Книга: Штрафник из танковой роты
Назад: ГЛАВА 9
Дальше: ГЛАВА 11

ГЛАВА 10

Это не была штрафная рота в полном смысле этого слова. Насколько я знаю, танковых штрафных рот и батальонов в составе Красной Армии не существовало вообще. Но десятка два проштрафившихся танкистов в нашей роте было. Опытных танкистов всегда не хватало. Отобрали людей, которым доверяли и которые попали в штрафники в основном за совершение не слишком тяжких воинских преступлений. Хотя мелких преступлений в войну не бывает. Ставили к стенке и за обычное воровство. Но дезертиров, самострелов и людей, подозреваемых в предательстве, среди нас не было.
В роте имелось четыре танка Т-34, два БТ-7 и новые для меня машины — два легких танка Т-60 с 20-миллиметровой пушкой. О них отзывались с некоторым пренебрежением из-за слабого вооружения. Зато лобовая броня была толщиной 35 миллиметров, а сами танки, весившие всего 6 тонн, отличались маневренностью и хорошей проходимостью. Кстати, машин Т-60 в сорок втором году было довольно много в танковых полках и бригадах. Я был назначен в первый взвод командиром «тридцатьчетверки». А всего во взводе было три машины: два Т-34 и новый Т-60, больше напоминающий танкетку. Кроме танков, в роте имелись два мотоцикла и полуторка.
Вся подготовка длилась пять-шесть дней. Прежде всего нас ознакомили с картой местности, где нам предстояло действовать. Это была лесостепная зона, где имелись леса, множество перелесков, холмов, мелких речек. В общем, неплохое место для действий в тылу врага. А то, что придется воевать именно в тылу, стало ясно уже через пару дней. В таких местах удобно устраивать засады, прятаться и уходить от преследования.
Командовал нами тот самый капитан со шрамом, Крылов Василий Лукич, воевавший под Москвой, награжденный орденом Красной Звезды. Было два командира танковых взводов и командир взвода разведки Шевченко Федор. Имелись также трое саперов во главе со старшиной и несколько пехотинцев, наскоро обученных взрывному делу. В детали предстоящих боевых действий нас не посвящали. Сказали коротко — бить немцев, помогать Сталинграду. Кто-то спросил, надолго ли нас отправляют? Крылов, с искривленной шрамом губой, блеснул железными зубами. Один из осколков брони, когда под Москвой подбили его танк, попал ему в лицо.
— Пока два десятка немецких панцеров и полтысячи фрицев не угробим, про обратную дорогу забудьте. В Сталинграде до последнего бойца в роте бьются, а нам сам Бог, то бишь трибунал, велел. Всем ясно?
— Ясно, — ответили несколько голосов.
Цифры, конечно, нереальные, но не в них дело.
Я понял, что предстоит воевать до последнего танка. Хорошо, если десяток бойцов живыми вернется.
Кстати, в «особой роте» (так нас именовали) из 70 бойцов и командиров насчитывалось человек 25 штрафников, в основном экипажи танков. Командовали танками обычные, не проштрафившиеся лейтенанты и сержанты. Исключение составляли два человека. Командир одного из БТ и я. Нам присвоили звание «сержант». Цепляя на петлицы медные треугольники, я размышлял, какая странная складывается у человека судьба. Сержантом я пробыл более чем полгода, потом пару месяцев младшим лейтенантом, и вот снова, после разжалования в рядовые, становлюсь сержантом, даже командиром. Надолго ли?
Сплошной линии фронта в тех местах, где нам предстояло действовать, в то время не существовало. Немцы наступали, вклиниваясь в нашу оборону, где-то их отбивали. В некоторых районах проводили контратаки наши войска. А в семистах километрах южнее, под Сталинградом, развернулось гигантское сражение. В него, как в паровозную топку, бросали с обеих сторон все новые дивизии и бригады. С нашей стороны «на Сталинград работали» очень многие подразделения. Наносились непрерывные удары, велись обстрелы, операции силами полков, батальонов и даже рот. Все это, собранное вместе, в том числе наша особая рота, должны были помешать переброске дополнительных немецких войск на помощь 6-й армии Паулюса.

 

Мы проскочили линию фронта в заранее выбранном месте на рассвете десятого или одиннадцатого сентября. Возможно, на день-два я ошибаюсь. Стоял туман, но нас заметили пулеметчики. Успели дать несколько очередей. Головной разведывательный Т-60 раздавил гусеницами гнездо. А с брони упали двое бойцов десанта. Один убитый, второй — раненный в шею и плечо. Остановились на пять минут, похватали из окопа два автомата, их у нас не хватало, запасные магазины. Пулемет был раздавлен. Наскоро перевязали раненого. Ротный ему сказал:
— Ты свою вину искупил. Лезь в полуторку. В кабину.
— А может, я потихоньку, пока туман, через нейтралку вернусь?
— Заплутаешься. Попадешь к немцам, вся наша секретность — коту под хвост.
Раненого посадили в полуторку. Адъютант Крылова уступил ему свое место, а сам полез в кузов. Значит, мы будем таскать раненого с собой, пока он не истечет кровью от тряски? Можно было выделить мотоцикл и отвезти его к нашим. Обошлись бы одним мотоциклом. Но меня никто не спрашивал, и рота двинулась дальше. Проскочили не останавливаясь километров двадцать, по кружным глухим дорогам. Немцев встретили лишь один раз. По параллельной дороге шли три больших грузовика. На нас в тумане они внимания не обратили. Передний край остался довольно далеко позади.
Потом нырнули в лес. Не такой густой, как под Брянском, но место выбрали глухое. Укрыться можно. Прежде всего осмотрели технику. «Тридцатьчетверка», которой командовал командир второго взвода, дымила. Где-то лопнул маслопровод, потекло масло, сильно нагрелся и едва не заклинил двигатель. Крылов обошел танк и сказал взводному лейтенанту Подгайцу:
— Семен, ты хоть мне друг-приятель, но делай что хочешь. Танк должен бегать. Мы всего двадцать верст прошли, а он издыхает. Хреново ты технику подготовил. Не исправишь, кровью будешь искупать. На дороге встанешь, и в одиночку до конца драться будешь.
В общем, дал нам понять, что спрос со всех одинаковый. Хотя отмечу сразу, что технику нам выдали далеко не новую, может, за исключением танка Крылова. Моя «тридцатьчетверка» была латаная-перелатаная, обгоревшая изнутри. Виднелись следы замытой, небрежно закрашенной зеленой краской крови. Командир нашего первого взвода, Глазков Михаил, после марша вместе со мной проверил двигатель и ходовую часть. Небольшого роста, широкоплечий, из спортсменов-борцов, он показался мне мужиком надежным. Воевал с февраля, был два раза ранен, с людьми обращался спокойно, без криков. Мою историю он знал хорошо. Когда я ему рассказывал, Михаил головой покачал:
— Хоть и контуженый, но гранаты надо было отыскать. Взорвал бы танк, и никаких вопросов. Ладно, чего теперь. Всякое бывает.
С экипажем мы сошлись тоже. Механик-водитель, как всегда, чуть старше, но простой, без премудростей, как у Грошева и последнего моего механика. Звали его Николай (фамилию не запомнил). Угодил в штрафники за то, что укатил с позиции на поврежденном танке с погибшим командиром и заряжающим. Ему тоже вменили в вину, что пушка была исправна, имелись снаряды и он вместе со стрелком-радистом мог продолжать бой.
— Может, и струсил, — не скрывал Николай. — Одним снарядом и командира танка, и башнера разорвало. Под ногами — лужа крови, человеческие ошметки разбросаны. Как тут не испугаешься?
Заряжающим был Мотыль Степан. Долговязый для танкиста, хоть и костлявый, но с мощными плечами. Он с легкостью ворочал тяжелые снаряды, мог легко выбрасывать через люк стреляные гильзы. С широким ртом, конопатый, он выглядел простым деревенским парнем. В штрафники попал по дури. Возвращался ночью от подруги, его пытался задержать патруль. Если бы в патруле были сержант и рядовые, может, все обошлось. Но старшим оказался лейтенант, которому в горячке влепил в глаз пытавшийся убежать перепуганный танкист. Мотыль в боях не участвовал, но вел себя спокойно, без нервов. Не обижая товарища, скажу, что он мало чем интересовался, заметно привык к водке, а с женщинами жил лет с семнадцати. Хотя половыми подвигами не хвалился. Немцев он ненавидел. При бомбежке станции Жиздра у Степана погибли мать, сестренка и деды. Об остальной семье, находящейся в оккупации, ничего не знал и переживал за них. Особенно за старшую сестру, красивую семнадцатилетнюю девушку.
— Снасилуют гады, — мрачно говорил он. — Бить всех фашистов надо, как бешеных собак.
И, наконец, стрелок-радист Урезов Юрий. Он был из Челябинска, закончил девять классов и работал на машиностроительном заводе. Сбежал на фронт, не выдержав бесконечных рабочих смен по двенадцать-четырнадцать часов. Учился на курсах радистов, но попал в историю с кражей и загремел рядовым, прямиком в мой экипаж Урезов неплохо разбирался в часах, рации, а прозвище получил Юрик. Был он маленький, щуплый и покладистый по характеру. Как я понял, вор из него получился случайно, но теперь это значения не имело.
Кроме того, за танком было закреплено отделение десантников в количестве пяти человек. Штрафник был там только один. Остальные — молодые ребята, во главе с младшим сержантом. Почти все были вооружены винтовками и надеялись разжиться автоматами у немцев.
Остаток дня мы проспали в лесу. Умер раненый, которого мы провезли по ухабам двадцать километров. Его тихо, без лишних разговоров, похоронили. Крылов разослал разведку на мотоциклах и пешком. Ночью нас подняли, и рота двинулась при свете луны неизвестно куда. Крылов, подстегнутый начальством, торопился начать боевые действия. Было решено ударить по машинам, следовавшим по проселочной дороге. Глядя, как распоряжается наш капитан, я понял, что в засадах и диверсионной войне, несмотря на свой опыт и учебу, совершенно не разбираюсь.
Ожидал, что ударим из всех стволов с заранее выбранной позиции. Крепкий удар, и сразу отход. Но Крылов отослал оба танка БТ и мотоциклы в разные стороны, прикрывать подходы. Одну «тридцатьчетверку» оставил вместе с полуторкой в лесу. При необходимости она должна была сразу прийти на помощь. К рассвету, лихорадочно маскируясь, в двухстах метрах от дороги стояли три «тридцатьчетверки», два Т-60 и редкая цепочка десантников. Половину стрелков Крылов отправил вместе с БТ и мотоциклистами.
