Глава одиннадцатая
– Давай, давай, Егорыч, не останавливайся! – кричал второй номер Лучников, глядя в пролом, где ночную мглу рассекали разноцветные пунктиры трассирующих пуль.
– Да заткнись ты, Лучников! Что ты, на самом деле, как баба под мужиком! И в бок не толкай! Прицел сбиваешь! – И Темников оттолкнул второго номера. – За автомат возьмись! Сейчас побегут!
– Хрен они побегут! Ты их всех положил, Егорыч! А из автомата отсюда – только патроны тратить.
– Вроде двое уползли. – И Темников, выпустив под основание стены проволочных заграждений очередную короткую очередь, снял со спусковой скобы, которая казалась горячей даже через рукавицу, дрожащий от напряжения палец. Пусть отдохнет. Поднял голову от приклада. Еще минуту назад там, у гряды кольев, в сизых разводах, оставляемых отблесками осветительных ракет, кто-то копошился, перемещался и пытался отстреливаться. Теперь возле проволоки и по всему полю между кольями и лесом, черневшим на той стороне, никакого движения не наблюдалось.
– Никто, Егорыч, не уполз. Тихо. Наши саперы тоже сопли к земле приморозили. – Лучников перевел дыхание. – Как ты думаешь, Егорыч, кто это был?
– Кто, кто… Разведка.
– Хреново.
– Это ж почему?
– А потому, что в разведку они ранцы с собой не берут. Разведка налегке ходит.
– Ну, сухарей-то за пазуху небось напихали, – с надеждой заметил один из автоматчиков.
– Никто никуда не пойдет, – коротко отрезал пулеметчик Темников. – А ты, Лучников, слушай. А то что-нибудь важное пропустишь.
– После твоей стрельбы мое ухо немного подоглохло. Ослабело. Уж больно тут резонанс сильный. Как танкисты воюют?
– Помолчи, Лучников.
Немного погодя со стороны траншеи послышался скрип снега. Похоже, к ним шла смена.
Но смены не произошло. Помкомвзвода выслушал доклад Темникова и сказал:
– На рассвете общая атака.
– Как атака?
– А так. Чем ты, Темников, недоволен? Вашу долю я во фляжках принес. – И помкомвзвода снял с плеча вещмешок. – Так что продолжайте нести боевое дежурство на занятой вами позиции. Она у вас очень даже удобная. И от ветра, и от прочего…
– Только вот задница к железу примерзает, – подал голос автоматчик.
– Под задницу соломки подстелите.
– Где ее взять, соломки той?
– Солдат не должен задавать такие глупые вопросы, – заметил помкомвзвода и занялся своим делом.
– Сколько ж ты нам принес? – И Темников указал на фляжки, которые сержант бережно вытаскивал из своего «сидора» и раскладывал перед бойцами, как генерал раскладывал бы перед особо отличившимися заслуженные ордена.
– Вам – побольше. У вас положение особое. Двойная норма. С закусью. Вот, целых две банки тушенки! Так взводный распорядился.
– Ну, тогда другое дело. – И Темников снова толкнул своего второго номера. – Лучников! Прослушаешь ты немецкую разведку!
Перед атакой батальона капитан Солодовников не находил себе места. Раньше такого не было. Расшатались нервы. Что с этим сделаешь? Как справиться с собой? Однажды, как бы между прочим, спросил у лейтенанта медицинской службы Игнатьевой. Та пожала плечами. Вот тебе и медик. И он подумал: слишком молодая и слишком красивая, жизни настоящей не видала. Да и не восприняла она его вопрос всерьез, привыкнув к тому, что мужчины в погонах со звездами говорили ей либо комплименты, либо двусмысленно шутили. Пожала плечами, не почувствовала ни шутки, ни комплимента. Вот тебе и на. А он, между прочим, спрашивал о том, что действительно угнетало его и мешало исполнению служебный обязанностей в полном объеме. Тоже мне, специалист-медик с высшим образованием, раздраженно думал об Игнатьевой капитан Солодовников. Но причина его раздражения была совершенно не в этом.
