за это время могут подойти на бросок гранаты. Бальк высунулся из-за своей примитивной баррикады, чтобы взглянуть на гряду сосен левее сарая. Одинокая фигурка в коротком белом полушубке мелькнула среди сосен. Бальк перекинул пулемет на ящик и прицелился. Мелькающий среди сосен нагнулся, немного повозился и потащил раненого к дому. Дом и надворные постройки чернели ниже и дальше по улице. Если стрелять, то надо стрелять именно сейчас, когда иван, утаскивающий раненого, еще не отполз туда, где сосны стояли чаще и где он мог найти укрытие от пуль. Но в движениях его Бальку показалось что-то странное. Да это же женщина! И он убрал палец со спуска.
– Ты странно себя ведешь в бою, – прохрипел, сплевывая тягучую слюну, Буллерт.
– Странно? Не замечал.
– А ты присмотрись.
– Не забывай о своих обязанностях, – холодно ответил Бальк, давая понять, что тема исчерпана.
Сзади привстал на корточках их наблюдатель и принялся в бинокль осматривать открывавшееся перед ними пространство. После гибели Пачиньски, которого они так и не донесли по пункта сбора раненых, расчету дали другого наблюдателя. Тот скользнул линзами по белому пространству перед сараем, по бане внизу, по зарослям ольховника, вернулся, еще раз осмотрел раненых, удостоверился, что опасности для них они уже не представляют, повернул бинокль левее, к гряде сосен, и замер.
– Это женщина, – сказал он первому номеру.
В его тоне было нечто, что Бальк уловил безошибочно. Передовая, фронт день за днем вылущивает, как мышь зерна из колоска, из человека все человеческое, оставляя в нем набор необходимых инстинктов, функций, благодаря которым солдат может оставаться вполне полноценным солдатом. Стрелять, когда это необходимо, бежать вперед или бежать назад, когда это тоже необходимо, не бросать раненого товарища, а это необходимо всегда, заботиться об исправности оружия и пригодности окопа. Что еще? Пить, есть, иметь возможность согреться и уснуть хотя бы на пару часов.
– Женщина? Что она там делает?
– Санитар. У иванов их много. Почти в каждой роте.
– А ну-ка, Арнольд, дай сюда бинокль. – И Буллерт протянул руку в сторону наблюдателя. Солдата, сменившего в их расчете третьего номера Эрвина Пачиньски звали Арнольдом Штриппелем. Родом он был из Кельна.
– Точно, девка! – Буллерт даже привстал. – Вот бы увидел ее сейчас наш папаша Гейнце!
– Убери-ка голову, приятель, – сказал ему Бальк. – Второй номер мне нужен до конца этого боя.
Бальк и без бинокля видел, что это женщина. Вот она почему-то оставила свою ношу, села на снег, поправила сбившуюся на затылок шапку на белом меху, и на четвереньках поползла за сосну. Там лежал еще один раненый, и она принялась перевязывать его. Похоже, ни того ни другого бросать она не хотела. Тащила, выбиваясь из сил, обоих. По очереди, от сосны к сосне. Словно понимала, что за нею следят из сарая, с любопытством наблюдают поверх прицелов, и что, если она утащит одного, этого минутного исчезновения ей не простят. Почему иваны ей не помогают? Бальк ждал, что соседний расчет вот-вот заменит ствол, и тогда Пауль снова откроет огонь по гряде сосен. Это был его сектор. Запретить ему стрелять туда, где только что атаковали русские, он не мог. Но наверняка Пауль и сам видит, кто перед ним в соснах. Пусть сам решает, как поступить. Это его война.