— Лишних людей здесь не надо, — объяснял он. — Суеты много будет, можем вспугнуть немцев.
Уже слышался гул моторов, когда от дороги, пригибаясь, побежали саперы. Они установили несколько противотанковых мин на обочинах. Я бы не догадался и приказал прикопать эти мощные тарелки прямо на дороге. Но Крылов рассчитал верно. Прошли лишь два грузовика. Ну, взорвался бы один, а второй мы разбили бы пушками. А потом придется убегать. Если шуметь, то по-крупному.
Время тянулось медленно. Пригревало по-летнему теплое солнце. Прошел обоз, видимо, с продовольствием и фуражом. Промчался мотоцикл. Небольшой вездеход остановился прямо напротив нас. Двое немцев вышли помочиться, один пошел в кусты. Все это они делали не спеша, даже сполоснули руки. Чистоплюи хреновы! С каким удовольствием влепил бы я в них снаряд, потому что двое из четырех человек были офицеры. С серебристыми погонами, в высоких фуражках. Гады, даже полевую форму не надели.
И тут показалась колонна, которая была нам нужна. И двигалась она на юго-восток, то есть в сторону передовой. Вездеход тоже шел в этом направлении и поторопился обогнать колонну. Танков мы не увидели. Впереди шли два мотоцикла, за ними два бронетранспортера и штук восемь грузовиков с пехотой, с четырьмя пушками на прицеле. Колонну замыкал еще один бронетранспортер. Они больше опасались наших немногочисленных самолетов. Крупнокалиберные пулеметы были задраны вверх. Расчеты следили за небом.
— Щас дадим! — шептал заряжающий Мотыль, которому не терпелось открыть огонь.
Он уже загнал в казенник осколочный снаряд, а второй держал наготове. Это был или неполный батальон, или усиленная рота. Двести метров для наших пушек — расстояние в упор. Первым звонко ударило орудие Крылова, за ним открыли огонь остальные пушки. Три 76-миллиметровки, два 20-миллиметровых автомата Т-60, плюс десяток пулеметов. Бронетранспортер, в который я целился, взорвался столбом огненных кусков, разнесших заднюю часть корпуса. Наверное, из экипажа мало кто уцелел, но водитель тянул машину вперед. Бронированная кабина защитила его от осколков.
Загорелся замыкающий бронетранспортер. Разлетались на части грузовики, из которых выпрыгивали солдаты. Несколько машин, увеличив ход, свернули на обочину. Одна взорвалась на противотанковой мине, но два грузовика неслись по траве и мелкому кустарнику вперед. На дороге творилось что-то невообразимое. Горели грузовики, взрывались артиллерийские передки с боеприпасами и противотанковые пушки. Я выпустил штук двадцать снарядов и пулеметный диск. Стрелок-радист Юра Урезов строчил непрерывно из курсового пулемета. Потом его пулемет замолк. Я наклонился, хотел узнать в чем дело, но услышал сигнал «Вперед!», и все пять танков понеслись к дороге добивать остатки колонны.
Успех был полный. Сумели уйти лишь два мотоцикла и один грузовик. Остальное горело, трещало и взрывалось. Десантники добивали уцелевших немцев. Потом вдруг раздался сильный взрыв. Наш Т-60 подбросило вверх, разлетелась левая гусеница вместе с передними колесами. Мгновенно вспыхнул бензин. Мы поняли, что танк в горячке налетел на нашу собственную мину. Механик-водитель погиб. Командир танка скатался с невысокого корпуса, его оттащили от горящей машины, потушили одежду.
По приказу Крылова собирали документы убитых, автоматы, запасные магазины, ручные гранаты. Капитан нас торопил, поглядывая на небо. Я подбежал к бронетранспортеру, в который стрелял. Заглянуть внутрь не удалось, он полыхал вовсю, разбрасывая брызги бензина. Фельдфебель или унтер, старший машины, лежал рядом. Закрываясь от огня, мы со стрелком-радистом Урезовым оттащили его в сторону. Достали массивный «Вальтер» с запасной обоймой, бумажник с документами, кое-какие мелочи из карманов. Юрик тут же стал выпрашивать отдать «Вальтер» ему, но я пожадничал. Пистолет с никелированным стволом казался таким прикладистым и красивым.
— У тебя пулемет есть. Кстати, почему стрелять перестал?
— Патрон заело, — отмахнулся Урезов. — Ну, подарите пистолет, товарищ сержант. У вас «тэтэшник» имеется. Зачем вам два?
— Пулемет исправил?
— Потом…
— Беги, исправляй. Немедленно.
Одна из новых немецких противотанковых пушек осталась почта целой, разбило лишь прицел и помяло станины. Коротко посовещались, забирать с собой или нет. Решили, что без прицела она мало чего стоит. Саперы взорвали ее, а мы торопливо строились в походную колонну. Первую нашу операцию в немецком тылу можно было назвать удачной. Уничтожено три бронетранспортера, семь грузовиков, четыре 75-миллиметровых противотанковых пушки. Адъютант комбата доложил, что собрано штук шестьдесят солдатских книжек, всяких аусвайсов и алюминиевых «смертных» жетонов. Еще десятка четыре немцев горят в бронетранспортерах и грузовиках.
— Сотню фрицев угробили, — сказал он, вешая на плечо противогазную сумку с документами.
— Две сотни, — передразнил его Крылов. — Считать будут по документам. Что там с нашими потерями?
— Механик-водитель Т-60 и один боец из десанта погибли. Командир танка тяжело ранен.
— Перевязку закончили?
— Так точно.
— Тогда уходим.
Адъютант комбата, молоденький младший лейтенант, розовощекий, похожий на мальчишку-старшеклассника, лихо откозырял. На плече вместе с сумкой висел трофейный автомат. Придерживая планшет, полез на броню танка. Часть пути мы прошли по дороге. Ребята с БТ-7 и десантники перехватили вырвавшийся грузовик и разбили его снарядами. Немецкие мотоциклисты сумели ускользнуть. Круто свернули с дороги и, отстреливаясь из пулеметов, скрылись. Ранили одного десантника.
Мы спешно уходили, свернув на еле заметную колею, ведущую в глубь леса. Собрались все уже ближе к вечеру. Поужинали консервами и хлебом с соленым маслом. Крылов разрешил вскипятить на малом огне чай. С командирами взводов и танков разбирали операцию. Т-60 взорвался на собственной мине из-за суетливости командира. Капитан выражений не выбирал:
— Ладно, механик погиб смертью храбрых. Жаль, что похоронить не сможем. А вот что с командиром делать?
Командиру танка, старшему сержанту, досталось крепко. От сильного удара у него были повреждены внутренности, сотрясение мозга не позволяло двигаться. Успел в горячке, как я в свое время, выскочить из танка, а на большее сил не осталось. Старшина-фельдшер долго ощупывал неподвижное тело танкиста. Покачал головой:
— Его возить нельзя. Мочевой пузырь отбит, вон, подштанники все в крови. И глаза в разные стороны смотрят. В общем, тяжелый.
— Выживет? — спросил кто-то.
Фельдшер пожал плечами.
— Я внутрь заглянуть не могу. Вряд ли. Ему операция немедленная нужна.
Десантника с БТ-7 тоже зацепило крепко. Пуля перебила кисть, тоже требовалась операция. Старшина обработал, перевязал рану и, глядя, как мучается, стонет парень, после короткого раздумья достал ампулу морфина.
— У меня их всего ничего. Придется потратить.
Война в тылу врага оборачивалась другой стороной. Даже ранение, не смертельное в обычных условиях, оборачивалось тяжелыми последствиями. Мы с экипажем доливали топливо из запасного бака. Пустые баки, консервные банки и прочий мусор Крылов приказал закопать. Потом он вызвал меня. Вместе с командиром взвода разведки они сидели у «тридцатьчетверки», пили чай, вскипяченный в окопчике под танком. Для разрядки перед ужином выдали по сто граммов водки. Усадив меня, Крылов скомандовал адъютанту:
— Санек, налей-ка всем еще по сто граммов.
Всем, это Крылову, Шевченко, командиру танка и мне. Закусили сухарями с чаем. Потом капитан похвалил меня, сказав, что стреляю я неплохо. И без перехода — сообщил, что я поступаю в распоряжение командира разведки.
— Федор тебе все объяснит. А ситуация такая, что у нас фору всего дня два-три. Потом за нами охотиться начнут. Таких эффективных ударов может не получиться. Завтра снова воевать, понял?
— Понял.
— Если понял, топай с Федором, он тебе все объяснит.
Начальник разведки, худощавый, спортивно сложенный, привел меня к своему взводу. Объявил, что завтра на рассвете моя «тридцатьчетверка», его Т-60 и мотоцикл пойдем в сторону моста через речку, названия которой у меня не осталось в памяти.
— Там удобное место для засады, — объяснил он. — Наверное, и мост взорвем, если все нормально сложится. Как сегодня.
И вопросительно глянул на меня.
— Пойдем, — пожал я плечами. — Не в лесу же отсиживаться.
Не услышав моей реакции на вторую часть своей фразы, спросил:
— Или считаешь, Алексей, что сегодняшнюю операцию не слишком удачно провели?
Я не собирался лезть в откровенность. Сто граммов, выпитых вместе, еще не повод обсуждать дела с командиром разведки. Крылову и ему виднее, удачно или нет все получается.
— Давай на «ты», — хлопнул он меня по колену. — И без званий. Завтра вместе в бой. Сколько мы сегодня фрицев угробили? Сотню или возле того. Плюс три бронетранспортера, восемь грузовиков и батарею противотанковых пушек. У нас по дури танк взорвался, двое погибших, а третий, видно, к утру кончится. Можно такую цену платить? Ах, да еще двое вчерашних. Итого — четверо погибших и один смертельно раненный.
— Ну, вчера мы одного сами угробили, — сказал я.
— Ты имеешь в виду раненного на нейтралке? Спасибо за откровенность. А куда его девать надо было? Отпустить? Так с языками не церемонятся. Его живьем фрицы на куски порезали, если б поймали. И уже вчера бы знали, сколько танков, боеприпасов, людей. И что от нас ждать можно. А пока мы еще мираж. Роту фрицев уделали и завтра, уверен, сработаем не хуже. Может, и послезавтра.
