ЧАСТЬ 5

— Извините, товарищ полковник, — сказал Петров, — но мне кажется, что с Лайсат в роли переводчицы выйдет некоторый перебор. Безусловно, она яркая девушка. И если бы перед нашей группой стояла немецкая армия, она бы справилась с агитацией на пятерку — фрицы от нее штабелями бы падали. Но ей предстоит работать среди горских бандитов, фанатичных мусульман. Как бы это сказать, она слишком эмансипе, этакая освобожденная женщина гор, снявшая хиджаб и остригшая волосы. Слишком сильная, слишком независимая и дерзкая. Боюсь, на ее соплеменников это произведет скорее негативное впечатление. В горных аулах до сих пор придерживаются других взглядов на роль женщины.

— А мне как раз и нужен этот эпатаж! — удивил его Лагодинский. — Ее задача не нравиться, а наоборот, шокировать простых аульчан. Чтобы думали: «Вот так стерва, связалась с фашистами. После прихода немцев и наши девушки могут стать такими!» Да и твои фрицы пусть не церемонятся. Пусть ведут себя беспардонно и высокомерно, как высшая раса. Пусть простые джигиты поймут, что их считают за унтерменшей-недочеловеков.

— Да если я начну лапать горских девушек, то меня прирежут как шакала, — засомневался знакомый с обычаями соседей ставрополец Димпер.

— Не беспокойся, главарям банд очень нужно немецкое оружие и покровительство, поэтому они вынуждены уважать форму вермахта! — расхохотался Петров.

В середине октября наша группа была заново экипирована и ушла в горы. Всего семеро — счастливое число. Гюнтер помимо своих вещей тащил на себе рюкзак Лайсат и глядел на нее как преданный пес. Только что хвостиком не вилял за отсутствием оного.

Сначала мы шли по доцветающему альпийскому лугу, буйному горному разнотравью, пышные зонтики соцветий борщевика порой поднимались выше нашего пояса, колючие листья татарника цеплялись за одежду, его обломанные на ходу стебли источали тягучий млечный сок. Перешли вброд неширокую говорливую речушку: прозрачная студеная вода каскадами стекала по уступам из базальтовых глыб, брызги дробились в солнечном свете, рождая разноцветную радугу. Тропа прихотливым змеиным зигзагом ползла по горному склону: сначала она попетляла в зарослях дикого терна, затем нырнула в ореховую рощу, где на покрытой опавшими медными листьями земле лежали грецкие орехи, похожие в своей толстой зеленой кожуре на пасхальные яйца; затем провела нас мимо вековых чинар и вывела к развалинам старинного аула. Боевые чеченские башни мне были не в новинку, а вот лепящиеся тут и там небольшие четырехугольные каменные строения заинтересовали. Лайсат назвала их «солнечные могильники» и объяснила:

— Это сейчас, после принятия ислама, чеченцы стали хоронить своих мертвецов под землей и ставить сверху высокую вертикальную плиту с выбитой на камне арабской надписью. В стародавние времена вайнахи хоронили мертвых иначе, поэтому до сих пор на нашем языке труп называется «дакъа» — то есть «высушенный». Солнечный могильник — это открытый каменный склеп, труп высыхает там под воздействием солнца и сухого ветра, постепенно превращаясь в мумию.

Через остатки высоких каменных ворот мы покинули территорию «города мертвых» и, свернув на юг, углубились в неширокое мрачное ущелье. По дну его стремился прозрачный горный поток, берущий начало в тающих снегах на вершине, от ледяной воды ломило руки. Замшелые гранитные скалы почти смыкались над нашими головами, от повышенной влажности с них словно слезы постоянно падали капельки воды. Они даже были словно слезы солоны на вкус — мы приближались к заброшенным солеварням. Здесь из земли бил соляной источник, поэтому еще до революции богатый чеченец организовал в ущелье добычу поваренной соли. Более бедные соплеменники нанимались к нему на работу: одни рубили в лесу дрова и возили их на быках, другие поддерживали огонь под огромными чанами, в которых варили соль, третьи на ишаках возили ее на базар в соседний аул.