– Слышь, начштаба, давай-ка выпьем.
– Вы бы, Андрей Ильич, хотя бы сейчас воздержались, – не отрываясь от бумаг, наваленных на стол, наспех сбитый из горбыля, но служивший батальонному КП уже около года, ответил капитан Подосинников.
– А что – сейчас? Сейчас, между прочим, самое время хорошенько прогреть мотор… – И комбат попытался засмеяться. Но смех получился какой-то пустой, глупый и неуместный, как на поминках.
– Вот-вот атака начнется. – Подосинников продолжал шуршать бумагами, и комбат понял, что начштаба просто решил в очередной раз показать свой характер.
Капитан Подосинников с некоторых пор старался не поддерживать компании, которые все чаще и чаще стали собираться в штабе батальона вокруг гостеприимного комбата. У Солодовникова потом по нескольку дней длился похмельный синдром. Валились из рук все дела. Майор Лавренов грозился по телефону то гауптвахтой, то штрафным батальоном. Выслушав очередную угрозу отправить его в штрафбат, комбат пьяно хмыкал в трубку и швырял ее на рычаг.
– В том-то и дело. Не могу спокойно смотреть, как в тыл раненых тащат. Вот сейчас они сидят в окопах – здоровые мужики, а через час-другой этих Иванов и Степанов, в бинтах, с оторванными руками и ногами в тыл поволокут… И будут они на носилках и в санях плакать, как дети. И судьбу проклинать. Да и нас с тобой. Ты-то, штабная душа, этого не видел. А я войну лейтенантом начинал, командиром взвода. Где там у нас кружки были?
В эти минуты пил весь полк. Топографические карты с пометками маршрутов уже были уложены в планшеты и полевые сумки, гранаты, обоймы и диски – в подсумки и вещмешки. Туда же вместился сухой паек на сутки. Индивидуальные медицинские пакеты солдаты перекладывали поближе, в карманы, чтобы потом, если случится, товарищу или самому не пришлось долго рыться в вещмешке. Оставалось только получить последнее довольствие. И по траншеям, от блиндажа к блиндажу, от землянки к землянке, от ячейки к ячейке шли старшины со своими помощниками и разливали в подставленные кружки и котелки водку и разбавленный спирт. Это и было той узаконенной приказами Ставки мерой милосердия, которую Верховный и его генералы могли отмерить всем идущим на смерть. Отмерял, получается, своим гвардейцам и он, капитан Солодовников. Отмеряли и ему. Хотя он пил больше положенной и гвардейской нормы, и дополнительной, выдаваемой перед атакой.
Воронцов шел по траншее. Солдаты уже высыпали из землянок, жадно закусывали свежим снежком. Перед самым утром наползли тучи, затянув звездное небо и задержав рассвет еще на полчаса. То ли глаза настолько привыкли к темноте, то ли все же уже сказывалось утро, он узнавал знакомые лица, кивал им, иногда, на мгновение задерживаясь взглядом, спрашивал:
– Голиков, письмо домой написали?
– Так точно, товарищ старший лейтенант, написал. И старшине передал.
– Иванов, сколько гранат взял?
– Три, товарищ старший лейтенант. Одну – противотанковую.
– Тараторин, патроны в этот раз не растеряете?
– Никак нет, увязал крепко, – улыбался Тараторин.
– Подсумок застегните.
– Он у меня застегнут.
– Проверьте оружие. Всем проверить оружие. – И он шел дальше. Солдаты расступались, и ему казалось, что им становилось чуточку легче оттого, что он, их ротный, был сейчас рядом с ними, в траншее. Легче становилось и ему рядом с ними. Запах траншеи перед атакой ему казался иным, и он его пьянил. Казалось, что атака в своей начальной фазе, последних приготовлений, уже началась. Так оно и было. Это понимали и все его солдаты. Просто об этом не принято было говорить. О том, что уже ничего не остановить, не изменить, что чья-то пуля уже легла в канал ствола на той стороне и тоже изготовилась, помалкивали.
Гиршман еще гремел своими канистрами, заканчивая раздачу.