— Мотоцикл можно было выделить?
— Мотоциклы мне слишком нужны, — Шевченко развел руки. — Не дал я, не обессудь. Мотоциклы — мои глаза и уши. Я пять штук просил, а мне один выделили. Второй — украл. Если вернемся, разборки предстоят. Война в тылу — штука жестокая. Вот представь, если бы немец такими силами деревеньку держал или высотку, сколько бы мы людей в атаках «на ура» положили? Две, три сотни? Может, и больше.
— Может, и больше, — подтвердил я. — Роту немцев, да еще с орудиями и минометами, с позиций трудно сковырнуть. По пять раз батальоны в атаку бросают.
Молча курили. Я обдумывал слова Федора Шевченко. В той обстановке, в которую я попал, действовали свои правила. «Мы своих не оставляем!» — красивая фраза. Но здесь она приобретает другой, зловещий смысл. Тяжелораненые обречены, и ничего с этим не сделаешь. Слишком страшная и безжалостная идет война. Их даже не оставишь в глухих деревнях у надежных людей, как мы поступали осенью сорок первого, выходя из окружения.
— Все переварил? — спросил старший лейтенант. — И еще добавлю. Если тебе ногу перебьют, не мучай себя и людей. Застрелись. Нет здесь другого выхода. Ладно, иди, готовься.
Вечером похоронили двоих погибших, а утром — третьего. Без холмиков, без пирамидок со звездой. Просто закопали, тщательно заровняв место. Постояли, сняв шлемы, — вот и все воинские почести.
Мы выехали в четыре часа утра, еще затемно. Впереди шел мотоцикл с разведчиками, следом Т-60, где за командира находился Шевченко. Замыкала небольшую группу моя «тридцатьчетверка». На броне обеих машин — десант, девять человек. Федор хорошо знал местные дороги. Остановились на несколько минут, вышли размять ноги. Десантники, которых хорошо покидало на броне, толкались, смеясь, и торопливо курили. На ходу им курить запрещалось. У некоторых уже висели за спиной трофейные автоматы. Кое-кто заменил ботинки на немецкие сапоги. Федор показал мне направление. Мотоциклисты ушли вперед, а мы ждали их сигнала.
— Километра три осталось. Все в порядке?
— В порядке.
— Сегодня играем двумя группами. Одну группу Крылов возглавил, вторую — я. Чтобы фрицев немного с толку сбить. Хотя перехитрить их трудно. Следи за небом. Авиация — самая поганая для нас штука. Даже если промажут, то операцию сорвут.
На этот раз мой танк стоял метрах в трехстах от дороги. Федор на Т-60 немного ближе. Мост не охранялся. Речка была немногим шире той, где застряла моя «тридцатьчетверка» и откуда начался путь в штрафники. Десантники лежали возле танка Шевченко, а мотоцикл стоял позади, в глубине деревьев. Двое мотоциклистов охраняли нас с тыла. Снова ожидание. Рации на обоих танках работали, но мы хранили радиомолчание. Особой стратегии пока не требовалось. Когда появится подходящая цель, Шевченко даст сигнал.
Через мосток шли крестьяне, повозки, проехал немецкий мотоциклист. И самое неожиданное — появились четверо полицаев. Я никогда их не видел, разве что на плакатах в карикатурном виде. Небритых, опухших от пьянства и страха перед возмездием. Этих четверых я хорошо разглядел в оптику. Одеты в темно-синие или черные френчи, с белыми повязками на рукаве, в кепи с козырьками. Эмблему на кепи я не различил, зато разглядел ручной пулемет у одного из них. Остальные были вооружены винтовками. Ремни оттягивали подсумки с патронами, ручные гранаты.
Вряд ли они появились из-за нас. Тогда полицаев собрали бы больше, да и мост охранялся бы ночью. Так или иначе, их появление могло быть связано со вчерашним нападением на колонну. И что хуже всего, у одного из полицаев висел на груди бинокль. Если бы Шевченко предполагал такой поворот событий, вряд ли он остановился бы в двухстах метрах от дороги. Мост был подальше, но когда полицаи возьмутся за наблюдение, они нас обязательно высмотрят. Если не «тридцатьчетверку», то Т-60 — обязательно!
Началось томительное ожидание. Полицаи установили в окопе пулемет, а двое встали на пост. Вернее, прохаживались через мост, изредка проверяя подводы. Проехал легкий немецкий вездеход с пулеметом и экипажем из трех человек. Постояли минут десять на мосту, видимо, дали какое-то распоряжение полицаям и уехали. Потом появились два бронетранспортера «Ганомат», знакомые мне по осени сорок первого. Я понял, что дороги патрулируются, и, если эти колесно-гусеничные гробы остановятся, немцы нас обнаружат. Полицаи в свой бинокль не слишком внимательно изучали окрестности. Немцы наверняка сделают это сразу же. Шевченко решил ударить первым. Рация коротко передала сигнал, и я навел ствол пушки на головной бронетранспортер.
Немцы нас опередили на несколько секунд. Видимо, все же разглядели засаду. Головной бронетранспортер внезапно рванул с места, стреляя на ходу из крупнокалиберного пулемета, и сразу оказался вне прицела. Мешала кучка деревьев. Я выстрелил во вторую машину. Снаряд попал в гусеницы. Шевченко бил из своей 20-миллиметровки по уходящему «Ганомату». Из второго бронетранспортера выскакивал экипаж. Я выстрелил еще два раза. Бронированная машина загорелась. Потом послал снаряд в окоп, где сидели два полицая с пулеметом, и приказал механику:
— Давай, вперед!
Выскочил ближе к дороге. Головной бронетранспортер, виляя, уходил по дороге. 20-миллиметровые снаряды, выпущенные из пушки Т-60, разбили ему задний борт, на дороге лежали два тела. Пока я целился, Шевченко все же всадил снаряд в бензобак. Горящий бензин взвился языком, охватил корпус. Я выстрелил — не пропадать же снаряду. Взрыв разорвал десантный кузов, в котором вряд ли кто остался живым. Крупнокалиберный пулемет выбило из креплений и отбросило на обочину. К лесу убегали трое немцев. Сматывались довольно грамотно, падая, делая перебежки. Несмотря на сильный огонь, двое сумели скрыться.
Возле моста стучали автоматные очереди и одиночные выстрелы. Десантники добивали экипаж транспортера и полицаев. Когда мы с Шевченко подъехали, все было кончено. Бойцы собирали оружие, гранаты. Один из моих десантников был убит, у второго окровавлена гимнастерка. Господи, опять потери! Но, в общем-то, второму парню повезло. Когда его раздели, увидели, что пуля прошла вскользь, пониже подмышки. Его торопливо перевязывали. Мускулистый, хорошо сложенный мальчишка, совсем незагорелый, покрылся каплями пота и мелко дрожал.
— Что с тобой, крепко ударило? — спросил я.
— Нет, товарищ сержант, — запротестовал тот. — От непривычки. Вначале крепко шибануло, я аж свалился. А сейчас просто холодно.
— Зовут тебя как?
— Никон.
— Интересное имя.
— А чего интересного? — по-прежнему улыбался парень. — У нас под Архангельском многих так зовут.
Это был короткий разговор, буквально на бегу. Я пожалел, что за эти дни у меня не дошли руки познакомиться со своими десантниками. Не хватало времени. А ведь они, считай, мой экипаж Только на броне. И вот один уже убит, а я не знаю даже его имени и откуда он. Собирали оружие, патроны, документы убитых немцев. Всего обнаружили восемь немецких трупов, в том числе одного офицера. Два полицая с пулеметом были засыпаны взрывом в окопе. Рядом валялся ручной пулемет с оторванным прикладом. Еще двоих полицаев, которые застрелили десантника, догнали за мостом и изрешетили. Трупы бросили в воду.
— Языка! Хотя бы одного пленного, — с досадой проговорил Шевченко. — Не случайно же здесь два бронетранспортера патрулировали.
Но братья-славяне ни одного фрица или полицая в живых не оставили. Били, не жалея патронов. В качестве трофеев нам достались пара автоматов, винтовки и запас ручных гранат. Бойцы завернули в шинель и привязали к броне тело погибшего десантника. Под мост заложили взрывчатку и взорвали. Хотя вряд ли это была большая потеря для немцев. Сгонят крестьян с топорами да пилами и за два дня новый построят.
— Леша, — встань на опушке вместе с Т-60, — сказал Шевченко. — Я в деревню на десять минут смотаюсь. Может, что узнаю. Следи за небом. Фрицы могли передать о нападении.
Усевшись сам за руль мотоцикла, Шевченко лихо развернулся и помчался к деревне, которая была на нашем берегу речки. Его сопровождали два разведчика. Мы остановились недалеко от разбитого моста, укрывшись за огромными ветлами. Я наблюдал за дорогой, высунувшись из люка. Десантники разговаривали о своем. Один поинтересовался:
— Горючего много осталось, товарищ сержант?
— Домой торопишься. Рано еще. И горючее, и снаряды есть.
— Слабенькая сегодня засада. Со вчерашней не сравнить, — сказал кто-то. — Всего два броневика сожгли.
Я тоже считал, что сработали так себе. Но сказал другое:
— Ты попробуй этот «Ганомат» так просто взять. Броня, крупнокалиберные пулеметы и скорость 60 километров. Почти танк. И фрицев вместе с полицаями двенадцать человек ухлопали. На передовой сколько надо потрудиться, чтобы два бронетранспортера сжечь?
— Оно так, — сказал младший сержант, командир отделения. — Многие ребята гибнут, не успев толком в немца прицелиться. А тут восемь фашистов и четверых бобиков срезали.
— Одного полицая я подстрелил, — сказал уже знакомый мне Никон. — Я хорошо стреляю.
Прозвучало просто, без хвальбы. Остальные подтвердили, что Никон охотник и бьет метко. Поэтому винтовку на автомат менять не хочет. Подошли десантники с танка Т-60. Посовещавшись, предложили перекусить:
— У полицаев в будочке харчами разжились и у немцев, кто ранцы не успел скинуть. Самогон, сало, консервы. Две фляжки рома.
Судя по запаху, фляжек было больше. Успели приложиться.
— Ребята, кончайте базар. Перекусим, когда старший лейтенант вернется. Занять позиции и приготовить оружие.