Война, размышлял Бальк, оставляла им небольшую возможность для личного выбора. Но все-таки оставляла. И выбор, чаще всего, был небольшой – между жизнью и смертью. А значит, выбирать почти не приходилось. Два месяца назад, в лесу под Оршей, когда ему сунули в руки чужую винтовку и поставили в шеренгу отделения, которое должно было расстрелять старика и его слабоумного сына, Бальк тоже мог выбирать. И тот выбор был менее жестким. Между совестью и честью солдата вермахта и бесчеловечным приказом вестфальца, командовавшего расстрельной группой. Только и всего. Что мог сделать с ним тот ветеран унтер с нашивкой «Вестфальский гренадер»? Да ничего. Сказал бы что-нибудь оскорбительное и в строй вместо Балька поставил другого. Доложил бы потом гауптману. Но дальше начальника поезда это бы не пошло. Но Бальк остался в строю. Там он выбрал выстрел. Быть может, им владело чувство мести за тех парней, которых они вынесли из вагона и сложили на перроне в Борисове. Но старик с сыном не имели к той истории никакого отношения. Был и еще один миг для выбора: когда Бальк обнаружил в повозке под подстилкой немецкую фляжку. Если бы он не показал ее унтер-офицеру, тот, скорее всего, отпустил бы тех бедолаг домой. Но Бальк поступил так, как предписывалось поступить солдату вермахта.
И теперь перед глазами стоял старик. Губы его сводила гримаса надвигавшегося ужаса, а голова дергалась, как будто существовала сама по себе, отдельно от туловища. И эти подергивания казались насмешкой над солдатами, обступившими обреченных. Седая голова русского насмехалась над их оружием, над командами, которые отдавал унтер-офицер, и над исходом, который уже предопределен. Она теперь насмехалась над одним из тех, кто стоял в шеренге. Интересно, внутренне поморщился Бальк, думает ли еще кто-нибудь из тех, кто тогда стоял рядом с ним, о том же. Или старик приходит только к нему. Возможно. Ведь во время расстрела напротив старика стоял именно он, Бальк. Вестфалец все рассчитал и поставил их друг напротив друга.
Русская металась среди сосен, как загнанная охотниками оленуха.
Там, у окна, щелкнула крышка приемника, но выстрелов не последовало. Прекратили одиночный огонь и стрелки, занимавшие позиции у оконных проемов. Все наблюдали, как оленуха перетаскивает раненых. То одного, то другого. От сосны к сосне. Прячет их за толстыми стволами вековых деревьев, чтобы, в случае возобновления огня, ни одна из пуль не задела их, а сама снова выскакивает на чистое, легко простреливаемое пространство и бежит, чтобы затем на несколько метров ближе к спасительным постройкам перетащить очередную свою ношу.
«Пли!» – вдруг скомандовал вестфалец, и палец Балька машинально лег на спуск. Нет, выбор, пусть он и невелик, но все же есть. И он значит для них здесь, лежащих на затоптанном снегу и мерзлой земле, под пулями, очень много. «Пли!» – орал вестфалец. И его слышали все, засевшие в каменном сарае и наблюдавшие за русской. Нет, черта с два тебя здесь кто послушает, со злорадством подумал Бальк. Это тебе не оршанский лес. Здесь другие правила. Здесь передовая. И если еще посмеешь орать, мысленно припугнул унтера Бальк, получишь штык в задницу.
Бальк пристально наблюдал за ней. Он даже успел дать ей имя – Оленуха. Очень даже похожа. Так она выручает своих оленят. Вдруг он поймал себя на мысли, что не просто восхищается этой русской, которая так бесстрашно и храбро в одиночку выполняет свой долг, но любуется ее движениями. Старик с трясущейся седой головой исчез. Что ж, значит, он пришел в себя и уже хотя бы не галлюцинирует. Может отчетливо видеть перед собой предметы и цели, не путает их с воображаемым, и реально оценивает обстановку. Обстановка пока лишена серьезной опасности. И поэтому можно понаблюдать за русской.
– Карл! – вдруг раздался голос Пауля. Тот, обернувшись в глубину сарая, окликал одного из стрелков. – Скажи, положа руку на сердце, твоя Берта так сможет?