– Ну что, старшина, всех причастил?
– Кажись, всех. Только ваша пайка осталась. Давайте, товарищ старший лейтенант, и вам плесну.
– Спасибо. Не надо.
И старшина Гиршман со всей непосредственностью воскликнул:
– Да это ж никак невозможно, чтобы на трезвую голову под пули пойти! Подставляйте свою кружку!
Фельдшер Екименков быстро вытащил из вещмешка плоскую трофейную кружку. В опрокинутой канистре зашуршало. Запах спирта всегда напоминал Воронцову госпиталь, перевязку. Так пахли свежие бинты. Так пахли халаты и косынки медсестер в тылу. Нет, косынки пахли иначе. Косынки пахли женскими ухоженными волосами, тугими теплыми косами, уложенными на затылке. Но об этом тепле и запахе сейчас лучше не думать.
Он выпил все, что ему налили. Кружка была почти полной. Кто-то протянул кусок хлеба. Может, старшина. Или, скорее всего, Екименков, у которого в вещмешке всегда было что-нибудь съестное.
Артподготовка оказалась недолгой. По Дебрикам сыграли «катюши». Потом, по всей линии перед фронтом Восьмой и Седьмой рот начали рваться тяжелые снаряды. Гвардейские минометы приземлили свои залпы кучно, накрыв деревню. А вот артиллеристы вели огонь по площадям, вразброс, вслепую. Солдаты выглядывали из траншеи и покачивали головами. Опытные окопники, они сразу поняли, что артиллеристы точных целей не имеют, что, скорее всего, никакой разведки не было произведено, и теперь вагоны снарядов летят на ту сторону, как в пустое болото, только для того, чтобы где-то там, в штабах, на генеральский стол легла среди прочих и бумажка и том, что артподготовка произведена в полном объеме, что израсходовано столько-то снарядов такого-то калибра и столько-то такого-то…
Как только артиллерия перенесла огонь в глубину немецкой обороны, в небо взвилась сигнальная ракета.
Связной, стоявший с ракетницей наготове, спросил:
– Давать?
– Не надо, – остановил его Воронцов. – Пойдем молча. Командиры взводо-ов! – крикнул он.
И тут же эхом троекратно отдалось:
– Взво-о-од! Вперед!
Он шел во второй цепи. Связной и фельдшер Екименков хрустели снегом рядом. В проходах, обозначенных сосновыми лапками, строя не держали, бежали толпой, поотделенно. Лишь бы поскорее миновать этот, самый опасный, отрезок нейтральной полосы. Но потом, за линией проволочных заграждений, растеклись по белому полю ровными цепями. Воронцов оглядел свою роту и ахнул: как ровно и правильно шли его взводы. Еще не слышалось стрельбы. Только снег хрустел под ногами, и солдаты кашляли и надсадно дышали, хрипя простуженными бронхами. Да впереди, за лесом, ухали взрывы тяжелых снарядов. Сзади двигались запряжки ТПО. Лошади, проваливаясь в снегу, тащили «сорокапятки». Где-то там, вспомнил Воронцов, и обоз старшины Веретеницыной. Он видел ее в траншее перед самым выходом, когда в голове уже пошло винтом от выпитого спирта. Она, как всегда, проходя мимо него в тесной для двоих траншее, толкнула его в грудь обеими руками, дохнула в самый подбородок своим теплом, запахом йода и чего-то женского, о чем он давно старался не думать, особенно в присутствии санинструктора роты.
Перед атакой, в блиндаже, он переложил в карман шинели, поближе к руке, медную пластинку иконки-складня с Михаилом Архангелом. Потом быстро разделся и обмотал себя полотенцем. Живот и грудь. Подоткнул концы, чтобы полотенце не сползло.
– Что это у вас, товарищ старший лейтенант? – спросил связист.
– Чтобы вши в поле не кусали, – усмехнулся он в ответ.
– Воши и под холстинкой покоя не дадут, – заметил наблюдательный Добрушин. – Материн, что ль оберег?