Последние слова прозвучали как команда. Наверное, вовремя. В деревне вразнобой застучали выстрелы и автоматные очереди. Я крикнул командиру Т-60:
— Слетай в село. Может, нашим помощь требуется. Если что, дай красную ракету. Мы тоже примчимся. Но дорогу без присмотра оставлять нельзя.
Мы застыли наготове. Я предупредил Юрика:
— Ты слишком длинными очередями не бей. Пулемет опять заклинит.
— Понял, — откликнулся радист.
Наша помощь не понадобилась. Через полчаса Шевченко вернулся. Из коляски мотоцикла выгрузили тело погибшего разведчика. Над деревней в нескольких местах поднимался дым. Оказалось, старший лейтенант нарвался на засаду. Полицаи обстреляли мотоцикл, убили разведчика. Федор вступил с ними в перестрелку, благо имелся ручной пулемет. Застрелили одного полицая, остальные убежали, когда увидели приближающийся танк.
— Метко сволочи бьют, — рассматривая окровавленную ладонь, — сказал Шевченко. — Гриша Мальков лучший разведчик был. Наповал срезали, сволочи.
— Дай рану гляну, — перехватил я руку жестикулирующего старшего лейтенанта.
Пуля вырвала клок мяса из ладони, рядом с мизинцем. Пока перевязывали, Шевченко, матерясь, крыл на чем свет стоит полицаев.
— Бобики вонючие. Ведь это они обоих наших бойцов убили. Я приказал три дома поджечь, где полицаи живут. И вон трофей привезли. Он показал на подсвинка, лежащего на запасном колесе мотоцикла.
— Местные что-нибудь рассказали?
— Вначале выскочили, обрадовались, — усмехнулся старший лейтенант. — Красная Армия пришла, ура! А потом, когда узнали, что всего один танк, поутихли, разошлись. Я одного мужика за шиворот поймал — куда разбегаетесь? Он мне в ответ: «Немцы вернутся, постреляют всех и дома сожгут». В общем, боятся люди. Кое-что по мелочи рассказали. Полицаи мост охраняют с сегодняшнего утра. Видимо, все же из-за вчерашнего разгрома колонны. Ищут нас фрицы, факт.
Погрузив еще одно тело погибшего, спешно двинулись прочь. Километрах в пяти от деревни нас догнал легкий самолет-разведчик «Шторьх». Существенного вреда он принести не мог, так как имел всего один пулемет в задней части кабины, но стало очевидно, что нас активно разыскивают. Сделал один круг, второй, снизился, чтобы разглядеть получше.
— Не стрелять, — дал команду Шевченко. — Может, не разберется толком. Увеличьте скорость.
Федор высунулся из люка и помахал рукой, приветствуя летчиков. Но немец, никак не реагируя, продолжал нас преследовать на высоте метров пятьсот.
— Врежьте ему! — изменил приказ начальник разведки.
Ударили сразу из нескольких пулеметов, а Т-60 — из автоматической пушки. Несколько пуль попали в цель, самолет встряхнуло, и он резко стал набирать высоту. Отстал лишь после того, как Шевченко, поставив танк на пригорок, до предела задрал ствол и на километровой высоте достал одним из снарядов надоедливый самолет. Повреждение оказалось серьезным, и «Шторьх», виляя, ушел прочь.
— Эх, мы ведь его сбить могли, — сокрушался Мотыль.
— Из чего? — спросил я.
— Из ручных пулеметов и пушки.
— Из ручного пулемета не собьешь, — возразил я. — Разве только в газете. А у пушки Т-60 слишком низкий вертикальный угол наводки.
— Чего ж тогда брешут, что каждую неделю где-нибудь самолет из пулемета или противотанкового ружья сбивают?
— Я таких случаев не помню.
— Недоверчивый ты, товарищ сержант. Я про такие случаи не раз слышал. И сегодня вот тоже. Считай, сбили.
— Если так считать, то мы половину немецкой авиации расколошматили. Самолет-то улетел.
— Далеко с продырявленным фюзеляжем не улетит. Правда, Юрик?
Меня начинал раздражать пустой никчемный спор, а когда радист Юрик поддержал приятеля, я накричал на него, что курсовой пулемет у него вечно нечищеный, а половина дисков не набита патронами.
— Чем языком трепать, лучше бы диски набил. А пулемет на первой же стоянке проверю.
Башнер и заряжающий на меня надулись и принялись демонстративно разговаривать друг с другом, хотя из-за шума мотора приходилось кричать, чтобы услышать слова. Механик-водитель, дипломатично занявший нейтральную позицию, молчал. Потом крики ему надоели, и он посоветовал собеседникам заткнуться. Ехали долго. Оголодавший экипаж решил со мной мириться. Мотыль предложил съесть банку тушенки.
Разрешение было получено, и мы съели по два сухаря, размазав на них волокнистую говяжью тушенку. Вкусно. Поздно вечером, в условленном месте, дождались основную часть роты. Их засада оказалась более удачной. Они разгромили колонну, но на обратном пути попали под налет «юнкерсов». Взрывом бомбы разворотило моторную часть «тридцатьчетверки», погиб командир взвода Подгаец и заряжающий. Два других члена экипажа были тяжело ранены. Пулеметные очереди прошили полуторку. Машину кое-как дотащили и всю ночь ее чинили. В темноте похоронили еще четырех человек, не считая лейтенанта Подгайца и заряжающего, сгоревших в танке.
На небольшом огне все решили сварить суп из свинины с пшенным концентратом. Мы жадно глотали жирное горячее мясо, запивая бульоном. Свалились спать, но отдохнуть нам Шевченко не дал. Поднял всех еще до рассвета. Пользуясь темнотой и утренним туманом, переместились еще километров на двадцать пять севернее. В лесу остановились на дневку, и здесь обнаружилось, что сцепление одного из БТ-7 практически не действует.
Механики возились с машиной, сняв крышку трансмиссии. Но танк — это еще полбеды. Было тяжело смотреть на мучения тяжело раненных. Двоим безнадежным фельдшер Иван Герасимович вколол последние инъекции морфина. У десантника с перебитой кистью почернели, опухли пальцы и ладонь. Старшина долго кряхтел, осматривая руку:
— Гоша, надо резать. Иначе — помрешь.
— Режь, дядя Иван, — поднял на него глаза измучившийся от боли парень. — Жжет, сил нет. Может, болеть перестанет.
Накалили на огне нож. Гоше влили в рот стакан разбавленного спирта. Четверо крепко держали раненого за руки и ноги.
— Можно и не держать, — проговорил десантник — Я терпеливый. Выдюжу.
Но когда фельдшер осторожно надрезал кожу, парень дернулся и с трудом сдержал крик. Операция длилась недолго. Иван Герасимович, отработавший двадцать лет фельдшером, один на шесть деревень, дело свое знал. Умело обработал и зашил культю. Приказал молодому:
— Иди, закопай кисть. Не поленись, поглубже.
Потом налил сам себе за работу спирта, слегка разбавил водой и выпил. Гоша, весь потный, лежал, баюкая забинтованную культю.
— Сейчас легче?
— Легче, — слабо улыбнулся Гоша. — Слабость, на сон тянет.
— Крови много потерял, — разъяснил Иван Герасимович и налил себе еще спирта. — За твою руку. Чтобы быстрее зажила. А тем двоим бедолагам я уже ничем не помогу.
Танки замаскировали ветками, кроме того, Крылов выставил часовых и запретил всем шататься по лесу. Снова, собрав командиров взводов и машин, капитан распланировал наши действия.
— Дороги уже патрулируются. Впрочем, у немцев это всегда неплохо поставлено. Но активных поисков группы, кроме как с воздуха, пока еще не велось. Думаю, уже завтра на дорогах засады появятся.
— Фрицы с зажженными фарами ночью ездят, — сказал Глазков. — Если ночью шарахнуть, хороший фейерверк получится.
— Это на прощание можно устроить. А сейчас нельзя. Местные дороги, кроме меня и Федора, мало кто знает. Заплутаемся, растеряем друг друга.
Из противогазной сумки и вещмешка адъютант Крылова вытряхнул груду немецких документов, бумажников, жетонов, крестов.
— Леха, — дал задание Крылов, — сядь с Олегом. Ты по-немецки немного рубишь. Перепишите в двух экземплярах фамилии, звания убитых фрицев. Ну, и должности, подразделения, если разберетесь. Вдруг мешок в танке сгорит или в горячке потеряем. Списки будут нашим боевым отчетом. Один экземпляр у меня, второй — у Шевченко. Считайте, это реабилитация всех штрафников.
Остаток дня мы с Олегом, адъютантом комбата, разбирали документы, переписывали фамилии, данные уничтоженных немцев. Дело оказалось непростым. Часть бумаг была отпечатана готическим шрифтом. В институте мы проходили краткий курс, но предмет был настолько занудным, что мы хитрили, как могли, лишь бы сдать зачет. Учить готический шрифт никто не хотел.

 

— Макс Шрайбер, 1921 года, рядовой взвода связи… Пауль Гофман, 1924 года, унтер-офицер артиллерийской роты… гренадерская дивизия, — старательно переводил я, а Олег аккуратно записывал крупным школьным почерком через копирку.
Впрочем, он и был школьником. Когда я спросил, сколько ему лет, Олег, помявшись, ответил, что семнадцать.
— Ну, это между нами. По документам — девятнадцать. Я себе два года прибавил. Училище окончил, там все нормально прошло. А в полку меня особисты раскололи. Кубики сняли, под арестом три дня держали, проверяли, кто я такой и что со мной дальше делать. Сказали, что танк с экипажем мне доверять нельзя. Крутился при штабе, вроде как в резерве, а потом напросился к Крылову. Если орденом наградят, на должность обязательно поставят.
— А когда восемнадцать стукнет?
— Скоро. Шестого ноября. Как раз перед праздником.
Я сочувственно глянул на Олега. Эх, парень, до ноября еще дожить надо. Каждый день людей теряем. На войне полтора месяца — огромный срок.
Некоторые документы были разорваны осколками, залиты кровью. Получались куцые записи, вроде: «Вернер X. (фамилию не разобрать, рядовой пехот…»). Крылов сказал, что пойдут и такие сведения. Обнаружилось несколько явных французских фамилий.
— Эльзасцы. Немцы эту французскую провинцию к себе присоединили, — пояснил я.