– Вряд ли, – ответил Пауль. – Разве что встать на четвереньки, когда я об этом попрошу или когда ей самой так захочется.
Раздался смех. Здесь, в сарае, ни раненых, ни убитых еще не было. Двоих убитых они оставили там, в домах, где хозяйничали уже русские, двоих или троих в ДОТе. О мертвых можно уже не думать. Оставить их мертвым. Взвод ушел в сторону сторожки, чтобы занять оборону там, и оттуда поддержать их отход. Но что-то, видать, у них не заладилось, позиции в окрестностях лесной сторожки молчали. Значит, русские опередили их. Или оттеснили в глубину леса. Аккордеон унесли ушедшие к сторожке. Папаша Гейнце приказал не бросать «старика Луи».
– А мне больше нравится, когда женщина сверху, – мечтательно сказал Буллерт. – Когда она тушит свечу…
– Это как?
– Это очень просто, сынок. Особенно для нее. И если ты такое еще ни разу не пробовал с женщиной, то будешь в восторге! Если, конечно, выберешься отсюда и тебе иваны не отстрелят яйца.
– Я уже в восторге. – И спрашивавший глубоко втянул ноздрями воздух, будто пытаясь почувствовать среди иных запахов запах женщины.
– И не пытайся это представить, сынок. Особенно здесь и сейчас, в двух шагах от иванов. Ты только все испортишь.
– Он обнюхивает ее, – сказал один из стрелков и кивнул карабином в сторону своего товарища, который переспрашивал по поводу тушения свечи.
Снова послышался смех. От окон сквозняками стало растягивать по всему пространству сарая табачный дым. Многие, пользуясь внезапной паузой, закурили. Это успокаивало нервы.
Свиньи, подумал Бальк, так говорить о своих женах. Но он знал и другое: иначе выжить в этом аду невозможно. Не партийные же лозунги им произносить здесь и сейчас, в этом выстуженном сарае под прицелом у иванов.
– Ты и вправду ее чувствуешь, сынок? – окликнул стрелка Буллерт.
– Если бы вы не курили… – с той же серьезностью ответил тот.
– Перестань. Она не для тебя. Ты для нее слишком коротышка. Даже если она согласится, ты не сможешь достать до нее, и кому-то из нас придется приподнимать тебя и держать на нужной высоте. Возможно, даже двоим. А это позор не только для вермахта, но и для всего рейха.
Снова раздался дружный смех.
– Я ее взял бы иначе, – сказал стрелок, не отрываясь от окна.
– Ты ее уже берешь. Я знаю, сынок, ты такую красотку не упустишь. Скажи, ты ее уже раздел?
– Почти.
– Я знаю, ты справишься. Но скажи, если она сейчас согласилась только так, как любит Берта, кого бы из нас ты взял в помощники? Любой из нас с удовольствием согласится поддержать тебя в трудную минуту на нужной высоте. Нельзя допустить, чтобы эта славянка почувствовала, что у тебя, настоящего арийца, чего-то не хватает.
– Хорошо, я подумаю.
– Назови, сынок, лучших из нас. Будь справедливым. Не бери пример с папаши Гейнце.
Болтовня Буллерта, похоже, подействовала на солдат ободряюще. Когда помощник адвоката был в ударе, взвод его слушал с тем же восторгом, что и голос Лейл Андерсен. Сегодня, похоже, он пребывал именно в таком приподнятом настроении. Балька иногда коробил грубый солдатский юмор третьего номера. Но лучше было слушать сальности Буллерта, чем стрельбу русских пулеметов.
– Ну вот, – проворчал второй номер и протянул Бальку бинокль, – я так и чувствовал, что наша коллективная мастурбация окажется недолгой. Они подводят пушки. Сейчас начнется…
Нелюбин передвигался вперед в общей цепи и видел всю картину происходящего боя. Вначале оба его взвода, задачей которых было охватить Дебрики с востока и юго-востока, попали под плотный минометный огонь. Кондратий Герасимович сразу погнал взводы вперед, и они оказались на опушке леса, когда минометчики не успели еще как следует пристреляться. Поэтому-то и досталось второму взводу, который двигался во втором эшелоне.
