— Поздним осенним вечером ничего не подозревающий горец в сопровождении двух своих нукеров подскакали к дому; стих топот подков и улеглась поднятая копытами лошадей пыль на аульской улочке. Лязгнул кованый засов на тяжелых деревянных воротах, и их створки со скрипом раскрылись, впуская всадников во двор. Наш Ахмет почтительно придержал стремя главного гостя, затем провел его в кунацкую. Пришельцы скинули чувяки и вошли в темную комнату, освещенную лишь одним тускло чадящим на столе светильником.

— Салям алейкум! — произнес Джохар, тщетно пытаясь разглядеть находящихся в комнате людей.

— И тебе салям! — отозвался насмешливый голос с явно не чеченским произношением. В ту же минуту чьи-то жесткие руки схватили троих гостей, выкручивая назад локти и не давая им шевельнуться, а в бритые затылки уперлись вороненые стволы револьверов. Поднятый невидимой рукой светильник поднялся со стола и поплыл вперед, освещая чье-то сухощавое лицо под фуражкой. На околыше немецкой фуражки зловеще сверкал серебряный череп со скрещенными костями, однако само лицо показалось Джохару странно знакомым.

— Узнаешь меня? — незнакомец еще сильнее приблизил горящий фитиль к своему лицу, и Джохар начал понимать, кто перед ним.

— Хотел встретиться со мной? — издевательским тоном продолжал офицер. — Ну, вот и свиделись! Конечно, не совсем так, как ты хотел…

Джохар видел совсем рядом его серо-стальные глаза, и изогнутые в ухмылке тонкие губы, и золотую коронку на ощерившихся зубах.

Злоба и обида на подлый обман захлестнули горца с головой, бешеная злоба придала ему силы — он рванулся из удерживающих его рук, словно пойманный волк из капкана, и прыгнул вперед. Его пальцы вцепились в горло кровника, словно когти дикого зверя, оба мужчины повалились на пол, увлекая за собой висящий за спиной майора ковер с прикрепленными на нем саблями и кинжалами. Враги барахтались, запутавшись в ковре, один из чекистов лупил прикладом по голове и спине горца, но от ярости тот почти не чувствовал боли; он только рычал и норовил дотянуться зубами до горла врага, где набухала и билась синеватая яремная вена. Петров уже начал багроветь и задыхаться, когда между лопаток Джохара по самую рукоять вошел кинжал Ахмета. Джохар выгнулся назад и хрипло заорал, его руки на шее майора ослабили хватку, и майор почувствовал, как на него горячим, липким потоком хлынула пузырящаяся чужая кровь. Владимир сбросил с себя тело умирающего противника и, пошатываясь, встал; у его ног бился в агонии горец, его стекленеющие глаза с ненавистью глядели на русского, а немеющие губы через кровавую пену пытались послать последние проклятия своему кровнику.

— Сдохни, собака! — в ярости выкрикнул чекист и, выхватив из кобуры револьвер, в упор выстрелил в искаженное злобой лицо абрека. Три выстрела подряд превратили лицо в кровавое месиво; когда пороховые газы рассеялись, горец был уже мертв. Владимир презрительно пнул его узким носком начищенного офицерского сапога, мертвец вяло колыхнулся, словно мешок.

— Лучше было бы взять живым, — буркнул я себе под нос, но обостренный слух майора уловил сказанное, Владимир круто развернулся и ткнул ствол своего еще дымящегося пистолета мне в скулу — ей-богу, у меня было полное впечатление, что, находясь в таком настроении, он способен пристрелить и меня!

— Поговори тут у меня, фашист! — прошипел он мне в самое ухо, и дуло револьвера вдавилось мне в щеку.

— Владимир, соца (уймись)! — Чермоев повис на его руке и осторожно отобрал взведенное оружие. — Конечно, жаль, что этот пес сдох, он мог бы рассказать нам немало интересного. Надеюсь, его дружки тоже кое-что знают.

Он кивнул в сторону двоих лежащих на полу лицом вниз нукеров; сидящие на их спинах чекисты уже сноровисто вязали им руки назад.

Пленников подняли и, толкая в спину, повели к выходу из сакли.

— Вы не дождетесь от меня ни единого слова, шакалы! — проходя мимо Петрова с Чермоевым и глядя им прямо в глаза, четко произнес один из пленников.

— В НКВД и не такие пели соловьями, ты просто не знаешь наших методов! — рявкнул майор и наотмашь ударил его в ухо затянутой в кожаную перчатку ладонью; голова пленника мотнулась, и из уха, из лопнувшей барабанной перепонки потекла тонкая струйка крови. Петров нагнулся, поднял с пола оброненную в драке эсэсовскую фуражку с черепом на околыше, тщательно отряхнул ее и аккуратно надел на голову, подровняв козырек. И меня вновь поразило его жуткое сходство с нашим покойным оберштурмфюрером, бывшим хозяином этой фуражки. В зловещем полумраке комнаты, в сполохах мигающего фитилька свечи мертвый эсэсман Шмеккер и живой майор Петров казались почти близнецами, как будто дух мертвеца продолжал жить в теле живого странной и полной злобной ненависти жизнью.