Олег отозвался, что французов мы уже раз хорошо поколотили. Видимо, мало показалось. Я ответил, что генерал Де Голль создал свою армию и борется с фашистами. Олег про Де Голля ничего не слышал, и я посоветовал ему больше читать. И вообще ни к чему в шестнадцать лет из дома удирать. Мать, наверное, с ума сходит.
— Волнуется, конечно, — согласился Олег. — Кстати, это она в дивизию письмо написала. Меня особисты и хлопнули.
Я смотрел на Олега с жалостью. Наивный парень. Конечно, патриот. Но нельзя так легкомысленно относиться к своей жизни. Я был всего на два с половиной года старше его, но то, что успел пережить, заставляло забыть, что мне нет и двадцати. Казалось, что на войне я уже много лет. Удивительно, что еще живой. А насчет отношения к собственной жизни? Кто мешал мне в военно-политическое училище пойти? Крутился бы сейчас где-нибудь при штабе. Это не танковые войска! Сколько уже друзей на моих глазах погибло. Хотел фашистов бить, а загремел в штрафники.
В тот день я стал свидетелем поразившей меня сцены. Устав от писанины, я решил прогуляться и заодно справить нужду. Присаживаться возле танков мне не хотелось. Я забрел в густые заросли орешника и уже стал расстегивать ремень, когда услышал странные звуки. Словно кто-то кашлял или перхал с зажатым ртом. Я прошел еще несколько шагов и увидел лежащего на земле связанного человека, в деревенском пиджаке и резиновых сапогах. Шевченко и разведчик что-то с ним делали. Человек дергался, но кричать не мог. Рот был туго замотан тряпкой. Разведчик держал в руке финку, испачканную красным. Старший лейтенант, наклонившись, задавал связанному какие-то вопросы. Разведчик сделал знак, чтобы я быстрее уходил. Но я застыл на месте. Понял, что человека допрашивают, а если прямо сказать — пытают. Шевченко обернулся, сверкнул глазами:
— Ты чего шляешься! Пошел вон. И никому ни слова. Понял?
Меня поразила злость во взгляде и словах старшего лейтенанта, с которым мы только вчера были в бою, и я посылал на его выручку танк с десантниками. Я попятился, а Шевченко, выругавшись, пригрозил:
— Вякнешь хоть слово… смотри!
Я вернулся к пеньку, где меня дожидался розовощекий Олег. Он понял, что-то взволновало меня, полез с расспросами.
— Живот схватило, — ответил я. — Давай продолжать.
Мы переписали данные на сто шестьдесят убитых немцев (среди них было пять офицеров), а внизу указали единственную известную нам фамилию полицая, который был убит в деревне. Шевченко забрал его аусвайс, удостоверение с двумя печатями и орлом на обложке. Список получился на четырех тетрадных листах. Потом пришел Федор Шевченко и как ни в чем не бывало подал мне бумажку:
— Ну-ка, переведи, Алексей.
Я перевел. Это было обычное гражданское удостоверение, которое выдавали немцы жителям оккупированных деревень. Я не запомнил ни фамилии, ни имени человека, которому принадлежал аусвайс. Только возраст. Двадцать пять лет. Круглая цифра, поэтому и врезалась в память. Шевченко снова ушел, а через час отозвал меня в сторону.
— Обиделся, что ли? Не надо было шляться, где не просят.
— Ты меня вместе с этим парнем готов был убить, — вырвалось у меня.
Федор удивился:
— Больно ты нежный. Помешал ты нам. Парень зарегистрирован в деревне за шесть верст отсюда. Грибы собирал. А в корзинке всего десяток грибов, чуешь?
— Чую.
— В лесу грибов полно. Мешками таскать можно. Да и кто сейчас по лесам шатается? Грибов у любой околицы в деревнях хватает. А он прогулку за шесть верст устроил.
— Предатель? — слово казалось мне киношным, ненастоящим.
— Считай, что так. Обычный немецкий полицай, решил подзаработать.
— Признался, да?
— А куда он денется.
Я вспомнил окровавленную финку в руках разведчика. Наверняка этот полицай уже мертв и закопан. Значит, нас крепко ищут. С Федором мы опять разговаривали нормально, но почти звериный блеск в глазах я запомнил надолго.
Вскоре нас собрал Крылов, приказал готовить машины к маршу и, возможно, к бою. Пролетела пара «Хеншелей-123». Эти легкие бомбардировщики-бипланы я не видел с сорок первого года. Судя по небольшой скорости, они вели наблюдение. В километре от нас сбросили бомбу, через десяток минут еще одну. Снова копали могилу. Умер один из тяжелораненых. Сколько мы уже потеряли людей? Начал считать. Пожалуй, около двух десятков плюс раненые, которых мы мучаем, перевозя с места на место. Война в тылу не знает милосердия ни к чужим, ни к своим.
Готовность вскоре отменили. Поужинали, выставили дополнительные посты, и Крылов объявил отдых до четырех утра. Я уже знал, что завтра мы совершим очередной налет на немецкую колонну. Не знал я только одного. Этот день станет тяжким для нашей роты. Все же хорошо, когда человек не знает своего будущего.

 

Мы прошли в темноте какое-то расстояние, когда полетело сцепление у БТ-7, которое разбирали и чинили почти сутки. Его взяли на буксир, а на рассвете остановились у дороги, где нас ждал мотоцикл с разведчиками. Хорошему обзору мешал лес. Вперед выдвинулись десантники с пулеметами, спешно копали капонир для вышедшего из строя БТ-7. Ему предстояло провести свой последний бой в качестве неподвижной огневой точки. Долго ли он продержится с тонкой броней, если в колонне окажутся танки?
А они оказались. Впереди шли три танка Т-3, самоходка «Артштурм», бронетранспортер, за ними 10-11 грузовиков, и замыкали боевую колонну еще один танк и бронетранспортер. Это уже были не те короткоствольные Т-3, с кем мы дрались нашими «сорокапятками» осенью сорок первого. С усиленной броней, удлиненными пушками. Нас заметила разведка с легкого бронетранспортера, и танки сразу открыли огонь. Грузовики стали спешно разворачиваться и уходить. Крылов приказал Шевченко на Т-60 и «тридцатьчетверке» Глазкова догнать колонну.
— Размолоти их всех, — кричал он по рации. — Больше такой возможности не будет. А мы сами справимся с танками.
Я попал со второго выстрела в лоб Т-3. Брызнул фонтан искр и куски гусениц, которые служили дополнительной защитой. Это был первый танк на моем счету. Он стоял, выплескивая языки пламени. Из боковых люков выскакивали уцелевшие танкисты. По ним вели огонь десантники, вряд ли кто из экипажа уцелел. Два оставшихся Т-3 вели огонь. Один был подбит Крыловым, но сразу же вспыхнула наша огневая точка, вкопанный в землю БТ.
Это была дуэль на дистанции 200-300 метров. И мы, и немцы лихорадочно посылали снаряды друг в друга. Болванка ударила рикошетом в левый край башни. Ощущение такое, что я сидел в бочке, а по ней шарахнули кувалдой. Броня выдержала. Один из Т-3 поймал снаряд в огромное ведущее колесо, дернулся. Я выстрелил в него, но снаряд прошел рикошетом по верхушке башни. Потом задымил Т-34 нашего командира роты и Т-3 с разбитым колесом. Первой мыслью было кинуться к танку Крылова, но третий танк во главе колонны стрелял, пытаясь добить «тридцатьчетверку» ротного.
Вместе с оставшимся БТ мы всадили в него по снаряду. Башня дернулась, и танк попятился прочь. В хвосте колонны Глазков добивал крайний танк. Приземистая установка «Артштурм» всадила снаряд в БТ. Башню сорвало ударом. Легкий танк горел, как поленница сухих дров. В прицел попал один из разворачивающихся грузовиков, и я сгоряча ударил ему в борт бронебойной болванкой. Оторвало вместе с брезентом кусок кузова. Юрик стрелял, как обычно, длинными очередями. Я разнес грузовик осколочным снарядом и толкнул механика:
— Коля, быстрее к Крылову.
Мы приблизились к дымящемуся танку. Я приказал Юрику взять десантников и вытаскивать из «тридцатьчетверки» Крылова всех, кто остался жив. Сам продолжал вести бой. В такой быстротечной на близких расстояниях схватке я еще не участвовал. Мне трудно даже вспомнить, как все происходило. Отдельные моменты и вспышки выстрелов. Поврежденный Т-3 с выбитым колесом оказался в прицеле так близко, что я видел ряды заклепок на развороченном боковом щите. Пушка смотрела прямо на меня, но внутри полуразбитой машины экипаж не мог двигаться достаточно быстро, и я опередил противника. Болванка проломила основание башни. Торопясь, я выстрелил еще раз.
— Николай, жми на дорогу!
Осколочным снарядом догнал грузовик, еще один снаряд выпустил по разбегающимся фрицам. «Тридцатьчетверка» Михаила Глазкова горела. Сам он, маленький, круглый, шатаясь, бежал вместе с заряжающим к моему танку. Я подхватил их на броню. На дороге и обочине горели несколько грузовиков. Пехоты в этой колонне хватало, шла перестрелка с десантниками. Я столкнул мешавший проехать грузовик. Фигуры в серых френчах отступали в лес, стреляя из винтовок и автоматов. Расстояние было небольшое, и я опустошил диск пулемета. Упал один, второй немец, остальные исчезли среди деревьев.
Десантники бежали, обгоняя «тридцатьчетверку». Приземистое, похожее на паука штурмовое орудие «Артштурм» промахнулось совсем немного. Снаряд сорвал и подбросил вверх исковерканный запасной бак из-под горючего на борту моего танка. Мы выстрелили в ответ раз и второй. Двадцатичетырехтонная махина с короткой пушкой выдержала удар и уходила на полном газу задним ходом. Калибр пушек и броня были у нас равными. Оба промахнулись. Попасть в исчезающую среди кустов самоходку мне не удалось, хотя я выпустил еще три снаряда, а занятый отходом командир «Артштурма» целился в спешке и тоже посылал снаряды мимо.