— Говорят, чтобы соль стала особенно белоснежной, в котлы добавляли бычью кровь, — рассказывала всезнающая Лайсат. — В начале века жизнь здесь кипела ключом, был целый поселок солеваров. А сейчас в их заброшенных хижинах живут только трое отшельников-вайнахов. Есть слухи, что они продолжают варить соль и обменивают ее на продукты для повстанцев.

Действительно, около ручья мы увидели бородатого чеченца лет шестидесяти. Завершив предписанное адатом омовение, он готовился к намазу, расстилая на прибрежной траве молитвенный коврик.

— Нельзя прерывать священную молитву! — остановила нас Лайсат. Не выходя из-за кустов, мы наблюдали, как мужчина тщательно обмыл в чистой воде лицо и руки, затем встал на колени, молитвенно воздел руки к небесам, затем согнулся и коснулся края коврика лбом.

— Аллаху акбар, аллаху акбар! Ла-иллаха-илла-ла! Мухамеди расурулла! — донеслись до нас негромкие слова по-арабски.

Молился он довольно долго, а мы терпеливо ждали, вышли из кустов только когда он уже сложил коврик. Заметив среди нас знакомые лица Гюнтера и Димпера, чеченец расплылся в приветливой улыбке, показав щербины на месте недостающих зубов, и захлопотал, собирая на стол. Вскоре в котелке над костром уже булькал калмыцкий чай; хозяин щедро сыпанул туда горсть соли и кинул бараний жир. Затем разломал кукурузную лепешку и достал миску с густым белоснежным берам, полутворогом-полусметаной. Угощение было дополнено баары — домашней колбасой, которую сделали из ливерного фарша, набив им тонкие бараньи кишки, и тщательно высушили на солнце. В углях костра испекли плоские коричневые каштаны — на вкус они были как сладкая картошка.

Особенно уважительно солевар обращался с Петровым, которого видел впервые, но принимал за большого немецкого начальника. Он пылко, постоянно клянясь могилой своего отца, рассказывал «эсэсовцу» о своих старых обидах на русских эпсаров-офицеров, притеснявших местное население; про царского пурстопа — пристава, приказавшего высечь его на виду у всего села, — а ведь для горца нет большего оскорбления. Затаив кровную обиду, чеченский бедняк ушел в горы, присоединился к абреческой шайке. Джигиты подстерегли пристава на горной тропе и убили. Тогда в село вошла казачья сотня, взяли заложников, потребовали выдать преступников. Аульчане отказались. Впрочем, в словах старого абрека я ощущал ненависть не только к российским чиновникам и полицейским, а вообще ко всему казачеству. Он хвастливо рассказывал о набегах своей шайки на русские станицы, прямо называл их жителей нечестивыми свиньями и искренне считал, что Аллах одобряет убийство неверных. Революцию он сначала принял по принципу «враг моего врага — мой друг», так как большевики воевали с казаками, и теперь можно было устраивать бандитские набеги на станицы под красным флагом. Потом «вольному сыну гор» больше по душе пришлись идеи анархистов.

Немного погодя к нам подъехали на ишаках, груженных хворостом, еще двое немолодых чеченцев.

Почтительно поприветствовав нас, они сели, скрестив ноги, на кошму и присоединились к нашей беседе. Пятидесятилетний Шовхал рассказал, как в тридцатых в горы понаехали уполномоченные из города, чтобы сгонять горцев в колхозы. Вчерашние рабочие с заводов и нефтепромыслов, убежденные коммунисты, но абсолютно незнакомые с чеченскими обычаями, пришельцы наломали немало дров и наплодили много новых обид. Свободолюбивые горцы не желали впрягаться в ярмо, брали оружие и уходили в горы. Стреляли в комбедовцев, в уполномоченных по заготовкам; Советская власть в ответ объявляла их врагами народа. Шовхал был арестован НКВД, несколько лет провел в гулаговских лагерях, окончательно озлобился и был готов зарезать любого встречного в ненавистной синей фуражке. Его впалую грудь постоянно бил кашель от приобретенного в сырых шахтах туберкулеза, он часто сплевывал на землю тягучую мокроту с прожилками крови, и я предпочел отодвинуться от него подальше.