– Эх, Гудилин-мудилин, – морщился старшина Пересвятов, оглядываясь в поле, где густели взрывы мин, – куда же он прет?! Не мог переждать, когда они выдохнутся.
Нелюбин смотрел на гибель взвода младшего лейтенанта Гудилина молча. Ничего сделать уже было нельзя. Артиллеристы двигались немного правее. Их взводный оказался предусмотрительней. Как только ударили минометы, он повернул обе запряжки назад, загнал лошадей с орудийными передками и орудиями в овраг и пока не показывался оттуда. Но вскоре Нелюбин разглядел в снегу две черные точки. Одна тут же полыхнула огнем, и в деревне сразу занялась крыша одного из строений. Именно откуда-то оттуда, из-за крыши этого дома и соседних построек, били минометы. Началась дуэль артиллеристов и немецких минометчиков.
Нелюбин приказал взводам рассредоточиться, наметил для каждого из них ориентиры для атаки и махнул автоматом:
– Вперед, ребята! Пока артиллерия стреляет, они огня не перенесут!
Прошли метров сто. Пересвятов захватил крайние дома и закрепился там. Тут же расставил свои пулеметы, снайперов и повел огонь в глубину Дебриков. Минометы прекратили обстрел. Но ожил вдруг ДОТ, находившийся возле дороги. Первый взвод сразу залег. Нелюбин видел коренастую фигуру лейтенанта Мороза. Взводный перебегал от холмика к холмику, но поднять людей так и не смог. Плюхнулся в снег, то ли понял, что все усилия его бесполезны и надо ждать изменения ситуации, то ли получил пулю.
Эх, ектыть, лихорадочно соображал Нелюбин, оглядывая поле боя и ища выход, не надо было в лоб на деревню лезть. Обошли бы ее и придавили взводами второго эшелона. Приказ… Вот тебе и приказ. Третью зиму воюем, а все людей суем в лобовые атаки. Одна надежда на богов войны. И тут над белым курганом дома вздыбился черно-белый куст взрыва. Ага, значит, не одной пехоте нынче воевать. И Нелюбин уже веселей посмотрел в поле, где залег один из его взводов.
В середине Дебриков стрельба разгоралась все сильнее и сильнее. Там атаковал взвод старшины Пересвятова.
Поднялся второй взвод и, изменив направление, начал подтягиваться к лесу. Гудилин все же соображает, мысленно похвалил младшего лейтенанта Нелюбин. Теперь предстояло выручить лейтенанта Мороза.
Артиллеристы методично долбали ДОТ. Похоже, стреляли бронебойными. Курган дымился. Один пулемет замолчал. Очередная трасса прочертила свою пологую стремительную траекторию и исчезла в амбразуре. Взрыва внутри не последовало. Эх, ектыть, подумал Нелюбин, если бы осколочным!.. Но осколочным так точно не выстрелишь. Однако после прямого попадания прекратил огонь и второй пулемет. По стежке в сторону крайних дворов бежали пулеметчики. Нелюбин тут же выстрелил в сторону залегшего первого взвода из ракетницы. Красная сигнальная ракета описала пологую дугу и растаяла, оставив в небе едва различимый черный прерывистый след. И тотчас он увидел коренастую фигурку Мороза, вскочившую из снега прямо напротив дымящегося кургана.