Десантники, слишком рано выскочившие на дорогу, попали под пулеметный огонь из леса. Я выпустил несколько осколочных снарядов подряд. Вряд ли попал, но пулеметчики исчезли. Я постоял несколько минут за деревом, ожидая, вернется ли танк или самоходка. Все было тихо. Я подъехал к «тридцатьчетверке» нашего командира роты. Экипаж уже вытащили из машины. Уцелел лишь стрелок-радист. Снаряд пробил передний люк, убил наповал механика и почти напрочь оторвал ногу выше колена Василию Лукичу Крылову, командиру нашей особой роты. Он был без сознания. Кто-то пытался его перебинтовать, но фельдшер Иван Герасимович, уже оказавшийся рядом, сказал:
— Не надо. Не мучайте человека. У него все внутри отбито. Пойду других раненых гляну. Эх, Василий, не вовремя ты вперед сунулся.
Крылов был известным и уважаемым в дивизии человеком. Говорят, на него посылали представление на Героя. Но Героя не присваивали в то время почти никому. Героизм таких людей не мог пока остановить немецкое наступление. Из танка выкидывали горящие тряпки, что-то окровавленное. Кажется, одежду. Второй снаряд, убивший заряжающего, попал в маску пушки. Застрял в броне и осколками изрешетил башнера.
— Танк не на ходу, — сказал Юрик, — снаряд и механика, и капитана убил, а потом в моторное отделение влетел. Стреляли-то в упор.
Пушка тоже не действовала. Я приказал срочно перегрузить оставшиеся снаряды и перелить горючее в мою единственную уцелевшую «тридцатьчетверку». Ко мне подошел заплаканный адъютант Крылова. Я протянул ему заляпанный кровью вещмешок с документами.
— Олег, иди, собирай у убитых все документы. Кресты, жетоны…
— Я… я сейчас. Василий Лукич умирает?
— Умирает, — жестко подтвердил я. — Иди, занимайся делом. И быстрее. Возьми вон десантника.
Я указал на Никона. Тот кивнул и сказал, что убили их командира отделения, младшего сержанта. Торопливо перевязывали раненых и грузили их на полуторку. Взводный Глазков с обожженным лицом сидел, привалившись к бугорку.
— Леха, меня тоже крепко уделало. В голове все плывет.
Иван Герасимович, наклонившись над ним, быстро ощупывал тело, повертел голову, заглянул в зрачки.
— Контузия. Мозг слегка тряхнуло. Через часок очухаешься, лейтенант.
На полном ходу подлетел на Т-60 Шевченко. Выскочил из люка, кинулся к капитану. С минуту постоял над ним, потом вернулся ко мне.
— Умирает Василий… оружие и документы собирают?
— Так точно. Раненых перевязывают и погибших на полуторку грузят. Ребята быстро работают. Самолеты, того и гляди, могут появиться.
— Надо быстрее, — Федор закурил смятую папиросу. — И патронов больше набирайте. У меня к пушке и пулемету боеприпасов всего ничего осталось. А у тебя?
— Перегружаем с танка Крылова.
— Мотоцикл с разведчиками разбило. Прямым попаданием. Сразу обоих. Тела на танке лежат. Поторопи людей. Ты теперь у меня заместитель.
— Есть!
Я пошел к дороге посмотреть, как идут дела. Двое бойцов пытались открутить с разбитого бронетранспортера крупнокалиберный пулемет.
— Бросьте его. Он стационарный.
Десантники не поняли меня, и я разъяснил, что к нему потребуется станок, а станка нет.
— Собирайте лучше патроны и ручные гранаты. А эту дубину устанавливать некуда.
— Поняли.
Я заглянул в кабину, обошел дымившуюся машину с разбитым мотором. Немец в черном комбинезоне лежал лицом вниз. Он был жив, лишь притворялся мертвым.
— Штеен зи, — скомандовал я. — Вставай, фашист долбаный.
Немец с трудом поднялся. С испугом смотрел на меня. Оба бойца загомонили, подошли еще несколько человек
— Куда направлялись? — спросил я по-немецки.
— На фронт… может, еще куда. Я — водитель. Делаю, что прикажут.
Я послал за Шевченко, тот спросил через меня, знает ли немец о нашем десанте. Тот ответил, что знает, но мы все равно сумели напасть врасплох. Это было не так. Немцы увидели нас прежде, чем мы открыли огонь. Двигались настороже, готовые в любую минуту стрелять. Поэтому мы понесли такие потери.
— Василий умер, — сказал Шевченко. — Закругляемся, уходим, пока самолеты не налетели.
— А что с фрицем делать?
— Я не Фриц, меня зовут Хеберт, — проговорил немец, умоляюще глядя на Шевченко.
— Хоть хрен моржовый! Какая разница! Тебя сюда никто не звал. Решай сам, сержант. Грузить его некуда. И быстрее… быстрее, я сказал.
— Расстреляйте фашиста, — не по-военному, а как-то по-граждански сказал я после короткой паузы.
Немец понял, и за полминуты его лицо сделалось пепельно-серым. Он молчал, понимая, что просить пощады в этой ситуации бесполезно. Один из десантников отвел его на несколько шагов в сторону и застрелил из трофейного пистолета. Выстрелов было три, и после каждого меня словно кто-то толкал в спину. А потом мы подожгли танк командира роты, недогоревший бронетранспортер и спешно двинулись прочь. Впереди — мотоцикл, за ним Т-60, полуторка, и замыкала короткую колонну моя «тридцатьчетверка».
По дороге некстати попался легкий разведывательный бронеавтомобиль. Разбил очередью из автоматической пушки мотоцикл, убил бойца. Броневичок смял на ходу Шевченко на своем Т-60, а я прошелся правой гусеницей, плюща остатки металла и экипажа. Мы свернули с дороги и шли по заросшим дорогам, иногда прямо через поляны. Долго двигались через лес, а затем забрались в густой ельник.
Сразу взялись за раненых. Двоим уже помощь не требовалась, умерли от потери крови. Один из танкистов, раненный в живот, доходил. Просил пить. Ему налили водки, разбавив ее водой, и влили полстакана. Человек семь были ранены более-менее легко. Если считать легкой раной пробитую насквозь ногу или руку, осколки, застрявшие в спине.
Кое-кто успел хлебнуть трофейного рома. Шевченко приказал собрать в кучу все ранцы, фляжки и поставил часового. В каждом ранце у аккуратных арийцев имелась аптечка. Иван Герасимович сгреб их в свою сумку и возился с ранеными. Ему помогал один из санитаров. Десантник Гоша с ампутированной кистью кипятил на крошечном костерке воду сразу в трех котелках. Раздев до пояса одного из танкистов, Иван Герасимович вытаскивал из-под кожи мелкие осколки брони. Раненый вскрикивал, потом попросил спирта.
— Законная просьба, — закурил фельдшер, присев отдохнуть. — Налейте орлу сто граммов спирта.
Я впервые присмотрелся к лицу нашего целителя. Лет сорока, морщинистый, с рыжими усами. Он перехватил мой взгляд.
— Ухо у тебя как, Леха? Не мучает?
Контузия, полученная на речке, отразилась на слухе. Хотя один из особистов поправил кулаком это дело, от выстрелов и сотрясения снова начинала выступать кровь.
— Дай-ка, гляну, — не вынимая цигарки изо рта, притянул меня фельдшер и заглянул в ухо. — Сейчас спиртиком промоем и до наших дотерпим. А там врачи прочистят. Внутрь не предлагаю, ты теперь заместитель у Федора. Трезвым командовать должен.
Шевченко что-то быстро писал на листке бумаги. Подозвал меня. Уловив запах спирта, наморщил нос.
— Хлебнул, что ли?
— Нет. Герасимыч в ухо залил. Еще давнишняя контузия.
— Ну-ну. Пить не вздумай, я одному уже ухо тоже подлечил. Кулаком. Выхлебал полфляжки рома. Приказал отсыпаться, ночью дежурить будет. Вот тебе справка, читай и спрячь подальше.
Я прочитал. В ней было указано, что сержант Волков Алексей Дмитриевич, выполняя специальное задание, проявил мужество, уничтожил два танка, два бронетранспортера, сколько-то немецко-фашистских захватчиков. В конце было дважды подчеркнуто химическим карандашом слово «вывод». А вывод командира особой роты был такой, что вину свою я искупил, достоин восстановления в звании и награды.
— Спасибо, Федор. — Я спрятал бумажку в карман. — Что дальше делать будем?
— У тебя машина в каком состоянии?
— В среднем. Ребята копаются. Шестеренки на ладан дышат. Всякие трубки и соединения закрепляют, а с трансмиссией, сам знаешь, какие дела. Шестеренки могут посыпаться в любой момент. Сколько по кочкам прыгали, то вверх, то вниз. Мотор-то не новый достался.
— А снаряды?
— Четырнадцать бронебойных и двадцать семь осколочно-фугасных. Патронов к пулеметам штук семьсот.
— У меня к моей малокалиберке три десятка всего. Несколько очередей, и пушку хоть выкидывай. Один пулемет останется. Полуторка с десяток пуль поймала. Мотор ремонтируют.
Людей в роте оставалось двадцать с чем-то человек. Чувствовалось по всему, что операцию пора заканчивать. Сегодня все держалось на единственной «тридцатьчетверке» и сорока снарядах к орудию. Подобьют танк, немцы из пулеметов остатки роты в пять минут положат. У костра вскрикнул очередной раненый, которого оперировал наш рыжий фельдшер.
— Золотой мужик, — сказал Федор. — Не хотел с нами ехать. Покойник Крылов уговорил. К ордену представлю, если выберемся. А со снарядами нам возвращаться нельзя. Мины еще остались. Я так думаю, если нас никто не высмотрит, завтра с тобой и саперами сгоняем, заминируем дорогу, расшибем пару-тройку грузовиков. По документам мы уже за двести двадцать уничтоженных фрицев можем отчитаться. Доведем до ровного счета, и все нормально. Плюс разбитые танки, бронетранспортеры, машины бортовые с фрицами и с пушками на прицепе. — Шевченко подсчитывал, загибая покрытые засохшей кровью пальцы. Сам грузил своих погибших разведчиков на танк.
— Каких ребят потеряли, — вдруг сменил тон старший лейтенант. — Вася Крылов комбатом бы через неделю стал. А разведчики? У меня лучшие в дивизии разведчики были. Из пятерых один остался, да я, как невеста без места. Давай выпьем, что ли, по сто граммов за упокой души. А то ребята обидятся. А ты, Олег, проследи, чтобы ровно по сто граммов всем налили, не больше.
Я выпил свои сто граммов с прицепом. Накатила усталость. Я пожевал чего-то, не ощущая вкуса. Наверное, слишком много смертей было сегодня. Заметив мое состояние, Шевченко сказал:
— Поспи, Леха, два танка твой экипаж уделал. Это не хухры-мухры.