Третий из них был по-настоящему глубоко верующим человеком, не расставался с жайна — маленькой книжечкой молитв из Корана, и никогда не пропускал намаз. Его возмущало то, что большевики закрывали мечети, проводили репрессии против мусульманского духовенства, призывали жен не слушаться мужей, а молодежь не уважать мнение старейшин тейпов.

— Валлаги, биллаги! Что творится на земле вайнахов! — сокрушался он, по-горски цокая языком. Его лицо и белки глаз были желтоваты от разлившейся желчи, что согласно народным приметам выдавало скверный и склочный характер. — Мой собственный сын стал комсомольцем, женился на русской девке! Позор на мою седую бороду и весь наш род! Я проклял его, он ушел из родного аула и теперь работает на нефтепромыслах. Вот шайтан, разве это занятие Для настоящего джигита?!

— Danke, Vater! — произнес в конце трапезы наш фельдфебель. Чеченец довольно закивал головой: видно было, что за долгое и тесное общение с немцами он уже начал понимать их язык.

Мы пробыли на соляных источниках два дня, ожидая приезда шейха. Вообще-то он считал себя очень важной птицей, этот потомственный горский князь и священнослужитель. Он метил не менее чем в падчахи — то есть на место монарха в будущем мусульманском государстве.

Впервые мы встретились с шейхом почти три месяца назад, Гюнтера свели с ним как с одним из вдохновителей прежнего антисоветского восстания.

— Старый дурак, — презрительно фыркнул наш покойный оберштурмфюрер, когда Гюнтер передал ему результаты своего первого разговора с честолюбивым святошей. — Он что, всерьез думает, что мы усеиваем подступы к Кавказу трупами немецких солдат только ради того, чтобы вернуть в горы старую власть и мусульманскую веру? Он сам и его люди нужны нам только в качестве мелкой разменной монеты. Впрочем, обещайте шейху все, что он ни попросит. Обещайте ему горы немецкого оружия — горцы боготворят оружие и символически поклоняются ему. Дайте ему много советских денег — они все равно скоро обесценятся.

Но реальному Шмеккеру так и не удалось встретиться с влиятельным представителем мусульманского духовенства, оберштурмфюрер был убит. Теперь его личность представлял наш майор Петров.

Шейх прибыл в сопровождении четырех вооруженных мюридов — учеников и телохранителей. Это был пожилой, но еще вполне крепкий мужчина с благообразной, как у любого святоши, внешностью; весьма талантливый актер, умеющий убедительно сыграть на публике верного слугу Аллаха. Он был сосредоточен, горделив и неприступен, его холеные руки постоянно перебирали янтарные четки, а губы шептали суры из Корана.

Шейх был старым и непримиримым врагом Советской власти, участвовал в антисоветских мятежах еще в двадцатых годах, разжигая ненависть местного населения против русских соседей; в тридцатых его проповеди толкали невежественных горцев сопротивляться созданию колхозов; я много слышал о нем и его грязных делах, но видел его впервые. Он был одет в тонкую шерстяную черкеску с серебряными газырями и цепочкой на груди, подпоясанную кавказским наборным ремешком. Под черкеской была надета чоха из изумрудно-зеленого шелка с застежкой из мелких пуговичек, на гордо посаженной голове красовалась дорогая каракулевая папаха, обмотанная белой чалмой. Пояс украшал длинный и широкий кинжал с самоцветами в рукояти. Под лохматыми седыми бровями таились хитрые глаза — черные и глубокие, словно омуты. Хищный орлиный нос, тщательно расчесанная, белая, как снега Эльбруса, длинная борода; мягкая, вкрадчивая поступь.

Он недовольно покосился на Лайсат, но все же принял ее в качестве переводчицы. Затем они с оберштурмфюрером приступили к переговорам, а мы заняли по краям поляны позиции караульных.

— Хитрая бестия! — ярился после отъезда шейха чекист. — Скользкий, изворотливый, словно змея. Так и хочет объегорить, словно барышник на базаре: поменьше дать и побольше взять. Гарантии ему подавай! Чует, старый хрыч, что дела у гитлеровцев на Кавказе идут плоховато. Ничего по существу не сказал, никакого с него толку!