– Нет, Василий Фомич, не материн. Невестин.
– Невестин… Вон оно что. Ну да, мы ж на войне не одни. Это нам только кажется, что под пули мы одни ходим. Невестин… Невестин, Александр Григорьевич, все равно что материн. Сейчас она за вас всем святым молится. – Связист вздохнул. – Женщина все чувствует. Мы вот сейчас пойдем, а дрожать за нас – бабьему сердцу.
Немцы молчали. Но вскоре на левом фланге, в стороне Дебриков, заработали, почти одновременно, два пулемета. Воронцов увидел, как сразу замедлилось движение первого взвода, как левый его фланг начал вязнуть в снегу. Сейчас залягут и атаке конец, с беспокойством следил он за продвижением своего первого взвода. Бойцы один за другим плюхались в снег, барахтались, видимо, готовя к стрельбе оружие, или вытаскивали саперные лопатки, уже не надеясь на лучший исход.
– Нельзя здесь окапываться! – закричал Воронцов. – Петров! Давай – вперед! Прикройся пулеметом и – вперед!
Он увидел мешковатую фигуру лейтенанта в огромном балахонистом маскхалате и услышал его мат. Солдаты начали вставать и продвигаться вперед, к лесу. До опушки оставалось метров двести, и она молчала. Если сейчас ударят оттуда, если немцы успели оборудовать там хотя бы одну огневую и теперь выжидают необходимого сокращения дистанции, то тогда первый взвод ожидает нелегкая участь. О мертвых он не думал. А уцелевшие залягут, и поднять их уже не сможет никто. Да и Численко со своими окажется под фланговым огнем.
– Храпунов! – окликнул он первого номера пулеметного расчета. – А ну-ка дай пару очередей по опушке!
Пулеметчики тут же сняли с самодельных санок, сделанных из двух пар укороченных лыж тяжелый ДШК, развернули его и загремели лентой, вставляя ее в приемник, забитый снегом.
– Если оттуда ответят, молоти по цели, пока не кончится лента! Понял меня, Храпунов?
Пулеметчик ошалелым взглядом посмотрел туда, куда указывал Воронцов, и молча кивнул. Лента у ДШК недлинная, всего пятьдесят патронов. Но это – пять-шесть хороших очередей. Как раз то, что надо, чтобы первый взвод добежал до опушки леса и зацепился там. Если Петров зацепится, черта с два его чем тогда выкуришь. Характер лейтенанта он знал.
– Храпунов! Я на тебя надеюсь!
Храпунов был пулеметчиком осторожным. Пара-тройка прицельных очередей – и на запасную. Но свою осторожность, которую в иных обстоятельствах можно было принять и за худшее, он с лихвой компенсировал точностью и эффективностью огня. Это о нем в роте сложили поговорку: мне медали ни к чему. Когда однажды по осени точно так же атаковали одну высотку, он замешкался на исходных, но потом, когда рота безнадежно залегла на спуске, простреливаемом с флангов, спас атаку. Он вытащил свой ДШК на правый фланг, на позиции третьего взвода, и оттуда повел огонь по немецким траншеям. Перетаскивая пулемет от куста к кусту, от воронки к воронке, Храпунов вскоре подавил оба МГ, которые не давали взводам поднять головы. Когда потом комбат направил по команде представления на отличившихся в последних боях, фамилию Храпунова вычеркнули в штабе полка, а Солодовникову выговорили за то, что, мол, подписывает представления на кого попало. В роте об этом вскоре стало известно. Бойцы начали сочувствовать Храпунову, угощать его табачком, памятуя о том, как вовремя он им помог в бою. Храпунов, довольный, принимал заслуженное угощение и говорил:
– Мне ж медаль – ни к чему. А вот за куреху спасибо!
Он покуривал дармовой табачок и рассуждал дальше:
– Если бы, к примеру, наше командование помудрей было, да к медали выделяли ежемесячное дополнительное довольствие в виде махорки, то тогда другое дело. А так… Так мне медаль ни к чему.