— Полтора, — пробормотал я. — Второй вместе с погибшим БТ сожгли.
Потом, когда я считал дни, проведенные в немецком тылу, у меня все время получались разные цифры. Засады на дорогах наслаивались на ночные марши, сон урывками. И одна и та же картина преследовала меня. На любой ночевке или дневке мимо проходили бойцы с лопатами рыть могилу погибшим, умершим от ран. Шевченко собрал вечером Глазкова, меня, Ивана Герасимовича и уцелевшего командира БТ, тоже сержанта. Мы с ним не очень-то общались, но я знал, что он носил раньше звание капитана и по пьянке загнал на минное поле свою роту. Разъяренный командир полка едва не расстрелял его за бессмысленную потерю так нужных на фронте танков. Передали дело в трибунал, капитана разжаловали, и он уговорил покойного Крылова взять его с собой в рейд. До этого бывшего капитана на совещания не приглашали. Сегодня Шевченко сделал исключение — опытных командиров не хватало. У меня не осталось в памяти ни имени, ни фамилии капитана. Позже он сыграет свою роль в судьбе остатков роты, поэтому я упомянул его. Еще добавлю, что это вместе с ним мы подбили немецкий Т-3.
Посовещавшись, решили утром никуда не двигаться. Не внушала доверия система сцепления моего танка. Механики-водители, оставшиеся в живых, проверили ее и выразили сомнение, что завтрашний рейд окажется машине под силу. Приняли решение, что утром займутся ремонтом. Ночью это делать бесполезно.
Нас ищут. Дважды пролетали легкие самолеты, а «рама» надоедливо кружила на высоте, изучая по своей схеме квадрат за квадратом. Будь нас побольше, она вполне могла засечь роту, но от роты остались всего два танка и полуторка, хорошо замаскированные в ельнике. Никто не сомневался, если мы начнем активные действия, то авиация нас из виду не потеряет. Были выставлены дополнительные посты, запрещалось открыто курить и передвигаться.
На ночь ребята из экипажа и трое оставшихся в живых десантников соорудили шалаш, застелили его ветками и втащили внутрь наш огромный танковый брезент. Хоть и продырявленный в нескольких местах осколками и бронебойным снарядом, сорвавшим запасной бак, он неплохо грел, свернутый вдвое. Человек на пять хватало, как подстилки и одеяла. Механик-водитель Николай и я ночевали в танке. Вечером поужинали. Банка консервов на двоих. Вместо хлеба — по одному сухарю и пачка трофейных галет. Пресное печенье, по полтора квадратика на человека.
Меня растрогал Никон. Подарил медный крестик на крученой суровой нитке с привязанной крошечной ладанкой из темного дерева.
Оказывается, сегодня он похоронил своего крестного, младшего сержанта, командира отделения. Они жили в одной деревне, крестному было под сорок, и Никон ходил с ним лет с тринадцати на охоту. Их обоих призвали весной сорок второго. Никону только исполнилось восемнадцать, а крестный работал на лесоповале и имел отсрочку. Я плохо помнил лицо младшего сержанта, командовавшего десантным отделением. Зато хорошо запомнил рассказ Никона о том, что его крестный отец убил несколько медведей, был очень сильным и выносливым. Мать Никона взяла с крестного обещание, что тот будет следить за сыном и убережет его. В ладанке были микроскопические кусочки мощей какого-то святого.
— Алексей Дмитрич, — обратился он ко мне по имени-отчеству, — вы наш командир и сегодня хорошо нас защищали. Мощи имеют большую силу. Маманя к батюшке в старую церковь по осени за тридцать верст ходила. Ведро меду отнесла, а он сподобил ее кусочком мощей на две ладанки…
— Ну и поп, — засмеялся кто-то. — Мощи на мед меняет!
Никон никак не отреагировал и сказал, что мощи спасали их с крестным уже полгода. Но вот крестного сегодня убили, и теперь святые мощи будут спасать меня. Я был атеистом, комсомольцем и в Бога не верил. Носить крестик, да еще с какими-то мощами, казалось мне ненужным, глупым пережитком. Но не хотелось обижать Никона.
— Слушай, Никон. Но ведь не сберегли эти мощи нашего сержанта. Почему они меня должны сберечь?
— Сберегут, — упрямо повторял парень. — С нашего района никого уже в живых не осталось, а меня пули облетают. Наденьте крестик, сделайте милость.
Разговор принимал какой-то ненужный оборот. Попы, мощи, крестик… Федор Шевченко, член партии, а я у него заместитель, хоть и штрафник.
— Нельзя мне кресты носить, — решительно ответил я, — как комсомольцу и командиру
— А ты его в карман положи, — посоветовал механик-водитель Николай. — Эй, Никон… ладанку в кармане можно носить, силу не потеряет?
— Не потеряет, — заверил Никон. — Лишь бы в душе Бог жил. А он в каждом человеке живет.
— Все, хватит про Бога. А за крест и ладанку — спасибо.
Я положил ее в нагрудный карман гимнастерки под комбинезон и отправился спать в танк. Ребята помалу засыпали, затихли разговоры. Заснул и я. С двух до четырех отдежурил на посту, потом лег досыпать уже в шалаш. Распихивая в темноте бойцов, подумал, что сегодня никуда спешить не надо. Место мне нагрели, и я мгновенно погрузился в сон.

 

Одной из причин нашей вынужденной дневки было состояние раненых. Мой командир взвода Миша Глазков по-прежнему едва поднимался. Контузия оказалась сильной. Иван Герасимович сказал, что ему надо полежать еще минимум сутки. Тяжело и долго умирал раненный в живот танкист. Он был без сознания. Для умирающего соорудили крохотный шалашик и уже вырыли могилу. У Гоши опухла культя. Иван Герасимович возился с ним у костра, выдавливая из-под кожи всякую гадость, обрабатывал культю какими-то мазями. Гоша сучил ногами, по лбу ручьем стекал пот. Спина у танкиста, получившего мелкие осколки в лопатки, распухла, словно подушка. Ему тоже меняли повязку, наливая, как и Гоше, трофейный ром. Другого обезболивающего, кроме спирта и рома, у нас не было. Спасибо Шевченко и Ивану Герасимовичу, что сумели сохранить.
С моей «тридцатьчетверкой» возились сразу три механика-водителя и Мотыль с Юриком. Юрик больше балагурил, и я приказал ему разобрать и почистить пулеметы. Мимо меня прошел разжалованный капитан, бывший командир сгоревшего БТ. Мне было неудобно, что своим заместителем Шевченко назначил меня, а не капитана. Я поздоровался с ним.
— Лихо вы в Т-3 врезали! Если бы не вы, досталась бы нам болванка.
Капитан, а теперь сержант, странно посмотрел на меня и козырнул.
— Спасибо за благодарность, товарищ сержант. Большая честь.
И пошел дальше. Я догнал его и дернул за руку:
— Чего выделываешься? Мы оба на равных — штрафники. По-человечески умеешь разговаривать?
— В армии не разговаривают, а отдают команды и выполняют их.
Мне показалось, что бывший капитан выпивши. Я отпустил руку и пошел к Шевченко. Тот сидел с адъютантом Олегом и своим единственным уцелевшим разведчиком. Я присел рядом и прямо спросил:
— Почему вы капитана в заместители не назначили? Все же командир роты и опыт больше?
— Что, столкнулись с ним? — усмехнулся Федор. — Я тебе отвечу. Этот сопляк единственный бой когда-то удачно провел и пошел на повышение. Лучше бы он на х… пошел! Гонор, самоуверенность, водка не в меру. Четыре «тридцатьчетверки» за пять минут из-за его пьянки и дурости накрылись. Вместе с экипажами. Да еще ребята погибли, которые спасать их пытались. Там противотанковые мины вперемешку с противопехотными натыкали. Экипажи заживо горели у остальных на глазах. Он свою вину не искупил. Слишком много на нем крови.
Покормили людей остатками продуктов. Собрали все, что имелось. Получше — раненым, а остальное — кому что. Нашему экипажу и трем десантникам досталась баночка трофейного искусственного меда, стограммовый кусочек шпига (тоже трофейный) и кучка давленых сухарей, которые Юрик принес в пилотке. Проглотили в момент, а в желудке пусто, как и не ели ничего. Можно было сварить грибов или вскипятить чаю, но крошечный костер Шевченко разрешил разжечь только для нужд Ивана Герасимовича, промывать раны.
Никон, привязавшийся ко мне, рассказал, за что попал в штрафники. В кругу солдат затеяли разговор о Боге. Парень, не думая, ляпнул, чему учили родители. Что насилие — грех, убивать — еще больший грех, и люди должны жить в мире.
— Ты к чему бойцов призывал? — допрашивали Никона в особом отделе. — С фашистами, что ли, мириться? У тебя башка работает? В Сталинграде люди до последней капли крови дерутся, а ты агитацию развел. Штык в землю и немца обнимать? Ты разницу между Отечественной войной и Мировой капиталистической чуешь? Там за мешки с деньгами людей гробили, а мы Родину защищаем. Значит, для тебя Родину защищать — грех?
Простодушный парень наговорил столько лишнего, что трибунал без колебаний вынес приговор: пять лет лагерей с заменой на месяц штрафной роты. Кстати, крестный отец Никона не бросил мальчишку и вызвался вместе с ним в особую роту Крылова. Я не верил в предчувствия, но Никон, разбирая свой мешок, надел чистую рубаху и деликатно посоветовал мне побриться, протянув бритву покойного крестного. Я спохватился, что действительно дня три не скреб свою реденькую щетину, и побрился. Насчет белья сказал ему:
— Ты брось поповские настроения разводить. Предчувствия, чистая рубашка…
— Я ничего, — оправдывался парень и глядел на меня своими светло-голубыми глазами северянина. — Но душа что-то неспокойная.
— Почисть лучше винтовку и патроны протри.
— Есть, товарищ сержант!
Я тоже почистил два своих пистолета и трофейный автомат. Перебрал гранаты. Сходил к Шевченко и напросился проверить посты.
— Сходи, — пожал плечами тот. — Олег полчаса назад проверял. Ремонт танка заканчивают?
— Заканчивают. Что-то подкрутили, укрепили. Новых шестеренок все равно нет. Сцепление работает. А надолго ли хватит, неизвестно.