Петров рассказал, что повстанцы во главе с шейхом сильно рассчитывали на вступление в войну против СССР турок, своих собратьев по вере. Турецкое правительство, в свою очередь, собиралось объявить войну русским только после успешного взятия немецкими войсками Сталинграда. Но гитлеровцы завязли под этим волжским городом в затяжных боях, успех которых становился все более сомнительным, и осторожные турки занимали пока выжидательную позицию. Шейх тоже выжидал, чья возьмет, поэтому был не очень щедр на обещания сотрудничества с абвером. К тому же выяснилось, что число его сторонников не так уж велико, поэтому Петров решил усиленно искать контакты с Шериповым. Мы покинули окрестности солеварни и двинулись выше в горы.

Создавалось впечатление, что мы двигаемся не только в пространстве, но и во времени — навстречу наступающей зиме. Чем выше мы поднимались, тем холоднее становились ночи, к утру на пожухлую траву оседала уже не роса, а белая кайма инея. Холодный ветер нес по ставшему ближе небу рваные клочья облаков, они цеплялись за острые пики скал, в расщелинах которых чудом лепились корявые сосны. Парящие орлы с удивлением взирали на цепочку путников с рюкзаками на плечах, словно муравьи карабкающихся по крутому склону.

К вечеру мы дошли до окрестностей горного аула Хайбах. На околице собирал хворост крепкий мужчина в лохматой папахе и бараньем полушубке. Он выпрямился и без малейшего удивления или боязни смотрел на шестерых вооруженных немецких парашютистов.

— Ассалям алейкум, — поздоровалась с ним по-чеченски Лайсат. — Прости, отец. Попали мы сюда нечаянно. Нельзя ли нам провести здесь ночь?

— Сам Аллах ведет путников в горах, и он же делает их гостями избранного им горца, — сказал чеченец довольно чисто по-русски и, пригласив нас в саклю, пошел вперед.

Наклонившись под низкую притолоку, мы по одному вошли в небольшую комнату, посредине которой прямо на полу горел самодельный керосиновый светильник. Оба окна, расположенные в той же стене, что и входная дверь, были завешены маленькими пестрыми ковриками, поэтому мы и не видели снаружи света в доме.

Мебели в комнате не было, только вдоль стен тянулись невысокие, но широкие возвышения, на которых громоздились целые горы подушек и ковров. Свернув ноги по-турецки, мы расселись на этих возвышениях. Хозяин занес и установил небольших размеров столик на коротких ножках, а вошедшие вместе с ним две женщины принесли деревянное блюдо с фруктами и поставили его на этот столик. Их лица почти до самых глаз закрыты темными платками, но судя по легкой походке и стройным фигурам, обе они были еще молоды и красивы. Петров пнул меня ногой. Чего он хочет?

— Ду бист ариец, веди себя соответственно, — тихо пробормотал он.

— А пусть фроляйн останутся и составят компанию бравым солдатам вермахта, — начал играть свою роль я. — Мы уже более месяца лишены приятного женского общества.

Но строгий муж махнул рукой, и жены молча удалились.

Хозяин переставил с пола на стол светильник и пригласил нас отведать принесенного угощения. Блюдо опустело за несколько минут. Фрукты только разожгли аппетит, тем более откуда-то потянуло жареным мясом. Вскоре те же самые женщины принесли большую миску дымящейся баранины, миску с лагманом и несколько лепешек из кукурузной муки. Упрашивать никого из нас не пришлось.

Мы за обе щеки уплетали вкуснейшее мясо молодого барашка и вполуха слушали рассказ хозяина о пропаже его сына. Я помнил, как в прошлом году военкомы мобилизовали местных жителей на строительство оборонительных сооружений. Ретивые чиновники решили перевыполнить план, бойцы НКВД буквально устраивали облавы по аулам, без разбору хватая на улицах не только крепких, работоспособных мужчин, но и стариков, и женщин, и несовершеннолетних.

— Моему сыну было всего пятнадцать, его схватили на улице и в товарном вагоне повезли к линии фронта. Вместе с ним было еще много наших аульчан, было очень тесно, кормили очень плохо. Когда прибыли на место, выяснилось, что такие работники не нужны, а только привлекают внимание немецкой авиации. Вскоре действительно налетели самолеты, многие погибли под бомбами, часть разбежалась. Не знающие русского языка, они с трудом смогли вернуться в Чечню; среди них был мой сосед. А моего мальчика с тех пор я не видел, — скорбно вздохнул чеченец.

