Тут из-за плеча командира возник Латаный.

– А помните, товарищ старший лейтенант, перед Балатоном прибыл к нам во взвод один боец, Бугаевский? – спросил Латаный, доставая из внутреннего кармана кисет и заготовленный под самокрутку кусочек бумаги.

– Буга? – переспросил Андрей и кивнул. – Конечно, помню…

– Так тот на трех языках шпарил, как по-русски, – с готовностью развил тему Латаный. – И пел еще здорово. За это в штрафную и угодил…

– За что? За то, что хорошо пел? – не понимающе переспросил Воронов.

– Ну да… – произнес командир отделения. – Буга сам мне рассказывал. В строевой он был как сыр в масле, ходил в должности писаря ПНШ и горя не знал, пока у него с непосредственным начальством интересы не перехлестнулись – относительно одной симпатичной радистки, прибывшей в полк. Хоть и сержант, но молодой, образованный, обходительный, песни всякие исполняет под гитару про любовь. Короче, бабам нравится… На передовой по романтике и красивым отношениям стосковались. Липли к нему как мухи на мед… Вот и эта радисточка…

Свернув и загнув бумажную конструкцию, Латаный щедро наполнил воронку табаком.

– Самосад. Фашистский… – подкуривая, с причмокивающим придыханием сказал он.

– А-а… забористый табачок… – вздрогнув и тем самым как бы продемонстрировав, как его пробирает, с удовольствием выдохнул сизое облако дыма Латаный.

На его рассказ и на ароматные клубы самосада и сигарет тем временем уже подтянулись остальные штрафники и артиллеристы, образовав что-то наподобие широкого круга.

– А дальше? – нетерпеливо спросил подающий, долговязый парень с закопченным лицом и штопаными, перелатанными штанами на длинных ногах.