Медаль свою он вскоре все же получил. Комбат настоял. Но и поговорка тоже прижилась в роте. Когда, к примеру, личному составу водку заменяли разбавленным спиртом, даже от бойцов из пополнения, прибывшего значительно позже того боя за высотку, можно было услышать: «Мне медаль ни к чему…»
ДШК Храпунова простучал, торопливо плеснув в сторону немецкого леса трассирующую струю. Струя вытянулась до опушки. Следом за нею вспыхнула и потянулась другая. Никто оттуда не ответил.
Воронцов спрыгнул в немецкий окоп, наполовину заметенный снегом, прислушался к звукам боя, доносившимся со стороны деревни, и сказал связисту Добрушину, который уже настраивал рацию:
– Давай, Василий Фомич, передавай в штаб батальона: Восьмая вышла на рубеж обороны противника. Левофланговым взводом с северо-востока охватываю населенный пункт Дебрики. Потери… – Воронцов перевел дыхание. Донесения из взводов еще не поступали, и о потерях в роте он в сущности ничего не знал. Первый взвод напоролся на пулеметный огонь. Там, конечно, без потерь не обошлось. – Потери незначительные. Уточняются.
Немцы позицию здесь, на опушке, все же оборудовали. Вот он, пулеметный окоп, с ходом сообщения в тыл, с землянкой. Как положено. Только перебросить сюда они никого не успели.
Раненых он увидел чуть позже, в лесу. Их было трое. Четвертый лежал неподвижно, прямо на снегу, у дороги, вытянувшись во весь свой рост и запрокинув стриженую голову. На нем не было ни каски, ни шапки. Воронцов наклонился над убитым и спросил:
– Кто?
– Краюшкин, – ответил сержант, которому Веретеницына торопливо перевязывала ладонь.
И сержант, и рядовой Краюшкин были из первого взвода. Все из последнего пополнения. Краюшкина он вспомнил. Однажды заставил его чистить винтовку. Тот испуганно смотрел на затвор, обметанный мелкой сыпью ржавчины, и виновато кивал. В землянках в начале зимы было сыро, и за ночь оружие покрывалось ржавчиной. Краюшкин был призван полевым военкоматом откуда-то из-под Ельни или Дорогобужа. Смоленский. Земляк. И вот он теперь лежал на снегу без головного убора, без рукавиц. И уже не ощущал ни каленой поземки, подметавшей лесную дорогу и забивавшей мелкой снежной пылью колеи, ни того, что неловко лежит прямо на обочине. Рядом из снега торчала винтовка с открытым затвором, та самая. Теперь она достанется другому, и чистить ее будет другой боец.
Воронцов поднял винтовку и сунул ее в сани. Раненые сидели на соломенной подстилке, курили.
– Ну что, ребята, не повезло вам?
– Под пулемет попали, – возбужденно заговорил один из них, невысокого роста, в разодранном маскхалате. – Только стали подниматься на горочку, а он как дась! Краюху вон… Три пули… До леса донесли, а он уже…
И, глядя на раненых, мешковато сидевших в розвальнях, в теплой соломе, он подумал, что им-то как раз повезло. И сами они это хорошо понимали.
Сержант затянул зубами узел бинта и побежал вперед. Веретеницына отправляла в тыл еще одни сани. Их тащила Кубанка. Поравнявшись с ними, ездовой натянул вожжи.
Воронцов подошел к своей лошади. Кубанка сразу потянулась к его руке, зашуршала чуткой губой. Он достал из кармана обломок сухаря и протянул ей. Санитарам приказал:
– Краюшкина тоже заберите.
Те молча принялись грузить в розвальни окоченевшее тело. Раненые нехотя подвинулись. Они смотрели на убитого равнодушными взглядами людей, которым судьба бросила другой жребий. Но уже спустя мгновение они, казалось, забыли о своем погибшем товарище. Взгляды их были направлены на дорогу, уходящую в тыл, куда их вот-вот повезут под присмотром санитаров. Человек на войне обживается быстро, подумал Воронцов, один-два боя, и он уже бывалый солдат, уже понял, что к чему и о чем лучше не сокрушаться.