— Бату! — окликнул он своего старшего сына. По обычаю вайнахи никогда не называют своего первенца настоящим именем; считается, что это помогает отвести злые пожелания и направить их по ложному пути. В саклю вошел здоровенный малый, что называется, «косая сажень в плечах», я еще подумал, что данная отцом кличка очень подходит ему «бату» означает бычок. По возрасту и по состоянию богатырского здоровья парню сейчас было бы самое место на фронте, но хозяин объяснил, что он и многие другие аульчане откупились от призыва, не желая, чтобы сыновья гибли за власть большевиков.

— Лично я отдал корову. Пусть круторогая служит вместо моего Бату! — шутил чеченец. — И наш военком взял мою корову с благодарностью. А что, начальство всегда любило бакшиш — то есть взятки. А вот приехавших недавно в аул заготовителей мы встретили пулями: отчего я должен отдавать своих баранов для нужд армии оккупантов?

Оккупантами наш хозяин называл русских и не скрывал своего сочувствия абреческому движению. По моим понятиям он был кулаком, так как на его кукурузном поле вместе с ним и его сыном работали наемные батраки. Сам себя он считал просто хорошим хозяином, который не хотел быть в одном колхозе с лодырями и бедняками.

Скрывая свои истинные чувства, я молча уставился в тарелку и сосредоточенно жевал, разговор поддерживали в основном «оберштурмфюрер» Петров и Гюнтер.

Когда с едой было покончено, те же безмолвные женщины убрали стол, расстелили ковры, разложили подушки. Ночлег был готов. Как самому почетному из гостей — большому немецкому эпсару Петрову постелили на единственной в комнате кровати с простынями. Перед сном нам захотелось покурить, я машинально достал пачку немецких сигарет «Аттика». По лицу хозяина пробежало облачко недовольства.

— Аллах не любит в доме плохой дым, — перевела Лайсат.

Пришлось всем курильщикам выйти на улицу. Мы сидели около перевернутой арбы и курили, пряча огоньки папирос в ладонях. Я негромко заметил, что вижу огромную разницу между отношением к Советской власти у горных чеченцев и у тех, кто жил с нами на равнинной части Чечни: в окрестностях Грозного и Ачхой-Мартана.

— На равнине еще с царских времен оставались так называемые «мирные» чеченцы, которые более лояльно относились к русским. Недовольные захватнической политикой России стремились уйти подальше в горы, — тихо рассказывала Лайсат. — В годы Советской власти большевики пытались переселять горских жителей на равнину, и опять-таки спустились те, кто доверял русским, кого смогли убедить рассказы коммунистов о новой лучшей жизни. Психология переселенцев изменилась, они стали работать бок о бок с русскоязычным населением в колхозах и совхозах, их дети пошли в школы, научились русскому языку, стали пионерами и комсомольцами. В горах же создался своеобразный заповедник старых нравов, Советская власть с трудом закреплялась в труднодоступных ущельях и на высокогорье. Именно там скрывались всяческие белогвардейские недобитки и мутили народ. Они вспоминали клятву, данную вайнахами еще во времена Шамиля. Тогда горцы поклялись до конца вести священную религиозную войну газават против неверующих в Магомета захватчиков-россиян.

— Так Шамиль уже лет сто как умер, — перебил ее я.

— Но клятва давалась Аллаху, поэтому она вечна! — улыбнулась чеченка. — И вот пока немцы успешно наступали на кавказском направлении, шейх ездил по аулам и рассказывал доверчивым верующим, что главный немецкий эфенди Гитлер родился с зеленой каймой вокруг живота, что является несомненным признаком мусульманской святости, называл его великим Гейдар-пашой.

— Звучит довольно глупо! — хмыкнул Пауль.

— Люди в аулах достаточно темные и невежественные, а авторитет религиозных деятелей очень высок! — покачала головой Лайсат. — Вайнахи в горах до сих пор живут по средневековым законам адата, но они смелы, самолюбивы и не прощают обид!