– Жив, сукин сын! – радостно подумал вслух Нелюбин и побежал в сторону крайних дворов, уже очищенных от противника взводом старшины Пересвятова. Добежал до хлевов, заскочил за угол и сразу же оглянулся в поле. Там осталось лежать несколько неподвижных бугорков. Возле них копошились двое. Санитары, понял Нелюбин. Потери в первом взводе были большими. Он с болью стиснул зубы. Зачесались рубцы на груди и на ключице. До деревни еще не дошли, а уже третью часть роты выкосили. Он видел, как согнувшись и на четвереньках, чтобы уберечься от пуль, которые предназначались уже не им, в тыл пробирались своим ходом раненые.
Правее, где тянулась гряда старых сосен, Нелюбин разглядел реденькую цепь. Это были не его люди. И он догадался: Воронцов поднял свой левофланговый взвод, охватывает Дебрики с северо-востока. Вот молодец, Сашка! Выручил! Эх, как он меня выручил! Сейчас сообща поднажмем и зажмем немцев в деревне! Нахватаем пленных и трофеев!
Конные запряжки артиллеристов снова показались в поле.
Бой развивался сумбурно, вопреки всем законам и поставленным перед ротой задачам. Черт бы побрал эту распроклятую деревню, думал Нелюбин, выглядывая из-за угла. По проулку, соблюдая одинаковый интервал, пробежало несколько солдат. По угловатым каскам и высоким ранцам за спинами Нелюбин понял – немцы. Оглянулся, увидел Звягина, который уже снимал автомат с предохранителя, и крикнул:
– Огонь, ектыть! Огонь, ребяты!
Нелюбин стрелял, присев на колено, повел длинную очередь по мелькающим немецким пехотинцам, целясь в середину корпуса. Над ухом резким боем загрохотал ППШ Звягина. Кто-то справа помогал им редкими выстрелами из винтовки. Он заметил, как упал немец, бегущий впереди, как его тут же подхватили, как присели двое других, замыкавших колонну, и тотчас граната с длинной ручкой, кувыркаясь, как палка, перелетела через изгородь и провалилась в рыхлый снег прямо перед ними.
– Граната! – успел крикнуть Звягин и с силой рванул Нелюбина за воротник полушубка, стараясь затащить ротного за угол постройки.
Взрыв пошатнул хлев, стряхнул с соломенной крыши снежный сугроб. Когда Нелюбин вновь выглянул в проулок, там было пусто. Немцы исчезли. А в глубине деревни усиливалась стрельба.
Солдат, стрелявший из винтовки из-за кладушки дров справа от них, вылез из своего укрытия, на ходу зарядил новую обойму и сказал:
– Одного-то я, кажись, подстрелил.
В центре Дебриков бахали гранатные разрывы, слышались крики. Там, видимо, дело дошло до рукопашной. Нелегко Седьмой роте давалась эта деревня. Но они все же охватили ее, не дали уйти основной части гарнизона. Чувство мести играло в Нелюбине. Он коршуном оглядывал ландшафт деревни и окрестностей, стараясь определить, в каком положении в данный момент находится его рота, где противник и есть ли локтевая связь с соседями.
Взводные собирали своих людей, на ходу проводили частичную перегруппировку. Свою задачу они сейчас понимали и без него. А его задачей было обеспечить их дальнейшее продвижение усилением. Взвод легких пушек, покончив с ДОТом, уже втягивался в деревню. Следом входили минометчики, волокли на плечах массивные плиты, «трубы» и остальную матчасть.
Нелюбин увидел в проулке еще несколько солдат своей роты, окликнул их. Они отбились от взводов и теперь блуждали среди дворов, как овечки в сумерках.
– За мной, ребята! – махнул автоматом Нелюбин и побежал по проулку, по которому минуту назад уходили в сторону леса немцы.
Они перелезли через изгородь. За домом свернули вправо, к дороге, которая делила Дебрики на две улицы, перебежали через нее. Впереди увидели каменное строение. Из него полыхал огонь сразу нескольких пулеметов.
Позиция у немцев была удобная. Сарай стоял немного на отшибе. К нему примыкала гряда сосен, а дальше темнел лес.