Я проверил посты. Они были на месте. А часа через полтора с восточной стороны холма застучали автоматные очереди.

 

Стрельба разгоралась. К автоматам присоединились несколько пулеметов, торопливо хлопали винтовочные выстрелы. Прибежал один из десантников, зажимая простреленную руку.
— Немцы!
Мы все уже были наготове. Стрельба приближалась широким полукольцом. На западе было тихо, но все это напоминало огромный охотничий загон. И неважно, что мы догадывались о засаде в том месте, где тихо. Хоть влево, хоть вправо — все равно нарвемся на пушки или танки. Немцы решили с нами покончить, чтобы не создавать проблем у себя в тылу. Нашли по следам танковых гусениц.
— Мудрить не будем, — быстро командовал Шевченко. — Эй, капитан, шагай сюда.
Разжалованный капитан, козырнув, встал по стойке «смирно».
— Садись в Т-60. Машина знакомая, так?
— Так точно!
— Берешь еще одного человека в помощь. Автоматы, гранат побольше. Прорывайся на восток, и как можно больше шума. Снаряды береги на крайняк, их всего три десятка. Бей из пулемета и автоматов, бросай гранаты. Нас не ищи. Уцелеешь, прорывайся к передовой. На танке или пешком, как повезет.
Т-60 спешно загружали гранатами и запасными дисками. В башню полез еще один танкист из «безлошадных». На лице у него была написана такая отрешенность, что Шевченко прикрикнул:
— Не помирай раньше времени! Мы тоже не в тыл бежим.
Т-60 рванул навстречу стрельбе, а командир роты давал последние наставления шоферу полуторки, рядом с которым сидел адъютант Олег.
— Гони, не отставая от нас. Расстояние — полста метров. Главное, не врежься в пень. Мы деревья сшибать будем. Всем, кто в кузове, не стрелять, пока фрицы близко не появятся. Все, ребята, гоним.
Шевченко, потеснив, влез на мое место. Мы двинулись по склону холма в северном направлении. Метров через сто выскочили на едва заметную, давно заросшую колею. Дорогу преградила сухая ель, упавшая поперек.
— Оттащить в сторону!
Выпрыгнули человек семь и оттащили верхушку на обочину. Пока возились, я вслушивался в стрельбу и взрывы гранат, там, откуда начинался немецкий загон. Потом погнали дальше. Колея то появлялась, то исчезала. Еще одна сухая ель, повисшая между зелеными деревьями, сорвала толстым сучком одного из десантников. Остановились на полминуты. Покалеченного бойца погрузили в полуторку.
— Николай, газу!
Я не имел возможности высунуться. Единственный башенный люк занимал Шевченко, указывая направление механику. Я спросил у Федора:
— Никон цел?
— Который баптист? Целый.
Мы пролетели с километр без приключений. Я подумал, что Шевченко выбрал верную тактику, прорваться в узкую щель между загоном и засадой. Накаркал! Слева ударил пулемет. Звук доносился слабо сквозь рев мотора и клацанье гусениц. По броне ощутимо щелкнуло раз, второй, кто-то вскрикнул. Я развернул башню, рискуя свернуть ствол орудия о деревья, и выстрелил наугад. Степан Мотыль не знал, куда выбросить стреляную гильзу (мешал Шевченко), и я дал несколько очередей из пулемета.
— Огонь! — кричал Шевченко, принимая и выкидывая через люк гильзу. — Три осколочных, бегло!
Я видел пулеметную и несколько автоматных вспышек, метрах в ста на прогалине. Выпуская один за другим осколочные снаряды, представил, что творится в простреливаемой насквозь полуторке. Мы продолжали идти на скорости.
— Еще пять осколочных! Шевелись!
Я шевелился. В башне плавал клубами сизый дым, не давая нормально дышать. Вентилятор работал на всю мощность, но люк закрывал Шевченко.
— Левее! Левее, мать твою!
Мы едва не свалились в промоину на краю дороги. Николай с такой силой рванул рычаги, выворачивая машину, что я упал на боеукладку. Степа Мотыль матерился так заковыристо, что можно было заслушаться. Судя по ругани, он сломал пальцы.
— Снаряды подавать можешь?
— Могу.
Я выстрелил перед собой, видя впереди какое-то мелькание. Вспышка пушечного выстрела. Удар по броне свалил с ног и Мотыля, и Шевченко. Мы раздавили противотанковую «семидесятипятку», подмяли не успевшего шарахнуться прочь артиллериста:
— Юрик! Юрик, что с тобой? Гони вперед!
Это кричали одновременно механик-водитель и Шевченко. По броне снова застучали пули. Я стрелял из пушки. Снаряды толкал в ствол Шевченко. Потом неслись вперед молча, уже без выстрелов. Запах сгоревшего артиллерийского пороха сменился кислым духом крови. Когда ее очень много. Так пахнут только что убитые, истекшие кровью люди. Но остановились лишь километра через два.
Пол был сплошь залит кровью. Снаряд пробил броню рядом с курсовым пулеметом, разорвал почти надвое радиста Юрика и смял, размолотил в кашу ногу Степану Мотылю. Обоих вытащили на траву. Степан еще дышал, но вместе с кровью уходила жизнь. Он мелко засучил второй ногой — начиналась агония. Я обошел танк. Из шести человек десанта осталось трое. Никон перезаряжал винтовку.
— Живой?
— Живой, товарищ сержант.
На полуторку было жутко смотреть. Кабина и особенно кузов были сплошь изрешечены пулями. Адъютант Олег лежал на траве, с накрытой замасленной тряпкой головой. Пули разбили ему лицо и череп. Водитель с добровольным помощником откручивали пробитый баллон.
— Машина на ходу?
— На ходу. Только трупы в кузове. Убрать бы надо.
— Пусть лежат.
— Два задних колеса пробиты. На четырех покатим. Нагрузка большая, могут и эти полопаться.
Тела убитых торопливо перегружали на трансмиссию танка. Привязывали, чтобы не свалились, кусками телефонного провода. Семь погибших ребят. Пятеро раненых в полуторке. Пуля достала нашего фельдшера Ивана Герасимовича. Он лежал с открытыми глазами, рыжие усы топорщились в разные стороны. Уцелевшие десантники накрыли тела плащ-палатками и шинелями.
— Похороним позже, — вглядываясь в небо, проговорил Федор Шевченко. — Надо спешить. Вместо стрелка-радиста возьми, что ли, Никона.
Механик вытирал шинелью кровь на полу. А Федор, отойдя в сторону, задрал рубашку и спустил штаны.
— Подранило меня, Леха. Глянь, яйца целые?
Штук пять мелких осколков брони попали в бедро, разбили пистолет в кармане (может, он и спас), один прочертил кровоточащую полосу в паху.
— Все целое, Федор. Осколки позже вытащим.
Снаряд, пробивший броню, не миновал и меня.
Один осколок чиркнул по щеке, второй застрял в мякоти правого плеча. Но все это были мелочи. Мы проехали еще километра три и нырнули под огромные дубы, росшие у озера. Место было наезженным, но нам требовался час-другой, чтобы перевязать раненых, разбортировать колеса и вставить новые камеры. Водитель полуторки, хозяйственный мужик, отшвыривал в сторону пробитые пулями запасные камеры.
— Сволочи, все издырявили.
Одну целую камеру все же нашел. Спешно заклеивали еще пару штук, менее пострадавших. Поручив шины помощникам, откинул капот. Из радиатора била тонкая струйка пара.
— Мылом. Мылом замазывай, — советовали ему.
— Без вас знаю. Ну-ка, помоги…
Танку тоже досталось. Механик вместе с Никоном вытирали остатки крови на полу. В двигателе что-то шипело и пахло жженым. Вниз стекала кровь из тел погибших, лежавших на броне моторного отделения. Сколько нас осталось? Взводный Глазков был ранен в ногу и руку, Гоша получил пулю в здоровую руку и как боец был бесполезен. В строю остались старший лейтенант, водитель полуторки, Никон, трое десантников и я. Еще трое тяжело раненных, кроме Глазкова и Гоши, лежали в кузове машины.
— Сегодня в ночь будем прорываться к своим, — заклеивая цигарку, рассуждал Шевченко. — Лишь бы «тридцатьчетверка» не подвела.
На оставшихся в живых и раненых было тяжело смотреть. Даже не получившие ранений люди выглядели настолько подавленными, почти все с ушибами и синяками от сумасшедшей гонки. Наверное, никто уже не надеялся, что выберется живым. Федор сам наливал остатки рома и спирта, отмеряя по сто пятьдесят граммов раненым и по сто — остальным. Набивали патронами магазины автоматов, вытряхивали боеприпасы из вещмешков погибших, делили гранаты. Я отдал Федору «Вальтер», который просил у меня покойный стрелок-радист Юра Урезов. Наш Юрик! С другой стороны озера подъехали две подводы. Немцы поили лошадей. Начали присматриваться к нам, потом дружно шарахнулись прочь. Шевченко приказал огонь не открывать.
Через час мы двинулись дальше. Кружа по лесным дорогам, добрались до линии фронта. Было тихо и солнечно. Бабье лето. Оставался последний бросок. Лишь бы не постреляли свои. У нас имелись заранее предусмотренные места для выхода из тыла. Кто-то должен был нас встречать. Но наворачивать новые круги уже не оставалось горючего. Решили спокойно, на малом ходу, миновать лесистую низину, а потом, сигналя ракетами, прорываться. Трое добровольцев обследовали место прорыва. Уже в сумерках мы пошли вперед, что называется, наудачу.
Удача на войне — штука капризная. От нас последние дни она отвернулась. Но через линию фронта мы пробились. Стрелять пришлось на нейтралке, пропустив вперед полуторку, сигналящую красными ракетами. Танк попал под огонь зенитных автоматов, я стрелял по вспышкам. 37-миллиметровые снаряды, в основном осколочные, долбили по башне, но не пробили. Я получил еще несколько осколков отколовшейся брони, потом немцы ударили из орудий покрупнее. Близким взрывом меня бросило головой о броню, и я плохо запомнил, как мы ввалились в наши траншеи.
Братья-славяне, как водится, встретили нас огнем, убили водителя полуторки. Лейтенант Миша Глазков в придачу к прежним ранам получил еще две пули, ранили Никона. Но все это было неважно. Мы пробились к своим.
Назад: ГЛАВА 9
Дальше: ГЛАВА 11